КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ Н.И. ВТОРОВА НА

Естественно, что пересмотр взглядов на проблему экономической эффективности крепостного права заостряет внимание на одном из ведущих аргументов авторов различных проектов освобождения крестьян: о превосходстве свободного труда над несвободным. (А.И. Кошелев назвал свою записку по крестьянскому вопросу «Охота пуще неволи»). Б.Н. Миронов видит в этом парадокс: «мы привыкли думать, что чем больше свободы у крестьянина, тем он лучше и эффективнее работает, но факты говорят об обратном. Барщинные крестьяне работали намного больше, чем оброчные. В барщинных имениях была выше урожайность и выше общая эффективность производства»² (подразумевается бóльшая суровость и строгость крепостного режима в барщинных имениях). Причину меньшей эффективности свободного труда применительно к условиям России XIX в. исследователь видит в отсутствии у русского крестьянства развитых потребностей, а потому и стремления к получению прибыли (в таком случае, внеэкономическое принуждение, конечно, становится «рациональным ответом» на исторические обстоятельства).

Безусловно, мнение об экономической эффективности крепостного права гораздо древнее упоминаемой Б.Н. Мироновым концепции П.Б. Струве и, по существу, восходит к позиции тех самых «двух третей помещиков», не согласных с отменой крепостного права. Выяснение их взглядов, внимательное отношение к занимаемой ими позиции накануне и в ходе осуществления крестьянской реформы 1861 г., определение их социальной активности – задача, действительно, имеющая большое значение для исторической науки. В самом деле, оппозиция реформам 1860-х гг. «справа» очень долгое время вообще не была предметом специального изучения, а её негативная оценка была предопределена сложившейся традицией общественного восприятия. Современный исследователь М.Д. Долбилов верно отмечает влияние мифов и идеологем общественного сознания эпохи реформ на оценки историков вплоть до современности, к числу которых относятся и штампы о «враждебности крепостников»¹. Авторитетный зарубежный специалист по отмене крепостного права в России Д. Филд даже полагал, что, например, «аристократическая оппозиция» - скорее «изобретение» либеральных бюрократов, нуждавшихся в «образе сильного врага»². Последнее утверждение, всё-таки, явное преувеличение. Тем не менее, нельзя не согласиться с мнением исследователя «аристократической оппозиции» Великим реформам И.А. Христофорова о том, что оппоненты крестьянской реформы «справа» не обязательно были её противниками в принципе. Гораздо большее значение имел вопрос о целях, цене преобразований и о том, кому должна была принадлежать инициатива в их проведении³.

«Аристократическая оппозиция» получила самое детальное и глубокое освещение в работах И.А. Христофорова. Но, естественно, позиции рядовых представителей провинциального дворянства были далеко не во всём тождественны взглядам её лидеров. Даже, напротив, исследователь видит историческую несостоятельность «аристократической оппозиции» в том, что она как раз не находила поддержки в настроениях русского дворянства⁴.

Противники крестьянской реформы в том варианте, в котором она представлялась лидерам либеральной общественности и просвещённым бюрократам, оставили неизмеримо меньше концептуально завершённой, в письменных памятниках зафиксированной аргументации своих взглядов, чем их оппоненты. Тем интереснее отдельные сохранившиеся свидетельства их позиции. К их числу относится один весьма любопытный источник, хранящийся в РГАЛИ (Ф. 93, Второвых И.А. и Н.И.). Это рукописная копия известной «Записки об освобождении крестьян» К.Д. Кавелина с карандашными заметками на полях и критическим разбором статьи в конце тетради. В названии архивного дела обозначено, что заметки были сделаны рукой Н.И. Второва. Датировать документ, видимо, следует 1856-1857 годами. Кроме того, что этот архивный документ подтверждает факт широкого распространения в обществе кавелинского проекта отмены крепостного права, следует отметить, что содержание критических замечаний Н.И. Второва – яркий пример взглядов и аргументов дворян-оппонентов либеральных реформаторов.

Николай Иванович Второв – административный деятель и известный исследователь воронежского края. В 1849 г. Второв был определен в Воронеж советником губернского правления с поручением заняться исследованиями по городскому хозяйству и общественному устройству губернии. В Воронеже Второв был видным участником кружка местных интеллигентных людей, горячо принявшихся за изучение истории, этнографии и статистики воронежского края. Не менее успешны были занятия Второва по статистике и этнографии края, для которых он предпринимал неоднократные поездки по губернии. В 1857 г. Второв оставил Воронеж и поступил на службу в хозяйственный департамент Министерства внутренних дел, где трудился по преобразованию городских учреждений¹.

Автор критических заметок на «Записку об освобождении крестьян» знал, кто был её автор (Кавелин представлен в тексте «ученым автором, профессором государственного права и непременным секретарем экономического общества»).

Содержание критических замечаний на полях рукописной копии статьи Кавелина имеет четко обозначенную центральную мысль. Поразительно, насколько точно она совпадает с аргументацией П.Б. Струве и Б.Н. Миронова об экономической эффективности крепостного права и большей «отдаче» работы барщинных крестьян в сравнении с оброчными. Напротив слов Кавелина «На барщине человек работает по крайней мере вдвое хуже, чем у себя дома и на своем поле» Второв замечает: «практическая неправда»². Стараясь опровергнуть мысль Кавелина о том, что «вольная работа по найму идет гораздо скорее, чем подневольная», его оппонент заявляет: «Противное этому представляет Воронежская губерния, где так называемые графские степи обрабатываются у купцов наемными работниками и где нивы обрабатываются гораздо хуже, чем помещичьи и если дают урожаи, то единственно по причине новизны земли»³.

Помимо ссылок на опыт хозяйствования в Воронежской губернии, Н.И. Второв обращался к отчётам Министерства государственных имуществ, указывая на меньшую эффективность труда государственных крестьян в сравнении с частновладельческими. На полях рукописи читаем: «из отчетов видно, что обыкновенный доход с ревизской души государственных крестьян не превышает трех рублей в год, не включая расходов. Если автор помещик, то он по своему доходу с имения может счесть, во сколько раз несвободная работа прочнее вольной, и отсюда вывесть заключение, какие последствия ожидают Россию, если бы внезапно состоялись перемены, требуемые кабинетными экономистами-прогрессистами». Автор критических заметок утверждал, что «под руководством помещика крестьянин извлекает из земли вчетверо более произведений против государственного крестьянина»¹.

В конце рукописной копии кавелинского проекта отмены крепостного права отдельным текстом помещён ее общий критический разбор. Его начальный фрагмент требует обширного цитирования: «Помещик, проникнутый убеждением в необходимости освобождения крестьян в России и ищущий только возможности исполнения этой потребности своей,- что скажет он себе, прочитавши статью г. Кавелина? Он скажет: Статья эта не только не подвигнула вперед его убеждения в том, что требуемая реформа не будет ни гибельна для государства, ни разорительна для помещиков, ни преждевременна для крестьян, а, напротив, он более прежнего удостоверится в том, и в другом, и в третьем, ибо: Так как ученый автор, профессор государственного права и непременный секретарь экономического общества, положительно ошибается, удостоверяя, что в настоящее время в России свободный труд успешнее невольного и что будто бы собственные поля крестьян обрабатываются лучше барщинных, - то из этого неминуемо следует, что все выводы автора, как основанные на ошибочном положении, убеждают в противном тому, что он хочет доказать или опровергнуть этой статьею»².

Оценка перспектив отмены крепостного права, нарисованная Второвым, весьма пессимистична, если не сказать, катастрофична. Вследствие реформы, заявлял он, Россия «как государство земледельческое» лишится своего главного и единственного преимущества перед Западом – того, что «жители ее с голоду не умирают и оттого не предаются всем следствиям пролетаризма», так как «с требуемою переменою отечество наше будет извлекать из земли своей только одну четвертую часть произведений противу настоящего количества, и ныне едва достаточного на продовольствие государства». Через абзац читаем: «Из всего этого следует, что при настоящем порядке вещей, с освобождением крестьян, Государство падет, помещики обанкрутятся, а крестьяне встретят переход в свободное состояние как свой приходской праздник, то есть повеселятся, попьянствуют и, пожалуй, побуянят, а как хмель спадет, опять пойдут на работу, чтобы работать кое-как…»³. В критическом разборе кавелинской статьи чётко обозначена защита корпоративных интересов дворянства. Комментируя слова Кавелина о том, что «владельцы крепостных, которых есть большинство в правительстве, стоят за крепостное право грудью, до последней крайности и не позволяют до него прикасаться», Второв замечает: «Это очень естественно, потому что в этом заключается благосостояние их и семейств их»⁴.

Текст архивного документа свидетельствует о бурном процессе создания современниками эпохи реформ идеологических штампов и стереотипов, применявшихся для взаимных оценок и характеристик сторонников и противников преобразований. «Экономист-прогрессист» и «ученый профессор» Кавелин быстро превращается в «социалиста»¹ (известна распространённость термина «красный» в определении последовательных сторонников либеральных реформ в устах их противников). Интересно, что в аргументации Н.И. Второва, как и исследователей экономической эффективности крепостного права П.Б. Струве и Б.Н. Миронова, есть общая для них невнимательность к аргументации такого проницательного критика крепостного права, каким был К.Д. Кавелин. Экономические аргументы «Записки» не сводились к убеждению о невыгодности крепостного труда по сравнению с вольнонаемным. Кавелин ясно обозначил самый настоятельный для правительства мотив крестьянской реформы: «Когда неудачи войны заставляют нас напрягать все наши силы, недостаток материальных средств невольно бросается в глаза и поставляет в обязанность каждого русского серьезно подумать о причинах такого состояния и о средствах изменить его к лучшему»². Для Кавелина было очевидно, что Крымская война вскрыла бессилие экономической системы России в целом. «Записка» не случайно включала в себя рассмотрение двух частей: государственного и помещичьего крепостного права.

Государственное крепостное право трактовалось Кавелиным настолько широко, что становится очевидным: в центре его внимания были характеристики крепостнической системы (или модели экономики) как противоположности рыночной. Её порождением и была постоянная нехватка капиталов в обращении («недостаток материальных средств»). Истоки этого явления Кавелин видел в неразвитости внутреннего потребительского рынка и отсутствии стимулов у населения к развитию постоянной и динамичной экономической активности. В «Записке» акцентировался тот факт, что крепостной труд, в отличие от вольнонаемного оставлял без капиталов массы народа, что сводило к нулю их покупательную способность. Народные массы в результате «ничего не проживают, и стало быть не доставляют, или почти не доставляют казне дохода»³. Люди при этом «лишены самого действительного побуждения к занятию промыслами – права требовать плату или вознаграждение за свой труд, чего он действительно стоит»⁴.

Итак, мысль Кавелина становится ясной: господство принудительного труда тормозило развитие рыночных механизмов (и у помещиков, и у крестьян не было стимулов к расширению своей экономической активности по причине несформированности и слабости внутреннего потребительского рынка, низкой покупательной способности у основной массы населения). На уровне финансовом ситуация сводилась к недостатку капиталов в обращении, – и экономика в целом не имела перспектив развития, поскольку была невозможна интенсификация хозяйства, основанная на расширении капиталовложений. На государственном уровне проблема осознавалась наиболее четко и адекватно как отсутствие перспектив развития экономики в целом, неизбежно проявлявшееся в экономических кризисах, подобных кризису времён Крымской войны. Таким образом, Кавелин руководствовался, прежде всего, соображениями государственного характера. Мотивировка экономической необходимости отмены крепостного права, подробно разработанная Кавелиным, могла быть предложена только человеком, исходившим из приоритета общегосударственных требований над узкосословными интересами. Кроме того, следует подчеркнуть глубину экономической мысли Кавелина и его проницательность в выявлении главной причины крестьянской реформы. Взаимное соотношение крепостного права и несформированности потребностей и экономических стимулов к труду у крестьянства, – а что из этих двух факторов являлось причиной, а что следствием, – вот та проблема, которая столь по-разному решалась и решается современниками и историками.

Автор критических замечаний на «Записку об освобождении крестьян» не мог предложить внятной альтернативы проекту отмены крепостного права. «Где же исход этому настоящему? – вопрошал он. – В будущем времени. Не затягивайте узел, а отпустите его – и он развяжется сам собою. Отпустить значит изменить многое; многое, многое в существующем порядке вещей, изменить предварительно требуемому здесь освобождению…».

Р.В. САПРЫКИН
К ВОПРОСУ О НАЗНАЧЕНИИ А.Н. КУРОПАТКИНА

КОМАНДУЮЩИМ МАНЬЧЖУРСКОЙ АРМИЕЙ В 1904 г.
Личностный фактор, безусловно, оказал очень большое влияние на ход русско-японской войны 1904-1905 гг. на сухопутном театре. Трудно возразить мнению одного из участников этой кампании, А. И. Деникина, рассуждавшего о причинах мукденского погрома: «Я не закрываю глаза на недочеты нашей тогдашней армии, в особенности на недостаточную подготовленность командного состава войск. Но, переживая в памяти эти страдные дни, я остаюсь при глубоком убеждении, что ни в организации, ни в обучении и воспитании наших войск, ни тем более в вооружении и снаряжении их не было таких глубоких органических изъянов, которыми можно было бы объяснить беспримерную в русской истории мукденскую катастрофу. Никогда еще судьба сражения не зависела в такой фатальной степени от причин не общих, а частных. Я убежден, что стоило лишь заменить заранее несколько лиц, стоявших на различных ступенях командной лестницы, и вся операция приняла бы другой оборот, быть может, даже гибельный для зарвавшегося противника»¹.

Данный вывод, сделанный в отношении поражения Маньчжурской армии в крупнейшем сражении войны, можно распространить и на общие причины неудачи русских войск в кампании. Особое место в ряду антигероев русско-японской войны занимает генерал от инфантерии Алексей Николаевич Куропаткин, безуспешно руководивший Маньчжурской армией в течение всего периода активных боевых действий. В отечественной мемуарной и научной литературе, посвящённой русско-японскому конфликту начала ХХ в., сложилась устойчивая точка зрения, согласно которой именно полководчество Куропаткина, пестревшее массой ошибок, промахов и пороков – есть главная причина поражения России². Конечно, такой взгляд на события дальневосточной кампании весьма однобок и далеко не раскрывает всех основ неудачи. Тем не менее, вопрос о назначении А.Н. Куропаткина на должность командующего Маньчжурской армией, учитывая большое влияние, оказанное им в данном качестве на ход военных действий, заслуживает особого внимания.

Проблема выбора кандидата на место командующего сухопутной армией в Маньчжурии возникла сразу же после открытия Японией боевых действий (25 января 1904 г.), поскольку наместник императора в крае адмирал Е.И. Алексеев (внебрачный сын Александра II), вступивший с началом войны в должность главнокомандующего всеми сухопутными и морскими силами на Дальнем Востоке, не имел практических навыков ни по управлению флотом, ни тем более армией. В отличие от предыдущей русско-турецкой кампании 1877-1878 гг., когда большинство высших командных должностей в войсках досталось представителям царской семьи, теперь августейшие особы не стремились возглавить Маньчжурскую армию. Единственным потенциальным кандидатом на это место среди великих князей, если верить свидетельствам некоторых современников, был Николай Николаевич младший³, но и он не пожелал принять участия в открывшейся кампании, так как не ладил с Е. И. Алексеевым⁴.

Впрочем, недостатка в иных кандидатах на должность командующего Маньчжурской армией не было. Сам А.Н. Куропаткин на правах военного министра 27 января предложил царю список, в который вошли генералы: Н.П. Линевич, Н.Н. Сухотин, В.А. Сухомлинов, В.В. Сахаров, А.А. Бильдерлинг, А.К. Пузыревский, А.В. Каульбарс, Н.И. Гродеков, О.К. Гриппенберг; последним в списке Алексей Николаевич поставил свое имя¹. Это было сделано не только из соображения скромности. Куропаткин явно осторожничал. Статс-секретарь департамента государственной экономии Н. Н. Покровский вспоминал, что когда попал на приём к военному министру в самом начале японской кампании и по просьбе своего начальника графа Д. М. Сольского поинтересовался, займет ли Куропаткин пост командующего действующей армией, то получил отрицательный ответ².

Тем не менее, обстоятельства складывались в пользу назначения именно Куропаткина. Хотя многие из перечисленных им в качестве кандидатов военные деятели имели солидный боевой опыт и пользовались большим авторитетом среди сослуживцев и подчинённых, ни один из них не мог конкурировать с Алексеем Николаевичем по уровню популярности в армии, а тем более в обществе. Единственным генералом, который мог в тот момент поспорить с военным министром в данном отношении, был М.И. Драгомиров. Однако здоровье почтенного старца уже не было крепким. Незадолго до начала русско-японской войны (в 1903 г.) на 74-м году жизни он ушёл с должности киевского генерал-губернатора по состоянию здоровья.

Авторитет Куропаткина в высших сферах тогда был столь велик, что различные деятели лично упрашивали Николая II назначить командующим именно его³. А.А. Киреев, вхожий в высшие столичные сферы, с тревогой писал в дневнике в конце января: «по городу ходят неясные слухи, что будто бы великий князь Николай Николаевич назначается сухопутным главнокомандующим! Ведь это курам на смех! Как же можно оставлять в Петербурге единственного нашего боевого генерала – Куропаткина!»⁴ В другом месте Киреев называет Куропаткина «не только самым лучшим, но и единственно подходящим человеком для такой войны»⁵.

Ещё более ярко умонастроения в придворных кругах по поводу вождя армии в начале войны характеризует следующая запись в дневнике великого князя Константина Константиновича, сделанная некоторое время спустя после назначения Алексея Николаевича командующим Маньчжурской армией: «…говорят, государь не доверяет Куропаткину. Не знаю, правда ли это, но если да, то она очень и очень прискорбна. Хотя мне лично туго приходилось от Куропаткина, когда он был военным министром, и я считал его не на своем месте, мне кажется, что там, на Дальнем Востоке, во главе действующей армии никого лучше не выдумать. Как и многие русские люди, я скорблю, что власть Куропаткина слишком ограничена и поставлена в зависимость от наместника-главнокомандующего»⁶. При этом следует отметить, что ценилась именно репутация Куропаткина-военачальника. Как человек Алексей Николаевич, даже по достижении высоких чинов и званий, оставался чужим для российской аристократии, многие представители которой, по свидетельству современников, относились к нему свысока и даже презрительно¹.

О настроениях в широких кругах российской общественности недвусмысленно писал С.Ю. Витте: «Под давлением общественного мнения, которое относилось крайне недоверчиво к назначению Алексеева, вскоре, а именно 8 февраля, командующим армией был назначен военный министр Куропаткин. Это назначение последовало по желанию общественного мнения; общественное мнение единогласно требовало назначения Куропаткина, питая к нему большое доверие»². Другой современник (во время войны полковник Генерального штаба), М.В. Грулев указывал и на причины столь высокой оценки Алексея Николаевича публикой: «…во всей России, как у военных, так и не военных, при известии о назначении Куропаткина командующим действующей армии, – у всех вырвалось горячее одобрение этому назначению. Действительно – это бывший начальник М.Д. Скобелева, озаренный не потухшими лучами боевой славы безвременно погибшего народного героя; – сам известный и личной храбростью, и боевым опытом, и в военной литературе, и административными способностями, – наконец, шесть лет стоит уже во главе военного ведомства и в должности военного министра, вёл все приготовления к войне как на Дальнем Востоке, так и внутри страны; – знает все сокровенные пружины, вызвавшие все события последних лет на Дальнем Востоке. Да кому же больше и командовать войсками на этой войне!»³.

Действительно, после русско-турецкой войны 1877-1878 гг. и Ахал-Текинской экспедиции 1880-1881 гг. за Куропаткиным прочно закрепилась слава ближайшего сподвижника, «правой руки» знаменитого М.Д. Скобелева. Вполне типично для конца XIX в. выглядит характеристика, данная Алексею Николаевичу в «Фельетонном словаре современников» В. Михневича: «г. Куропаткин приобрел известность, как доблестный сподвижник, ближайший товарищ и помощник Скобелева во всех его богатырских походах. А кто так близко делил подвиги героя, тот и сам достоин «торжественного венца»»⁴. Более того, Куропаткин стал ошибочно рассматриваться и в армии, и в обществе в качестве наследника воинских талантов белого генерала⁵. Причём преувеличенный взгляд на полководческие дарования Алексея Николаевича был широко распространен не только среди простого офицерства, но разделялся и многими крупными военачальниками. Так, например, генерал Н.А. Епанчин вспоминал, что командующий Виленским военным округом О.К. Гриппенберг указывал царю на Куропаткина как на лучшего кандидата в командующие действующей армией¹.

Любопытно, что Витте, изобразивший себя в мемуарах в виде этакого провидца, по собственным наблюдениям и по характеристикам других знакомых с делом лиц якобы задолго до войны знавшего об отсутствии у А. Н. Куропаткина качеств истинного полководца², в действительности в начале кампании ничуть не сомневался в успехе бывшего военного министра на новом поприще. Более того, в письме Куропаткину от 19 апреля 1904 г. Витте не только выражал уверенность в том, что Алексей Николаевич «изрядно поколотит японцев» и «выметет Маньчжурию и Японию», но даже предостерегал командующего Маньчжурской армией от увлечений, ибо полный разгром Империи Восходящего Солнца неизбежно повлек бы вмешательство европейских держав, крайне нежелательное для России³.

В народе известие о назначении Куропаткина командующим армией (состоялось 7 февраля) было встречено с надеждой и радостью. Люди верили, что такой заслуженный генерал, безусловно, приведёт страну к победе. От Торопца и до самой Маньчжурии на всем пути следования Алексея Николаевича к театру военных действий его тепло приветствовали: собирались жители окрестных деревень, представители всех сословий, на станциях устраивались манифестации, люди пели гимн, кричали «Ура», плакали. Куропаткину подносили хлеб-соль, говорили речи, благословляли, дарили иконы⁴.

Сомнение в успехе Алексея Николаевича на посту командующего Маньчжурской армией изначально выражали лишь немногие лица, хорошо знавшие его по предыдущей службе. Современник событий Н.Е. Врангель вспоминал, что широкую известность приобрели остроты М.И. Драгомирова. «Сколько набрал Куропаткин образов, – говорил генерал Драгомиров, – что не знает, каким образом победить». «Куропаткин главнокомандующий?! – прикидываясь удивленным, говорил он же. – Да быть не может. А кого же другого можно назначить? Ведь он был начальником штаба у Скобелева. Да, да! Верно, – говорил Драгомиров. – А не слыхали ли вы, кто теперь Скобелевым будет?»⁵. Причины насмешек Драгомирова удивлённому Врангелю разъяснил его хороший знакомый, член Военного совета Д.П. Дохтуров: «…в зубоскальстве Драгомирова, к несчастью, много верного. Я Куропаткина знаю близко и давно. Он умен, ловок, лично храбр, отличный работник, не дурной администратор, хороший начальник штаба – но будет никуда не годным главнокомандующим. Ему не хватает именно того, что главнокомандующему прежде всего нужно, – самостоятельности. У него душа раба. Он все время будет думать только об одном: как бы угодить барину, как бы не скомпрометировать свою карьеру»¹. Тем не менее, голос скептиков в первой половине 1904 г. звучал слабо и не мог изменить благожелательного настроя общества к Алексею Николаевичу.

Однако популярность Куропаткина в армии и народе была не единственной причиной его назначения командующим действующей армией. Отчасти оно стало следствием шаткого положения Алексея Николаевича на министерском посту. В отличие от молодого императора, сильно увлекающегося идеями расширения России в Азии и на Дальнем Востоке в частности, Куропаткин отнюдь не являлся горячим сторонником колониальной экспансии, каковым его представляют некоторые исследователи². Запись, сделанная им в дневнике 7 апреля 1898 г., весьма показательна в этом отношении: «Усиленно разбивал на докладе у Государя бредни Бадмаева. Дикий план, который производил впечатление на Государя Александра II (по всей видимости, имелся в виду Александр III. – Р. С.) и нынешнего. Бадмаев предлагает поднять Монголию и Тибет, овладеть Ланг-Чжеу-Фу; поднять западные провинции Китая и все это передать в подданство России. Затем двинуться на восток с 400.000 монголо-тибетскими войсками, взять Китай и тоже передать России. Цель: Россия должна управлять Европой и Азией с высот Гималая и берегов Тихого океана. Государю я доказывал опасность для России дальнейшего расширения ее границ. Горе нам, говорил я, если Китай и Индия будут присоединены к России. Мы растворимся в этом чуждом для нас море народов Азии»³. Следуя своим убеждениям, Алексей Николаевич вместе с другими министрами: финансов Витте и иностранных дел Ламздорфом, – выступал против непродуманных масштабных захватов в Китае (за исключением уже занятых пунктов в Маньчжурии) и Корее, на которые Николая II толкали Безобразов и его единомышленники. Эта борьба дорого стоила «триумвирату» Ноздри, Головастика и Тетерки, как прозвали безобразовцы Витте, Ламздорфа и Куропаткина⁴. Она стала одной из причин отставки Витте с поста министра финансов. Положение Куропаткина также ухудшилось, и в августе 1903 г. он просил царя об отставке⁵. Хотя эта просьба не была удовлетворена и он вернулся к выполнению своих обязанностей, Николай II уже не доверял ему, как прежде.

Отправлять в отставку, даже почётную, ещё сравнительно молодого, бодрого, едва ли не самого популярного генерала царь, по-видимому, не хотел. От назначений же на должности, в которых он подчинялся бы новому министру, отказывался сам Куропаткин. Ему хотелось сохранить независимое положение. Начавшаяся война помогла разрешить проблему. В должности командующего Маньчжурской армией Алексей Николаевич, хотя и не в полной мере, обеспечивал себе независимость. Император, в свою очередь, избавлялся от неугодного министра. По свидетельству А.Ф. Редигера, тогда начальника Канцелярии Военного министерства, уставший от неопределённости столичной жизни, полной интриг, Куропаткин ждал этого назначения и был искренне рад ему¹. Указ о соответствующем назначении был подписан 7 февраля.

Итак, Куропаткин стал командующим действующей армией отнюдь не потому, что пользовался особым доверием власть придержащих, а благодаря вполне заслуженной боевой репутации. Последовавший вслед за этим его полный провал на полководческом поприще представлял собой симптоматичное явление, отражавшее глубокий кризис в состоянии высшего командного звена русской армии конца XIX века. Примечательно, что война 1904 – 1905 гг. не выявила среди русских генералов ни одного крупного военного дарования, за исключением героя обороны Порт-Артура Р.И. Кондратенко. Любопытно и то, что впоследствии Куропаткин и другие безуспешные военачальники японской кампании упрекали друг друга практически в одних и тех же ошибках и пороках. Это обстоятельство весьма красноречиво свидетельствовало об общих недостатках в подготовке крупных военачальников, среди которых Алексей Николаевич был далеко не самым худшим.

В.А. ЧОЛАХЯН