Слово Николая Моршена

Поешь о том, что мы умрем?

Поверь, что жизнь так многопланова,

В ней столько тайного и странного,

Не обреченного на слом.
Пусть кролики с глазами пьяницы

Следят в испуге, как удав

К ним ближе тянется и тянется,

А ты бы загадал желаньице,

Да помечтал бы, загадав:
«Хочу, чтоб создавало творчество

Из бунта храмы, а не храмики,

Чтоб побеждало смертоборчество

Второй закон термодинамики...»

Твое предвижу возражение,

Что мысли эти — отражение

Моей игры воображения.

Не отрицаю. Но пойми:

Затем в бессрочное владение

Нам и дано воображение,

Чтоб приходило все в брожение,

Чтоб все играло, черт возьми!
Твое ж о смерти многослезие

Есть род трагической амнезии

(Долг поэтический забыт),

Капитуляция поэзии

Пред очевидностью (о стыд!),

Пред тем, что ведомо заранее.

Свои устало шепчем жалобы,

А там — в насмешку? в назидание? —

Летит крылатое желание,

Шестимоторное, Дедалово...
Желали ж люди небывалого.

* * *

Мы не из рода исполинского,

Мы гибнем без поры, без времени,

Как недоносок Боратынского.

Но, не желая долго мучиться,

Мы живы верою доходчивой

В идею всёведьникчемучества.

Но забываем то и дело,

Что задается эта тема нам

Не Лермонтовым, а Максвеллом.

Того, что быть должно бы знаменем,

Рождаясь в веке двоевременном:

Плоть — в атомном, а души — в каменном.

О суета непраздная

Движения капризного:

То падая, то прядая,

То загодя, то сызнова,

То взапуски да взашеи,

То исподволь да впрохолонь,

То стежкой черепашьею,

То в поднебесье соколом! ..
И тропы-то нехожены,

И цели-то неведомы,

И очень редко можем мы

Похвастаться победами —

От альфы и до ижицы,

Как в алом небе облака,

Все плавится и движется:

От слова к фразам,

Из праха — клетка,

Из клетки — разум.

Ты ждешь ответа?

Тебе на это

Мы не ответим:

Доверья нет —

Попробуй сам

Сыскать ответ.

Росла — и полнился провал

В радушном небе.

И, оживая, прозревал

Счастливый щебень.
Но покачнулась башня вдруг,

Напомнив Пизу.

Ее карнизы рядом дуг

Метнулись книзу.

Восьмое чудо, —

Обиды, камня и стекла

Слепая груда.

Первичной ночи.

Ты осознал свою вину,

Неловкий зодчий?

* * *

Повисла ива у обрыва,

О, как поет у корня ивы

Быстротекущая река!
С какою щедрою игрою

Уносит вдаль она свое

Непостоянное, хмельное,

Поверхностное бытие!

Течет, прозрачна и черна,

Таинственнее подсознанья

Медлительная глубина.

Свои свободы и права

И где вода, как вдохновенье,

Целенаправленно трезва.

Из перечеркнутых строк

Я разобрал едва:

«Истлеет пусть листок —

Останутся слова».
Был стих позабыт совсем,

И сколько ни вспоминал,

Я вспомнить не мог, зачем

И где я это сказал.

И мысль была не нова:

«Истлеет пусть листок —

Останутся слова».

Возникшим как бы извне,

И вдруг подчинился им,

Не дал им гореть в огне,

Зарифмовать сперва:

«Истлеет пусть листок —

Останутся слова».

* * *

Звезда на небе. Сколько слез и слов,

Сердец и чувств! В течение столетий!

И сколько рифм, и сколько строк и строф!
Но и к умам ей путь открыт и прост:

Волхвы за нею шли благоговейно,

Шли мореходы... Даже и Эйнштейну

Не обойтись без неподвижных звезд.

Пленен был всякий — вольный или раб,

Герой иль трус, отшельник иль безбожник,
Свой замысел на полотне ночном

Осуществить единственным пятном —

Какой бы здесь не отступил художник!


ПОТОК И ЛУЖИ

Свалился ливнем с облаков,

Как падший ангел, прямо в балку,

В которой испокон веков

Наш городок устроил свалку.
Там, взбеленившись, бушевал,

Так, что земля от страха мякла,

Припомнив и девятый вал,

И у конюшен тень Геракла.

Единым махом, без помарки,

И засверкало дно, как стол

Под тряпкой доброй куховарки.

Он скрылся с грохотом вдали,

Землетрясению подобен,
А лужицы еще цвели,

Вдруг очутившись на мели

Среди промоин и колдобин.
Жаль, высохли. Они свои

Дни прожили светло и просто:

В них днем купались воробьи,

А ночью отражались звезды.

Подглядел — вот теперь и рассказывай

Про кудесницу, да про искусницу,

Предвещавшую дымкой топазовой

Полыханье огня в златокузнице.
Осыпавшую пылью рубиновой

Напорхнувший снежок под откосами,

Разводившую охру и киноварь,

Щеголявшую гроздью рябиновой

В светлой шали над рыжими косами.
Так сбываются в жизни пророчества,

Так свершается все, чего хочется,

Все, что было на картах разложено

И цыганкой за грош наворожено.

Грудь в монистах, и брови подковою,

Нагадавшею встречу червонную

Мне да с дамой бубновою.

* * *

В отходящем, уже холодеющем дне

Догори, доиграй, допылай в тишине

Над пожухшей от пыли травою!
Чем еще любоваться в смятении нам,

Кроме смены тонов и оттенков,

В мире схем, конференций, таблиц, стенограмм,

В мире партий, программ и застенков?

Где подсолнух поник головою,

Где голодные псы по ночам на луну

Заунывно стенают и воют?

Всех, кто верит и мыслит инако,

Где надеются тщетно, седеют не в срок,

Говорят невпопад... И однако

По утрам расцветают цветы.

И встает Будапешт. И ведет Пастернак

Разговоры с бессмертьем на ты.

Собираются в строчки слова.

Загораются солнца. Гремят соловьи.

И асфальт разрывает трава.

Что без читателя поэт?

Он монолог (вне разговора),

Он охромевший Архимед,

Лишенный подлинной опоры.
Свидетель будет лицезреть

Явленье и поймет законы,

А яблоку нелепо зреть

Без Евы, падать без Ньютона.

Не нам менять порядки эти:

И пол, и полюс, и поэт

Равно нуждаются в ответе.

Когда окончатся все сроки,

Мне в преступление вменят

Мной недотянутые строки.

«К чему ты наплодил уродцев?»

Но я не сдамся на укор

И так попробую бороться:

Неточен почерк мой. Однако

Есть у меня заслуга в том,

Что я читатель Пастернака.»

С вожделеньем и с содроганьем,

Как голодный — краюхой хлеба,

Я любуюсь хвостом фазаньим,

Разметавшимся на полнеба.
Нет! То небо теряет силы,

Сколько воплей и сколько стонов!

Словно в каждом мазке — бациллы,

Словно каждый огонь — антонов.

Гаснет: в море — цыганским пшиком,

На прибрежном песке — полудой,

На тропинке — случайным бликом,

На скале — оторочкой бурой...

О, не так ли былая слава,

Гордость наша — литература...

То, что было огнем и чудом,

Выдано головой на откуп

Лизоблюдам и словоблудам).

Лик луны, разжиревшей за день,

Желтым светом своим, который

Отражен, то-есть ложен, краден.

И яснее станет при этом,

Что мерцает море, как память,

Фосфорическим скрытым светом.

* * *

Только руками кусты раздвину —

Сквозь переплет из паучьих слюнок,

Пятиугольник

Из паутинок,

Из бусинок-росинок

Замысловатый рисунок.

Как на ладошке, все на примете:

Ветви налево, травы направо

Шепчут согласно: «Слава, слава!»

И облаков белоперых стая,

Перелетая... летая... тая...

Вдруг синевой изнутри окрасится.
Так почему ж в этой храмине синей

Муха звенит и звенит в паутине,

Как над сыпучим песком пустыни

Глас вопиющего о оазисе?

* * *

В горах куда как ерепенится

А по лугам течет, смиренница,

Не усекая берега.
Теперь себя как ни подхлестывай,

А не вкусить уже того

Сверканья обоюдоострого,

Восторга рикошетного.

Приторможенные пути,

Петляй, плутай, хитри при случае,

Плетись под зарослью ползучею,

Тоскуй под ивою плакучею,

Но как ни гни свои излучины,

Тебе от моря не уйти.


БАЛЕРИНЕ

Чтоб рассказать, как у принцессы

Горит и мечется душа,

Ты заюлила мелким бесом,

Выделывая антраша.
Нет, нет! неправда, дорогая:

Ты вся — как лилия в грозу!

Уже, меня опровергая,

Глаза, сужаясь и моргая,

Сдержать пытаются слезу!
Пляши, как пыль в луче весеннем,

И маловеру докажи:

Душа сродни телодвиженьям,

И ритм — движениям души.

И тайной духа моего —

Всегда меж зримым и незримым,

Как меж характером и гримом,

Найдется сходство и родство).
Пляши, как ямб в стихотвореньях,

Чтоб можно было ликовать

И помнить только о пареньях,

А о паденьях забывать:

Что ночи прячутся в груди,

Что мы живем в межледниковье —

Льды сзади, холод впереди.

* * *

Море, холодный перпетуум мобиле,

Оземь швыряет волну за волной

Вниз головой.
Здесь поколение за поколением

Сплошь наказание без преступления,

И деловито в дали голубой

Стадо барашков (козлов отпущения?)

Гонит прибой на убой.

* * *

Что их кривее не найти:

В обход пускаются враги,

Извилистей, чем след змеи,

Поползновения твои.

Но к хлебу тянется рука,

Но верный пес бежит домой

Одной дорогою — прямой.

Река гигантскими шагами

Весною — прямо по лугам,

Пренебрегая берегами...

Что их прямее не найти.

Я отдаю себе отчет

В том, что сюда меня влечет:

Здесь душу лечит, не калечит,

Здесь время, замедляя счет,

Смолой камедистой течет,

Созвездья ночью искры мечут,

Со мной играя в чет и нечет —

Я знаю все наперечет.
Уже с золотоглазой мглою

Слились изломы дальних гор,

И под насупленной скалою

Покрылся розовой золою

Набушевавшийся костер.
Что это — воздух иль восторг

Рождает головокруженье?

Кто это из земли исторг —

Ты слышишь? — бормотанье, пенье,

Сердцебиенье, вдохновенье,

Незримых крыльев перешорх?

Рождаясь исподволь, незрячий,

Ощупывает суть вещей,

Течет под камень нележачий

И, окрылен своей удачей,

Выходит на простор ночей,

Где, новой одержим задачей,

Поет, бренчит, вприпрыжку скачет

И всех поит, а сам — ничей.
(Под птичий щекот на дворе

Ручей бежит иначе — немо,

Весь в янтаре и в серебре,

А дятлы клювом по коре

Телеграфируют заре

Им в недрах найденные темы).

Развивается цепь соразмерных причин,

Увлеченных единою целью.

Блещет небо всей мощью подвижных пучин,

Ворожа над морской колыбелью.
Отразилась луна на приливной волне,

Порожденной ее притяженьем,

Хоть не знает вода ничего о луне,

Ни луна о своем отраженье.

Набухают в просторах вселенной,

И в латунные дюны швыряет прибой

Залпы грохота, соли и пены.

И колебля пытливое пламя,

Вдаль уходит, уходит, уходит душа,

Как свеча меж двумя зеркалами.

* * *

Вчера опять меня порадовал

Я до утра потом разгадывал,

Что в небесах наколдовал он.
Он надувался алым парусом,

Взлетал, как огненное знамя,

И словно мене-текел-фаресом

По небу сеял письменами.

И шел по облачным ступеням,

Движеньем каждым соответствуя

Души новейшим ощущеньям.

В сплетеньях трав, в наклонах гор

Мне стали радостные знаменья

Являться с некоторых пор:

Возникновение сияния,

Преображения печать —

С какими ениями, аниями,

Звукословосочетаниями

Попытаться их сличать?

Ни передать, ни повторить...

И страшновато одиночество,

И хочется благодарить.

* * *

Сегодня тихо на море,

Вершина в лунном мраморе,

А море в серебре.
Сегодня тихо на небе,

И радостны пути

У всех, кому куда-нибудь

Случается идти.

И кажется, что впредь

Все сгладится и скрасится,

И примется добреть.

Как будто бы и я

Единого течения

Послушная струя.

О яблоко, хвала тебе, хвала!

Ты человечеству мерило и шкала.

Людей ты делишь на четыре рода,

И по тебе равняется природа.
Хозяин вечный, пахарь-одиночка

Уверен: яблоко есть яблоко и точка.

Любуясь яблонь розоватым цветом,

Навоз усердно возит он при этом.

Поит и кормит, греет, одевает.

И воспевает яблочную встречу

С роскошных персей яблоневой пеной,

С богинями, раздором и Еленой.

Пускает по миру, томит и отдается.

Для третьего источник червоточин:

Под яблоней сходились змий и Ева,

И яблоня не дерево, а древо.

Зане гореть не хочется в аду.

Четвертый видел в форме траекторий

Божественно-абстрактного движенья,

Стал тропкою к закону притяженья.

Пред ней склоняет голову природа.

Содрогалась от схваток земная кора,

Рвались мышцы гранитов на части,

Прорезалась, как темя младенца, гора,

И вулканы сияли от счастья.
Ты в потугах и муках на свет родилась,

А росла как ни в чем не бывало.

Еженощно закат за отрогами гас,

И заря ежедневно вставала.

Как ручьи по расщелинам узким

Или лани, что бродят по тропам гуськом,

Серебристым мелькая огузком.

И судьба твоя не бесталанна —

Не горюй же, что статью тебе далеко

До Эльбруса или до Монблана.

Ты ведь тоже дитя литосферы.

Не ходи к Магомету, мышей не рожай

И чужою не двигайся верой.

Не имея в распоряжении

Кроме нежности, ничего,

Как приводит она в движение

Белокнижное колдовство?
Упираясь вершинкой тоненькой

В землю влажную, как ногой,

Под стотонной плитой бетонною

Выгибает себя дугой.

Не стащить и пяти волам,

Как в классической аллегории,

Разрываются пополам.

А недавно и Мандельштам...

Весною рвется с гор река,

И рвутся девки в дамки,

И гром взрывает облака,

И рвут таланты рамки.
А летом светятся плоды,

И расстилаются сады,

Как скатерть-самобранка,

И млеют гордые стволы,

Как матери от похвалы,

И рвут таланты рамки.

Как из дырявой банки,

С деревьев кап, и кап со шляп,

И рвут таланты рамки.

Веселых дел невпроворот,

Но хочется сердиться,

Когда, шалея от хлопот

Как оборвавшийся привод,

Как сор, попав в водоворот,

Бездарность суетится.
Та, что несется по черте,

Находит счастье в хомуте,

Глядит в музей или в клозет

С восторгом одинаковым,

А в общем — лишена примет,

Как абсолютный вакуум,

Как поле белое зимой,
Зимой, когда везде покой

(Лишь вьюги тянут лямки),

И в лед закована река,

И пьют вино у камелька,

И рвут таланты рамки.


УРОК БОТАНИКИ

Бутон зелено-матовый

Был взорван дивной силой,

Не темной, внутриатомной,

А зрячей, легкокрылой.
Он век ее наращивал,

Чтоб зацвести, расправясь,

Дать радость настоящему,

А будущему — завязь.

Сокровищницей генной,

И сделать смерть лишь временной

Знаменоносцев сменой.

Он развернулся в утро

Всем спектром, по-ньютоновски,

От инфра и до ультра.

Как ждут поэты строчку —

Пыльцу на рыльце пестика

Или на семяпочку.

И окружал восторгом

Акт оплодотворения —

Процесс его и орган.

И точная в природе:

За словом «непорочное» —

Зачатье, не бесплодье!

Альковные понятья

И не сочтем верховными

Любовные объятья.

Не найдено поэтами,

И путаем чудовищно,

И мямлим мы поэтому.

Кружим в высокопарности

Или, стыдясь сусальности,

Соскальзываем в сальности.

Чтоб звездочкой лучистою

Подняться над травой,

Подперся он плечистою

Системой корневой.
И нежен только с виду он,

А так — шершав и груб.

Не даст себя в обиду он,

Колючий себялюб.

Он сам собою занят,

Плюет на равноправие

И только соки тянет.

Стоит он перед нами,

И не идет в сравнение

Он с нашими отцами.

Идеями своими,

И жертвовали жизнями

«За дело» и «Во имя».

И брезговали славой,

И шли, душою чистые,

На бой святой и правый.

О счастии народа

По нормам добродетели

Семнадцатого года.

Историю творили

И нас в такую мерзкую

Историю втравили.

Союз тонов и линий,

Где желтый вяжет кружево

И мечет бисер — синий.

Небрежность поворота,

Полета совершеннее

Иллюзия полета.

И тянется в зенит,

С душой моей встречается,

Со звездами звенит.

Порадует он милую

Непрочною красой,

Поплачет над могилою

Небесною росой.

* * *

Я свободен, как бродяга,

Там, где раньше Миннегага

Проплывала в челноке.
Где с естественною силой

В каждом камне и листке

С ней природа говорила

На индейском языке.

Облетела, как цветок,

И теперь иное дело,

Пришлый лад и новый слог.

Мята, дикий виноград,

Выражая свои чувства,

По-английски говорят.

Не чуждается мой слух,

Но к наитьям и отгадкам

Я — увы! — в ней тугоух.

Восхитительнее всех,

Мил мне в нем и стук спондея,

И пиррихия разбег.

Но никак не разберу —

То ли память шутит шутку,

То ли ум ведет игру,

То ли в голос учат листья

Речи новые свои:

«Колокольчики мои?

«В праздник, вечером росистым

«Дятел носом тук да тук.

«Песни, вздохи, клики, свисты

«Не пустой для сердца звук.

«Шепот. Робкое дыханье.

«Тень деревьев, злак долин.

«Дольней лозы прозябанье.

«Колокольчик дин-дин-дин...»

Школярством набьешь ты оскому —

Беги, как сосед от ухи,

Скорее к родимому дому:

К просвирням, на рынок, в стихи!
На говор иди человечий,

Катись на простор просторечий,

Хиляй в воровские жаргоны,

Ныряй без плацкарты в вагоны,

В объятья вались к подмастерьям,

Под перья ложись к мастерам,

Но — кукиш ученым материям

И их очумелым пирам!

И снова, как прежде, во дни

Сомнений и тяжких раздумий

Свободу свою сохрани.

Приглядись к стиху — увидишь:

Открывается всегда,

Как шампанское, как Китеж,

Как сверхновая звезда.

И как ларчик, и как рана,

И как древняя страна,

Как обьятье — без обмана,

Как родник весной — до дна.
Кто в стихи глядит как в воду,

Открывает, окрылен,

В них случайность и закон,

Подчиненье и свободу,

Тяжкий труд и легкий звон,

Смерти смех и жизни стон,

Словом, открывает он

(Словом открывает он!)

В них явление природы.

МНОГОГОЛОСЫЙ ПЕРЕСМЕШНИК

Мне ближе всех из птичек здешних

Жонглер подхваченных идей —

Многоголосый пересмешник,

Тысячесвистый лицедей.
Чужие речи он счастливо

Сплетает в пении своем:

И «зин-зи-вер», и «чьи-вы, чьи-вы»,

И «пить-пить-пить», и «спать-пойдем».

И козодоя стон глухой,

Он их смешает с полуслова:

Тут — козо-лов, там — репо-дой.

Раскатом передразнит гром,

Прищуром на синкопе — щура,

Щегла — вокальным щегольством.

Способен, как сова, советь„

Умеет выпить, петушиться,

Малиноветь и соловеть.

А в силу свойства своего,

И есть у зеркала и эха

С ним ипостасное родство.

Своя задача, свой закон:

Есть птица-лира, птица-дактиль,

Но птица-рифма — только он.

Простой и сложной симметрией:

Как R и Я, как m и ш,

Или как Марфа и Мария.

Четыре строчки и два эха,

Как в золотистой шелухе

Ядро волошского ореха.

И тень почувствует в растенье,

В весеннем — сень, в томленье — лень,

В разладе — ад, в сближенье — жженье —

За связь, родившуюся в мире,

где 2², 2 + 2

И 2 х 2 = 4.

К словам я присмотрюсь,

Прислушаюсь, придвинусь —

То вижу минус-плюс,

То слышу плюс и минус.
Возьмем, к примеру, лесть

И звонкую монету:

У лести рифма — есть,

А у монеты — нету.

А в глухоте есть ухо,

В любить таится бить,

В аду — кусочек духа.

Есть собственная анти-,

У лестницы есть ниц,

И Данте скрыт в педанте.

Талант и эмигрант он,

Поэтому да-нет

Содержится и в Данте.

Там вижу я зарницы.

Ты ищешь повод крыситься,

А я б хотел искриться.

Убийство то! В острог!»

Я радуюсь: «Напротив!

То буйство и восторг!»

Я возражаю: «Знамя!»

Не проходило дня

Без спора между нами.

Друг другу мы обуза.

Ты негодуешь: «Заумь!»

Я протестую: «Муза!»

— А вот dada.

— Дада?

— Да-да.

Не то го-го, не то ге-ге, не то Гогены.

И под ма-ма, и под ти-ти, и под Матисса.

То на ша-ша, то на га-га, то на Шагала.

Полу-пи-пи, полу-ка-ка, полу-Пикассо.

* * *

Чем синька синее,

Тем радость сильнее

Логической силы.
Но серая белка

И алая роза

Для логики мелкой

Большая угроза.

Зеленой черники,

И пестрой синицы,

И бледной черницы.

Цветные чернила,

И желтую серу,

И слабую силу,

И смехом теперь

На черные краски

И красную чернь.

Глаз видит показуху,

А эхо слышно уху.
В стране, где много смеха,

Хохочет звонко эхо.

Кричит и плачет ахо.

Там горько стонет охо:

— Народ... и... несчастье!

— Народ... и... неволя!

— Кому... нужен... ад? .. Оставьте!

Бродил я здесь же по горам

Под водопадный тарарам,
Валялся на траве густой

И мял альпийский травостой,

Ого, как он плодоносил!

Не водопад — а водокап,

Не травостой — а траволяг,

И тот орех — плодоослаб.

Азору — роза,

Икару — раки.
Азор умен — ему роза,

Икар умер — ему раки.

А раки — кара.

А раки ели в иле Икара.

Лес весною суетится,

Ни минуты нет покоя,

Плещут крылышками птицы

Поднимая в нем такое ...
Всюду пары, пары, пары,

Как Психеи и Амуры:

Ахи-охи, тары-бары,

Фигли-мигли, шуры-муры.

Свое-волье? Скажите-ка,

Это чье же свое?

Растолкуйте, политики:

Наше? ваше? мое?
Революционеры,

Признавайтесь, пора ведь:

Нашеволье — для веры,

Вашеволье — чтоб править.

Что годится для фразы,

Бьющей прямо по нервам

Массы, класса и расы.

Как истоки для устья,

Так в любви — твоеволье,

Моеволье — в искусстве.

Как часовни — телами младенческими,

Круглопопкими, пухлоручкими

Ангелочками возрожденческими.

Непорочной голубизны,

Зелень селится по расселинам,

А вершины обнажены.

Вперемешку, и вперебой

Соревнуются в райском воздухе

Птичий род и пчелиный рой.

Свет короче и тень длинней,

Лишь поток еще все бормочет,

Все знакомей и все нежней

И повороты

О дороге...

Ну да,

Над горным хребтом

Тишина,

И окоём

Окутан мглой;

Птичья умолкла стая.

Скоро и ты, стихая,

Сыщешь покой.


ПОЭТ, ХУДОЖНИК И ЧИТАТЕЛЬ

ПОЭТ:

За шесть веков — отрезок малый! —

У нас «Не лепо ли ны бяшет»

Становится «Начнем, пожалуй».

Тона, каноны и орнамент.

Для нас дуплет «поэт-пиита»,

Как для зоологов «слон-мамонт».

Скудель дошла до каолина,

А вы все те же трете краски

И месите все ту же глину.

Но как стареют речи ваши,

Как все концы уходят в воду!

Ну кто «Не лепо ли ны бяшет»

Поймет теперь без перевода?
Скажите, разве вам не грустно,

Что труд поэта скоросмертен?

У нас подвижно лишь искусство —

Материал у нас инертен.

Оттенки, линии, объемы,

А слову угрожает тленье.
ПОЭТ:

Конечно: как всему живому.

Вазоны, газоны,

Запретные зоны,

Кусты по ранжиру,

Цветы для блезиру.

Тут грядки, там клумбы,

Тут гравий, там травы,

И штамбы, как тумбы, —

Равненье направо!
А лес — это схватка,

Ходынка и хаос,

И слабым не сладко

Там жить задыхаясь.

тельный взор в нем уви-

дит прелесть ума

и строгость любви.

Нравится нам или не нравится,

Но у этой задачки

Есть классическое решение:

Из девицы, красавицы,

Душеньки, девушки, певшей в церковном хоре,

Получается вскоре

Прекрасная пиковая дама с собачкой,

Приятная во всех отношениях.


СБИВШЕМУСЯ С ТРОПЫ

Когда на выжженной скале

Ты встретишь ночь в упор

И холод спустится — во мгле

Раскладывай костер.
Клади в него весь мох сперва,

Которым ты оброс,

Все палки, что из озорства

Совал промеж колес;

Когда ты лес рубил,

И сучья все, что на авось

Ты под собой пилил;

Ты выносил его),

Труху из сердца и бревно

Из глаза своего.

Ветер поземкою поднял песок,

Свистнул в расселину наискосок,

Чайки заахали наперебой,

Грохнул о берег трехрядный прибой.
Умыслом? случаем? самое лучшее

Создано было из шума трезвучие.

Поиски начало море сначала.

Полуявь, полусон,

Полумысль, что спешит окрылиться,

Воркованье, и клекот, и стон

То ли горлицы, то ли орлицы.
Не жар-птица ль ко мне

За иванство мое, за дурацтво?

Или лебедь всплыла на волне,

Чтобы в девицу расколдоваться?

Эти руки, и плечи, и крылья

Приголубить, замкнуть

В обладанье, в усилье, в насилье,

Рвались жалобы строчек

Соловьиными свистами

В воробьиные ночи.

Проецируя себя в пятое измерение,

Я оглядываюсь на четырехмерный мир

И вижу ночное небо, ставшее

(Почти как в парадоксе Ольберса)

Сплошь серебряным от бесчисленных

Спиралей звезд, в центре которых

Блещет крошечный диск,

Вытоптанный у полюса

Полярной звездой.

И вижу дневное небо, ставшее

От широких мазков Солнца

Наполовину огненным —

Цвета золота в лазури.

Настоящего, прошедшего, давнопрошедшего...

Ибо я — это не я, а мы:

Скромный Град друзей,

Занятых тихой беседой.

(А если бы я менялся каждый день,

То был бы заурядным

Провинциальным городом

Тысяч на двадцать жителей;

А меняйся я еще чаще —

Я был бы ордою младенцев, детей и взрослых,

Или шумной столицей, или даже

Небольшой однополой нацией

В несколько миллионов человек.

И это было бы очень грустно,

Потому что беседовать сам с собой

Я должен в тесном кругу,

Понимая друг друга с полуслова.)
И я вижу, что начала и концы

В псевдоевклидовом пространстве —

Это лишь мнимые координаты

На времениподобной оси;

И каждое я — это мы,

И каждая былинка — это поле,

И каждое дерево — это лес,

И каждая особь — это вид.

А все то, что называют

Полем, лесом, нацией,

А также видом, родом, семейством и так далее —
Это сверхорганизмы, сверхособи,

Образующие в свою очередь

Под лазурно-серебряно-огненным куполом

Сверхград друзей, над которым вьется

Зелено-желто-белое

Знамя природы.

Зима пришла в суровости,

А принесла снежновости.
Все поле снегом замело,

Белым-бело, мелым-мело,

На поле снеголым-голо,

И над укрытой тропкою,

Над стежкой неприметною,

Снегладкою, сугробкою,

Почти что беспредметною,

Туды-сюды, сюды-туды

Бегут снегалочьи следы,

Как зимниероглифы,

Снегипетские мифы.
В лесу дубы немногие,

Снеголые, снежногие.

Висят на каждой елочке

Снегвоздики, снеголочки.

И снеголовая сосна

Стоит прямее дротика.

Сугробовая тишина.

Снеграфика. Снеготика.

От напора и задора

Небо яростно искрит:

Это мчатся метеоры

Из содружества Лирид.
Есть примета иль преданье:

Коль звезда летит в ночи,

Загадай скорей желанье,

А промедлишь — не взыщи.

Я по-своему гадал,

Что несут мне звезды эти

Без концов и без начал.

...рая — горстью серебра...

...тья — со всей прямолинейно...

...вертая — дугообра...

...тая, без золы сгорая...

...стая строчек беззабо...

...мая ритмы и нечая...

...мая звездный разнобо...

(Мельк... ищи-свищи его!),

Озаренье, точка зренья,

Колдовство и мастерство:

Длиннохвостая звезда,

Что пришла из ниоткуда

И умчалась в никуда.

Не хлопочи же о букве «я».

Там только скука, туман, обман:

жизнь — Ярмо

любовь — Яд

смерть — Ящик

Есть или счастье, иль обещанье:

Жизнь — стихия

Любовь — семья

Смерть — вселенная

Зачем так сложно смотреть, чудак?

Подходы к счастью просты, легки —

Надень лишь

Ура! Вся жизнь увита розами!

Нас угощало детство роз-гами,

А зрелость встретила нев-розами,

И старость чествует скле-розами.
Как все прекрасно в свете розовом:

Война чарует нас уг-розою,

Преступник — черепом ломб-розовым,

Свободный стих — махровой п-розою.

И под луною купо-розовой

Перед проклятыми воп-розами

Торчу счастливцем стое-розовым.

Ведь вы ни за что не поймете,

Как я потерял своего двойника,

Когда, на каком повороте.

Развилка была —

Дорога Дорога

Его Меня

Увела. Увела.

Всечеловеком Ни сна, ни огня,

И твердо шагает он Лишь память иль ставня

В гору за веком: Стучится в окно.

Баварцем, исландцем, Подъезды пусты,

По голым гранитам — Бесплотны предметы,

Монголом, семитом, Безмолвна листва.

По гнейсам и шпатам —

Индейцем, хорватом... За домом иль храмом

Упала звезда,

Как вдруг, Как шляпка, отломан-

Беспричинно — Ная от гвоздя.

Не то, чтоб кручина,

Но злость на разлуку, И хочется руку

И хочется знать, Себе же подать...

I

Начало в духе Молешотта:

Из углерода и азота

Плюс водород и кислород.

Жизнь в клетке — слышали не раз мы —

Сулит покой для протоплазмы.

Брр... Человеку ль быть садком

Для размноженья хромосом!

У клетки рабская привычка:

Не уважая ремесло,

Труд обрывать на полусло...

Смерть в клетке — вот и заковычка!

Но где найти прочнее код,

Чем сей азото-угле-вод?
II

Давайте вспомним не тоскуя

(А все-таки — как сжало грудь!):

Зима! .. Крестьянин, торжествуя,

На дровнях обновляет путь.

Есть за плотиною местечко...

Онегин едет к Черной речке

И с ним французский мелкий бес —

Нет, не Гильо — monsieur Dantes.

Смертельный различили звук вы,

Когда сверкнул граненый ствол,

Который цель свою нашел,

И пуля — не четыре буквы,

А три золотника свинца —

В брюшину шмякнулась певца?
III

Убит! .. Но в ното-букво-слове

Живет не клетка, а строфа:

...Что день грядущий мне готовит...

(До-си-ля-соль-фа-ми-ре-фа...)

Ее проткнуть попробуй пулей!

Уж пробовали... Черта в стуле!

Ее двусложный код иль ход

Как бы над временем живет.

Он сохраняет постоянство,

Он не пропал, он вечно пан,

Он вхож и в высший, в райский план,

И в многомерные пространства,

И в отвлеченные миры

Для продолжения игры...


ПОСЛЕДНЯЯ ЛАСТОЧКА

Смотри, как радостно и просто

К закату ласточка ведет

Свой белогрудый, вилохвостый

Исследовательский полет.
Она воздушный лепит замок,

И рыщет в поисках звезды,

И птичьих аэродинамик

Усовершенствует плоды.

Подобно трем прожекторам,

Скрестили огненные строчки

Державин, Фет и Мандельштам.

Багряный падает листок,

Склониться ниже колос хочет,

Созревший щелкает стручок —

И осень видится воочью

Как завершенье, как итог,

Как строк и ритмов средоточье:

Китс, Боратынский, Рильке, Блок...

Зигзаголоволомный ум

Земли явления и вещи,

Молчанье звезд и моря шум.

Единый вызывает вздох?

Лирического тяготенья

Где высший центр для всех эпох,

Омега всех пересечений?
Жизнь? смерть? любовь? Быть может, Бог?

* * *

Во сне спускаемся мы просто.

Есть надсознанье. Самому

К нему нащупать можно доступ.

Упав на голое страданье

Ведет не в под-, не в над-, не в без-,

Но в область вне- и сверхсознанья.

Повторяющимся чудом

Кажется круговорот:

Погребенное под спудом

Воскресает, что ни год.
Оживают в формах прежних

Корни трав и корни слов.

Глянь-ка: живо-кость, под-снежник,

Водо-сбор, боли-голов.

Занимается заря:

Небо стало оче-видным

Тлению благо-даря.

Пичужка, как это ни странно,

Что горемычна недоумь,

А заумь гореотуманна.

Не то поэт, не то читатель,

Но все равно — шел в дураках,

Глядь —
По березе прыгал дятел,

Красной шапочкой качал,

Словно лодку конопатил,

Во все щелочки стучал.
Мы с ним спелись для дуэта:

Отбивал он так и ток,

Я проворно в схему эту

Подключал за слогом слог.

(Да и я ведь не простак!)

Выходило очень ловко,

Приблизительно вот так:

Мастак, знаток

Получалось у него:

Недоумь рождала слово

Через наше озорство.

Вот и кончился дуэт:

Птичка Божия не знала,

Что она полу-

Весь мир был в Слове — тот и этот,

И Слово означало — Бог:

Начало, замысел и метод.

Тяжелой плотью стало Слово,

И ты явился в мир, чтоб снова

Перековать его в слова:

Речь духа переводит лира,

На недоумь — звериный рык,

На заумь —

Змеясь, жило в нем словопламя,

Формировался звукоряд,

И проявлялись буквосвойства:

Птенчик оперился. Значит, пора.

Так начинается проба пера.
Проба пера — это проба крыла:

В воздух, как в омут, была не была.

Красносмотрителен и желторот!

Где кругозору родня глазомер.

Проба судьбы от гнезда до звезды.

Плетется мокрый листопад

Растрепанным краем.

Листья шелестят:

— Опадаем...
По небу тянут журавли,

Конца нет их стаям.

Слышится вдали:

— Отлетаем...

Типун — краснобаям.

Сердце, что молчишь?

— Остываем...

Даже бежавшему, жутко рабу

Перешагнуть вековое табу,
Но не могу не поставить всерьез

Музу и душу гнетущий вопрос:

Первенца в рабство опять отдает,

Рабское (барское?) дело поэта

Самодовлеющей вольностью слова,

Спутавший слово и дело народ?

Убегу от беглых взглядов

В пристальную тишину,

У корней твоих прилягу,

К родникам твоим прильну.
Может быть, в подземном вздохе

Уловлю, как ты давно

Проросла из бурой крохи,

Что с горчичное зерно,

Жаропрочного ствола

Мощью небоустремленной

Над землею вознесла —

В блеске солнечных лучей

Над юдолью, над долиной,

Где слезу точит ручей.

Устремляясь в синеву,

Ты внизу настилом хвойным

Душишь малую траву.

Мне покуда не дала:

Как ушла ты в небо просто —

Не познав добра и зла?

Потемнела за зиму

Дряхлых елей празелень,
Но светла за озером

Юных кленов прозелень.

Залиты кусты,

Трепетом нефритовым

Тронуты листы.

Зелено вино,

Зельем хлорофиловым

Все пьяным-пьяно.

Хлынули в леса

С зеленушкой первою

Птичьи голоса.

Все разрисовал

В духе птициановом

Старый Грюне-Вальд.

Птичий лад и такт

Заливает трелями

Яшму и смарагд.

Темный изумруд,

Песни вешней вольницы

Долго не замрут:

Фьюить и тюр-люр-лю,

Щелканье и кликанье —

До чего люблю

Птичьих голосов,

Зелень разномастную

Смешанных лесов!

Белое облако, белое облако,

Тая, крадется

От облика к облику,

От блика к блику,

От лика к лику:

Стало облако зябликом,

Бубликом, бабочкой,

Баобабом, белочкой,

Обелиском, отблеском,

Столбиком, стебель-ком,

Оболочкой и комком*

Белобоким колобком...

Они стократ успеют измениться,

И вечно будет форма далека

От той, что коченеет на странице.

Уж не охотничья ль? — как выстрелом — оленя,

Стихом заставить

на колени

пасть

Мгновенье?

Два таких облака

Слили два облика,

Стали одним ком-ком.

Стала четырехмерность — объемностью синею

И доступной трехмерному зрению вся.

Прорезают ее перекрестные линии,

Пере-пле-пере-та-пере-ю-щиеся.
Ветвятся плети, струя змеится,

Плетутся ветви, змея струится:

зуб остр,

Пестр блеск,

зол зрак,

Раз-рез

рас-кос,

зиг-заг.
Стройность вольных пары елей,

Стройно-ствольных параллелей.
Птицы и листья кружатся по-разному,

Но в их спиралях есть нечто и сходное:

Разнообразнообразнообразное

И однороднороднородное...

манная обры-

вистая у скло-

на крутой горы

шоссейною дорогою.

Вычтет расчет и прибавит мечту,

Смерть — подведет гробовую черту

И наши действия все подытожит.

Тянется, воду живую неся,

Линия жизни — длинная-длинная,

С-а-м-о-п-о-д-д-е-р-ж-и-в-а-ю-щ-а-я-с-я...

Позднею ласточкой, солнечным зайчиком,

Осью незримой. Ломал себе голову

Над пресловутым замочком-сезамчиком.

Был он природы восторженным зрителем,

Вот и не сделался бытописателем,

Сердцещипателем, нравоучителем.

В стане наземном — межзвездным лазутчиком,

И подбирал он к замочку заклятому

Слово за словом, как

Жизнь — это бред. Нет, лучше: клад.

Нет, лучше: вздох и дух.

Смерть — это рай. Нет, лучше: ад.

А может быть — лопух?
Строптиво-нежная, желанная,

Голубовато-окаянная,

Неукротимая и вечная,

Бесцеремонно-бессердечная...

И прибегая к существительным,

Мечтая, хитростью не взять ли нам,

И убегая к прилагательным,

Как раз к тому, с чего и начали,

Но не хотим спросить — вольно же нам! —

А лучше будет

Есть объяснения несложные —

Антроположно-биоложные;
Есть доводы диалекосные

И догматы религирозные;

В литературе — говорифмы,

Пока

Природа ходит ходуном,

Беременная словолшебником,

Каким-то логиколдуном.

Я, как нищий, здесь уныло

Шел с протянутой душой —

И осина уронила

Прямо в душу — золотой.
Шел, в земле считая щели,

Шишки, трещины судьбы —

И парчой тропу одели

Огнелистые дубы.

В слабостях себя виня, —

И гигантская секвойя

Грудью стала за меня.

Многотомный свод небес...

Взял бродягу-ветрогона

Свободолюбивый лес?
Или с чувством превосходства

Шубой с барского плеча

Он пожаловал сиротство

Горемыки-рифмача?

Новосела окружил

Верноподданной любовью

Бессловесный старожил?

«...и льется грусти беспричинной

квазилирический поток.

Как говорится, будь мужчиной!

Стихи не носовой платок

для слез над собственной кончиной.

но самобытен и кремнист

веселый путь, ведущий в небо», —
сказал мне старый альпинист.


ВОСПАЛЕНИЕ ЗРИТЕЛЬНОГО НЕРВА

И как будто в глаза сыпануло песком,

Так смутило меня этой штукой:

Красна девица сделалась синим чулком,

Сине море — зеленою скукой.
Привязался ко мне дальтонический дух,

Проповедует инообразье:

Синей птицей мерещится красный петух,

Белый свет — семицветною грязью,

Красной нитью — дорога в тумане...

За соблазн исказить мирозданье?

За триста метров до броска,

С отчаянностью постепенною

Здесь ускоряется река,

Как ускоряется вселенная,
В которой, выпав из игры

На роковые траектории,

Вдруг ускоряются миры,

Как ускоряется история,

Попрал законы сохранения

И ускоряется разброд,

Как ускоряется вращение,

Дробятся брызгами события

И в пропасть рушится река —

И не остановить ее.

Дивишься краскам жутковатым,

Воспламененным облакам, —

И попадаешь в плен к закатам,

Как попадают в плен к стихам:
Пленясь багровой светотенью,

Ее победу славя, ты

От изумленья к вдохновенью

Летишь, не чуя темноты.

Когда застигнет ночь врасплох:

От светотени — только ...тени,

От вдохновенья — только вдох...

От изумленья — только ..лень...

Тьма с топором идет по следу

Добить кровоточащий день.

Где свет укрылся до поры,

Как для молитвы — две ладони,

Вот-вот сомкнутся две горы.

Вижу, откуда у моря взялась

С женщиной пенорожденная связь,
Как закипевшие воды плодят

Светлых русалок и смуглых наяд

Краски рождаются женских очей:

Кобальт и золото кельтских Изольд,

Зелень парижская легких Мадлен,

Прусская синяя бурных Брунгильд,

Аквамарин, ультрамарин...

Вольных пасынков рабской земли

Мы травили — борзыми, цианом,

Оплетали — обманом, арканом,

Ущемляли — презреньем, капканом,

Только вот приручить не могли.

Или лапу отхрупнувши, волк

Уходил от любой дрессировки,

Как велел генетический долг.

С волчьим паспортом, волчьей тропой

Из неволи в такое безмолвье,

Где хоть волком в отчаянье вой.

И эпохе глухой вопреки,

Волчьим пеньем и лунным сияньем —

Волчьим солнцем своим! — одурманен,

В волчью яму свалиться с сознаньем

Обреченности, тайны, тоски.

Затеряться в российских снегах,

Околев с недоглоданной строчкой,

Словно с костью в цинготных зубах.