О ЧЕСТНОСТИ ПО ОТНОШЕНИЮ К ОТДЕЛЬНОМУ СООБЩЕСТВУ

С этой точки зрения я утверждаю, что честность есть только более или менее сильная привычка к поступкам, особенно полезным для данного небольшого сообщества. Случается, что некоторые добродетельные сообщества отказываются, по-видимому, от собственного интереса и высказывают о поступках людей мнения, согласные с общественным интересом; но в этом случае они удовлетворяют только страсть, которую их просвещенная гордость изображает им как добродетель, и, следовательно, повинуются, как и всякое другое общество, закону личного интереса. Какой иной мотив может побудить человека к великодушным поступкам? Для него так же невозможно любить добро ради добра, как и любить зло ради зла '.

Брут '* пожертвовал своим сыном для спасения Рима только потому, что родительская любовь в нем менее могущественна, чем любовь к родине; он только уступил более сильной страсти; она указала ему, в чем заключается

==201

Но так как Брутов и обществ, составленных из подобных людей, мало, то я приведу примеры из обычной жизни для доказательства того, что в каждом сообществе частный интерес является единственным источником уважения к поступкам людей.

Чтобы убедиться в этом, представим себе человека, который жертвует всем своим состоянием, чтобы спасти от строгости закона своего родственника, убийцу; конечно, семья будет считать этого человека высокодобродетельным, тогда как в действительности он чрезвычайно несправедлив. Я говорю, несправедлив, ибо если надежда на безнаказанность увеличивает число преступлений, если уверенность, что проступок будет наказан, необходима для того, чтобы поддерживать в государстве порядок, то очевидно, что снисхождение, оказанное преступнику, есть по отношению к обществу несправедливый поступок и сообщником его становится тот, кто добивается этого снисхождения².

Пусть какой-нибудь министр откажется выслушивать просьбы своих родственников и друзей, решив, что он обязан приглашать на высшие места только наилучших людей; этого справедливого министра в его кругу будут, конечно, считать человеком бесполезным, недружелюбным и даже, может быть, непорядочным. Приходится признать, к стыду нашего времени, что человек, занимающий высокое положение, должен совершать несправедливости, чтобы заслужить в обществе людей, среди которых он живет, репутацию доброго друга, хорошего родственника, человека добродетельного и доброжелательного.

Пусть путем интриг отец добьется для своего сына, неспособного командовать, должности военачальника; семья будет считать этого отца порядочным и доброжелательным человеком, а между тем, что может быть отвратительнее такого поступка, который подвергает государство или по крайней мере некоторые его провинции опустошению, все-

==202

Как достойны наказания назойливые ходатайства, от которых государь не в состоянии постоянно себя ограждать! Эти ходатайства, неоднократно повергавшие государства в величайшие бедствия, являются неистощимым источником последних, и избавить народ от этих бедствий может, пожалуй, только одно средство — это разорвать все узы родства между людьми и объявить всех граждан детьми государства. Это — единственное средство уничтожить пороки, принимающие вид добродетели, помешать народу распасться на бесконечное число семей и мелких сообществ, интересы которых, почти всегда противоположные интересам государственным, могут в конце концов заглушить в душах всякую любовь к родине.

Сказанное мной достаточно доказывает, что перед судом небольшого сообщества единственным критерием поступков человека является интерес; и я ничего не прибавил бы к сказанному, если бы единственной целью этого труда не была общественная польза. Но я понимаю, что даже доброжелательный человек справедливо может опасаться быть, без своего ведома, сбитым с пути добродетели под влиянием взглядов круга людей, среди которых он живет.

Поэтому, прежде чем покончить с этим вопросом, я укажу на средства, позволяющие избегнуть соблазна и ловушек, которые интересы отдельных сообществ ставят честности самых порядочных люден и в которые люди часто попадают.

' Постоянные обличительные речи моралистов против людской злобы показывают, как мало знают они людей. Люди не дурны, а только следуют своим интересам. Вопли моралистов, конечно, ничего не изменят в этой пружине духовного мира. Следует жаловаться не на злобу людей, а на невежество законодателей, которые всегда частный интерес противопоставляют общему. Если скифы были более добродетельны, чем мы, то это потому, что их законы и их образ жизни внушали им больше честности.

Приведу по этому вопросу еще один случай, рассказанный в Гюлнстане. Один араб пожаловался султану па то, что в его доме разбойничают два незнакомца. Султан отправился туда, велел

==203

созвал своих друзей и сказал им, что отказывается от их дружбы, ибо она могла бы послужить для него поводом пренебречь своим долгом и совершить какие-нибудь несправедливости.

00.htm - glava11

глава VI О СРЕДСТВАХ УТВЕРДИТЬСЯ В ДОБРОДЕТЕЛИ

Человек справедлив, когда все его поступки направлены к общему благу. Недостаточно делать добро, чтобы заслужить звание добродетельного человека. Государь располагает тысячей должностей, ему надо их заполнить, поэтому он поневоле делает тысячу людей счастливыми.. Следовательно, его добродетель зависит исключительно от справедливости' или несправедливости его выбора. Если при назначении на ответственное место он, движимый дружбой, слабостью, ходатайствами или ленью, отдаст преимущество человеку посредственному перед человеком выдающимся, то он должен считать себя несправедливым, какие бы похвалы ни воздавали его честности окружающие его люди.

Если хочешь поступать честно, принимай в расчет и верь только общественному интересу, а не окружающим людям. Личный интерес часто вводит их в заблуждение: Так, например, при дворах этот интерес не называет ли благоразумием лживость, глупостью — правду, которую считают там по меньшей мере сумасшествием и не могут иначе рассматривать?

Она там вредна, а вредные добродетели всегда будут считаться недостатками. Благосклонными к истине бывают только гуманные и добрые государи, подобные Людовику XII, Людовику XV, Генриху II. Однажды актеры вывели Людовика XII в смешном виде на подмостках театра; придворные настаивали на том, чтобы он их наказал. «Нет, — отвечал он, — они воздают мне должное:

==204

они считают меня достойным выслушать правду». Этому примеру мягкости последовал впоследствии герцог Орлеанский. Этот герцог должен был обложить податью провинцию Лангедок; один депутат штатов этой провинции надоел ему своими увещаниями, и он резко заметил ему: «Какими силами обладаете вы, чтобы противиться моей воле? Что можете вы сделать?» — «Повиноваться и ненавидеть»,— отвечал депутат. Благородный ответ, делающий одинаково честь и депутату и герцогу: последнему выслушать его было почти так же трудно, как первому произнести. Этот же герцог имел любовницу, которую у него отбил один дворянин; герцог был оскорблен, и его фавориты подстрекали его к мести: «Накажите, — говорили они, — дерзкого». — «Я знаю, — отвечал он, — что мне нетрудно это сделать; одного моего слова достаточно, чтобы отделаться от соперника, но это-то и мешает мне его произнести».

Такая сдержанность встречается очень редко; обыкновенно государи и вельможи слишком худо принимают правду, чтобы она могла долго гостить при дворе. Как может она жить в стране, где большинство людей, почитаемых добродетельными, привыкли к низости и лести и потому называют и принуждены называть пороки обычаями света! Трудно заметить преступление там, где видна польза. Однако кто сомневается в том, что иногда лесть более опасна и, следовательно, более преступна в глазах государя, любящего славу, чем пасквили на него? Это не значит, что я защищаю пасквили; но лесть может сбить государя без его ведома с пути добродетели, тогда как пасквиль может иногда обратить на путь добродетели тирана. Часто случается, что жалобы притесняемых доходят до трона только через посредство памфлета². Но интересы частных придворных кругов всегда будут заслонять от них подобные истины, и, может быть, только вдали от этих кругов можно уберечь себя от соблазнительных иллюзий. Во всяком случае несомненно, что в этих кругах нельзя сохранить добродетель сильной и чистой, если не иметь постоянно в уме принципа общественной пользы³, если не знать истинных интересов общества и, следовательно, интересов нравственности и государства. Совершенная честность никогда не бывает достоянием глупости: неразумная честность есть в лучшем случае честность намерений, на которую общество может, да в сущности и

==205

Если общество не подвергает смертной казни того, кто нечаянно убил на охоте своего друга, то не потому, что намерения этого человека были невинны, ибо закон приговаривает к смерти часового, нечаянно уснувшего на своем посту. Общество прощает в первом случае потому, что не хочет прибавлять к потере одного гражданина потерю другого; оно наказывает во втором случае, чтобы предупредить возможность неожиданностей и бедствий, которые может навлечь на него такое отсутствие бдительности.

Поэтому для того, чтобы быть честным, надо присоединить к благородству души просвещенный ум. Тот, в ком соединены эти различные дары природы, всегда руководствуется компасом общественной пользы. Эта польза есть принцип всех человеческих добродетелей и основание всех законодательств. Она должна вдохновлять законодателя и заставлять народы подчиняться законам, и этому принципу следует жертвовать всеми своими чувствами, даже чувством гуманности.

Общественная гуманность бывает иногда безжалостной по отношению к отдельным лицам⁴. Когда корабль застигнут продолжительным штилем и властный голос голода заставляет решить жребием, кто должен послужить пищей для остальных спутников, тогда несчастную жертву убивают без угрызений совести. Этот корабль может служить эмблемой каждого народа: все, что имеет в виду благо народа, законно и даже добродетельно.

Из сказанного мной следует, что в вопросе о добродетели надо считаться не с теми частными сообществами, в которых мы живем, а только с интересом общества в целом. Тот, кто станет действовать таким образом, будет всегда совершать поступки или непосредственно полезные обществу в целом, или выгодные частным лицам без вреда для государства. Но подобные поступки всегда полезны для государства.

Человек, который помогает несчастному, заслуживающему эту помощь, бесспорно, подает пример благодеяния, согласный с общим интересом; он уплачивает налог, который добродетель налагает на богатство.

==206

Тот, кто руководится этим принципом, может сам выдать себе похвальное свидетельство о честности, может доказать себе, что он заслуживает звания честного человека; я говорю, заслуживает, ибо, для того чтобы снискать такую репутацию, недостаточно быть добродетельным, надо еще, подобно Кодрам и Регулам, иметь счастье жить в такое время, при таких условиях и занимать такие места, чтобы наши поступки могли оказывать большое влияние на общественное благо. Во всяком ином положении честность гражданина, остающегося неизвестным обществу, является, так сказать, качеством честного сообщества и полезна только для тех людей, с которыми он живет.

Честный человек может стать полезным и ценным для своего народа только благодаря своим талантам. Какое дело обществу до честности частного лица!⁵ Эта честность не приносит ему почти никакой пользы⁶. Поэтому о живых оно судит так, как потомство судит о мертвых: оно не спрашивает о том, был ли Ювенал зол, Овидий распутен, Ганнибал жесток, Лукреций '* нечестив, Гораций развратен, Август лицемерен, а Цезарь — женой всех мужей; оно выносит суждение только об их талантах.

В связи с этим замечу, что те, кто яростно нападает на житейские пороки знаменитых людей, выказывают не столько свою любовь к общественному благу, сколько свою зависть к талантам; эта зависть часто принимает в их глазах вид добродетели, но последняя есть чаще всего замаскированная зависть, потому что обыкновенно они не возмущаются так сильно пороками людей посредственных. Я не предполагаю восхвалять порок, но сколько добродетельных людей должны были бы покраснеть за те чувства, которыми они кичатся, если бы им раскрыли их источник и их низость!

Может быть, общество проявляет слишком большое равнодушие к добродетели; может быть, паши писатели иногда больше тщательности прилагают к исправлению своих сочинений, чем своих нравов, и берут пример с философа Аверроэса²*, который, как говорят, позволяв себе мошенничать и считал это не только не вредным для своей репутации, но даже полезным: он говорил что этим способом он обманывает своих соперников, ловко

==207

В этой главе я указал средство, как ускользнуть от соблазнов частных сообществ, как сохранить добродетель непоколебимой от влияния множества различных частных интересов; это средство заключается в том, чтобы во всех своих поступках принимать в расчет общественный интерес.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ VI

' В некоторых странах высокопоставленных людей накрывали ослиной кожей в знак того, что они не обязаны ничего делать из соображений приличия или благосклонности, а должны делать все только по справедливости.

==208

То, что мной было сказано об уме по отношению к отдельному лицу, можно сказать и об уме по отношению к отдельным сообществам, поэтому я не буду повторять утомительных подробностей тех же самых доказательств, я только покажу путем новых применений того же самого принципа, что всякое сообщество, как и всякое частное лицо, уважает или презирает идеи других сообществ только в зависимости от того, согласны или не согласны эти идеи с его страстями, характером его ума и, наконец, с положением, которое занимают в свете лица, составляющие это сообщество.

Представим себе факира в обществе сибаритов; не будут ли они смотреть на этого факира с презрительной жалостью, которую обыкновенно испытывают люди, привыкшие к чувственной и приятной жизни, к человеку, который отказывается от реальных удовольствий в поисках воображаемого блага? Пусть завоеватель войдет в убежище философов: можно ли сомневаться в том, что он найдет их самые глубокие размышления пустыми и будет смотреть на них с тем. пренебрежительным презрением, которое душа, считающая себя великой, питает к мелким, по его мнению, душам и которое сила питает к слабости? Но перенесем в свою очередь этого завоевателя в портик: гордец, скажет ему оскорбленный стоик, ты презираешь души более высокие, чем твоя; узнай, что предмет твоих желаний есть предмет нашего презрения и что никто не кажется великим на земле для того, кто смотрит на нее с возвышенной точки зрения. В дремучем лесу путнику, сидящему у подножия кедров, кажется, что их верхушки касаются небес; с высоты облаков, где парит орел, высокие леса кажутся стелющимся вереском и представляются глазам царя воздушного пространства зеленым ковром, раскинутым на равнинах. Так-то оскорбленная гордость стоика отомстит за презрение честолюбца и так вообще будут относиться друг к другу люди, одушевленные различными страстями.

Представим себе женщину, молодую, красивую, имеющую любовников, — такую, словом, какой нам рисует история знаменитую Клеопатру'*, которая благодаря множеству своих чар, прелестей, своему уму, разнообразию

==209

Вот как люди с различными страстями оскорбляют друг друга; и вот почему знатный человек, не признающий достоинств простолюдина, презирающий его и желающий видеть его у своих ног, бывает в свою очередь презираем людьми просвещенными. Безумный, скажут они ему, чем хвалишься ты, человек, лишенный всяких заслуг и даже гордости? Почестями, тебе оказываемыми? Но почитают не твои заслуги, а только твое богатство и твое могущество. Ты не имеешь ничего от себя: если ты блестишь, то этот блеск есть только отражение благосклонности к тебе государя. Посмотри на пары, подымающиеся из болотной типы; паря в воздухе, они превращаются в блестящие облака, они блестят, как ты, но великолепием, заимствованным у солнца; зайдет светило — и исчезнет блеск облака.

Если противоположные страсти вызывают взаимное презрение со стороны тех, кто ими обладает, то противоречие в мыслях производит приблизительно тот же эффект.

 

К оглавлению

==210

Будучи принуждены, как я это доказал в главе IV, воспринимать в других только идеи, сходные с нашими собственными идеями, как можем мы восхищаться людьми, ум которых сильно отличается от нашего собственного ума? Так как изучение какой-нибудь науки или искусства дает нам возможность открывать в них бесконечное множество красок и трудностей, которые остались бы неизвестными нам без этого изучения, то, следовательно, наибольшую степень того уважения, которое я назвал сознательным, мы питаем необходимым образом к науке и к искусству, которыми мы занимаемся.

Наше уважение к другим наукам или искусствам всегда пропорционально большей или меньшей связи их с интересующими нас наукой или искусством. Вот почему математик обыкновенно больше уважает физика, чем поэта, а последний испытывает большее уважение к оратору, чем к математику.

И также вполне чистосердечно люди, прославившиеся в различных областях, мало ценят друг друга. Чтобы убедиться в действительности их взаимного презрения (ибо никакой долг не уплачивается так аккуратно, как презрение) , прислушаемся к речам умных людей.

Каждый из них, подобно продавцам териака³*, расположившимся на рыночной площади, зазывает к себе почитателей и считает, что он один их заслужил: романист убежден, что именно его вид труда требует наибольшей изобретательности и тонкости ума; метафизик считает себя источником очевидности и поверенным природы; только я один, говорит он, могу обобщать идеи и открывать причину явлений, совершающихся ежедневно в физическом и духовном мире, и только я один могу просветить человека; поэт, считающий метафизиков серьезными сумасшедшими, уверяет их, что, разыскивая истину в колодце, на дне которого она сокрылась, они для черпания из него имеют только ведро Данаид, что открытия их ума сомнительны, тогда как наслаждения, доставляемые его искусством, бесспорны.

Вот такими-то речами эти три человека станут доказывать, что они мало ценят друг друга; и если бы в своем споре они призвали в качестве арбитра государственного деятеля, он сказал бы им всем: «Поверьте, что науки и искусства суть только важные мелочи и трудные пустяки. Ими можно заниматься в детстве для упражнения ума, но

==211

Приведем еще последний пример и на этом закончим. Предположим, какой-нибудь физик услышал бы последнее заключение: «Ты ошибаешься! — возразил бы он государственному деятелю. — Если измерять величие ума величием исследуемых им предметов, то я один действительно достоин уважения. Одно какое-нибудь мое открытие меняет интересы народов. Я намагничиваю иглу, запираю ее в компас, — в результате открытие Америки, разработка ее минеральных богатств; тысячи кораблей, нагруженных золотом, бороздят моря, направляясь в Европу, и облик политического мира меняется. Я всегда занят великими вопросами, и когда я молчу и уединяюсь, то для того, чтобы исследовать не ничтожные перевороты в государствах, но перевороты, происходящие во Вселенной; для того, чтобы проникнуть не в мелочные тайны дворов, но в тайны природы; я открываю, каким образом моря образовали горы и разлились по земле, я измеряю силу, движущую светилами, и длину лучезарных кругов, описываемых ими в небесной лазури; я высчитываю их массу, сравниваю ее с массой земли и краснею за малость нашей планеты. И если я так стыжусь улья, судите о презрении, которое я должен испытывать к населяющим его насекомым: самый великий законодатель в моих глазах есть только царь пчел».

Вот путем каких рассуждений каждый человек убеждается, что он обладает родом ума, наиболее заслуживающим уважения, и вот каким образом умные люди, движимые желанием доказать это другим людям, недооценивают друг друга и не замечают, что каждый из них, будучи окутан презрением, которое он проповедует себе подобным, становится игрушкой и посмешищем для той самой публики, которая должна была бы им восхищаться.

Впрочем, напрасно было бы стараться умалить благосклонное предубеждение, которое всякий питает к своему уму. Мы смеемся над садоводом, стоящим в неподвижном восторге перед клумбой тюльпанов; он не спускает глаз с их чашечек, он не видит на земле ничего восхитительнее тонкого смешения окраски, которую он при по-

==212

Наше уважение до такой степени зависит от этого соответствия идей, что всякий, кто внимательно наблюдает за собой, заметит, что если в различные моменты дня он не в одинаковой степени уважает одного и того же человека, то такое постоянное изменение термометра своего уважения он должен приписать тем трениям, которые неизбежны при тесном и постоянном сожительстве; поэтому всякий, идеи которого несходны с идеями общества, всегда бывает им презираем.

Философ, которому придется жить с щеголями, будет почитаться ими за смешного дурака; он будет предметом забавы для самого мелкого шута, самые пошлые и глупые шутки которого будут считаться остроумными словечками; ибо успех шуток зависит не столько от тонкости ума их автора, сколько от того, что его внимание направлено на то, чтобы поднимать па смех идеи, неприятные его обществу. О шутках можно сказать то же, что о литературных произведениях какой-нибудь партии: они всегда вызывают восторг своей клики.

Несправедливое презрение, питаемое отдельными сообществами друг к другу, является, следовательно, подобно презрению друг к другу отдельных лиц, исключительно следствием невежества и гордости — гордости, несомненно заслуживающей порицания, но необходимой и присущей человеческой природе. Гордость есть зародыш многих добродетелей и талантов, поэтому не следует ни надеяться истребить ее, ни даже пытаться ослабить ее, а только стараться направить ее на честные дела. Если я здесь позволяю себе смеяться над гордостью некоторых людей, то я, без сомнения, делаю это тоже под влиянием гордости, но, может быть, в этом случае более благонамеренной, более согласной с общим интересом, ибо справедливость наших суждений и поступков есть всегда только счастливое совпадение наших интересов с интересами общественными '.

Если уважение, которое различные сообщества испытывают к различным взглядам и наукам, бывает неодинаковым в зависимости от различия страстей и направления

==213

Вообще мы презираем в человеке, стоящем ниже нас, все, даже ум. Какие бы заслуги ни числились за буржуа, человек высокопоставленный, но тупой всегда будет презирать его, «хотя, — как говорит Дома⁴*, — между буржуа и вельможей существует только гражданское различие, а между умным человеком и глупым вельможей — естественное».                                           .<

Следовательно, огромное разнообразие взглядов есть результат личного интереса, видоизменяющегося в зависимости от наших нужд, наших страстей, наклонностей нашего ума и условий нашей жизни, сочетающихся на тысячи ладов в различных кругах общества.

Соответственно этому многообразию интересов каждое отдельное сообщество имеет свой особый тон, свою особую манеру судить и своего великого человека, из которого оно охотно сделало бы бога, если бы этому апофеозу не мешал страх перед судом общества в целом.

Вот почему всякий ищет общества себе подобных, и нет такого глупого человека, который при известном старании не мог бы выбрать такого круга людей, в котором он мог бы проводить жизнь приятно, среди похвал, расточаемых искренними почитателями; и точно так же, если умный человек станет расточать свой ум в различных кругах людей, он будет считаться то сумасшедшим, то мудрым, то приятным, то скучным, то тупым, то остроумным.

Общее заключение из всего сказанного таково: во всяком отдельном сообществе личный интерес есть единственный критерий достоинства вещей и личностей. Мне остается только показать, почему люди, наиболее чествуемые

==214

' Руководимые личным интересом, мы видим вещи только с тех сторон, которые нам полезно видеть. Когда же мы судим согласно с общим интересом, это происходит не столько от правильности нашего ума и от врожденной нам справедливости, сколько благодаря тому, что мы случайно находимся в условиях, в которых нам выгодно смотреть так, как смотрят все люди. Тот, кто глубоко исследует свою душу, так часто ловит себя на ошибках, что поневоле становится скромным. Он уже не гордится своей просвещенностью, он не считает себя выше других. Ум подобен здоровью: тот, кто им обладает, его не замечает.

00.htm - glava12