Справедливое


Множественность инстанций справедливости



бет4/10
Дата01.07.2016
өлшемі1.11 Mb.
#169815
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10

Множественность инстанций справедливости

Тема данной лекции может показаться неуместной и даже не­своевременной в прямом смысле слова. В час, когда обществен­ное мнение и государственные власти задаются вопросом о ха­рактере перемещений, каковые наше государство-нация долж­но предоставить нынешним и грядущим общеевропейским ин­ститутам, и спрашивают себя, идет ли речь просто о переносе компетенции или же о реальном переносе суверенитета, кото­рый считается неделимым и поэтому неотчуждаемым, - в этот самый час мы пытаемся оценить масштаб симметричной про­блемы, хотя и ориентированной в противоположном направле­нии. Речь идет уже не о налагании ограничений сверху на то, что можно назвать юридическими полномочиями государства, но об ограничении его как бы снизу - и притом с низу тех са­мых юридических полномочий. Речь идет об историческом импульсе, действующем на инфрагосударственном уровне, те­орию которого сейчас создают разнообразные авторы. Я став­лю перед собой цель рассмотреть две из таких работ в защиту инфрагосударственной дифференциации правопорождающих инстанций. Первая работа, написанная Майклом Уолцером и называющаяся "Сферы справедливости"1, принадлежит одно­му из самых блестящих противников Джона Ролза и его абст­рактной, формальной и строго процедурной концепции спра­ведливости. Вторая работа написана Люком Болтанским и Лораном Тевено и называется "Об оправдании: экономии величия"2; здесь единичное вводится идеей оправдания, а не напря­мую идеей справедливости, а грады и многосложные миры, управляемые тем, что в подзаголовке называется экономиями ве­личия, вводят множественность в самое средоточие требования оправдания. Референция здесь относится уже не к процедурной абстракции Ролза, но к очевидной антиномии между хо­лизмом социологов-дюркгеймианцев и методологическим ин-

дивидуализмом, исповедуемым экономической теорией. Тем не менее две работы, несмотря на различия, которые мы собира­емся описать, имеют дело с плюрализмом, как бы нападающим с тыла на унитарный очаг юридического, формируемый в на­шей западной, а точнее, республиканской, традиции государ­ством-нацией.

Существует ловушка, в которую я не хотел бы попасть: ло­вушка сравнения "термин к термину", приводящая к простому сопоставлению двух кратких монографий.

Помимо различия в делении того, что мы будем называть здесь сферой града, я займусь еще двумя вопросами. Первый касается разной природы проектов и вытекающих из них кри­териев различия. Второй, более важный, но подчиненный пре­дыдущему, касается новых возможностей воссоединения поли­тического сообщества и справедливости, предоставляемых эти­ми двумя трактатами, которые можно назвать трактатами по юридическому плюрализму. Фактически - если две рассматри­ваемых работы атакуют с тыла нашу республиканскую концеп­цию единственности очага законности, обобщенную в понятии народного суверенитета, то разве не приглашают они нас в свою очередь атаковать их с тыла, задавая им вопрос: что же в конеч­ном итоге остается от справедливости или от оправдания как особого термина в конце долгого окольного пути через множе­ственность и разнообразие очагов права?

Два проекта плюрализации

Подходя к обеим работам и имея в виду вызвавшие их к жиз­ни проекты и проистекающие из этих проектов критерии разли­чения, мы прежде всего обращаем внимание на различия, выра­жающиеся в подзаголовках этих работ. С одной стороны: "В за-щиту плюрализма и равенства", с другой: "Экономии величия". О чем же говорится в этих подзаголовках?

Проект Уолцера имеет дело с равенством; но критерий диф­ференциации основан на понятии общественных благ. Стало быть, важно рассмотреть природу этой связи. Равенство – начиная с Солона, Перикла, Исократа, Аристотеля - становится

90

Поль Рикёр



Множественность инстанций...

91



синонимом справедливости, поскольку считается, что справед­ливость управляет распределением на равные или неравные части - в разных качественных смыслах, о которых вскоре пой­дет речь. Скажем, что справедливость в распределительном смысле отождествляет идею равенства с идеей справедливого дележа. Трудности же начинаются, как только мы отвергаем простое - как называл его Аристотель, арифметическое - ра­венство, сводящееся к формулировке: каждому одинаковую долю. Стало общепринятым, что такую формулировку может навязывать только репрессивное общество и в ущерб всем. Что же тогда получается со сложным равенством? Отстаивание та­кого равенства оказывается, по существу, реактивным, коррек­тивным, одним словом, аболиционистским; его аболиционизм направлен на господство. Вот какова его формула проекта: Цель, преследуемая эгалитаристами, есть общество, избав­ленное от господства (р. XIII). Ничего подобного мы не увидим у Болтанского и Тевено. Но вот в чем же проявляется господство в наших обществах? По существу, в способе распределения общественных благ. Как сделать так, чтобы ни одно общественное благо не послужило средством господства? Этим вопросом мы связываем проект с критерием, а именно с принципом дифференциации обществен­ных благ. Руководствоваться мы здесь будем тремя взаимосвя­занными утверждениями:

  1. Общественные блага нередуцируемым образом многосложны;

  2. Каждое из них основывается на некоей разделяемой символике (Уолцер говорит здесь о shared understandings);

  3. Каждое развивается через понимание его соответствующими группами, благодаря некоей внутренней логике, т. е. в силу действия причин, определяющих одновременно и диапазон его пригодности, и границу его отстаивания.

Эти три утверждения равнозначны критерию идентификации соответствующих благ, критерию дифференциации задей­ствованных символик и критерию разграничения соответ­ствующих сфер.

Тем самым мы видим, как проект - противодействие гос­подству - и три критерия, сопряженные с понятием обществен­ных благ, артикулируются рядом друг с другом. В этом случае понятие сложного равенства предстает в виде концепта, возни­кающего при пересечении проекта борьбы с господством и про­граммы дифференциации сфер справедливости. Как и простая идея равенства, сложная идея равенства представляет собой понятие протестное, "аболиционистское". А следовательно мы можем предполагать, что забота о дифференциации возьмет верх над заботой об интеграции. Но это будет темой второй части нашего изложения.

Если же теперь мы бросим взгляд на открытый (open ended) список, предложенный Уолцером, нас ошеломит несколько по­истине удивительных его черт. Прежде всего возникает впечат­ление "всего понемножку"; речь идет о настоящем "брикола-же" в духе Леви-Стросса. Впечатление это, несомненно, явля­ется намеренным; на самом деле, если справедливо, что обще­ственные блага гетерогенны, то причины, влияющие на их оцен­ку, и сами по себе несоизмеримы. Быстрый просмотр заголов­ков подтверждает это. Вначале идет национальность (membership): как распределяется внутреннее и внешнее поли­тического сообщества между его членами и посторонними? За­тем идет социальная защита (provision), по существу, безопас­ность наиболее обездоленных и помощь им, с вопросом: какие потребности (needs) влекут за собой обязанность оказывать со­циальную помощь и порождают соответствующее право? Пос­ле этого мы переходим к деньгам и к товарам с вопросом: что можно и чего нельзя купить за деньги? На этот вопрос ответ Дается представлением по возможности полного списка непро­дажного. Итак, именно рассматривая легитимные значения, со­прягаемые с понятием покупных благ, мы принимаем решения о границах понятий "рынок" и "рыночная экономика". Впоследствии рассматриваются обязанности (office), предназначен­ные для свободной конкуренции, вместе с целым рядом вопросов: какие испытания? кто судьи? И прежде всего следующий: всякая ли работа (jobs) должна вменяться в обязанность? Как таковой этот вопрос касается хорошего права и границ поня-


92

Поль Рикёр

тия государственной службы и чиновничества. Затем следует любопытный переход к вопросу тяжелой, грязной и унизитель­ной работы (hardwork), считающейся негативной ценностью которую следует распределять по справедливости, не "заорганизовывая" всех и каждого. Затем - переход к досугу, который, будучи позитивными благом, не сводится ни к лени, ни к от­пускам, но играет главную роль при распределении обществен­ного времени и ритмов городской активности. Так что нет ни­чего удивительного в том, что после этой констатации мы чита­ем много страниц, посвященных воспитанию; оно является общественным благом в той мере, в какой передача знания и формирование личной автономии относятся к сфере социаль­ной символики; целая вереница вопросов, касающихся спра­ведливости, вытекает из проблем понимания этого блага: кто будет преподавать? кому? под контролем каких инстанций? И прежде всего: как обеспечить равенство шансов, не прибегая из-за избытка педагогического усердия вновь к репрессивным системам? Читатель, сформированный в духе политической фи­лософии, впоследствии опять изумится, натолкнувшись на три главы, посвященных отношениям родства и эмоциональной привязанности, божественной благодати, борьбе за признание - вот удобный случай повторить, что список общественных благ безграничен и никогда не оказывается закрытым, коль скоро мы учитываем обширность разделяемых символик, внутреннюю логику, присущую рассматриваемым благам, и особенно - про­истекающее из всего этого разграничение пространств их при­годности: кто станет отрицать, что родство, брак, равенство полов ставят вопросы о распределении? И что ссоры между Церквами и государствами взывают к сдерживанию конкури­рующих притязаний, поочередно выдвигаемых то по одну, то по другую сторону с большим трудом обретенной демаркаци­онной линии? Наконец, само признание представляет собой общественное благо, выражающееся в форме прав, почестей, наград и премий - но также и наказаний:

Тем самым одни из нас распределяют среди других оценки, но не самооценку; уважение, но не самоуважение; пораже­ния, но не ощущение поражений; и отношение первого тер-

Шожественностъ инстанций... 93

каждой пары ко второму является непрямым и неопреде­ленным (р. 273).

Как мы видим, понятие общественных благ распространя­тся весьма далеко, вплоть до сферы интимности, и проблемы справедливого распределения преследуют нас даже в пределах совести.

Но я перехожу к последней главе, место которой в строении книги или скорее в перечислении общественных благ, окажется центральным для критических размышлений нашей второй части, когда мы зададимся вопросом о ресурсах для воссоеди­нения, все еще предлагаемых тем или иным юридическим плю­рализмом. Эта глава называется "Политическая власть". При­мечательно, что мы не находим тут никакого определения вла­сти, относящейся к государству, хотя стремительно перечисля­ются суверенитет, авторитет, полномочия по принятию реше­ний. Власть исследуется как такое же благо, как остальные, а значит, как распределяемое благо; в таком же качестве она вы­ступает и как объект страха и борьбы. Если дела обстоят так, то это потому, что ни для какого другого блага вопрос границ не стоит столь критически: оно то колонизируется деньгами, ком­петенцией экспертов и даже сексом; то вторгается в другие об­ласти, вплоть до того, что производит самые очевидные формы тирании. Как сдержать его в его границах? Это не сложно, с властью надо поступать так же, как мы поступили с деньгами: тогда мы задали вопрос, что не может покупаться в силу той внутренней логики, которая присуща благам на продажу; та­ким же образом можно составить список того, чего не может делать политическая власть: терпеть рабство, коррумпировать правосудие, дискриминировать подсудных лиц, контролировать религию, злоупотреблять конфискациями собственности или облагать собственность чрезмерными налогами, присваивать себе монополию на образование, ограничивать основные свободы. Для Уолцера вопрос о том, что может и чего не может политическая власть, предшествует и направляет вопрос о том, кто управляет. Заимствуя избитую метафору о кормчем и мореплавании, он гордо заявляет, что избирать направление и измерять риски плавания - дело пассажиров, а не кормчего. Здесь

94 Поль Рикёр

Уолцер весьма близок к Ханне Арендт, для которой власть дей­ствует благодаря объединению воль, и не руководствуется при этом никакой высшей инстанцией.

В этом отношении наиболее важная опасность для наших обществ исходит из коалиции между собственностью как влас­тью над вещами и политической властью, осуществляющейся над людьми. Отсюда постоянная неотложная необходимость разграничения сфер. Тем не менее читатель не преминет побес­покоиться: как, спросит он, политическая власть - это такое же благо, как и остальные? Разве она сама, будучи "центральной инстанцией распределительной справедливости", не является стражем всех границ? И на этом основании разве она не ставит совершенно специфическую проблему самоограничения - будь то конституционным путем или же любым иным средством? Здесь мы касаемся того, что во второй части я назову парадок­сом политического, а именно того, что политическое вроде бы сразу и образует такую же сферу справедливости, как и осталь­ные, и обволакивает ее всеми остальными сферами.

При переходе от Уолцера к Болтанскому и Тевено нас сразу же поражает различие как на уровне замысла, так и на уровне критериев, из этого замысла вытекающих: паре, совместно фор­мируемой требованием сложного равенства и исследованиями общественных благ, соответствует другое сочетание — требова­ний оправдания и исследования порядков величия. Эти суще­ственные различия соотносятся с различными начальными си­туациями: у Уолцера это тирания, извращенная форма господ­ства; у Болтанского и Тевено - конфликт, диспут, разногласие, словом - раздор. Господство вызывает стратегию сдерживания, раздор - стратегию оправдания, состоящую в использовании в тяжбах целой батареи аргументов. Будучи тем самым сопря­женным с требованием оправдания, чувство несправедливости при раздоре формирует не менее мощную мотивацию, чем при господстве; ведь если раздору не удается возвыситься на уровень дискурса, то он обращается к насилию. Следовательно, работа Болтанского и Тевено исходит из следующего вопроса: как оправдать согласие и управлять разногласиями, не прибе­гая к насилию?


Множественность инстанций... 95

Этот проект требует методологии, а точнее говоря - критериологии, состоящей, как и у Уолцера, в работе по дифференциации. Вот почему во второй части данной лекции мы поставим аналогичную проблему воссоединения. Но дифференциация ка­сается здесь не рассмотренных нами общественных благ и раз­деляемого понимания, но принципов величия. Различие нелегко уточнить: скажем, что сначала речь идет о поисках форм эквива­лентности, а значит, общих черт, между социальными действо­вателями, возникающих благодаря их обращению к конечным принципам легитимации в ситуациях согласия и разлада. Эти принципы в конечном итоге оказываются множественными.

При отступлении ко все более "предварительным" аргумен­там необходимо где-нибудь остановиться; необходимость этой остановки в операциях оправдания не может не интересовать юриста, размышляющего об отношениях между суждением и остановкой: об остановке в раздумьях, об остановке в сопос­тавлении отстаиваемых требований, о последнем слове, произ­несенном в споре себя с собой или себя с другим. Но это не всё: мы еще не говорили об идее величия и об экономии величия. Порядки обобщения, соответствующие формам оправдания, являются не только способами классификации, но и шкалами оценки; здесь можно вспомнить о Паскале и о его "прирожден­ном первичном величии"; и наши авторы об этом подумали. То, что отношениями величия управляют принципы оправда­ния, само собой разумеется, коль скоро от идеи оправдания за­висит идея большей или меньшей ценности в квалификацион­ных испытаниях.

Итак, место, занимаемое у Уолцера идеей гетерогенности общественных благ, у Болтанского и Тевено занимает множе­ственность принципов оправдания, используемых, когда соци­альные действователи пытаются выступать в защиту своего дела или поддерживать критику в ситуациях разногласий.

Я не хотел бы, заботясь о дидактике, преувеличивать противоположность между двумя работами. Эти два проекта плюрализации идеи справедливости сближает некое родство. Это можно продемонстрировать, показав имплицитные заимствования одной работы из другой. Так, в понятии общественных

96

Поль Рикёр



инстанций...

97



благ развивается внутренняя логика с мощным прескриптив-ным зарядом (имеем или не имеем мы право купить нечто); в этом смысле понятие разделяемого понимания приближается к понятию оправдания. И в противоположном смысле: можно сказать, что состояния величия, как общественные блага, дают место для распределения; в таких случаях оправдание относит­ся к распределительной справедливости. К тому же в обоих слу­чаях распределяются еще и полномочия, а значит, - и удовлет­ворение, и наслаждения. И все-таки остается большой разрыв между проектом, нацеленным на равенство, т. е. на ограниче­ние господства, и проектом, имеющим в виду оправдание, т. е. разумное обращение с тяжбами.

Это изначальное различие находит отзвук в предложении моделей, вокруг которых выстраиваются две анализируемых книги. И не случайно речь у Болтанского и Тевено идет не о сферах справедливости, но о градах и мирах. Режимы оправ­дываемого действия заслуживают называться "градами" в той мере, в какой они придают достаточную связность некоему по­рядку межчеловеческих соглашений и сделок. "Мирами" же мы их называем в той мере, в какой вещи, объекты и диспозитивы служат устоявшимися референтами в духе некоего "общего мира " в испытаниях, разворачивающихся в том или ином гра­де. Так, в "граде вдохновения" величие личностей удостоверя­ется благодатью, "даром небесным", без обращения к деньгам, славе или полезности. В "граде мнения" величие зависит от реноме, от мнения других. В "граде торговли" выторговывают­ся редкие блага, служащие предметом всеобщего вожделения, а личности объединяются только через конкуренцию в зависти. В "граде домашнего хозяйства", охватывающем тех, кого Ханна Арендт называет "домочадцами", господствуют ценности преданности, верности, почтения. "Град граждан" зиждется на подчинении личного интереса всеобщей воле, выраженной " позитивном законе. В "граде индустрии" - который не следует смешивать с "градом торговли", где ценность образует мгно­венная фиксация цен - господствуют функциональные прави­ла длительного действия, подчиненные верховному принцип)' полезности.

Поверхностное сходство между двумя главами поначалу поражает: глава "Град торговли" напоминает главу "Деньги и товары"; "Град граждан" похож на "Политическую власть"; и мы без труда найдем эквивалентности между тем, что утверждает­ся с одной стороны, о "граде вдохновения", а с другой - о "бо­жественной благодати", а кроме того, между "градом домашне­го хозяйства" и "свободным временем", "признанием" и т. д. Но можно усомниться, что такая корреляция по принципу "тер­мин к термину" приведет нас достаточно далеко - настолько велики сквозные отличия в задействованной авторами терми­нологии. Уолцер причисляет себя к сторонникам культурной антропологии, на взгляд которой в оценке благ наличествует относительная долгосрочная стабильность. Этот философ по­ступает здесь подобно Клиффорду Гирцу в его "Понимании культур"; он ограничивается нанесением крупных мазков, вы­черчивая относительно стабильные и долгосрочные профили оценки; Уолцер полагает, что shared understandings позволяют осуществлять такую процедуру и что ею в конечном итоге пользовался еще Макс Вебер при разработке своих идеальных типов. А вот грады Болтанского и Тевено - это идеальные типы не разделяемых оценок, но аргументаций в ситуациях согласия и тяжбы. Вот почему реконструкция здесь сложнее, чем про­стое сдваивание пониманий, фактически задействованных в течение достаточно длительных периодов. С большим интере­сом и - осмелюсь сказать - с удовольствием от ощущения на­стоящей схватки между двумя книгами, проясняя одни их ис­точники с помощью других, отмечу, что состоят эти источники, с одной стороны, из умозрительных сочинений, воспринятых из философской и теологической традиции, а с другой - из учеб­ников, предназначенных для обучения менеджерских кадров и профсоюзных работников.

Это перекрестное чтение я применил впервые относительно "града торговли". Из трудов Адама Смита авторы извлекают элементы, обеспечивающие установление торговых связей; согласно выражению Смита, эти элементы образуют очертания некоей "грамматики", каковую можно обнаружить в более слабых и не столь хорошо артикулированных аргументах вроде



98

Поль Рикёр

тех, какими пользуются упомянутые учебники. Аналогичным образом - от Августинова "Града Божия" требуется располо­жить на подходящем уровне дискурс, более слабо артикулируе­мый какими-то духовными лицами, художниками и гениаль­ными маргиналами, населяющими "град вдохновения". "Об­щественный договор" Руссо, само собой разумеется, является основным источником для "града граждан". Концепция чести у Гоббса эксплицирует тонкие правила иерархии в "граде ре­номе", где величие зависит лишь от мнения других. Сен-Си­мон - проводник в эксплуатации дискурсов, применяемых теми, кого он первым назвал "промышленниками". Боссюэ и прочие моралисты служат источниками дискурса, подходящего для "града домашнего хозяйства" (мимоходом замечу, что филосо­фия оказывается здесь вновь введенной в средоточие соци­альных наук на правах аргументационной традиции, что обра­зует сразу и косвенное оправдание для нее, и признание, что оба наши автора, один из которых является социологом, а дру­гой экономистом, разбираются в истории понятий).

Преимущество методологии, примененной в работе "Об < равдании", состоит в том, что в ней гораздо дальше продвр понятийный анализ того, что у Уолцера воспринимается как само собой разумеющееся - после установления символики, управляющей конкретными категориями общественных благ. Я хотел бы показать это на примере двух разделов, где две ра­боты вроде бы пересекаются: речь идет о торговых и полити­ческих узах.

Что касается торговых уз, то Уолцер, сугубо озабоченный тем, чтобы предотвратить наложение одной сферы на другую, ограничивается кратким выяснением того, что означает "про­изводить дележ", "покупать-продавать", "обменивать"; состав­ляя список того, что не может ни покупаться, ни продаваться, он рассчитывает на своего рода интуитивное озарение, возво­димое на уровень внутренней логики рассматриваемых благ, конечном итоге, именно составляя список объектов, принадле­жащих к другим категориям благ, мы как бы негативно специ­фицируем сами блага, поддающиеся денежному выражению, книге "Об оправдании" этой операции разграничения соответ-





99

Множественность инстанций..

скорее аргументационная, нежели оценочная работа по построению самих торговых связей. Можно говорить о подлин­ном формировании общего блага, способствующего тому, что индивиды преодолевают свою единичность. Во второй части мы вновь поговорим о роли, которую играет это понятие обще­го блага, каждый раз специфицируемого нашими авторами в за­висимости от рассматриваемого града. Так, в случае с "торго­вым градом" общее благо выражается в цене, которой заверша­ются переговоры, вызванные свободной игрой желаний:

Торговые связи объединяют людей через посредство редких благ, являющихся предметами всеобщего вожделения, а конкуренция между вожделениями подчиняет цену, сопряжен­ную с обладанием неким благом, желаниям других (р. 61).

Стало быть, ясно, что именно правила, управляющие рыночным диспозитивом - авторы считают, что эти правила на­поминают грамматические, - позволяют на вторичных основа­ниях критиковать притязания торговой сферы вторгаться на территорию других сфер. Пример с "градом торговли" предос­тавляет удобный случай для того, чтобы уточнить различие между оценочным и аргументационным подходами. И это -несмотря на их неоспоримое родство.

Теперь я хотел бы рассмотреть другой регистр, где два ана­лиза пересекаются: с одной стороны, политическую власть; с другой - "град граждан". Для Уолцера, как мы видели, вопрос о власти очень близко соприкасается с основной темой его тру­да, а именно - с судьбой господства. К тому же мы видели, что, составляя список того, что политическая власть не имеет права контролировать, он очерчивает контуры сферы власти. Но Уолцер считает внутреннее формирование сферы власти уже по­нятным, тогда как у Болтанского и Тевено общественный дого­вор имеет в виду генезис концепции, а именно - тот, что задей­ствует перенос суверенитета с тела короля на общую волю. Речь идет именно о форме субординации, когда общее благо опреде­ляется как "благо для государства". Степени гражданского ве­личия основаны на том, единичной ли является воля, заставля­ющая граждан действовать, или же она, напротив, обращена к общему интересу. Как раз в этой точке анализ "града граждан"


100

Поль Рикёр

вызывает то же замешательство, что и анализ сферы полити­ческой власти: является ли "град граждан" (следовало бы насто­рожиться уже по поводу странности термина) таким же гра­дом, как и остальные? Разве не парадоксально, что этот град в то же время представляет собой оболочку для всех остальных? Это замешательство составит центральную проблему нашей вто­рой части.

Но я хотел бы сказать еще слово по поводу различия в стра­тегиях между двумя рассматриваемыми работами. Эти разли­чия увеличиваются, когда Болтанский и Тевено дополняют свою теорию "градов" теорией "миров". Напомню, как наши авторы переходят от первой темы ко второй. Внимание к грамматике уз, образующих каждый град, должно, по их мнению, удваи­ваться вниманием к испытаниям, в которых производятся суж­дения о квалификации личностей, обладающих таким-то или иным величием. Мимоходом я подчеркиваю важность, которой, на взгляд юристов, наделяется момент суждения, возникающе­го из-за остановки, посредством которой улаживается спор или устраняется неопределенность, касающаяся состояний величия. Но для нашего анализа важно не это, важна опора на вещи, объекты и диапозитивы в квалификационных испытаниях, по­зволяющая говорить не только о "градах", но и о "мирах": "Воп­рос о согласии, - утверждают наши авторы, - тем самым ведет от справедливости к подстраиванию." (Недавно Тевено выска­зался о нем, как о "подобающем ситуации действии"). Возмож­но, из-за этого внимания к материальным диспозитивам, срав­нимым с правосудными аппаратами суда, наши авторы чрез­вычайно удаляются от феноменологии разделяемых символик и всё дальше продвигаются по пути феноменологии суждений, называемых "суждениями, вынесенными на испытание" (что касается сходства с правосудными суждениями - см. с. лекцию "Интерпретация и/или аргументация"). Как раз эта часть рабо­ты Болтанского и Тевено больше всего рискует остаться без внимания. Однако же здесь подход наших авторов отчетливее всего отличается от подхода Уолцера; переход от идеи града к идее мира фактически позволяет верифицировать грамматику трудов по политической философии с помощью дискурсов, бо-

^ножестветостъ инстанций... Ю1

лее всего приближающихся к практике того или иного учебни­ка, предназначенного для менеджерских кадров или для проф­союзных деятелей; но если философы ведут нас по идеальным градам, то эти учебники служат проводниками по реальным ми­рам. Отказываясь от продолжения нашего сопоставления в пла­не подробной реализации исходных проектов, мы обратимся к критическому вопросу, поставленному в начале этой лекции.



К парадоксу политического

Вопрос заключался в следующем: какие ресурсы укрупне­ния политического тела, а значит, унификации очагов права, остаются открытыми по прочтению обеих рассматриваемых работ?

Нельзя сказать, что книга Уолцера лишена какой бы то ни было всеобъемлющей цели: тема сложного равенства, считаю­щаяся "аболиционистской" и полярно противоположная теме господства, проходит сквозь все сферы справедливости. Она, если можно так выразиться, сплачивает их воедино. Именно она впервые отмечена уже в подзаголовке: защита плюрализма и равенства. Имеется в виду плюрализм на службе у сложного равенства. Вспомним уже процитированную формулировку из "Сфер справедливости":

Целью, ставящейся политическим эгалитаризмом, является

общество, избавленное от господства (р. XIII).

В этой теме плюрализма и равенства Уолцер может соревно­ваться с Ролзом с его вторым принципом справедливости; ведь если говорить об основаниях, то именно Ролз как бы благо­словляет Уолцера на сохранение слова "справедливость" в са­мом заглавии работы. Все, что в конечном итоге говорится об общем функционировании господства, относится к тому, что Можно назвать минимальным формализмом, выражающимся в Рабочих определениях таких терминов, как монополия, господство, преобладание и, наконец, тирания. Этот минимальный формализм в конечном счете выражается в корреляции между аболиционистским проектом и критериологией общественных благ. Вэтом отношении формальными чертами можно считать




102

Поль Рикёр

три критерия: гетерогенность общественных благ, разделяемую символику, внутреннюю прескриптивную логику. Но я хотел бы подчеркнуть понятие, которое у нас пока не фигурировало и которое располагается в точке пересечения между проектом диф­ференциации и критериологией, заимствованной у понятия об­щественных благ: понятие конверсии и конвертируемости; кон­версия состоит в том, что некое данное благо, скажем, деньги или богатство, выступает в качестве ценности в какой-либо другой сфере справедливости, скажем, в сфере политической власти. Таков конечный секрет феномена господства (dominance), определяемого как

средство пользоваться некоторыми благами, не ограничива­ющееся внутренне присущими им значениями или конфи­гурирующее эти значения по собственному образу и подо­бию (р. 11).

Конверсию можно охарактеризовать как символическое наси­лие. Но вот Уолцер делает следующее любопытное замечание: Преобладающее благо конвертируется в другое благо или в несколько других благ - в зависимости от того, что часто задается в виде естественного процесса, но фактически об­разует процесс магического порядка, сравнимый с какой-то социальной алхимией (р. 11).

Этот поразительный текст наводит на мысль о знаменитой гла­ве "Капитала", посвященной товарному фетишизму, когда товар превращается в мистическую сущность, в которой сливаются экономические и религиозные факторы. Получается, что Уолцер несколько раз прибегает к термину "конверсия", но оставляет его на уровне метафоры и без дальнейшей рефлексии. Однако же это не случайно, если вместе с автором мы постигаем,

[что] возможно охарактеризовать целые общества в зависи­мости от типов конверсии, являющихся основными в их рам­ках (ibid.).

И далее:

В истории не обнаруживается единственного преобладаю­щего блага, как и естественным образом преобладающего блага, но лишь различные виды магии и соперничающие



Множественность инстанций... ЮЗ

сообщества магов (ibid.).

Немногословность автора по этому вопросу проистекает из основополагающей позиции его труда, а именно из бдительной охраны границ [сфер справедливости], как если бы забота об обосновании и интеграции по возможности обширных соци­альных уз заслоняла задачу борьбы с монополиями и тирания­ми; как если бы - но это лишь моя личная интерпретация - и все предприятие по обоснованию оказалось обреченным на то, чтобы вероломно "сыграть" в магию конверсии.

Но может ли теория, озабоченная исключительно дифферен­циацией сфер, избежать вопроса об интеграции этих сфер в одном и том же политическом теле? Нельзя сказать, что автор пренебрегает этим вопросом. Приводя в порядок аргументацию, он заявляет:

Политическое сообщество есть диспозитив [setting], приспо­собленный к предприятию (р. 28).

Но статус этого диспозитива ни разу не делается предметом отчетливой рефлексии. Эта сдержанность объясняет некоторые аномалии в трактовке первой и последней из сфер справедли­вости: национальности и политической власти.

В том, что касается первой сферы справедливости, следует отметить, что все прочие распределения благ проходят в ее рам­ках; сама же национальность не является таким же обществен­ным благом, как другие:

Мы не распределяем ее среди своих: она уже наша. Этим благом мы наделяем именно чужих (р. 32). И далее:

Национальность невозможно назначить с помощью какой-либо внешней инстанции: ее значимость зависит от некоего внутреннего решения (ibid.).

Иначе говоря, мы наталкиваемся здесь на феномен "самосложения", который трудно поместить под эгиду распределения, разве только окольным путем - через пару "свой/чужой".

Необычный характер этого феномена самосложения по отношению к идее распределительной справедливости еще раз подчеркивается тем фактом, что большинство других распределяе-


104

Поль Рикёр

мых благ могут пересекать границы сфер справедливости, и для них мир образует конечную распределительную инстанцию, каковую можно назвать "self-contained" [самодостаточно]. По контрасту - надо сказать, что

все-таки более всего мы приближаемся к общему благу при посредстве политического сообщества (ibid.}. По прочтении последней главы, некоторым образом поляр­ной по отношению к первой, наше замешательство усиливает­ся. Как мы уже объявили в конце первой части, политическая власть одновременно является и таким же разделяемым бла­гом, как другие, и - если все-таки приходится охранять грани­цы - стражем границ. Но вскоре начинает казаться, что Уолце-ра интересует никоим образом не статус народного суверените­та и его возможной неделимости, а значит - не обоснование политического тела, что касалось бы самого вопроса об исто­ках права, но возможность того, что мы могли бы назвать ос­новным извращением процесса оценки благ, а именно, недо­лжной конверсии одного блага в другое: богатства в полити­ческую власть, политическую власть во власть религиозную и т. д. Таким образом избегается вопрос об унитарном обоснова­нии политического тела. Одновременно книга избегает столк­новения с парадоксом, возникающим при трактовке государ­ства в терминах распределительной справедливости: будучи распределяемым благом, политическая власть требует, чтобы ее вернули на свое место среди благ - это один из способов, приводящих к ее демистификации. Но в той мере, в какой по­литическая власть является не просто таким же благом, как ос­тальные; в той мере, в какой политическая власть служит регу­лятивным принципом многочисленных распределений, вклю­чая распределения таких бестелесных благ, как блага аффек­тивные, мистические и этико-юридические, она как будто бы выходит за пределы распределительной справедливости и ста­вит особую проблему самосложения и коррелятивную ей про­блему самоограничения. Отчего же автор уклоняется от поста­новки проблемы государства и суверенитета в терминах этого парадокса? Несомненно, он мог бы утверждать, что эта про­блема рассматривалась столько раз, что сегодня она затемняет

Множественность инстанций... 105

другую, представляющуюся Уолцеру более насущной, а имен­но проблему ограниченного управления. Теперь Уолцер спорит уже не с Ролзом о принципах справедливости, но с Нозиком о минимальном управлении. Подобно пожарнику, он бежит туда, где пожар, т. е. где переходят через границу. И выходит так, что наибольшую опасность, на его взгляд, представляет политичес­кая власть. Но здесь можно заподозрить и более фундаменталь­ную причину: политическая философия, полностью основанная на теме гетерогенности общественных благ, плохо вооружена для постановки проблемы о самосложении политического тела и смежных с ней проблем его самоограничения.

Тут встает вопрос: может быть, теория оправдания, на свой лад озабоченная дифференциацией градов и миров, лучше под­готовлена к встрече с такой формой политического парадокса? В первом приближении можно утверждать, что работа Болтан-ского и Тевено наполнена рассуждениями, касающимися гло­бального уровня, больше, чем труд Уолцера. Теме сложного равенства соответствуют продолжительные анализы, посвящен­ные последовательным фигурам критики в ситуациях разно­гласия, а затем - той конкретной форме возвращения к согла­сию, которую образует компромисс. Этот порядок последова­тельности важен: мы не переходим непосредственно к возмож­ностям согласия в масштабе политически объединенного сооб­щества; сначала мы долго движемся окольным путем, рассмат­ривая конфликт между мирами. И, конечно же, здесь два пред­приятия опять начинают казаться схожими. С одной стороны, мы видим плюрализм, введенный для того, чтобы показать тра­гический взгляд на действие; с другой - согласие в одном граде Ценой разлада между градами. Но то, что Уолцер рассматривает как конфликт между разделяемыми символиками в продолжение гетерогенности благ, Болтанский и Тевено анализируют как конфликт между принципами обоснования, а значит, как критическое упражнение. Переход из одного мира в другой ха­рактеризуется переносом аргументов, способных подорвать из­нутри принципы величия того или иного града, тем самым под­бавляемого под огонь подозрений. Эта способность взаимно­го оспаривания выглядит как структурная, а не как случайная.


106

Поль Рикёр

Общее благо одного из градов уязвимо для критики, оснащен­ной видением общего блага, способным образовать внутрен­ние связи в каком-нибудь из других градов. Тем самым наши авторы вынуждены вычертить карту перекрестной критики которую каждый мир предъявляет относительно пяти других миров. Здесь я тоже не собираюсь входить в это взаимодей­ствие перекрещивающихся фейерверков, где летает много шаль­ных пуль. Я остановлюсь на замечании, которое приведет меня непосредственно к вопросу о компромиссе, где в конечном ито­ге выражается глобальный смысл работы:

Ни для одного из миров не существует такой позиции, что­бы он "возвышался" сверху и извне, позволяя смотреть на все множество справедливостей, как на веер одинаково возможных выборов (р. 285).

Отсутствие всякой верхнеуровневой позиции является важ­нейшей темой, общей для наших обеих работ. Что отсюда полу­чается для теории компромисса? Может ли она предложить новые подходы для рекомпозиции унитарной идеи справедли­вости?

Сначала - в порядке перехода - заметим, что критика, обра­щенная из одного мира к другим мирам, осуществляется лич­ностями, способными изменить мир, одновременно принадле­жать к нескольким мирам, а значит, переносить с собой внут­реннее вмдение мира, откуда они происходят. Тем самым под­разумевается имплицитная теория трикстера: в сущности, именно перебежчик и предатель позволяют нашим авторам на­писать:

Стало быть, условие оправданного действия обеспечивает­ся возможностью выйти из наличной ситуации и изобли­чить ее, опираясь на какой-нибудь внешний принцип, а сле­довательно, на множество миров (р. 289). Но движим ли этот индивид, пересекающий городскую сте­ну, идеей общего блага, являющегося таковым не только для града, но и для мира?

Вот вопрос, вокруг которого в конечном итоге и разыгрыва­ется все предприятие. На этот вопрос очень трудно ответить "да" или "нет".

Множественность инстанций... 107

В самом начале книги, пока еще на весьма формальном уров-прежде чем войти в лабиринт градов, что слегка напоми­нает то, как Уолцер пишет о господстве перед тем, как отпра­виться в плавание по сферам справедливости, - наши авторы выдвигают серию аксиом, напрямую предвосхищающих ответ на наш вопрос. Первая аксиома формируется принципом "об­щей человечности представителей града" (р. 96). Этот прин­цип уравнивает всех людей в качестве людей, исключая, в час­тности, рабство или нарочное воспитание "недочеловеком". Но в отсутствие дифференциации эти связи остаются неполити­ческими в той мере, в какой они выводят на сцену одного-единственного человека, некоего Адама. Эдем не является полити­ческим местом. Вечное согласие всех со всеми не предлагает ничего, кроме утопии, и ведет к исчезновению града; только вводя вторую аксиому, принцип несходства, мы можем разли­чить по меньшей мере два возможных состояния для предста­вителей града; и вот мы уже не в Эдеме; начинаются испыта­ния для того, чтобы атрибутировать нам различные состояния. Стало быть, только модель различных состояний человечности предоставляет доступ к политической жизни; вот почему сюда следует добавить дополнительную аксиому, определяющую модель "упорядоченной человечности" (р. 99). Именно в таком статусе, полярно противоположном утопии недифференциро­ванного Эдема, можно говорить об общем благе, но каждый раз - под углом того или иного града или мира.

Сделав эту оговорку, мы можем вернуться к вопросу о комп­ромиссе или, скорее, о компромиссах между каждым отдель­ным градом и пятью остальными. Всегда существуют только конкретные разновидности компромиссов. Стало быть, пред­ставляется, что одна из последних глав названа "Компромиссы ради общего блага" (р. 337) неточно. Как же тогда осуществить сверхкомпромисс в масштабе неделимого политического тела, коль скоро всякий компромисс является всего лишь приоста­новкой раздора, благодаря которой удается избежать насилия? Авторы ясно признают:

Принцип, на который нацелен компромисс, остается хруп­ким до тех пор, пока его невозможно соотнести с некоей



108

Поль Рикёр

формой общего блага, конститутивного для того или иного града. Заключение компромисса не позволяет упорядочить лиц сообразно должному величию (р. 338).

После прочтения части книги, посвященной компромиссу возникает впечатление, что компромиссы всегда слабее, чем внутренние узы, присущие градам. В результате выходит, что если компромисс - как общая фигура взаимодействия - остает­ся нацеленным на какое-нибудь общее благо высшего порядка, то это благо остается настолько неопределенным, насколько непрочными являются узы, завязываемые компромиссом. За неимением эдемской утопии управлению поддаются лишь та­кие компромиссы, которые всегда угрожают соскользнуть к ком­прометации - в силу склонности, напоминающей тот извра­щенный эффект, который Уолцер изобличает под именем кон­версии.

И здесь я спрашиваю себя, не недооценивают ли Болтанский и Тевено - как и Уолцер - важность парадокса политичес­кого, возникающего благодаря тому факту, что "град граждан" - не такой, как другие; во всяком случае он имеет другой смысл, нежели "град рынка", "град домочадцев", "град вдохновения". Подкрепление своему замешательству я нахожу в самом выбо­ре авторами естественного договора Руссо в качестве модели "града граждан" (по поводу самого термина "град граждан" авторы отчасти испытывают колебания: не плеоназм ли это?). Если же фактически общественный договор считается моде­лью, то его трудно считать моделью такого же града, как дру­гие. Он может быть моделью лишь для инклюзивного града. Ведь справедливо, что общая воля не терпит коалиций ниже ее по уровню или за ее пределами. Руссо назвал бы такие группы "кликами".

Можно ли сказать, что мои критические замечания наносят удары по анализам Уолцера, а также Болтанского и Тевено? Ско­рее я склоняюсь к тому, чтобы зачесть в качестве плюса этим работам то, что они помогли нам осознать небывалую ситуа­цию - во всяком случае немыслимую в терминах нашей рес­публиканской традиции, а именно - когда государство как ис­точник права попадает сегодня в неудобную ситуацию, так как

божественность инстанций... 109

вынуждено вести себя сразу и как целое, и как часть; и как вместилище, и как содержимое; и как инклюзивная инстанция, как включенная область. Именно поэтому признаваемая или признаваемая сдержанность наших авторов привела к на­лим собственным затруднениям. Последние возвещают труд­ные времена для жизни права. В грядущие десятилетия прими­рить неделимый народный суверенитет с размножением очагов права будет не менее трудно, нежели примирить этот самый неделимый суверенитет с новыми постнациональными, а то и постгосударственными институтами, которые тоже будут порож­дать право. Подобно тому, как нам придется управлять слож­ной ситуацией, возникшей благодаря переплетению несколь­ких инстанций правосудия на государственном и надгосударственном уровне, нам предстоит все чаще справляться с сим­метричной ей ситуацией, получающейся благодаря переплете­нию различных источников правосудия на уровне ниже госу­дарственного; эта ситуация возникает из-за формы, в какую облекается парадокс политического.



Эстепгическое и политическое...

111




Достарыңызбен бөлісу:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет