Сборник материалов международного научного форума «филологическая наука в ХХІ веке: проблемы и перспективы»
жүктеу/скачать 2.33 Mb. Pdf көрінісі
|
| недавняго, веселого времени».
В письме Шарля к Евгении: «…je me suis toujours souvenu, dans mes longues traversées, du petit banc de bois <…> Du petit banc du bois ou nous sommes juré de nous aimer toujours» (p. 380; пер. Верховского: «я постоянно вспоминал в долгие мои переезды деревянную скамеечку <…> деревянную скамеечку, на которой мы клялись вечно любить друг друга…» – с. 707), – Достоевский переводит бальзаковскую «скамеечку» («du petit banc») «скамейкой» – словом, которое несет в себе прочные ассоциации с «Капитанской дочкой» и «Евгением Онегиным». Причем в последнем оно использовано Пушкиным как раз в сцене, в которой Татьяна признается няне в своей любви к Онегину: «Оставь меня: я влюблена / И между тем луна сияла / И томным светом озаряла / Татьяны бледные красы, / И распущенные власы, / И капли слез, и на скамейке / Пред героиней молодой / С платком на голове седой, / Старушку в длинной телогрейке…» [2, VI, с. 60]. По-видимому, для упрочения пушкинских ассоциаций Достоевский вставляет рядом со «скамейкой» «маленький садик»: «я принадлежу еще моим клятвам; помню ваш маленький садик, деревянную скамейку…» (С. 568), которого вовсе нет во французском оригинале. Слово «садик» в русском языке начала 1840-х гг. имело прочный пушкинский след, вызывая в памяти читателя ассоциации, прежде всего, с «Русалкой»: «Князь <…> Тут садик был с забором – неужели / Разросся он кудрявой этой рощей» [2, VII, с. 205]. Ср. также в пушкинском стихотворении 1816 г. «Из письма к кн. П. А. Вяземскому»: «Блажен, кто в шуме городском / Мечтает об уединеньи, /Кто видит только в отдаленьи / Пустыню, садик, сельской дом» [2, I, с. 180]. Вечернее посещение Евгенией спящего Шарля в его комнате трактуется переводчиком таким образом, что вызывает ассоциации с письмом Татьяны к Онегину: «Какое странное, в самом деле происшествие, неожиданное в жизни простой, неопытной девушки – войти одной ночью в комнату молодого человека!» (C. 489). Все выделенные слова в этой фразе (в основном эпитеты) привнесены Достоевским. У Бальзака просто сказано: «Quel evenement pour cette jeune fille solitaire, d’etre ainsi entrée furtivement chez un jeune homme!» (p. 85; пер. Верховского: «Какое событие для этой привыкшей к уединению девушки – тайком прокрасться к молодому человеку!» – С. 626). Такое освещение этого эпизода более чем правомерно, поскольку снова задано самим Бальзаком, у которого непосредственно до этого сказано: «Son ignorante vie avait cessé tout à coup, elle raisonna, se fit milles reproches. “Quelle idée va-t-il prendre de moi? Il croira que je l’aime”. C’était précisement ce qu’elle désirait le plus de lui que je l’aime» (p. 85; пер. Верховского: «Внезапно кончилась для нее жизнь, полная неведения, она начала рассуждать, осыпала себя упреками: “Что он обо мне подумает? Он решит, что я его люблю”. А между тем больше всего на свете она желала, чтобы Шарль подумал 44 именно это. Истинная любовь одарена предвидением и знает, что любовь вызывает любовь» – С. 626). Таким образом, это посещение имеет у Бальзака характер своего рода признания в любви. Во французском оригинале здесь есть еще две фразы, окаймляющие приведенную выше («Какое событие…») и просто опущенные Достоевским: «L’amour franc a sa prescience et sait que l’amour excite l’amour <…> N’y a-t-il pas des pensées, des actions, qui, en amour, équivalent, pour certaines âmes, a des saintes fiançailles!» (p. 296; пер. Верховского: «Истинная любовь одарена предвидением и знает, что любовь вызывает любовь. <…> Не существует ли мысли и действия, в любви равные для иных душ священному обручению?» – С. 626). Любопытно, что Достоевский все время, даже в начале повести, называет мать Евгении «старушкой», по-видимому, ретушируя ее тем самым под няню Татьяны. Между тем на первых стра- ницах и на протяжении большей части «Евгении Гранде» ей еще нет и пятидесяти: «Все уважали ее за ее редкие христианские добродетели, за ее кротость, и жалели ее за уничижение перед мужем и за жестокости, терпеливо переносимые от него бедной старушкой» (с. 433). Характеризуя стиль перевода Достоевского, В. С. Нечаева отмечала, что «весь этот сентименталь- ный, местами риторический стиль служит для идеализации образов м-м Гранде и Евгении, особенно первой. Переводчик удалил иронические замечания Бальзака о набожности старушки и об общей ее тупости. Наоборот, он внес ряд церковно-славянских выражений как в ее речь, так и в описание ее смерти, от чего весь образ приобрел несколько иконописный, “житийный” характер» [1, с. 125]. Несомненно, этой же «идеализации» служит определенное ретуширование Евгении под пушкинскую Татьяну, а ее матери – под няню Татьяны. Наконец, приведем еще один пример, когда французские диалоги персонажей – в данном случае диалог служанки Нанон с г-ном Гранде о воронах: «– C’est-e vrai, monsieur, que ça mange les morts? – Tu es bête, Nanon! ils mangent, comme tout le monde, ce qu’ils trouvent. Est-ce que nous ne vivons des morts? Qu’est ce donc que les successions?» (p. 134; «Правда ли, месье, что они едят мертвых? – Ты глупа, Нанон! Они едят, как и всякий, все, что находят. А разве мы не живем мертвыми? А что же тогда такое наследства?» 13 ) – Достоевский вводит в рамки пушкинского художественного языка: «Ах, сударь, ворон – гадкая птица – клюет мертвечину да всякую падаль! – дура ты! Едят, как и мы, все, что бог пошлет; разве мы сами не щиплем мертвечину? А наследство-то, а наследники-то?» (С. 465). Если у Бальзака сказано буквально: «он ест мертвых», – и далее: «А мы не живем ли мертвыми?», – то Достоевский вписывает этот текст в речь Пугачева, рассказывающего в «Капитан- ской дочке» свою сказку Гриневу: «Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной <…> Ворон стал клевать да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул жүктеу/скачать 2.33 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|