Глава 8. ИНФОРМАЦИЯ: КИНЕТИЧЕСКИЙ ОБРАЗ

Глава 8. ИНФОРМАЦИЯ: КИНЕТИЧЕСКИЙ ОБРАЗ

Потребовалось меньше года с того момента, когда де­вочка-кокни по прозвищу Твигги впервые вышла на поди­ум, чтобы ее образ запечатлелся в умах миллионов людей по всему земному шару. Твигги, блондинка с влажными глазами, плоской фигурой и длинными тонкими ногами, стала мировой знаменитостью в 1967 г. Ее обаятельное лицо и худосочная фигура внезапно появились на обложках жур­налов Англии, Америки, Франции, Италии и других стран, и сразу же потоком хлынули накладные ресницы, манеке­ны, духи и одежда в стиле «твигги». Критики глубокомыс­ленно рассуждали о социальном значении Твигги, а газетчики отводили ей примерно столько же столбцов, сколь­ко обычно приходится на долю мирных договоров или из­брания нового Папы.

Однако к настоящему времени образ Твигги в умах людей в значительной степени стерся. Внимание публи­ки переключилось на другие объекты. Действительность подтвердила ее собственную трезвую оценку: «Может быть, я не продержусь и полгода». Причина в том, что имиджи становятся все более и более недолговечными, и это касается не только моделей, спортсменов или звезд эстрады. Недавно я спросил весьма интеллигентную де­вочку-подростка, есть ли у нее и ее одноклассников ге­рои. Я сказал: «Например, считаете ли вы героем Джона

175

Гленна?» (На случай, если читатель не помнит, Джон Гленн — первый американский космонавт, остававший­ся на орбите.) Девочка дала исчерпывающий и многое объясняющий ответ: «Нет, он слишком старый».

Сначала я подумал, что она считает сорокалетнего муж­чину слишком старым для роли героя, но вскоре понял, что дело не в этом. Она имела в виду, что полет Гленна проис­ходил слишком давно, чтобы представлять интерес. (Это было в феврале 1962 г.) Сегодня публика уже утратила ин­терес к космонавту, а его образ потускнел.

Твигги, «Битлз», Джон Гленн, Билли Сол Эстес, Боб Ди­лан, Джек Руби, Норман Мейлер, Эйхман, Жан-Поль Сартр, Георгий Маленков, Жаклин Кеннеди — тысячи «выдающих­ся личностей» проходят по сцене современной истории. Ре­альные люди, возвеличенные и приукрашенные средствами массовой информации, они запечатлелись в виде имиджей в умах миллионов людей, которые с ними никогда не были зна­комы, никогда с ними не разговаривали, никогда не видели их «живьем». Но они представляют собой реальность почти такую же ощутимую, а иногда даже более ощутимую, чем мно­жество людей, с которыми мы непосредственно общаемся.

С этими людьми-субститутами, людьми-имиджами у нас складываются такие же отношения, как с друзьями, соседя­ми и коллегами. При этом «пропускная способность» на­шей жизни в отношении реальных людей непрерывно возрастает одновременно с уменьшением средней продол­жительности связи с каждым из них, и то же самое спра­ведливо для личностей-имиджей, населяющих наш разум.

Скорость этого потока связана с реальной скоростью изменений в мире. Например, в политике мы видим, что в Великобритании с 1922 г. частота смены премьер-министров увеличилась на 13% по сравнению с периодом 1721-1822 гг.¹ В спорте чемпионы среди боксеров-тяжеловесов меняются в два раза чаще, чем во времена юности наших отцов*. Уско-

* Между 1882 и 1932 гг. появилось десять новых чемпионов, и каждый из них держал первенство в среднем пять лет. Между 1932 и 1951 гг. было семь чемпионов, и каждый продержался в среднем 3,2 года. В период 1951-1967 гг. каждый из семи чемпи­онов сохранял титул в среднем 2,3 года.

176

ряется поток событий, и это постоянно вовлекает все новых и новых людей в заколдованный круг знаменитостей, и

прежние имиджи уходят со сцены, уступая место новым.

То же самое можно сказать в отношении вымышленных героев, появляющихся на страницах книг и журналов, на телеэкранах, сцене, в кино. Ни одно из предшествующих поколений не имело дела с таким множеством вымышлен­ных личностей. Историк Маршалл Фишвик в комментарии по поводу средств массовой информации с неудовольстви­ем отмечает: «Не успеем мы привыкнуть к Супергерою, Хорошему Капитану и Плохому Джентльмену, как они ис­чезают с телеэкрана навеки»².

Эти люди-имиджи, как живые, так и вымышленные, играют существенную роль в нашей жизни, создавая мо­дели поведения, роли и ситуации, согласно которым мы делаем заключения относительно собственной жизни. Хотим мы того или не хотим, но мы извлекаем уроки из их действий. Мы учимся на их победах и поражениях. Они дают нам возможность «примерить на себя» различ­ные социальные роли и стили жизни без последствий, которые повлекли бы за собой подобные эксперименты в реальной жизни. Стремительный поток личностей-имид­жей не может не способствовать увеличению нестабиль­ности личностных параметров множества реальных людей, испытывающих трудности в выборе стиля жизни.

Интересно, что личности-имиджи зависимы друг от дру­га. Каждый из них играет определенную роль в «обществен­ной драме», которая, по словам социолога Оррина Клаппа, автора увлекательной книги под названием «Символичес­кие лидеры», в значительной степени является продуктом новых коммуникационных технологий. Эта общественная Драма, в которой знаменитости все быстрее и быстрее вы­тесняют и смещают друг друга, согласно Клаппу, усугубля­ет нестабильность системы лидерства. «Неожиданные осложнения, разочарования, борьба, преступления, скан­далы поставляют материал для развлечения публики и вер­тят колесо политической рулетки. Причуды общественного мнения сменяют друг друга с ошеломляющей скоростью...

В стране, подобной США, идет открытая для обозрения общественная драма, в которой ежедневно возникают но­вые имена, вечно идет борьба за первенство и всегда может произойти и происходит все что угодно». По словам Клаппа, мы становимся свидетелями «быстрой смены символи­ческих лидеров»³.

Это утверждение, однако, можно значительно расши­рить: происходящее — это не просто быстрая смена реаль­ных людей или вымышленных персонажей, это смена образов и структуры образа в наших умах. Наши взаимоот­ношения с образами, являющимися отражением реальнос­ти и основой, на которой мы строим свое поведение, становятся все более и более краткосрочными, преходящи­ми. Происходит переворот всей системы знаний в обще­стве. Понятия и термины, в которых мы мыслим, изменяются ускоренными темпами и точно так же возрас­тает скорость формирования и разрушения образов.

ТВИГГИ и К-МЕЗОНЫ

Мысленная модель любого человека заключает в себе как образы, в значительной степени приближающиеся к реальности, так и искаженные и неточные. Но для того чтобы человек мог функционировать, а иногда даже для того что-

бы он мог выжить, его модель должна иметь некоторое об­щее сходство с реальностью. Как писал В. Гордон Чайльд в работе «Общество и знание», «любое отображение внешне­го мира, построенное и используемое для руководства в деятельности любым историческим обществом, должно до определенной степени соответствовать реальности. В про­тивном случае общество оказалось бы нежизнеспособным; его члены, действуя согласно совершенно неверным пред­ставлениям, не смогли бы обеспечить себя самыми просты­ми орудиями, пищей и кровом для защиты от внешнего мира»⁴.

Ни одна мысленная модель окружающего мира не явля­ется чисто личным произведением. Хотя некоторые из мыс­ленных образов строятся на основе личных наблюдений, все большая их часть основывается на информации, постав­ляемой средствами коммуникации и окружающими людь­ми. Таким образом, степень точности мысленной модели в некоторой мере отражает общий уровень знаний общества. Постепенно новые знания, новые понятия, новые способы мышления вступают в противоречие с устаревшими идеями и представлениями, вытесняя их.

Если бы общество само по себе оставалось неизменным, индивидуум не испытывал бы необходимости пересматри­вать собственную систему представлений и образов, чтобы увязать ее с новейшими знаниями, функционирующими в обществе. Пока общество стабильно или изменяется мед­ленно, образы, на основе которых он строит свое поведе­ние, также могут меняться медленно. Но для того чтобы существовать в быстро изменяющемся обществе, чтобы идти в ногу с быстрыми и многообразными переменами, инди­видуум должен пересматривать свой набор образов со ско­ростью, которая бы коррелировала с темпом этих перемен. Он должен приводить свою модель в соответствие с требо­ваниями современности. При запаздывании ответ индиви­дуума на изменения становится неадекватным, и его Деятельность встречает все больше препятствий и не при­носит желаемых результатов. Постоянный пресс вынуждает индивида придерживаться общего темпа.

В настоящее время в технологическом обществе пере­мены происходят так быстро и неотвратимо, что вчерашние истины вдруг оказываются фикцией, и большинство самых одаренных и интеллигентных членов общества признают, что справляться с лавиной новых знаний даже в очень уз­кой области чрезвычайно трудно.

«По всей вероятности, уследить за всем, что вас интере­сует, просто невозможно», — жалуется доктор Рудольф Столер, зоолог из Калифорнийского университета (Беркли). «От 25 до 50% моего рабочего времени уходит на то, чтобы быть в курсе всего происходящего», — говорит доктор И. Е. Уоллен, руководитель отделения океанографии Смитсониановского института (Вашингтон). Доктор Эмилио Сегре, нобелевский лауреат, физик, заявляет: «Невозможно про­смотреть всю литературу, посвященную хотя бы одним толь­ко К-мезонам». Еще один океанограф, доктор Артур Стамп, признает: «Единственный выход — запретить все публика­ции лет на десять».

Новые знания либо расширяют, либо перечеркивают старые. И в том, и в другом случае человек, имеющий отно­шение к той или иной сфере знания, должен пересматри­вать свой набор представлений. Каждый день он вынужден переучиваться. Лорд Джеймс, проректор университета Йор­ка, рассказывает: «Первую ученую степень по химии я по­лучил в 1931 г. в Оксфорде». Держа перед глазами список вопросов по химии, предлагающихся на экзамене сегодня, он продолжает: «Я понимаю, что никогда не смог бы с ними справиться, поскольку по крайней мере две трети вопросов касаются знаний, просто не существовавших в то время, когда я сдавал экзамен на бакалавра». А доктор Роберт Хиллиард, главный специалист по образованию в Федеральной комиссии по средствам коммуникации, развивает эту мысль: «При современной скорости прироста знаний происходит следующее: к тому времени, как ребенок, родившийся, ска­жем, сегодня, окончит колледж, общее количество знаний увеличится примерно в четыре раза, а к тому времени, как этот ребенок достигнет пятидесятилетнего возраста, — при­мерно в тридцать два раза, причем 97% всего, что будет

знать человечество, оно узнает на протяжении этих пятидесяти лет его жизни».

Разумеется, термин «знание» в достаточной степени расплывчат, а подобная статистика с неизбежностью дает большие погрешности, но все же не вызывает сомнений тот факт, что растущая волна новых знаний обрекает нас на еще более узкую специализацию и требует ускорен­ных темпов пересмотра нашего внутреннего образа ре­альности. И это имеет отношение не только к чисто научной информации о физических частицах или генети­ческой структуре. В равной степени это относится ко всем категориям знания, оказывающего влияние на повседнев­ную жизнь миллионов людей.

ВОЛНА ФРЕЙДИЗМА

Как пример можно привести сложное положение со­временных родителей, которое обусловлено радикальными изменениями в образе ребенка и теории воспитания.

В частности, в конце прошлого века доминирующая тео­рия воспитания отражала научные представления о наслед­ственности как определяющем факторе поведения. Матери, никогда в жизни не слышавшие о Дарвине или Спенсере, воспитывали детей в полном соответствии с глобальными

181

идеями этих мыслителей. Вульгаризированные и упрощен­ные, передававшиеся из уст в уста, эти идеи нашли вопло­щение в расхожих представлениях миллионов людей типа «плохой ребенок — результат дурной наследственности», «склонность к преступлению — наследственная черта ха­рактера» и т. п.

Однако в первых десятилетиях нашего века эти пред­ставления отошли в прошлое под натиском энвайронментализма, а вера в то, что личность формируется окружающей средой и что раннее детство — самый важный период, по­служила созданию нового образа ребенка. В общественное мнение стали проникать идеи Уотсона и Павлова, и новые поведенческие теории находили отражение в поведении матерей, которые отказывались брать на руки плачущего ребенка, кормить его по первому требованию и сокращали срок кормления грудью, чтобы ребенок быстрее освободил­ся от зависимости к матери.

В исследовании Марты Вольфенштейн сравниваются советы, предлагаемые родителям в семи выпусках «Ухода за младенцем» — справочника, издававшегося Детским бюро США в период 1914—1951 гг. Она обнаружила существен­ные изменения в отношении к кормлению грудью, соса­нию большого пальца, мастурбации, тренировке кишечника и мочевого пузыря. Из этого исследования становится ясно, что к середине 30-х годов сформировался очередной новый образ ребенка⁵.

Приходит волна фрейдистских понятий, революциони­зирующая практику воспитания⁶. Матери вдруг слышат о «правах младенца» и необходимости «орального удовлетво­рения». Родители становятся снисходительнее и терпимее.

В скобках заметим, что в то же самое время, когда фрей­довский образ ребенка производил глубокие изменения в поведении родителей Дейтона, Дубьюка и Далласа, изме­нился и сам имидж психоаналитика. Психоаналитик ста­новится культурным героем. Фильмы, телевизионные передачи, романы и журнальные статьи представляют его мудрым и добрым кудесником, способным восстановить разрушенную личность. С появления фильма «Зачарован-

ный» в 1945 г. и до конца 50-х средства массовой инфор­мации выставляют образ психоаналитика в исключитель­но положительном свете.

Однако уже к середине 60-х он превращается в коми­ческий персонаж. В фильме «Что нового, кошечка» Питер Селлер сыграл психоаналитика гораздо более сумасшедше­го, чем его пациенты, и не только нью-йоркские и кали­форнийские умники, но и весь народ стал обмениваться «психоаналитическими» шуточками, их подхватили те же самые средства массовой информации, которые в первую Очередь и создавали миф о психоаналитике.

Резкое изменение публичного имиджа психоаналитика (а публичный имидж — не что иное, как сплав образов, присутствующих в сознании членов общества) отражало также изменения, связанные с дальнейшим развитием на­учных исследований. Накапливалось все больше и больше свидетельств того, что психоаналитическая терапия не оп­равдывает возлагаемых на нее надежд, а на фоне новых зна­ний в области наук о поведении, в первую очередь в области психофармакологии, фрейдовские методы стали казаться архаичными. В то же время интенсивно развивались иссле­дования в области теории обучения и соответственно про­исходил новый поворот в практике воспитания — на сей раз в сторону своего рода необихевиоризма.

На всех стадиях этого пути широко распространенные системы представлений и образов вытеснялись новыми. Человек, придерживавшийся одной системы, подвергался воздействию отчетов, статей, советов авторитетов, друзей, родственников и даже случайных знакомых, проповедовав­ших противоположные взгляды. Одна и та же мать, обра­щавшаяся к одному и тому же врачу в разные периоды воспитания ребенка, получала разные рекомендации, осно­ванные на разных представлениях о реальности. Если для людей прошлого представление о воспитании ребенка ос­тавалось неизменным на протяжении нескольких веков, то Для людей настоящего воспитание детей, как и многие дру­гие сферы реальности, превратилось в поле битвы систем

183

образов, многие из них появились в результате научных исследований.

Таким образом, новые знания видоизменяют старые. Средства массовой информации постоянно и настойчиво создают новые образы, а рядовые обыватели, ищущие по­мощи в усложняющихся социальных условиях, пытаются за ними угнаться. В то же время события — независимо от научных исследований как таковых — также разрушают ста­рую структуру образов. После восстаний в черных кварта­лах только ненормальный может продолжать представлять себе негров как «счастливых детей», вполне довольных сво­ей нищетой. А после молниеносной победы Израиля над арабами в 1967 г. вряд ли кто-нибудь станет цепляться за образ еврея-пацифиста, подставляющего для удара другую щеку, или еврея-труса, бегущего с поля боя.

В образовании, политике, теории экономики, медици­не, международных отношениях новые образы — волна за волной — разрушают нашу оборону и мысленную модель реальности. Результат этой постоянной бомбардировки но­выми образами — ускоренное вытеснение старых образов, увеличение умственной «пропускной способности» и новое глубокое ощущение непостоянства, недолговечности само­го знания.

УРАГАН БЕСТСЕЛЛЕРОВ

Эта недолговечность в более или менее явном виде ха­рактерна для всего происходящего в обществе. Один из наи­более ярких примеров — воздействие информационного взрыва на классическое вместилище знаний — книгу.

По мере того как знания становятся все более многооб­разными и преходящими, мы наблюдаем исчезновение твер­дой кожаной обложки и замену ее сначала матерчатой, а потом и бумажной. Сама книга, подобно информации, ко­торую она содержит, становится все более недолговечной.

184

. Десять лет назад дизайнер коммуникационных систем, признанный пророк в области технологии библиотечного дела Сол Корнберг заявил, что чтение скоро перестанет быть основной формой получения информации. «Чтение и пись­мо, — предположил он, — превратятся в устаревшие навы­ки»⁷. (По иронии судьбы жена мистера Корнберга пишет романы.)

Прав он или нет, ясно одно: небывалый поток новых знаний означает, что каждая новая книга (увы, в том числе и эта) заключает в себе прогрессивно убывающую долю об­щего знания. А революция в издательском деле, дешевые, доступные издания уменьшают ценность книги как пред­мета в то самое время, когда быстрое устаревание знаний уменьшает ее информационную ценность. Так, в Соединен­ных Штатах одна и та же книга в дешевой бумажной об­ложке появляется одновременно на 100 000 книжных прилавков, а уже через месяц ее сменяет другое подобное издание. Таким образом, по сроку жизни книга приближа­ется к ежемесячному журналу. И действительно, многие книги представляют собой не что иное, как «одноразовый» журнал.

Интерес публики к книге — даже очень популярной книге — постепенно угасает. Судя по списку бестселлеров, публикуемому в «Нью-Йорк тайме», средний срок жизни бестселлера быстро уменьшается. Разумеется, год на год не приходится, а некоторые книги выбиваются из общего ряда. Тем не менее если мы сравним первые четыре года, по ко­торым существуют интересующие нас данные (1953—1956), с таким же периодом, но спустя десятилетие (1963-1966), то мы увидим, что в более ранний период бестселлер в сред­нем находился в списке 18,8 недели, а десятилетие спустя этот срок сократился до 15,7 недели, т. е. за десять лет сред­няя продолжительность жизни бестселлера уменьшилась почти в 1,5 раза.

Эти тенденции можно понять только в том случае, если осознать явление, лежащее в их основе. Мы — свидетели исторического процесса, который с неизбежностью приве­дет к изменению человеческой психики. Ибо во всех сфе-

185

pax жизни, начиная с мелочей вроде Твигги и кончая три­умфальными технологическими достижениями, наши внут­ренние образы реальности в полном соответствии с возрастающими темпами внешних изменений становятся все более временными, недолговечными. Мы создаем и исполь­зуем идеи и образы все быстрее и быстрее, и знания, как люди, места, предметы и организационные формы, приоб­ретают все менее устойчивый характер.

ПРОЕКТИРОВАНИЕ ИНФОРМАЦИИ

Одной из причин «увеличения оборота» внутренних об­разов реальности может быть увеличение потока имидж-содержащих информационных сообщений, воздействующих на сенсорные системы человека. Это явление недостаточно исследовано, но существуют явные свидетельства того, что частота воздействия имиджсодержащих стимулов на инди­видуума возрастает.

Чтобы понять, почему это происходит, необходимо сна­чала изучить основные источники системы внутренних об­разов. Откуда берутся тысячи образов, составляющих нашу мысленную модель мира? Окружающая среда обрушивает на нас поток стимулов. На наши органы чувств воздейству­ют сигналы, имеющие внешнее происхождение, — звуко­вые волны, свет и т. п. Воспринятые, эти сигналы в ходе пока еще загадочного для нас процесса трансформируются в символы реальности, то есть в образы.

Поступающие извне сигналы бывают нескольких видов. Некоторые можно назвать некодированными. Например, предположим, человек идет по улице и замечает лист, кото­рый ветер несет по тротуару. Человек воспринимает это событие посредством органов чувств. Он слышит шелест, он видит движение и зеленый цвет, он ощущает ветер. На основе этой сенсорной информации создается мысленный образ. Мы можем рассматривать эти сенсорные стимулы

186

как информационное сообщение. Но это сообщение никто специально не создавал, чтобы что-то кому-то передать, а его понимание человеком не зависит от того или иного со­циального кода — набора специально оговоренных знаков и определений. Каждый из нас участвует в такого рода со­бытиях, мы извлекаем из них некодированную информа­цию и преобразуем ее в мысленные образы.

Однако из внешнего мира мы получаем и кодирован­ные информационные сообщения. Кодированная инфор­мация — это информация, смысл которой известен только знающим код. Все языки, на чем бы они ни были построе­ны — язык слов, жестов, барабанов, иероглифическое, пик­тографическое или узелковое письмо, — являются кодами. И вся информация, которая передается посредством язы­ков, тоже кодирована.

Мы можем с известной долей надежности предполагать, что по мере того как общество растет и усложняется, увели­чивается число кодов для передачи образов от одного чело­века к другому и соответственно относительное количество некодированной информации, получаемой обычным чело­веком, уменьшается. Другими словами, сегодня большая часть нашей системы образов строится на основе информа­ционных сообщений, созданных человеком, а не на основе личных наблюдений «некодированных» явлений.

Далее мы можем отметить имеющие важное значение изменения в самой кодированной информации. Неграмот­ный крестьянин аграрного общества получал в основном «самодельные» сообщения. Он участвовал в обычном раз­говоре о хозяйстве, обменивался шутками с друзьями за кружкой пива, выслушивал ворчание, жалобы, хвастовство, детский лепет (и речь животных) и т. п. В силу своей при­роды эта информация имела следующие особенности: она была расплывчата, растянута, неструктурирована и неотре­дактирована.

Сравните эту информацию с кодированными сообще­ниями, которые регулярно получает горожанин современ­ного индустриального общества. В дополнение ко всему вышеупомянутому он получает также — в основном через

187

средства массовой информации — сообщения, искусно составленные специалистами по коммуникации. Он слу­шает новости, он смотрит тщательно срежиссированные пьесы, передачи и фильмы, слышит подготовленные речи, музыку (которая является весьма жестко организованной формой коммуникации). Кроме всего прочего, в отличие от своего предка-крестьянина он читает по нескольку ты­сяч слов ежедневно, слов, подвергшихся предварительной редакции.

Индустриальная революция, способствуя небывалому развитию средств массовой информации, вносит коренные изменения в природу информации, получаемой обычным человеком. В дополнение к некодированным сообщениям, получаемым из окружающей среды, и кодированным, но «самодельным» сообщениям от окружающих, индивидуум получает всевозрастающее количество кодированных и пред­варительно спроектированных сообщений.

Эти спроектированные сообщения коренным образом от­личаются от «самодельных»: они более сжаты, жестко органи­зованны и менее расплывчаты. Они подчинены определенной цели, в них отсутствуют ненужные повторы, они сознательно созданы для того, чтобы содержать максимальное количество информации (теоретики коммуникации называют подобные сообщения «информационно обогащенными»).

С этим очень важным, но часто недооцениваемым фак­том может столкнуться всякий, кто даст себе труд сравнить записанные на пленку 500 слов обычного домашнего разго­вора (т. е. кодированного, но неспроектированного сооб­щения) с 500 словами газетного текста (т. е. кодированного и спроектированного). Обычный разговор, как правило, изобилует повторами и паузами, идеи повторяются по не­скольку раз, часто одними и теми же или почти одними и теми же словами.

500 слов газетного текста или кинодиалога тщательно отредактированы и сформированы. Идеи в них практичес­ки не повторяются. Грамматические правила, а в случае устного выражения артикуляция, в них соблюдаются четче, чем в обычном разговоре. Все лишнее отбрасывается. Ре-

188

дактор, писатель, режиссер — все, участвующие в констру­ировании сообщения, заинтересованы в том, чтобы «сюжет не стоял на месте», «действие развивалось». Не случайно в рекламе книг, фильмов, телеспектаклей звучит: «читается на одном дыхании» или «захватывающий приключенчес­кий сюжет» и т. п. Ни один издатель или продюсер не ста­нет представлять свое произведение как «монотонное» или «изобилующее повторами».

Итак, когда общество находится под непрерывным воз­действием радио, телевидения, газет и журналов, когда доля спроектированных сообщений, получаемых индивидуумом, увеличивается (и соответственно уменьшается доля неко­дированных и неспроектированных), мы наблюдаем неук­лонное увеличение скорости представления индивидууму имиджсодержащей информации. Поток кодированной ин­формации с небывалой силой воздействует на его органы чувств.

И это можно считать одной из причин постоянной спешки современного человека. Но если для индустри­ального общества характерно ускорение обмена инфор­мацией, то в супериндустриальном обществе этот процесс развивается дальше. Волны кодированной информации вздымаются все выше и выше и обрушиваются на нервную систему человека.

УСКОРЕННЫЙ МОЦАРТ

Ныне в Соединенных Штатах среднее время, уделяемое взрослым человеком чтению газет, составляет 52 минуты в день. Этот же человек, тратящий почти час на чтение газет, читает также журналы, книги, объявления, рецепты, инст­рукции, этикетки на упаковках и т. п. Окруженный печат­ной информацией, он «усваивает» из великого множества бомбардирующих его печатных слов около десяти — двад­цати тысяч. Тот же человек, вероятно, около часа с четвер-

189

тью в день слушает радио (или больше, если у него есть приемник, настраивающийся на разные станции). Если это новости, реклама, политические комментарии или другие подобные программы, он слышит около 11 000 прошедших предварительную обработку слов. Он также смотрит теле­визор — добавим еще около 10 000 слов плюс целенаправ­ленно сформированные визуальные образы.

Ничто, однако, не носит такого целенаправленного ха­рактера, как реклама, и сегодня средний американец под­вергается воздействию около 560 рекламных сообщений ежедневно⁸. Из этих 560 он обращает внимание на 76, т. е. он «пропускает мимо ушей», чтобы сохранить запас внима­ния для другой информации.

Все это отражает пресс спроектированных информаци­онных сообщений на воспринимающие системы человека. И этот пресс непрерывно усиливается. Стараясь передавать все более насыщенные имиджнесущей информацией сооб­щения со всевозрастающей скоростью, специалисты по ком­муникации, художники и т. п. сознательно прилагают усилия к тому, чтобы каждое мгновение работы средств массовой информации несло возможно большую информационную и эмоциональную нагрузку.

Например, мы видим широкое использование символов для концентрации информации. Сегодняшний специалист по рекламе в стремлении вложить как можно больше ин­формации в сознание потребителя в каждый данный мо­мент времени усиленно пользуется приемами искусства, в частности образной символикой. Вспомним так часто ис­пользуемого «тигра». В данном случае одно-единственное слово передает отчетливый визуальный образ, который в нашем сознании с детства связывается с мощью, силой и скоростью. Специальные журналы по промышленной рек­ламе (такие, например, как «Принтерз Инк») полны изощ­ренных методических разработок по использованию вербальной и визуальной символики для увеличения образ­ного потока. Пожалуй, в наше время многим художникам следовало бы поучиться новым приемам создания образов у рекламщиков.

190

Если специалисты по рекламе, которым приходится платить за каждую секунду рекламного времени на радио или телевидении и сражаться за внимание читателя на страницах газет и журналов, стараются вложить макси­мум образной информации в минимум времени, то есть свидетельства и того, что сама публика хотела бы увели­чить скорость восприятия информации и преобразования ее в образы. Именно этим объясняется феноменальный успех курсов быстрого чтения у студентов колледжей, бизнесменов и политиков. Одна из ведущих школ быст­рого чтения обещает увеличить исходную скорость чтения почти любого человека в три раза, а некоторые читатели заявляют, что умеют читать со скоростью буквально десят­ков тысяч слов в минуту (что, однако, оспаривается многи­ми специалистами). Возможно это или нет, но ясно одно: общая скорость коммуникации возрастает. Занятые люди совершают героические усилия, ежедневно стараясь «пере­пахать» как можно больше информации. Предполагается, что в этом им может помочь быстрое чтение.

Увеличение скорости коммуникации ни в коей мере не ограничено лишь рекламой или печатью. Тем же желанием вложить максимальное количество информации в минимум времени объясняются эксперименты, проводимые психо­логами Американского исследовательского института. Они проигрывали запись лекции студентам со скоростью, пре­вышающей нормальную, а потом проводили тестирование слушателей. Целью эксперимента было установить, усвоят ли студенты больше, если лектор будет говорить быстрее.

То же намерение увеличить поток информации связано с недавним увлечением мультиэкранными фильмами. На Всемирной выставке в Монреале почти в каждом павильо­не зрители видели не традиционный экран с последовательно сменяющими друг друга визуальными образами, а два, три, пять экранов, функционировавших одновременно. В этом случае демонстрируется несколько сюжетов одновременно, что требует от зрителя либо способности воспринимать в каждый момент значительно больше информации, чем вос­принимал любой заядлый любитель кино в прошлом, либо

191

производить отбор, блокировать восприятие определенных сообщений, чтобы поток стимулов оставался в разумных пределах.

Автор статьи в журнале «Лайф» под названием «Револю­ция в кино для человека с блицумом» описывает мультиэкранное кино следующим образом: «Видеть одновременно шесть образов, а за двадцать минут увидеть эквивалент полномет­ражного фильма — это возбуждает и стимулирует разум». Да­лее он высказывается по поводу другого мультиэкранного фильма, утверждая, что, «вкладывая больше в каждый момент, мы сжимаем время».

Та же тенденция к ускорению заметна даже в музыке. На конференции композиторов и специалистов по компью­терной технике, не так давно состоявшейся в Сан-Фран­циско, говорилось о том, что в течение последних веков в музыке происходит «увеличение количества акустической информации, передаваемой за данный отрезок времени»⁹. Известно, что современные музыканты исполняют Моцар­та, Баха и Гайдна в более быстром темпе, чем в те времена, когда они были созданы¹⁰. Итак, мы занимаемся ускорени­ем Моцарта.

ПОЛУГРАМОТНЫЙ ШЕКСПИР

Если наши образы реальности меняются все быстрее, а процесс передачи образов ускоряется, то параллельные из­менения должны затрагивать и системы кодов, которыми мы пользуемся. Язык тоже преобразуется. Согласно утверж­дению лингвиста Стюарта Берга Флекснера, главного ре­дактора «Словаря английского языка» (Random House), «слова, которые мы употребляем, в наше время меняются быстрее и не только на уровне сленга, но на всех уровнях. Скорость, с которой слова входят в употребление и выходят из употребления, быстро растет. И это справедливо, по-ви­димому, не только для английского языка, но и для фран­цузского, русского или японского».

192

Флекснер иллюстрирует свою мысль интригующим пред­положением, что из 450 000 английских слов, употребляю­щихся сегодня, только около 250 000 были бы понятны Уильяму Шекспиру. Если бы Шекспир вдруг появился в современном Лондоне или Нью-Йорке, он смог бы пони­мать в среднем пять из девяти произносимых слов нашего словаря. Великий поэт оказался бы полуграмотным.

Это означает, что если во времена Шекспира в англий­ском было столько же слов, сколько сейчас, то за четыре прошедших века по крайней мере 200 000 слов (а возмож­но, во много раз больше) вышли из употребления и были заменены. Более того, Флекснер считает, что около трети всего этого количества сменилось за последние пятьдесят лет¹¹. Если это так, то, значит, сейчас словарь обновляется в три раза быстрее, чем в период 1564-1914 гг.

Это явление отражает изменения объектов, процессов и окружающего мира. Некоторые новые слова приходят пря­миком из мира товаров широкого потребления и техноло­гии. Так, например, такие слова, как fast-back, wash-and-wear, flashcube (кубик-обойма из четырех ламп-вспышек) пришли в массовый язык из рекламы. Другие появились благодаря газетным заголовкам. Sit-in (демонстрация против расовой дискриминации путем занятия мест в кафе и других местах, куда не пускают негров) и swim-in — продукт движений за гражданские права, teach-in (собрание) — кампании против войны во Вьетнаме, a be-in (дружеская встреча) и love-in (секс в общественных местах) — из субкультуры хиппи. Культ ЛСД привнес в язык такие новые слова, как acid-head (че­ловек, регулярно пользующийся ЛСД) и psychedelic (психо­делический).

На уровне сленга этот «словооборот» идет так быстро, что составители словарей вынуждены пересматривать свои критерии. «В 1954 году, — говорит Флекснер, — когда я начал работу над словарем американского сленга, я не вклю­чал слово в словарь, если не находил свидетельств его трое­кратного употребления в течение пяти лет. Сегодня такой критерий неприменим. Язык, как и искусство, становится все более подвержен быстротечным влияниям. Сленговые

193

термины fab (классный, сказочный) и gear (великолепный, отличный) не продержались и года. Они вошли в словарь подростков в 1966 г., а в конце 1967 г. их уже никто не употреблял. Пользоваться временным критерием для слен­га больше нельзя».

Слова так быстро приходят в язык и уходят из него, потому что в современных условиях любое новое слово мож­но с необычайной скоростью ввести в общее употребление. В конце 50-х — начале 60-х годов можно было детально проследить путь некоторых слов. Например, слова из науч­ного жаргона, такие как rubrick (рубрика, заголовок) и subsumed (отнесенный к какой-либо категории), были взя­ты из академических научных журналов и появились вна­чале в малотиражных периодических изданиях вроде «New York Review of Books» или «Commentary». Потом их принял «Эсквайр» с его тиражом 800 000 — 1 000 000 и, наконец, эти слова вошли в широкое употребление с помощью «Тайм», «Ньюсвик» и других крупных массовых журналов Сегодня этот процесс не имеет промежуточных стадий. Из­датели массовых журналов больше не пополняют свой сло­варь за счет промежуточных интеллектуальных изданий. Они в своем стремлении «не отстать» выуживают новые словеч­ки непосредственно из научной литературы.

Когда Сьюзан Зонтаг в конце 1964 г. выкопала из забве­ния слово camp (лагерь) и построила на его основе очерк для «Партизан ревью», «Тайм» уже через несколько недель посвятил статью этому слову и давшей ему вторую жизнь писательнице, а еще через несколько недель это слово упо­треблялось всеми средствами массовой информации¹². Се­годня оно уже снова вышло из употребления. Другое слово, промелькнувшее с поразительной скоростью, — teenybopper (девчонка-хиппи).

Более значительным примером постоянного обновления словаря является внезапное изменение значения слова «чер­ный» (black). Многие годы чернокожие американцы счита­ли употребление этого слова признаком расистских убеждений. Либерально настроенные белые добросовестно учили детей употреблять слово Negro (негр) и писать его с

194

заглавной буквы. Однако вскоре после того как Стокли Кармайкл в июне 1966 г. в Гринвуде, Миссисипи, провоз­гласил доктрину «власть черным», слово «черный» стало предметом особой гордости как среди чернокожих, так и среди белых сторонников движения за расовую справедли­вость. Белые либералы тогда пережили период некоторого смятения, не зная толком, как же теперь следует говорить — «черный» или «негр». Когда средства массовой информа­ции приняли новый термин, слово «черный» было быстро узаконено. За несколько месяцев в язык вошло слово «чер­ный», полностью вытеснив слово «негр».

Отмечены случаи еще более быстрого проникновения в повседневную речь новых слов. «Битлз», — говорит Флекснер, — когда находились на вершине славы, могли приду­мать любое слово, записать его на пластинку, и через месяц оно входило в язык. Какое-то время во всем НАСА от силы пятьдесят человек употребляли слово «А-ОК» (в наилучшем состоянии). Но когда американский астронавт произнес его во время полета, который показывали по телевизору, оно за один день стало общеупотребительным. То же самое спра­ведливо в отношении других терминов, связанных с космо­сом, например «sputnik» (спутник) или all systems go (все в порядке)».

По мере того как новые слова входят в употребление, старые забываются. Сегодня картинка с обнаженной девуш­кой уже не называется «pin-up» или «cheesecake shot», она носит название «playmate». «Hep» (знающий, информиро­ванный) уступило место «hip» (то же значение), «hipster» — «hippie» (хиппи). «Go-go» (относящийся к танцовщицам в ночных клубах) вошло в обиход с ошеломляющей скоро­стью, но столь же быстро исчезло.

Быстрое обновление затрагивает и невербальные фор­мы коммуникации. У нас есть не только сленговые слова, но и сленговые жесты: большой палец, выставленный вверх Или вниз, большой палец, приставленный к носу, детский жест «как тебе не стыдно», жест, имитирующий перереза­ние горла и т. п. Специалисты, занимающиеся изучением

195

языка жестов, отмечают, что он также стал изменяться бы­стрее.

С изменением отношения к сексу некоторые жесты, ранее считавшиеся неприличными, стали более приняты­ми. Другие жесты получили более широкое распростране­ние, чем в прошлом. В качестве примера Флекснер приводит жест презрения и вызова, когда человек размахивает под­нятым кулаком. Возможно, это связано с появлением на американских экранах итальянских фильмов в начале 60-х. Многие жесты выходят из употребления или приобретают новое значение. Кружок, образованный большим и указа­тельным пальцем, — знак того, что все идет хорошо, по-видимому постепенно выходит из моды, а изобретение Черчилля — два пальца в форме буквы V, — когда-то озна­чавшее победу, теперь используется как знак протеста про­тив войны.

В прошлом человек овладевал языком своего общества и пользовался им на протяжении всей жизни, его «отноше­ния» с каждым словом или жестом оставались неизменны­ми. Сегодня эти отношения непрерывно меняются.

ИСКУССТВО: КУБИЗМ И КИНЕТИЗМ

Искусство, как и жесты, представляет собой один из видов невербального выражения и основной канал переда­чи образов. Эта форма человеческой деятельности в насто­ящее время носит еще более эфемерный характер, чем прочие. Если рассматривать каждое художественное направ­ление как язык, то мы увидим процесс вытеснения и заме­ны уже не слов, а языков в целом. В прошлом человеку в течение его жизни достаточно редко приходилось быть сви­детелем фундаментальных изменений художественного сти­ля. Стиль или школа, как правило, держались по крайней мере поколение. Сегодня же различные направления в ис­кусстве сменяют друг друга с такой скоростью, что начина-

196

ет рябить в глазах — едва зритель успевает познакомиться с новой школой и понять ее язык, как она уже исчезает.

Возникнув в последней четверти прошлого века, имп­рессионизм был первым шагом в череде последовательных изменений. Он возник в то время, когда индустриализм совершал мощный рывок к вершине, что привнесло замет­ные изменения в темп повседневной жизни. «Это превос­ходит чудовищную скорость [технологического] развития, и ускорение кажется патологическим, особенно в сравне­нии со скоростью прогресса в более ранние периоды исто­рии искусства и культуры», — высказывается специалист по истории искусств Арнольд Хаузер по поводу смены ху­дожественных стилей. Быстрое развитие технологии не толь­ко ускоряет перемены в моде, оно также меняет критерии эстетического вкуса... Продолжительное и ускоряющееся вытеснение старых предметов повседневного быта новыми... определяет и скорость переоценки явлений философии и искусства...»¹³

Импрессионизм был господствующим направлением в искусстве примерно с 1875 по 1910 г., т. е. приблизительно тридцать пять лет. С тех пор ни одно направление, ни одна художественная школа от футуризма до фовизма, от кубиз­ма до сюрреализма не занимала доминирующего положе­ния в течение хотя бы такого же по продолжительности периода. Стили непрерывно сменяли друг друга. Наиболее устойчивое течение XX столетия, экспрессионизм, продержа­лось почти двадцать лет, с 1940 по 1960 г. За ним в ураганном темпе последовали период «поп-арта», продолжавшийся примерно пять лет, и «оп-арт», школа, владевшая внимани­ем публики два или три года. Потом появилось «кинетичес­кое» искусство, самим принципом которого является подвижность, непостоянство.

Эта фантасмагория происходит не только в Нью-Йорке или Сан-Франциско, то же самое творится в Париже, Риме, Стокгольме и Лондоне — везде, где есть художники. Роберт Хьюз в «Новом обществе» пишет: «В Англии любимым спортом стало провозглашение новых гениев... Ежегодное открытие нового направления в искусстве превратилось в

197

настоящую манию. Это эйфорическая, почти истерическая вера в обновление». Он считает, что стремление каждый год «открывать» новое направление в искусстве и собирать новый «урожай» художников — это «пародия на ситуацию, которая сама по себе является пародией — сплошные аван­гардистские перевороты в авангарде»¹⁴.

Если художественные школы можно уподобить языку, то отдельные произведения искусства можно сравнить со словами. В таком случае процесс, происходящий в искус­стве, совершенно аналогичен тому, что мы наблюдаем на вербальном уровне. Здесь также слова, т. е. произведения искусства, входят в употребление и исчезают со всевозрас­тающей скоростью. Работы художников на какое-то время запечатлеваются в нашем сознании, когда мы видим их в галерее или на страницах журнала, а потом они исчезают бесследно. Иногда они исчезают в буквальном смысле, по­тому что многие их этих работ представляют собой коллажи или конструкции, созданные из недолговечных материалов, и они по прошествии некоторого времени просто разва­ливаются на куски.

Неразбериха, происходящая сегодня в мире искусст­ва, до некоторой степени связана с неспособностью куль­турного истеблишмента осознать, что ориентация на элиту и постоянство отжили свое, — по крайней мере так счи­тает Джон Макхейл, наделенный богатым воображением шотландец, художник и социолог, возглавляющий Центр интегративных исследований при Нью-Йоркском госу­дарственном университете (Бингхэмптон). В смелом эссе «Пластмассовый Парфенон» Макхейл пишет, что «тра­диционные каноны оценки произведений искусства и литературы выдвигают на первый план нетленность, уни­кальность и непреходящую универсальную ценность». Он утверждает, что эти эстетические критерии были приемле­мы в мире, где товары производились вручную и существо­вал относительно тонкий слой элиты, формирующий вкусы общества. Однако эти стандарты «ни в коей мере не адек­ватны современной ситуации, когда астрономическое чис­ло произведений искусства создается в процессе массового

198

производства, циркулирует и потребляется. Эти произведе­ния могут быть идентичны или иметь незначительные раз­личия. Это произведения искусства «разового употребления», они не обладают непреходящей «ценностью» и не несут в себе никакой уникальной «истины».

Современные художники, как считает Макхейл, не ра­ботают для немногочисленной элиты и не принимают всерьез идею нетленности как добродетели. По его мне­нию, будущее искусства «не в создании шедевров, живу­щих многие века». Современные произведения искусства недолговечны. Макхейл приходит к выводу о том, что «бы­стрые изменения условий человеческого существования требуют соответствующего им потока быстро сменяющих друг друга символических образов и сиюминутных впе­чатлений». Нам нужны «серийные, взаимозаменяемые «одноразовые» образы»¹⁵.

Можно не согласиться с убеждением Макхейла, что не­долговечность искусства — желательное явление. Вероят­но, уход от постоянства — тактическая ошибка. Можно даже говорить о том, что наши художники пользуются средства­ми своего рода гомеопатической магии и поступают как примитивные народы, которые, сталкиваясь с недоступны­ми пониманию силами, пытаются управлять ими, просто­душно имитируя их действие. Но как бы мы ни относились к современному искусству, его изменчивость, недолговеч­ность остаются неоспоримым фактом. Эту социальную и историческую тенденцию, являющуюся центральной для нашего времени, нельзя игнорировать. И совершенно по­нятно, что художники также не могут не реагировать на эту тенденцию.

Именно этим движением в сторону изменчивости объяс­няется появление самого быстротечного из произведений искусства — хэппенинга. Аллан Капроу, которому часто приписывают заслугу изобретения хэппенинга, неоднознач­но указывает на связь этого художественного направления с особенностями нашей культуры. Согласно защитникам хэппенинга, в идеальном случае он должен происходить один

199

и только один раз. Таким образом, хэппенинг уподобляется чему-то вроде туалетной бумаги в искусстве.

Кинетическое искусство сродни конструированию из модулей в строительстве и технике. Кинетические скульп­туры или конструкции ползают, свистят, скулят, изгиба­ются, дергаются, пульсируют, мигают, в них крутятся магнитофонные ленты, а их пластмассовые, железные, стеклянные и медные составные части организуются и реорганизуются в рамках некоей заданной, хотя подчас трудноуловимой мысли. Наиболее неизменной их частью являются проводка и крепеж, совсем как во «Дворце раз­влечений» Джоан Литлвуд, где самой долгоживущей час­тью являются портальные краны, предназначенные для постоянной перестановки модулей. Сама цель кинетичес­кого искусства заключается в создании максимальной из­менчивости и максимального непостоянства. Джин Клэй говорит о том, что в традиционном произведении искус­ства «отношение каждой части к целому определено раз и навсегда, в кинетическом искусстве соотношение форм непрерывно меняется».

Сегодня многие художники работают в сотрудничестве с инженерами и учеными в надежде использовать послед­ние достижения науки и техники для достижения собствен­ной цели — символического воплощения общей тенденции к ускорению. «Скорость, — пишет французский критик Франкастель, — стала поистине невообразимой, а постоян­ное движение — интимным переживанием каждого челове­ка». Искусство отражает эту новую реальность.

Итак, мы видим, что во Франции, Англии, Америке, Шотландии, Швеции, Израиле — по всему земному шару художники создают подвижные, кинетические образы. Их кредо, возможно, наилучшим образом выражено Иаковом Агамом, израильским кинетистом, сказавшим: «Мы отли­чаемся от того, чем были три минуты назад, а еще через три минуты снова будем другими... Я пытаюсь найти пласти­ческое выражение этого подхода, создавая сиюминутные визуальные формы. Образ появляется и исчезает, но ничто не сохраняется».

200

Кульминацией подобных устремлений, безусловно, явля­ется создание вполне реальных так называемых дворцов раз­влечений, ночных клубов, где клиент попадает в среду с непрерывно меняющимися световыми, цветовыми и звуко­выми параметрами. В результате он оказывается как бы внут­ри произведения кинетического искусства. И снова в данном случае самой долгоживущей частью целого является само зда­ние, а дизайн интерьера рассчитан на создание временных комбинаций сенсорных сигналов. Считать ли это развлечени­ем, наверное, зависит от конкретного человека, но общее на­правление движения очевидно. В искусстве, как и в языке, мы стремительно движемся в сторону непостоянства. Отно­шения человека с системой символических образов приобре­тают все более и более временный характер.

ВКЛАД СО СТОРОНЫ НЕРВНОЙ СИСТЕМЫ

События проносятся в бешеном темпе, вынуждая чело­века пересматривать свои понятия, ранее сформированный образ реальности. Новые исследования опровергают старые представления о человеке и природе. Идеи приходят и ухо­дят с безумной скоростью. (Эта скорость по крайней мере в науке, по существующим оценкам, возросла в 20—100 раз по сравнению с предыдущим веком.¹⁶) Имиджсодержащая информация обрушивается на наши чувства. Язык и искус­ство, коды, посредством которых мы передаем эту инфор­мацию, сами изменяются с возрастающей скоростью.

Все это не может не затрагивать человека. Он с большей скоростью должен оперировать своей системой образов для успешной адаптации к изменяющейся окружающей среде. В действительности никто не знает в точности, как мы преобра­зуем поступающие извне сигналы во внутренние образы. И все же психологи и специалисты в области информации спо­собны пролить некоторый свет на процессы, происходящие при рождении нового образа.

201

Для начала они предполагают, что мысленная модель организована как система весьма сложных образных струк­тур и что новые образы встраиваются в эти структуры в соответствии с определенными принципами классифи­кации. Вновь формирующийся образ подключается к ряду образов, относящихся к тому же предмету. Мелкомас­штабные и ограниченные по значению умозаключения занимают более низкий уровень, чем крупномасштабные обобщения. Образ проходит проверку на соответствие с теми, что уже находятся в данном ряду. (Есть свидетель­ства существования специфических нервных механизмов, ответственных за эту процедуру.) Каждый образ оценива­ется: если он тесно связан с нашими целями, он обладает ценностью, в противном случае он для нас маловажен. Каждый образ оценивается и по признаку «хорош» или «плох» он для нас. И наконец, мы оцениваем его истин­ность, решаем, насколько можно ему верить, достаточно ли он точно отображает реальность, можно ли на его ос­нове строить свое поведение.

С новым образом, укладывающимся в уже сформиро­ванную систему образов, касающихся определенного пред­мета и соответствующего им, проблем не возникает. Но если, как это случается все чаще и чаще, новый образ неясен, если он не вполне соответствует или, хуже того, противоре­чит предыдущим умозаключениям, то вся мысленная мо­дель должна пересматриваться. При этом необходимо заново классифицировать, увязывать друг с другом и изменять боль­шое количество образов, пока не будет решена задача их приемлемой интеграции. Иногда приходится перестраивать целые группы образных структур, а в крайних случаях воз­никает необходимость коренной перестройки всей модели в целом.

Таким образом, мысленную модель следует рассматри­вать не как статичную «библиотеку» образов, а как живое существо, обладающее энергией и активностью. Мы не по­лучаем извне некую «данность» пассивным путем, мы не­прерывно конструируем и реконструируем воспринимаемое. Без устали сканируя окружающую среду с помощью орга-

202

нов чувств в поисках информации, относящейся к нашим потребностям и желаниям, мы постоянно реорганизуем и «подгоняем» нашу мысленную модель.

В каждый момент времени бесчисленные образы исче­зают в бездне забытого. Другие входят в систему и встраи­ваются в ту или иную структуру. В то же время мы извлекаем образы, «пользуемся» ими и снова возвращаем в систему, возможно, на другое место. Мы постоянно сравниваем об­разы, устанавливаем между ними связи, меняем их взаим­ное положение. Именно эти процессы входят в понятие «умственной деятельности». Как и мышечная деятельность, умственная деятельность — это работа, и она требует боль­шого расхода энергии.

Изменения, сотрясающие общество, увеличивают раз­рыв между нашими представлениями и тем, что есть на са­мом деле, между образами и реальностью, которую, как предполагается, эти образы отражают. Когда этот разрыв относительно невелик, мы можем более или менее рацио­нально приноравливаться к изменениям, можем разумно реагировать на новые условия, т. е. мы сохраняем контакт с реальностью. Когда же разрыв велик, мы теряем способ­ность к приспособлению, неадекватно реагируем, терпим неудачи, отступаем, наконец, впадаем в панику. В самом крайнем варианте, когда разрыв чрезмерно увеличивается, у человека развивается психоз, и он даже может умереть.

Чтобы сохранить приемлемую величину этого разрыва и способность к адаптации, мы стараемся обновлять свою систему образов, идти в ногу со временем, мы непрерывно переучиваемся. Ускорение процессов, происходящих во внешнем мире, вызывает ускорение процессов индивиду­альной адаптации. Механизмы обработки образов, каковы бы они ни были, должны действовать с постоянно увеличи­вающейся нагрузкой.

Все это имеет последствия, которым часто не придается должного значения. Например, когда мы занимаемся клас­сификацией образа, мы расходуем определенное и, возмож­но, поддающееся измерению количество энергии, что связано с деятельностью определенных структур мозга. В

203

процессе обучения расходуется энергия, а в процессе пере­учивания ее расходуется еще больше. «Все исследования обучения, — пишет Гарольд Д. Лассвелл из Йельского уни­верситета, — подтверждают, что как сохранение информа­ции, так и ее стирание требуют затрат энергии»¹⁷. На уровне нервной деятельности это означает, что «любая сформиро­ванная система действует на основе сложной сети нервных клеток, проводящих путей и биохимических процессов... В каждый данный момент времени соматические структуры представляют собой сложнейший набор фиксированных форм и электрохимических потенциалов». Он имеет в виду нечто чрезвычайно простое: на переучивание — или, в на­шей терминологии, на пересмотр системы образов — рас­ходуется энергия.

Во всех разговорах о необходимости постоянно продол­жать образование, в популярных дискуссиях о переучива­нии присутствует предположение, что человек может обучаться и переучиваться до бесконечности. Это не факт, а именно предположение, и оно нуждается в серьезной на­учной проверке. Процесс формирования и классификации образов в конечном итоге является процессом физиологи­ческим, зависимым от определенных характеристик нервных клеток и химических компонентов тела. Как теперь стало известно, возможности нервной системы конкретного че­ловека формировать образы имеют некий предел, обуслов­ленный наследственными факторами. Как быстро и как часто может человек пересматривать внутренние образы, прежде чем он достигнет этого предела?

Никто не знает. Очень может быть, что эти пределы настолько превышают повседневные человеческие потреб­ности, что подобные мрачные размышления просто не имеют под собой основания. И все же бросается в глаза один факт: ускорение изменений во внешнем мире заставляет челове­ка ежеминутно менять представление об окружающем, а это, в свою очередь, предъявляет определенные требования к нервной системе. В прошлом у людей, адаптированных к относительно стабильным условиям среды, система мыс­ленных связей, отражающих положение вещей в реальном

204

мире, сохранялась достаточно продолжительное время. Мы же в своем движении к обществу, отличительным призна­ком которого является изменчивость, должны непрерывно разрывать эти связи. И аналогично тому, как мы во все убы­стряющемся темпе устанавливаем и разрываем свои связи с предметами, местами, людьми и организациями, мы долж­ны все чаще и чаще перестраивать свои представления о реальности, мысленный образ мира.

В таком случае непостоянство, вынужденное сокраще­ние продолжительности всевозможных связей человека — это не просто одно из условий окружающего мира. Оно от­брасывает тень на нашу внутреннюю сущность. Новые от­крытия, новые технологии, новое социальное устройство внешнего мира несут в нашу жизнь «ускорение оборота», сокращение продолжительности связей и отношений. Внеш­ние изменения требуют ускорения темпа повседневной жизни. Они требуют нового уровня адаптационных возмож­ностей. И они создают предпосылки для серьезной соци­альной болезни — шока будущего.

¹ Со всевозрастающей скоростью по сравнению с временами Ллойд-Джорджа меняются не только премьер-министры, но и кабинеты. По словам политолога Антони Кинга из Университета Эссекса, «для Великобритании сейчас характерна более высокая скорость смены высших министерских чиновников, чем для лю­бой страны Запада, как, впрочем, и Востока. Эта скорость значи­тельно выше, чем в 1914 г. или до 1939 г.». См.: Britain's Ministerial Turnover // New Society, August 18, 1966, c. 257.

² Фишвик цитируется по: Is American History A Happening? by Marshall Fishwick // Saturday Review, May 13, 1967, c. 20.

³ Клапп цитируется по: [228], с. 251, 261.

⁴ Чайльд цитируется по: [203], с. 108-109.

⁵ Информацию о воспитании детей см.: в [102], с. 168-169.

⁶ Распространение фрейдизма обсуждается в: [190], с. 94-95.

⁷ Цитату из работы Корнберга можно найти в Libraries by Alvin Toffler in Bricks and Mortarboards, A Report from Educational Facilities Laboratories, Inc., on College Planning and Building, c. 93.

⁸ О потоке рекламы, воздействующем на человека, см.: [65], с. 5-6.

205

⁹ О конференции композиторов и специалистов по компью­терной технике см.: The New York Times, November 14, 1966.

¹⁰ «Ускорение» музыки комментируется также Дэвидом Рисманом в [192], с. 178. Профессиональные композиторы и музы­канты, с которыми я беседовал, также разделяют мнение, что сегодня мы играем быстрее. (Мы также исполняем классическую музыку в более высокой тональности, что бы это ни означало.)

¹¹ Цитаты из Флекснера взяты из интервью с автором.

¹² Статья о Зонтаг и слове «camp». См.: Time, December 11, 1964, с. 75.

¹³ Ссылка на Хаузера приводится в: [208], т. 4, с. 67.

¹⁴ Смена художественных направлений отмечается Робертом Хьюзом (Robert Hughes) в: Stop Wasting Time in New Society, February 2, 1967, c. 170-171.

¹⁵ Комментарии Макхейла приводятся из его эссе The Plastic Parthenon (draft version) from Lineastruttura, June, 1966; а также из его The Expendable Ikon // Architectural Design, February/March, 1959. См. также: [164].

¹⁶ О скорости изменения научных представлений см.: [200], с. 163.

¹⁷ Комментарии, касающиеся энергетической стоимости пе­реучивания, взяты из The Changing Nature of Human Nature by Harold D. Lasswell // the American Journal of Psychoanalysis, vol. XXYI, № 2, p. 164.

жүктеу/скачать 6.24 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: