Шифры и революционеры России
жүктеу/скачать 3.51 Mb.
|
| Таблица 9.)
Письмо его зашифровано сразу в двух системах, и обе они нам уже отлично известны – «квадратная» (криптограмма в виде дробных чисел) и «мудреная». Причем, если дробная часть шифра в тексте письма разобрана в основном Крупской, то шифрфрагменты в виде набора цифр стали настоящим камнем преткновения. Но по порядку.
Расшифровка письма Дана была завершена мною еще в 1984 году, но стала известна подготовителям «Переписки» (Степанов, Тихонова, Ляшенко) и Уральскому в конце 1987 года. Однако до сих пор ее не найти ни в одном из трудов по истории РСДРП. Впрочем, в 1989 году она попала на страницы газеты «Советская Сибирь» (143). Таким образом, еще в ходе подготовки к печати своей монографии Ю. С. Уральский получил правильный текст расшифровки и даже частично нашел возможным опубликовать ее первую фразу с указанием моей фамилии (144). Этим он и ограничился, дав свою прежнюю трактовку криптограммы Дана: «Во исполнение решений избран Оргкомитет. Высказались за созыв съезда к концу лета. Заграничные представители оповестят комитеты. Место встречи согласуют организации «Искра», Лига, Союз в короткий срок… Согласованы предложения для образования Заграничной оргкомиссии» (145). Теперь читатель может сам проверить правильность обеих расшифровок, сделать выводы и задать вопросы. Например, такой: почему кардинально меняя в разные годы (1983 и 1988) свой числовой ключ, Уральский совершенно не изменил сам расшифрованный им текст? Историк так и не захотел объяснить, каким образом он произвел разбор шифра Дана и почему, имея уже правильный текст, оставил без изменения свою версию. Не найдем мы этих ответов и в его книге. Впрочем, они вполне очевидны. Человек трудной судьбы, ветеран Великой отечественной войны, полковник, кандидат исторических наук… Но однажды Уральский не нашел в себе мужества признать правоту какого-то «мальчишки» и одновременно согласиться, что на протяжении нескольких лет сознательно (или бессознательно?) вводил в заблуждение весь научный мир и своих ближайших коллег. «Наверное, ни в одной профессии этические требования к личности не связаны так непосредственно, напрямую с характером работы, как профессия научного работника. Здесь непрерывно (или, скажем мягче, весьма часто) подвергаются испытаниям такие «старомодные» человеческие качества, как честность, мужество, совестливость, справедливость и т.д. …Понятия «научный работник» и «порядочный человек» обязаны быть, если угодно, синонимами… Вся наука строится на доверии, на порядочности…» – так рассуждал в те же годы конца 1980-х о положении ученого д.т.н. лауреат госпремии СССР Я. Пархомовский (146). Именно это понижение уровня порядочности не только в элитной научной среде, но и вообще во всем Советском государстве привело его к неизбежному крушению в памятном 1991-м. Правдивость ученого, политика, революционера – это краеугольный камень всего построенного ими. В этом ответ на вопрос, почему так плачевно закончился великий коммунистический эксперимент. И, наверное, предвидя этот результат жили, боролись и исчезали в изгнании многие наши соотечественники. Среди них Федор Ильич Дан. Белостокская конференция не привела к расколу среди социал-демократов, но стала поворотным пунктом во всей дальнейшей истории РСДРП. Инициативу по созыву съезда перехватили искровцы. Это был «закат» экономизма и одновременно первый шаг к новым фракционным распрям. Но участники закончившейся конференции этого еще не знали. Практически Федор Дан выполнил все установки ленинского письма, врученного ему в Мюнхене. Приведенные формулировки из его криптограммы буквально повторяют некоторые выражения Ленина. Конечно, это не случайно. И на ход всей конференции немалое влияние оказала только что вышедшая книга «Что делать?», которую Дан успел захватить с собой в Россию. Выбранная на конференции Оргкомиссия (или Оргкомитет – разные политики употребляли обе формулировки одновременно) включала трех ее участников. Однако, указывая в числе членов себя и Ерманского, Дан так и не назвал имени третьего. Этим он обозначил некоторую историческую загадку. До самого конца 1920-х годов дискутировался вопрос о третьем члене ОК. Осип Ерманский в своих мемуарах указал на Павла Розенталя. Историки партии колебались между кандидатурами Кремера и Портного (147). И лишь позднее выбор окончательно пал на последнего. Письмо Дана, разобранное выше, однозначно подтверждает этот факт – он пишет об «одном из ЦК БУНДа». Им был Портной, а Кремер входил в его Заграничный комитет. . В радужном настроении покидал Белосток Федор Дан. Он совсем не думал, что ему остались последние дни свободы. В поисках места съезда полиция так же добралась до маленького польского городка. Здесь 23 марта 1902 года филеры обнаружили известных им Зельдова, Когана-Гриневича и Ерманского-Геноссе. Гродненское ГЖУ немедленно сообщило о скоплении известных социал-демократов в Петербург, но помешать заседаниям марксистов жандармы, очевидно, не захотели. Однако сразу же по завершении конференции начались аресты. 28 марта в Варшаве был схвачен «Товарищ Прокурора» (Михаил Коган). На этот раз уйти за границу ему не дали. 31 марта в самом Белостоке арестовали Павла Розенталя и его жену. На их квартире как раз и происходили заседания революционеров, и агенты выследили опытного подпольщика. Но мест проживания других участников конференции филеры никак не могли установить, так как им «благодаря сильной конспирации всегда удавалось скрыться от наблюдения» (148). Наверное, этим фактом можно объяснить, что Ерманского полиция арестовала только 6 апреля в Елизаветграде. Зельдова не тронули – около него находился сотрудник полиции Гурович и торопиться с арестом пока смысла не было. Только в сентябре 1902 года он очутился за решеткой. Впрочем, к этому времени тот уже отошел от СПб. «Союза борьбы». Ф. Шипулинскому удалось скрыться от наблюдения. Лишь в январе 1903 года он подвергся аресту в Петербурге по наводке екатеринославского агента полиции Михаила Бакая (в будущем известного разоблачителя тайн Департамента полиции). Удалось уйти из Белостока и опытному конспиратору Федору Дану. Но его ждал куда более серьезный капкан. В Ярославле (в резиденции «Северного союза») он столкнулся с Л. Меньшиковым – когда-то революционером, а теперь чиновником Московского охранного отделения, проводившим в интересах «сыска» ревизию марксистского подполья. Ольга Варенцова, один из лидеров «Северного рабочего союза», вспоминала, как во время ее встречи с «Иваном Алексеевичем» (Меньшиковым) «к несчастью, явился другой товарищ, назвавшийся Владимиром Михайловичем Броннером, приехавший в тот же день и с таким же паролем, что и первый». Броннером был Федор Дан. И Варенцова познакомила его с Меньшиковым, как с товарищем, только что прибывшем из Воронежа от «американцев». «Броннер очень заинтересовался этим обстоятельством и спросил: не встречал ли он в Воронеже Бродяги, к которому Иван Алексеевич проявил не меньший интерес; словом, судьба Бродяги сблизила их» (149). Произошла эта памятная для Дана встреча утром 2 апреля. В этот день в Санкт-Петербурге Степан Балмашев убил министра внутренних дел России Сипягина. С его револьверным выстрелом вышла на сцену русской истории новая партия социалистов-революционеров и ее Боевая организация. Вся жандармерия была поднята на ноги. По Ярославлю шныряли шпики, полиция проверяла паспортный режим, искала подозрительных приезжих. Однако «Ивана Алексеевича» это совсем не смущало. И 2-го, и 3-го апреля он подолгу общался с Даном, лихорадочно запоминая все слова собеседника. Вечером третьего числа «Владимир Михайлович Броннер» выбыл из Ярославля, а утром четвертого был арестован на перроне Ярославского вокзала Москвы. Леонид Меньшиков составил для начальства подробнейший отчет о счастливой встрече с эмиссаром редакции «Искры». Из донесения охранника следует, что «Владимир Михайлович прибыл 2 апреля в Ярославль утренним поездом (во втором классе) из Москвы, оставил чемодан, под двойными стенками которого скрыта была литература, на хранение в вокзале и поехал… к Новицкой, где его ждала уже Варенцова, с которой познакомился по паролю «самовар – огурец» и отрекомендовался представителем редакции «Искры». Дал ей отчеты съезда, с которого приехал… Другими участниками съезда были представители Петербургского комитета (очевидно, Шендер Мееров Зельдовой, наблюдаемый в С.-Петербурге), «Заграничного Союза русских социал-демократов», «Заграничного Комитета БУНДа», «Центрального Комитета БУНДа», «Южного союза» (Иосиф Коган, упрямый человек, которого В.М. довел до бешенства) и Екатеринославского комитета (субъект малоинтеллигентный). «Заграничная Лига русской социал-демократии» на съезд приглашена не была. Попытка конституирования съезда… большинства не получила, и соглашение последовало лишь на том, что сформировалась комиссия для организации грядущим летом за границей действительного общепартийного съезда, хотя рабочедельцы высказали опасение, что там делегаты из России могут подпасть под влияние «теоретиков»» (150). Да, многое стало известно Меньшикову от Дана. Но психологически это легко понять. Только что закончена сложнейшая миссия. Перед тобой товарищ, снабженный самыми верными паролями и полный максимального внимания. И главное – Л. П. Меньшиков превосходно ориентировался в искровской среде. Он непосредственно занимался розыском революционеров на юге России и в Москве. Леонид Петрович сам многое мог порассказать Гурвичу. И не только о неведомом «Бродяге», но и о берлинских товарищах Дана, арестованных в Киеве – А. Кузнецовой и С. Афанасьевой. Так что беседы охранника и искровца были взаимно интересны. Тем не менее, Меньшиков ничего не узнал о персональном составе Оргкомитета и других закрытых резолюциях конференции. Однако о месте и времени съезда информация самая точная. Перед убытием из Ярославля, Дан написал редакции «Искры» еще одно письмо. Оно было изъято при его аресте в Москве, но прочесть шифрованные строки жандармы не сумели. В таком виде письмо и появилось в материалах «Переписки»: «3 апреля 1902 года. Вот известие, которое прошу вас абсолютно никому, кроме самого тесного круга наших, не передавать: пронесся слух, между прочим, о нем говорил на таких же условиях одному господину Бродяга, что 8/3 19/6 1/1 7/1 3/6 14/6 10/5 13/1 6/29 5/6 3/3 2/5 1/18 6/4, как быть при таких условиях? Лично о себе не говорю, тут уж ничего не поделаешь, но при том, что вы узнали из посланного мною в книге, вы понимаете, что положение может чертовски осложниться. Напишите свой совет, но опять-таки прошу только мне, т.е. моим шифром…» (151). По ключу Ф. Дана шифр читается: «Генос/с/е провокат/ор/»! Для Дана-Гурвича подобная новость стала оглушительной. Геноссе-Ерманский был не только известнейший революционер, вхожий во все заграничные и российские организации, не только лидер «Южного союза», но и один из трех членов ОК по созыву съезда. Было из-за чего задуматься. Это обвинение Осипа Когана в предательстве отнюдь не единственное. О подозрениях харьковчан мы уже знаем. Вот еще один пример – от руководителя Полтавской группы содействия «Искре», традиционно близкой к «Южному Рабочему», А. Штесселя: «Паша [Полтава – А.С.] просит следующее держать пока в секрете: Андрей [Гинзбург – А.С.]… с некоторыми другими арестованы в Елизаветграде и отвезены в Одессу. Генос уехал… У многих лиц уже давно, за последнее время еще более усилились подозрения насчет Геноса. Не входя в разбор этих подозрений, насколько они основательны или нет, Паша и Аркадий [Иван Радченко – А.С.] предлагают Фекле [редакции «Искры» – А.С.] до выяснения этого вопроса воздерживаться от сношений лично с Геносом и с теми организациями, представителем которых он явится для конспиративных дел» (152). Письмо полтавского агента датировано 25-м марта – моментом Белостокского съезда. Но Осип Ерманский никогда не был провокатором. «Откуда шли обвинения… в провокаторстве, не установлено. Надо думать, что они были вызваны тем обстоятельством, что Ерманский уцелел от провала остальных членов ЦК Союза южных комитетов и организаций в январе [правильно: в феврале – А.С.] 1902 года… Во всяком случае вскоре дальнейший ход дела (арест, ссылка и бегство Е.) полностью рассеяли всякую возможность таких обвинений и доказали полную партийную безупречность О. А. Ерманского» – так писали составители «Ленинского сборника» в 1928 году (153). Расшифрованное нами письмо Федора Дана значительно проясняет источник подобного слуха. Эту клевету на Ерманского целенаправленно распространяла сама полиция! Посудите сами – еще 2 апреля Дан в беседе с Меньшиковым рассказывает об «упрямом Когане, доведенном до бешенства», а 3 апреля в своем письме вдруг заявляет, что он «провокатор». В Ярославле Федор Гурвич виделся только с членами «Северного союза», а они были далеки от юга. Занятную характеристику дал в те дни «инженеру Осипу Аркадьевичу» один из них - Михаил Багаев (ее передает в своем отчете все тот же Меньшиков): «Иосиф Коган – ярый рабочеделец, которого в Харькове все побаиваются, и конспиратор, каких только надо желать». И ни слова о том, что «Геноссе» подозревают в провокаторстве. Итак, «северяне» как источник слухов отпадают. С «Бродягой» (Сильвиным) Дан в Ярославле не встречался. Остается сам Меньшиков! Стремясь отвлечь внимание искровцев от причин многочисленных провалов, он указал на Ерманского-Когана как возможного предателя – черная клевета уже шла по его следам. Спасения не было. Через три дня, 6 апреля, он был схвачен в Екатеринославе. Подтверждением этой версии является и то, что Федор Ильич в своем письме ссылается на «господина, с которым виделся Бродяга». Но как раз на «судьбе Бродяги» и сошлись близко Дан и Меньшиков. Последний прибыл на явки «Северного союза» прямо с юга, где Меньшиков сыграл далеко не последнюю роль в провале «Южного Рабочего». Случай ложного обвинения революционера в предательстве уже тогда не был единичным. Так, в июле 1896 года Московская охранка разгромила очередной состав местного «Рабочего союза». В числе многочисленных арестованных оказался и студент Леонид Рума, заподозренный затем своими товарищами в прямом провокаторстве. Эту же версию подтвердила и «Искра» в своем 12-м номере газеты. Между тем Рума не был ни предателем, ни, тем более, провокатором. Тот же Меньшиков уже после революции указывал на его революционную честность и безупречность, обвиняя своего непосредственного шефа Зубатова в распространении клеветы насчет провокаторства Румы. Причем делал это Зубатов, якобы, за несговорчивость студента во время личных встреч (154). Так что история с «провокаторством Геноссе» очень похожа на «предательство Румы». Финал был только здесь совершенно разный. Но полицейские персонажи в обоих случаях одни и те же: Зубатов и Меньшиков. Между прочим, 12-й номер «Искры» вышел в декабре 1901 года. И нарастающий вал обвинений искровцев против Румы мог подтолкнуть Меньшикова весной 1902 года на повторение проверенного способа дискредитации неуловимого революционера. Конечно, мы не можем упрекать в этом прямо Леонида Петровича (как он обвинял Зубатова в истории с Румой), но то, что Меньшиков принимал активное участие в розыске Ерманского и распространении клеветы против него теперь совершенно очевидно. И это дает дополнительный черный штрих к портрету охранника, предавшего через ряд лет уже сам Департамент полиции. Арестованный в Москве, Федор Дан отказался давать показания. Жандармы по-началу даже не знали, кто есть на самом деле «Владимир Михайлович Броннер». Но улик было достаточно. В отобранном у него чемодане, за двойными стенками и дном, полиция обнаружила четыре экземпляра «Искры» №17, газету «Рабочая Мысль», два экземпляра брошюры «Что делать?» (почему-то жандармы на первых порах приписали ее перу Юлия Мартова, а не Ленина), первомайскую прокламацию (текст ее утвердила Белостокская конференция), план города Москвы, карту российских железных дорог и, главное, сделанные через копирку копии резолюций состоявшейся конференции. Вскоре удалось дознаться и о подлинной личности Дана. Мы же теперь знаем, что он воспользовался паспортом своего товарища по Берлинской группе содействия «Искре» Вольфа Моисеевича Броннера. Между прочим, сам Броннер осенью 1902 года выехал из Берлина в Томск по своему паспорту, ничуть не опасаясь того, что по копии с его документа весной того же года был арестован Дан. Расшифрованное письмо Ф. И. Дана из Белостока ставит перед историками интересный вопрос – знала ли редакция «Искры» в полной мере решения конференции по образованию Оргкомитета? Длительное время считалось, что эти резолюции вообще утрачены и делались косвенные попытки восстановить их основные моменты (155). А в начале 1980-х годов Ю. С. Уральский заявил, что «зашифрованный текст с сообщением о принятых конференцией конспиративных резолюциях в редакции «Искры» прочитать не смогли по каким-то причинам, скорее всего из-за низкого качества шифрования» (156). Как видим, оба эти соображения оказываются ложными. Резолюции по ОК теперь есть в нашем распоряжении и зашифрованы они без особых ошибок. Несмотря на это, Ю. С. Уральский так и остался при своем мнении, что Крупская прочесть документ не сумела. Основывал он это свое заключение на двух фактах. Первое: занимаясь расшифровкой, Уральский в 1979 году получил доступ в ЦПА к самому письму Дана. В подлиннике он увидел над начальными цифрами шифра «215 200 905…» проставленные Крупской только две буквы: 20 – В, 09 – О. На этом основании историк и сделал заключение, что шифр так и не сумели дальше понять. Но почему? Дело в том, что любую «периодическую систему» очень неудобно разбирать прямо в тексте криптограммы (под цифрами шифра), как это обычно практиковали секретари «Искры». К тому же в данном частном случае Федор Дан повел себя как опытный шифровальщик – цифры криптограммы разбиты на группы разной длины (для затемнения системы шифра), текст очень сильно сокращен (от большинства ходовых слов оставлены только начальные буквы). Все это, очевидно, заставило Крупскую произвести дешифровку на отдельном черновике, впоследствии утерянном. Между прочим, благодаря начальной расшифровке букв «Во…», которые в действительности читались «В О (рг…)», Уральский с самого начала знал, что первые три цифры криптограммы /215/ фиктивные. Мне же приходилось это устанавливать длинным кружным путем, исследуя иные шифрзаписи Дана. Уральский, безусловно, знал о шифртаблице по фразе «Немцы побили француза», хотя еще в 1983 году ключ этот выглядел у него как «За немощ побили франца» (156). Однако применить таблицу для разбора всего шифра он не догадался. Исследователь считал, что «мудреный ключ» появился в арсенале «Искры» лишь в 1903 году. Таким образом, Уральский ошибся принципиально – он решил, что в письме использованы два совершенно разных ключа: «квадратный» по известной фразе и «гамбеттовский» по длинному числовому ряду. Причем в разных публикациях этот ряд у него различный (157). Однако ключ был единый, по одной таблице, но в двух разных вариантах ее использования. И я попросил бы сейчас читателя вспомнить, как искровцы из «Берлинской группы содействия» применяли шифр по слову «Вашингтонъ». Здесь мы найдем полную аналогию – в Петербурге «квадратный ключ», а в Киеве – «мудреный». Ф. Дан объединил в своем письме сразу два эти способа. По предварительной договоренности Надежда Крупская знала – если запись криптограммы дробная, то применен квадратный ключ. Если же шел числовой набор в виде ряда цифр, то следовало отбросить шесть фиктивных знаков, разбить оставшиеся на пары и использовать мудреную систему по той же самой табличке шифра. Таким образом, Уральский был за шаг до правильного решения, но не сумел его сделать. Получая при своей расшифровке отдельные верные слова, он не нашел ничего другого, как связать их в логической последовательности по своему собственному усмотрению. Понятно, что такую систему разбора криптограммы трудно назвать настоящей дешифровкой. Второй аргумент Уральского более существенен. Он считал, что в искровской переписке отсутствуют факты, соответствующие расшифрованным выше строкам. Но так ли это? На мой взгляд, проблема гораздо глубже и шире. И чтобы понять ее, придется углубиться в документы. Действительно сразу после конференции Федор Гурвич выпал из поля зрения редакции. Начиная с середины апреля 1902 года, в письмах Крупской появляются первые сведения об итогах белостокской встречи. Основное в них – решение о праздновании Первомая по старому русскому стилю. Источником информации для искровской организации стал, очевидно, Заграничный комитет БУНДа, представитель которого Арон Кремер благополучно вернулся из России. Эту мысль подтверждает письмо Крупской к Кржижановскому в Самару: «Свидание с Сашей имело место 21 – 24-го… Вышло так, что к ней попали лишь друзья Роберта. Приехал туда и Имярек. Гостей было 7 человек, ни до чего определенного не договорились. Между друзьями Роберта нет полного единогласия, и Борис стал даже держать нашу сторону. Условились, что знакомство с Сашей останется шапочным. Борис, который очень хлопотал об устройстве свидания, видя, что вышла ерунда, сваливает всю вину на Николая Петровича. Мы посылали через Бориса и Николая Петровича протест против образа действий инициаторов свидания. Протест оказал свое действие. Однако вся эта глупая затея стоила нам, по-видимому, очень дорого: мы, кажется, потеряли Имярека. Борис под тем предлогом, что у Имярека была литература, не устроил его как следует (теперь он винит Имярека в неосторожности), и Имярек влетел со всем добром. Был он на квартире у одного знакомого Бориса, а после его ухода через 2 часа на квартире был сделан обыск. Куда девался Имярек, неизвестно. Мы от него не имеем никаких вестей» (158). Датировано письмо 19 апреля и трудно сомневаться, что основано оно на сведениях бундовцев (Бори). Отвечая на не разысканное письмо Кремера, Ленин писал ему в Париж – 21 апреля (через два дня после послания в Самару): «Уважаемый товарищ! Мы имеем веские основания опасаться, что наш делегат (на конференции) взят вскоре после конференции, не успев передать своей должности. Поэтому просим вас сообщить нам: 1) кто еще выбран в члены подготовительного (или организационного и т.п.) комитета, кроме нашего делегата? и 2) как нам снестись с этими лицами (адрес, ключ, пароль и т.п.)?» (159). Все эти письма, казалось бы, подтверждают мнение Уральского – к 21 апреля редакция не располагала еще сведениями по решениям конференции. Но ведь и вестей от Гурвича-Дана еще нет! Однако уже 23 апреля, буквально следом после письма к Кремеру, Ленин лично инструктирует Г. Кржижановского: «Получили письмо. Дерево, видимо, взято… Свидание с Сашей (о ней нам еще успел написать Дерево) привело к назначению комиссии по созыву съезда через пять месяцев. Теперь наша главная задача – подготовить это… Если есть… адреса для посылки вам подробностей о Саше (т.е. адрес для склеенного переплета) – пришлите поскорее» (160). А 24 апреля Юлий Мартов сообщил своей сестре Лидии в Москву: «Вот наши новости: Виктор, очевидно, исчез; взят, вероятно, сейчас же после конференции… Ему удалось расстроить козни врагов и тем перенести все важные вопросы до съезда, который будет к осени…» (161). Итак, 21 апреля сведений от Дана еще нет, но 23 апреля получено уже его письмо. Получается, что прийти оно должно было 22 апреля 1902 года и тогда же, очевидно, прочитано. Почти месяц (!!!) шло оно в Лондон. Почему так долго? Мы не сможем, естественно, дать здесь точного ответа. Но объяснение есть. Гурвич переслал свое письмо в корешке какой-то книги вместе с резолюциями конференции, копии которых были обнаружены при нем полицией. Бандероль с книгой шла в редакцию кружным долгим путем, через один-два передаточных адреса. Письмо было отправлено из Белостока 10 апреля нового стиля. А 12 числа редакция «Искры», спасаясь от слежки русской полиции, срочно покинула Мюнхен. Мартов выехал в Цюрих, Ульяновы в Лондон, а в Германии вместо них осталась жена Дана – Вера Кожевникова. Этот поспешный отъезд не мог не внести неразбериху в отлаженную систему связи. Но, так или иначе, послание Дана было, наконец, получено. Но смогли ли в Лондоне его полностью дешифровать? Очевидно да. Если мы это сумели сделать через сто лет, то для Крупской разобрать тайнопись было гораздо проще! Обратимся вновь к документам. 10 мая Надежда Константиновна продолжает информировать Самарский центр: «Свидание с Сашей кончилось крайне печально. Кроме Дерева, который сидит в Москве (влопался здорово, у него взято письмо к Тяпкину), взят Геноссе, заграничный представитель Союза и бундовец. Из лиц выбранных в комиссию по подготовке съезда, остался лишь бундовец, его мы направим к вам. Вам придется заняться подготовлением съезда совместно с ним, но с ним надо вести дипломатию и не открывать всех карт. Ввиду страшных погромов и ввиду образования новой партии (социалистов-революционеров) мы подумываем теперь об объединении. БУНД после свидания с Сашей переменил фронт и склоняется к «Искре», союзники тоже поговаривают об объединении» (162). «Тяпкин» – здесь Ленин. Оставшийся на свободе бундист – Портной. Но он так и не связался с Кржижановским. БУНД в России на время устранился от выполнения решений им же собранной конференции. Однако за границей действительно подумывали об объединении. Начало было положено видным членом Заграничного союза Николаем Лоховым (Ольхиным) – к нему перешли функции арестованного в России Когана-Гриневича. Но предубеждения против рабочедельцев были у искровцев настолько велики, что переговоры с ними встретили весьма холодное отношение. Находящийся в Париже Мартов писал Ленину 17 июня 1902 года (новый стиль): «Относительно предложения Лохова: ты не пишешь, виделся ли с Александром [А. Кремером – А.С.]? Это необходимо, ибо вовсе необязательно нам «устраивать» вместе и с Б(УНДом) и с Союзом. Ни Александр не говорил, ни Имярек не писал, чтобы подобное решение там было принято. Если б сговорились с БУНДом, то могли бы считать приглашение Союза вопросом второстепенным» (163). Получается, что сам Мартов был вообще не в курсе об истинных решениях в Белостоке, если хотел устранить рабочедельцев от участия в ЗОК. Сговорившись со своим старым товарищем по Вильно А. Кремером, он всерьез рассчитывал поставить ЗОК под искровский контроль. Отношения с БУНДом в эти дни как-будто налаживались. Однако сразу после отправки своего письма в Лондон, Мартов встретился с приехавшим в Париж Ольхиным. Вот как передает эту встречу Ю. Мартов в августовском письме к Плеханову: «Я сказал ему, что мы не видим смысла в совместной работе по подготовке съезда, если мы не сделаем попытки наметить условия совместной работы в партии… Это было принято как прямое настаивание на сближении. Ольхин заговорил заносчиво. Я ответил переходом в самый холодный тон» (164). А вот комментарий Ленина на ту же тему и опять Плеханову: «С «союзниками», по-моему, нечего теперь объединяться: они держат себя нахально и «изобидели» жестоко Берга [Мартова – А.С.] в Париже… В России наши дела идут теперь сильно на подъем, а «союзники» грозятся самостоятельность проявлять! Избави господи» (165). Ленин писал свое письмо 12 июля, не зная, что в Париже Мартов и Лохов постепенно нашли зыбкий компромисс: «Оказалось, что заносчивость Ольхина не встретила одобрения его товарищей, и они побудили его уже самому поднять разговор о возможном сближении. На этот раз наши беседы носили более мирный характер… Мы разошлись.., решив в Организационном комитете (Александр, Ольхин и я) вести дальше переговоры о чисто технических деталях российского съезда, причем вести их по соглашению с соответствующим учреждением в России» (164) – так писал Мартов Плеханову. Эти встречи Мартова и Лохова вызвали целую волну откликов и среди искровцев и среди рабочедельцев. «Союз» интерпретировал их не иначе, как слабость «Искры». «Да и сам Ольхин держал себя, в сущности, так, что мол, вы теперь в нас нуждаетесь, давайте торговаться». 9 июля Плеханов отвечает встревоженному Аксельроду: «Юлий Осипович никаких переговоров в Париже не ведет: он просто разговаривает с Ольхиным, своим старым знакомым… Тот, кто действительно примирил бы нас с «Рабочим Делом», оказал бы услугу отечеству. Теперь наши враги – социалисты-революционеры» (166). Однако переговоры в Париже все-таки шли. В тот же день, 9 июля, Мартов проинформировал об их итогах Ленина: «С Ольхиным мы в Оргкомитете постановили (соответственно предлагаем Александру постановить) следующее: 1. Мы из Лондона вступаем в официальные сношения с русским ОК… 4. Допускаются все комитеты; с согласия 3-х комитетов, заявленного в Оргкомитет допускаются русские группы, не носящие звания комитетов… 7. Вопрос о допущении заграничных групп, не участвовавших в конференции, будет решен на съезде. Примечание: О группе «Борьба» остается в силе решение конференции, признавшей ненужность ее участия в съезде (Ольхин, опираясь на слова их делегата и Александра, так объясняет выражение Дана «решено послать к черту»). 8. Время – не ранее ноября. Оргкомитет должен предварить комитеты, что работы по съезду (с включением езды) отнимут у делегатов 2-3 недели… Все эти пункты предлагаются на усмотрение Р. О. К.» (167). Всего документ содержит 14 пунктов предварительных переговоров по функциям Оргкомитета и его заграничной комиссии. Для нас же интересно главное – письмо Дана из Белостока было активно включено в переговоры с Ольхиным и Кремером. В то же время есть очевидные нестыковки с зашифрованной частью письма. Конечно, они ставят под сомнение правильную расшифровку Крупской указанной криптограммы. Но вряд ли нужно ожидать здесь прямого копирования. Важнее всего то, что Мартов и Ольхин обсудили практически все пункты, перечисленные Даном. Впрочем, дело не только в его письме. Собеседники в Париже располагали куда более надежным источником информации о прошедшей конференции и ее решениях – через общение с прямым ее участником Ароном Кремером. И здесь уже объяснить «нестыковку мелочей» простой неудачей в расшифровке письма Дана невозможно! Очевидно, что правильное понимание этих фактов историкам нужно искать в другой плоскости. С криптографической точки зрения здесь интересно следующее соображение, ставящее, по моему мнению, все точки над «i». Тогда же в жарком июле 1902 года Федору Дану удалось из стен Таганской тюрьмы переслать письмо в редакцию «Искры». В архиве сохранился подлинник этого послания, зашифрованного Даном его личным «мудреным ключом». И Надежда Крупская совершенно верно прочла криптограмму. Значит и предыдущее, белостокское, письмо от 28 марта она так же сумела разобрать. Да и вообще маловероятно, что перед убытием в Россию Дан не получил обстоятельного инструктажа в Мюнхене и не объяснил Крупской свой шифр. Там оставалась и жена Дана – Вера, способная всегда помочь в разборе писем мужа. О чем же сообщал Федор Гурвич из Таганки? «Писал вам в июне на адрес Пецеля в Берлине, не знаю, дошло ли, опасаюсь за Веру, ничего о ней не слышу, у меня отобрали ее письма, установили такой надзор, что в камеру посадили надзирателя, причин не объясняют, черкните мне при оказии, не знаю даже, дошла ли до вас книга с документами конференции и одобрили ли вы мои действия. Крепко жму руки…» И в самом конце шифра он добавил: «Я юн/н/». Надежда Крупская не разобрала эту короткую фразу, служащую больше для усложнения криптограммы. Но она очень характерна для душевного состояния таганского узника. История Белостокской конференции кончилась. Но история Организационного комитета только начала разворачиваться. Переговоры в Париже шли вяло и недолго. Как только Н. Лохов вернулся в Швейцарию, он снова образовал «крайнюю партию» с В. Акимовым. Юлий Мартов, заканчивая уже неоднократно цитируемое письмо к Плеханову, писал: «Получается такое впечатление, что «Союз» отказался от всяких других интересов, кроме интересов сохранения своей «лавочки» и, считая, что мы «очень ими нуждаемся», хочет «набить цену». При таких условиях трудно ожидать какого-либо прока от всех этих переговоров» (164). Начатые в июле, контакты искровцев с рабочедельцами по поводу ЗОК уже в начале августа были свернуты. Не лучше дела обстояли и с бундовцами. В том же июле Ленин инструктировал Ивана Радченко вполне определенно: «С БУНДом держитесь крайне осторожно и сдержанно, не открывая карт, предоставляя ему ведать дела бундовские и не давая ему совать нос в дела русские: помните, что это ненадежный друг (а то и враг)» (168). Главные события происходили в России. В начале августа 1902 года в Лондоне появился Владимир Краснуха – член СПб. «Союза борьбы», участник Белостокской конференции, а теперь искровец. В результате его переговоров с редакторами «Искры» был дан решительный толчок к формальному возобновлению деятельности РОК. Дальнейшие события проясняет письмо Ю. Мартова к новому лидеру «Южного Рабочего» Ефрему Левину: «Здесь мы слышали от Гражданина [Краснухи – А.С.] что бундист – член ОК – уцелел.., ввиду чего немедленно для его сведения было сообщено в ЗК Б(унда), что «Искра» и Петербургский комитет желают вступить в сношения для восстановления ОК… Здесь мы лично передали ЗКБ просьбу дать явку в ЦК. Ее нам не давали упорно, требуя от нас явки к нашим. Мы ответили, что явки у нашего представителя (Аркадия) сейчас (летом) нет, но что его найти они могут в Питере через местный комитет…» Формальности, таким образом, были соблюдены. Новый Оргкомитет конституировался в Пскове в первых числах ноября 1902 года. В его состав вошли представители СПб. комитета (Краснуха), «Искры» (И. Радченко) и «Южного Рабочего» (Левин), тут же кооптировавшие в ОК искровцев Кржижановского, Ленгника, Красикова, Лепешинского и Стопани. И хотя сразу после Псковского совещания Лепешинский, Краснуха и Радченко были арестованы, но разрушить весь ОК полиции не удалось. В декабре 1902 года в «Искре» появилось извещение об образовании Оргкомитета, явившееся неприятным сюрпризом не только для жандармов, но и для БУНДа. Один из руководителей его Заграничного Комитета (вероятно А. Кремер) с горечью писал в Варшаву члену ЦК и лидеру российских бундовцев Н. Портному: «Сообщение о том, что три организации (СПб., Юг и «Искра») выпустили воззвание об Организационном комитете для созыва II съезда партии, оказывается верным… Все известные нам и вам факты наводят на мысль, что «Искра» нас дурачит: то петербургские адреса для явки годятся, то не годятся. Алексей нас морочил с этими адресами несколько недель. То их письма не доходят до ЦК, в результате конференция Организационного комитета без нашего участия; и возмутительное воззвание об образовании Организационного комитета. Ввиду всего этого я нахожу в высшей степени ошибочным и вредным для нашего дела намерение ЦК «не сдвинуться с места, лишь только явится малейшее подозрение, что его обходят сознательно». Ведь такое поведение ЦК в интересах наших противников. По-моему надо немедленно сделать все, чтобы не дать Организационному комитету действовать без нас» (169). Письмо было датировано 1 января 1903 года и перлюстрировано «черным кабинетом». Кремер и Портной прекрасно знали упомянутого в тексте «Алексея» – Юлия Мартова – еще по совместной деятельности в виленских кружках. Результатом этого послания явился неожиданный визит Портного на Харьковское совещание нового ОК (1 – 3 февраля 1903 года). Никто тогда даже и не предполагал, что третий член ОК первого созыва все еще на свободе! Ефрем Левин так прокомментировал пикантную ситуацию: «С Борисом произошло примирение… Нас уверял Гражданин [Краснуха – А.С.], что единственный живой человек – это он. Представьте же всеобщее изумление, когда мы увидали настоящего живого человека, самого близкого родственника Александра. Думаем, что это страшная бестактность» (170). В противоположность двум предыдущим заседаниям ОК (в Белостоке и в Пскове) Харьковское прошло вполне благополучно – в полицейском смысле. Но трения между искровцами и бундистами здесь дошли до предела. Только личное обаяние Портного в какой-то степени сглаживало серьезнейшие расхождения революционеров по поводу роли и места БУНДа в РСДРП. Итогом совещания в Харькове явилась разработка подробнейшего проекта «Устава II съезда РСДРП» (171). Но если мы сравним «резолюции» из письма Дана и этот проект, то найдем в них мало общего – и в размерах и в содержании. Очевидно, что белостокские решения к началу 1903 года были сильно скорректированы и углублены. А информация, полученная от Дана, Кремера и Портного принималась лишь к сведению. Вообще преемственность решений различных составов ОК требует специального исследования и далеко выходит за рамки нашей книги. Вернемся к судьбе Федора Дана. Прибывшая в Москву Вера Кожевникова поддерживала с мужем постоянную связь. В октябре 1902 года она сообщила в редакцию, что «Имярек чувствует себя очень плохо, он не может до сих пор примириться с той мыслью, что попался так глупо, так здорово и так скоро и что придется долго сидеть» (172). Тогда же «Наташа» сообщила о причине провала – провокаторе «Иване Алексеевиче», якобы сотруднике московской охранки. Последнее обстоятельство Дан, похоже, переживал хуже всего (несмотря на его бодрые письма в Лондон). Так довериться неизвестному собеседнику! Следующие сведения о Дане поступили в редакцию в январе 1903-го. Лидия Цедербаум-Канцель (а в будущем – новая жена Дана!) писала из Таганки: «Следствия по делу Белостокского съезда скоро заканчиваются. Тоже будут переведены в общую. Один из привлекающихся по этому делу, Федор Гурвич, почему-то переведен в одиночку, в Бутырку, но не в Башню, а в каторжный корпус. Почему это так – неизвестно» (173). Вообще же сидение в тюрьме не было обременительным. Та же Канцель сообщала: «Сидеть хорошо, очень свободно, добились очень многого». Вспомним, что вместе с другими белостокцами в Таганской тюрьме находился Павел Розенталь. Как раз в это время он задумал и реализовал свою монографию «Шифрованное письмо». Так что условия этому благоприятствовали. Что же касается Дана, то ему было предъявлено обвинение сразу по трем делам: «О партийном съезде в Белостоке», «О Северном рабочем союзе» и «О распространении в Московской центральной пересыльной тюрьме преступных сочинений». Очевидно, по последнему делу он и попал в Бутырский изолятор. Елена Стасова в феврале 1903 года дополнила сведения Лидии Канцель: «Из Москвы мы узнали.., что с сидящим там Гурвичем выделывают ужасы. Его избрали объектом мести, перевели на уголовное отделение, и хотя посадили в одиночную камеру, но у него неотлучно находится жандарм. Говорят так же, что его нравственно мучают ужасно» (174). К лету судьба подследственных по делу «Белостокского съезда» несколько прояснилась. В ожидании приговора их было решено выслать в отдаленные районы Восточной Сибири. Согласно этого решения Ф. Гурвич в начале августа 1903 года был водворен под гласный надзор в село Кондратьево Пинчугской волости Енисейской губернии. Но это была самая короткая ссылка в биографии революционера. В том же августе Самарской организации РСДРП со стороны вновь образованного ЦК партии было предложено «напрячь все силы для устройства побега Дерева» (175). В сентябре был объявлен окончательный приговор – шесть лет Восточной Сибири. Однако вышедший 15 сентября (нового стиля) 48-й номер «Искры» доводил до сведения читателей, что бежавшие из ссылки Ф. И. Гурвич, О. А. Коган и А. М. Зельдов благополучно прибыли за границу! Впрочем, удивляться этому не нужно. Бывший начальник Особого Отдела Департамента полиции Л. Ратаев писал в 1910 году: «Наряду со слабостью государственной полиции замечалось еще и полное отсутствие всяких способов воздействия на надвигающуюся революцию. Ссылка существовала только на бумаге. Не бежал из ссылки только тот, кому, по личным соображениям, не было надобности бежать» (176). Но у марксистов Дана, Ерманского и Зельдова такая надобность была! Все они вернутся к активнейшей революционной деятельности. Федор Дан станет одним из лидеров меньшевистского крыла РСДРП и умрет в изгнании в далекой Америке. Осип Ерманский после революции отойдет от меньшевиков, будет жить в Москве, заниматься наукой и партийной историей. Шендер Зельдов станет видным литератором и деятелем БУНДа. Павел Розенталь так же проживет яркую жизнь. Николай Ольхин отойдет от политической деятельности, став в Париже известным обеспеченным художником. Арон Кремер и Ноэх Портной после революции будут жить в Польше и продолжать свою борьбу за счастье еврейских рабочих. У всех их будет разная судьба. Но было и одно общее – они очень мало расскажут потомкам о том событии, которое свело их вместе в 1902 году, которое предопределило во многом их судьбу и которое через сто лет продолжает интересовать исследователей. Я имею в виду Белостокскую конференцию и Оргкомитет по созыву II съезда РСДРП. жүктеу/скачать 3.51 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|