Интерпретация и/или аргументация

Поль Рикёр

129

И как раз опровержение этих трех главнейших тезисов про­кладывает путь теории интерпретации. Прежде всего смысл того или иного закона не возникает из его pedigree; как можно выра­зиться в терминах не интенциональной теории литературного текста, смысл закона, если таковой имеется, необходимо искать в тексте и его интертекстуальных связях, а не в предписании за­конодателя, который в юридическом смысле, симметричном тому намерению, что в литературе приписывается автору текстов. За­тем - по признанию таких позитивистских теоретиков, как Харт, - наиболее эксплицитные законы обладают open structure [от­крытой структурой] в том смысле, в каком тексты бывают от­крытыми непредусмотренным конструктивным интерпретациям. Но именно опровержение третьего тезиса, тезиса о том, что дис­креционные полномочия судьи служат "в каждой бочке затыч­кой", непосредственно прокладывает путь для теории интерпре­тации; если "усмотрение " судьи служит единственным ответом на молчание закона, то мы встречаемся с альтернативой, фаталь­ной для всякой юридической характеристики решения: либо ре­шение является произвольным, в смысле - незаконным, либо оно является правовым лишь при поддержке притязания на законо­дательство, в каковое оно облекается; только способность создать прецедент сохраняет юридическую квалификацию решения, ис­ходящего из дискреционных полномочий.

Отсюда проблема в том виде, как ее видит Дворкин: как оп­равдать идею, согласно которой всегда существует имеющий юридическую силу ответ, не впадая либо в произвол, либо в при­тязание судьи фигурировать в качестве законодателя?

В этот-то критический момент юридическая теория сталки­вается с моделью литературного текста и субмоделью текста нарративного, который - под пером Дворкина - превращается в парадигму литературного текста.

Задержимся на мгновение в плоскости общей теории лите­ратурного текста: разделение, или дизъюнкция, проводимое в литературной критике между значением, имманентным тексту, и намерением автора, в теории права находит параллель в дизъ­юнкции, проводимой между смыслом закона и инстанцией ре­шения, которое юридический позитивизм помещает у истоков

права. Литературное предприятие обретает канонический характер для теории права потому, что интерпретация получает поддержку во внутренних допущениях самого текста - каким тот предлагает себя разнообразным читателям. То, что с сожа­лением назвали расплывчатостью или размытостью литератур­ного текста, выглядит уже не слабостью, но силой того, что мы можем симметрично назвать "юридическим предприятием".

Именно тогда нарративная модель наделяется особой выпук­лостью - в той мере, в какой при реконструкции смысла текста интерпретация напрямую обращается к отношениям соответ­ствия, точности или подстраивания между предлагаемой ин­терпретацией трудного места и интерпретацией всего произве­дения. В этом "fit", мы узнаём знаменитый герменевтический принцип взаимно соответствующей интерпретации части и це­лого. Через мгновение мы увидим, с какой точки зрения юри­дическое предприятие можно наилучшим образом рассмотреть в качестве произведения, образующего целое. Но давайте пока скажем, что оценка отношений соответствия, точности или подстраивания ускользает от альтернативы - доказуемость/произ­вол. Мы располагаемся в плоскости, где эта контроверза, разу­меется, возможна, но где критик ее может претендовать на то, что одна интерпретация стоит больше другой, вероятнее дру­гой, вернее, приемлемее другой (хотя все эти термины требуют уточнения). И теперь получается, что сторонники тезиса по answer, сами того не ведая, солидарны со сторонниками тезиса о доказуемости, т. е., как пишет Дворкин, со сторонниками тезиса о суждении, поддерживаемом аргументами, истинность ко­торых неоспорима для всякого, кто понимает язык, на котором высказывается юридическое предложение. Возможно, в этой точке Дворкин, ослепленный конкурирующим тезисом о доказуемости, пропускает благоприятный момент, когда интерпретация должна была обратиться к теории аргументации, которая сама избегает альтернативы между доказуемым и произвольным. Этот пробел в рассуждениях можно приписать, веро­ятно, чрезмерной заботе, с которой Дворкин относится к опровержению тезиса по answer, в конечном итоге устанавливаю­щему чрезмерно жесткую связь между решением трудных дел и

тезисом о доказуемости юридических предложений.

Впрочем, продвинемся чуть дальше в эксплуатации литера­турной модели, делая акцент именно на ее нарративной форме. В какой контекст мы должны поместить себя, чтобы увидеть как поиски интерпретационного "fit" будут верифицированы с помощью того, что Дворкин называет "фактами нарративной связности"? Следует выйти за рамки изолированного и точеч­ного случая детерминированного суждения и встать на точку зрения истории "судебного предприятия", а значит, принять во внимание временное измерение этого предприятия. Именно по этому случаю Дворкин прибегнул к притче о какой-то череде рассказчиков, когда каждый добавляет свою главу, редактируя некую историю - притом, что ни один рассказчик сам по себе не определяет глобальный смысл, но каждый должен предпо­лагать его существование, если за правило он считает макси­мальную связность. Это предвосхищение нарративной связно­сти в сопряжении с пониманием предыдущих глав истории, которую каждый рассказчик застает уже начатой, придает ис­следованию "fit" двойную гарантию: с одной стороны, гаран­тию прецедентов; с другой - гарантию цели, предусмотренной совокупностью юридического в процессе его разработки. Ины­ми словами, с одной стороны - уже подвергшееся суду; с дру­гой - предвосхищаемый профиль юридического предприятия, рассмотренного в его историчности. Именно так модель текста - и конкретно говоря, текста нарративного - дает приемлемую альтернативу ответу по answer, дающемуся в hard cases и одно­временно - позитивистской концепции права.

К несчастью, Дворкин не воспользовался удобным случаем скоординировать свое обобщенное понятие 'У??", а точнее гово­ря, нарративистский вариант этого "fit", с теорией аргумента­ции, которая вполне пригодна в одном и том же качестве крите­рия связности независимо от того, сводима ли эта связность к нарративной связности. Предлагаемые синонимы, такие, как интегральность и идентичность, не добавляют особой отчетли­вости слишком неопределенному понятию связности. Самое большее - обращались к понятиям вроде тех, какие мы находим у Т. Тулмина⁶, таким, как "взвешенность" (weight), "важность

В таком случае можно задаться вопросом: почему Дворкин не рассмотрел более утонченную теории аргументации? Разу­меется, не из-за нехватки изощренности - ведь он грозный по­лемист; дело в более глубоких причинах, которые мы поймем лучше, если сопоставим раздел "Закон и интерпретация" из книги "Дело принципа" с эссе "Является ли закон системой правил?" из книги "Философия права". В этом эссе выясняет­ся, что Дворкин гораздо менее заинтересован в формальной стороне аргументов, нежели в их субстанции, и, сразу же уточ­ним, в их моральной и политической субстанции. Предлагае­мая в этой примечательной статье концепция права основана на иерархии, существующей между различными нормативны­ми компонентами права. Основная цель всего этого - опять-таки идейный спор с позитивизмом Харта, задающим тон. В эссе Дворкина изобличается то, что юридическая жесткость, сопряженная с идеей однозначного права, сочетается с децизи-онизмом, приводящим к преувеличению дискреционных пол­номочий судьи. Дворкин настойчиво утверждает, что характе­ристикой правил служит однозначность. Она не подходит к прин­ципам, которым в конечном итоге свойственна этико-юридическая природа. Устоявшимся правом как системой правил пра­во как политическое предприятие не исчерпывается.

В чем это различие между принципами и правилами вносит вклад в герменевтическую теорию судебного решения? В том, что решению трудных дел чаще способствуют принципы, чем правила. Но ведь эти принципы в отличие от правил иденти­фицируемы не по своей pedigree (кто принял их? обычай? власть? непостижимая какая-то легислатура? прецеденты?), но по свойственной им нормативной силе. Затем - в отличие от правил второго порядка - таких, как "правила признания" Харта, их этико-политический статус исключает однозначность. Каждый раз их следует интерпретировать заново. И о каждой нтерпретации можно сказать, что она "рассчитывает на "то или решение; "взвешивает" его больше или меньше, скло-

134

Понятно, что эта гибкая и не кодифицируемая концепция интерпретации не поддается формализму теорий юридической аргументации. Дворкина гораздо больше интересует политико-этический горизонт, на фоне которого вырисовываются прин­ципы, не сводимые к правилам. Он берет на себя все неудоб­ства принципов: бесконечный характер контроверзы, который можно компенсировать лишь крепким консенсусом демокра­тического общества (здесь мы узнаем позднего Ролза и его "кон­сенсус через взаимоналожение"); хрупкость суждений, вынесе­ние которых было поручено различным заинтересованным ауди­ториям (стороны судебного процесса, профессиональные юри­сты, теоретики права). Дворкин здесь вновь, возможно, сам того не осознавая, встречает трудности, уже устраненные школой восприятия текста в теории литературы.

Но я не хотел бы расставаться с Дворкиным, не подчеркнув заслуг его концепции. Модели текста Дворкин обязан концеп­цией закона, избавленного оттого, что он называет его pedigree. Модели повествования - несмотря на известную наивность по отношению к современному развитию теорий нарративности -он обязан учетом "правовой практики" в ее историческом раз­вертывании, причем "правовая практика" приобретает интер-претативный порядок. Наконец, различению между принципа­ми и правилами Дворкин обязан общей концепцией права, не­отделимого от "субстанциальной политической теории". Именно этот его глубинный и основополагающий интерес в конечном

интерпретация и/или аргументация 135

итоге отдаляет его от формальной теории юридической аргу­ментации.

Стратегии, применяемые специалистами по юридической аргументации, такими, как Алекси и Атьенса, бывают в выс­шей степени различными. В сущности, речь идет о том, чтобы трактовать юридическую аргументацию как особый случай общей нормативной практической дискуссии, а значит, впи­сать малый круг юридической аргументации в большой круг общей практической аргументации. Следовательно, именно из общей практической аргументации мы исходим как из Begnndung, т. е. из оправдания или обоснования⁷.

Стало быть, нам важен именно стык между двумя этими уровнями - в той мере, в какой в конкретных для юридической аргументации ограничениях и методах можно отважиться из­ложить интерпретацию оправдания, даже если авторы делают это лишь эпизодически (в этом отношении Атьенса больше, чем Алекси, уделяет внимания таким попыткам примирения — как подсказывает рассмотрение им случаев, которые он называет трагическими⁸).

Задержимся чуть подольше в плоскости практического нор­мативного дискурса. Здесь заслуживают объяснения три тер­мина: под практикой мы имеем в виду всю сферу человеческих взаимодействий; точнее говоря, эта сфера рассматривается с точки зрения норм, которые ею управляют и в качестве норм притязают на правильность (Richtigkeit, correctness, correcion), и притом с помощью обмена аргументами, логика которых не Удовлетворяет простой формальной логике, но все-таки не ус­тупает ни произволу децизионизма, ни притязаниям интуици­онистских моральных теорий на интуицию, что сразу же под­вергает сильным подозрениям понятие дискреционных полно­мочий. Понятие дискурс навязывает определенный формализм, являющийся именно формализмом аргументации, так что в итоге термины "дискурс" и "аргументация" проявляют склон­ность к взаимоналожению.

136

Поль Рикёр

Интерпретация и/или аргументация

137

Итак, вопрос в том, чтобы узнать, чем определяется притя­зание на правильность, на корректность. Ответ мы заимствуем у Хабермаса и у Эрлангенской школы: правильность - это пре­тензия, которую выдвигает умопостигаемсть, коль скоро пос­ледняя стремится быть критерием универсализируемой комму­никабельности. Хороший аргумент есть тот аргумент, который в идеальном случае будет не только понят, принят за правдопо­добный, но и приемлем всеми заинтересованными сторонами. Здесь можно узнать хабермасовский тезис о потенциальном согласии на уровне сообщества без границ и ограничений. На этом-то горизонте универсального консенсуса и располагают­ся формальные правила всякой дискуссии, притязающей на правильность. Эти, как мы увидим, немногочисленные прави­ла образуют сущность универсальной прагматики дискурса, нормативные качества которой следует акцентировать - в проти­вовес всяческой редукции к стратегической аргументации, гос­подствующей при переговорах, каковая подвержена всякого рода ограничениям и нацелена не на правильность, а на успех.

На сразу приходящее на ум возражение, что подобный кон­сенсус недосягаем и нереализуем, мы ответим следующим: про­тиворечащий фактам характер идеи правильности легитими­рует ее трансцендентальный статус, который приспосабливает ее к некоей бесконечной задаче. А на возражение, согласно кое­му это обоснование само по себе недостаточно, мы ответим, что задача юридической аргументации состоит именно в том, чтобы дополнить общие правила нормативного дискурса пра­вилами дискурса, принятыми в конкретной сфере - в правовом поле. Наконец, на возражение, согласно которому теория аргу­ментации в силу самого своего идеального характера может служить в качестве алиби для систематических искажений, мы ответим, что в самом идеале потенциального согласия кроются условия для законной критики соглашений - более или менее вынужденных, или ставших продуктом объединенных интере­сов; а в более общем случае таковое согласие говорит о факти­ческом равновесии между конфликтующими силами.

Когда нас попросят конкретизировать отныне поддающиеся формализации модальности этой прагматики, мы ответим, что

возможная универсализация аргумента есть то, что образует его правильность. Мы вскоре увидим, что это означает в юридичес­ком плане. Значит ли это, что мы довольствуемся здесь повторе­нием Канта? Нет, - отвечают хабермасианцы: принцип универ­сализации задействован в ситуации, которая с самого начала яв­ляется диалогической, тогда как у Канта этот принцип остается ограничен внутренним монологом (что - мимоходом замечу -весьма спорно и, конечно же, неверно в плоскости кантианской философии права).

Как мы отметили выше, правила универсальной прагмати­ки немногочисленны. Но их достаточно для этики дискуссии. Одни управляют вступлением в дискурс - скажем, тем, как брать слово: у всех равные права вмешиваться в дискуссию, брать слово никому не запрещено. Другие правила сопровождают дискуссию на всем ее протяжении: каждый должен согласить­ся с требованием представить доводы и - при возможности -наилучшие аргументы, либо оправдать свой отказ. Это прави­ло образует общее правило оправдания. Другие правила управ­ляют исходом дискуссии: каждый должен согласиться с послед­ствиями некоего решения, если удовлетворяются хорошо аргу­ментированные потребности каждого. Заметим: это последнее правило располагается уже на стыке формального и субстан­циального (или материального) благодаря обращению к поня­тиям потребности или интереса⁹. Именно здесь в дискуссию вмешивается нечто вроде интерпретации, поскольку потребно­сти или интересы относятся к сфере понимания и оценки, а для того чтобы быть понятыми или воспринятыми, они должны пройти первый тест на оценку, разделяемую сообществами раз­ной величины¹⁰. В той мере, в какой здесь мы сразу же входим в плоскость коммуникабельности, интересы и потребности вы­ходят на уровень упорядоченной дискуссии именно в терминах Разделяемого понимания. Формальная нормативность не быва­ет без нормативности предполагаемой, благодаря которой кон­кретные позиции считаются спорными, т. е. в полном смысле слова правдоподобными. Это качество спорности лежит в ос­нове такой идеи, как открытость (Offenheit, openness, apertura). Наконец, решение, принятое в ограниченных рамках дискурса,

138

Поль Рикёр

Интерпретация

и/или

аргументация

139

подчиняется условиям приемлемости в плоскости того, что Перельман¹¹ называл универсальной аудиторией. По правде говоря, существует целый ряд заинтересованных аудиторий, когда речь идет о рецепции дискурса прочими дискурсивными инстанциями, на которые тоже, и совершенно различными спо­собами, воздействует притязание на правильность (или коррек­тность).

По окончании этого стремительного перечисления правил конститутивных для практического рационального дискурса вообще, мы, разумеется, можем согласиться с тем, что благода­ря своему искусственному характеру понятие идеальной ситуа­ции дискурса открывает горизонт правильности для всякого дискурса, в котором партнеры пытаются убедить друг друга с помощью аргументов: идеальное не просто предвосхищается, но уже работает. Но надо также подчеркнуть, что формальное не может включаться в ход дискуссии, если только оно не выска­зывается уже в связи с публичным выражением интересов, а сле­довательно, выражением потребностей, для которых уже харак­терны преобладающие интерпретации их легитимности, образу­ющие то, что выше мы назвали их спорным характером. Именно по этому случаю сам Алекси (правда, не слишком на этом наста­ивая) вводит понятие интерпретации, когда имеет в виду правила, управляющие интерпретацией чьих-либо собствен­ных потребностей или потребностей других людей незави­симо от того, поддаются ли эти потребности обобщению¹². Это признание не представляет собой фатальной уступки формализму теории в той мере, в какой мы настаиваем на том, что протагонисты выдвигают притязание на правильность их собственного дискурса лишь "изнутри" дискурса. Вот тогда-то мы и наталкиваемся на вопрос - что является дискурсивно воз­можным в заданной исторической ситуации? Без этого не сле­довало бы даже говорить о способности проблематизировать, предполагаемой - и требуемой - для каждого из участников дискуссии.

Настал момент охарактеризовать юридический дискурс как конкретную разновидность общепрактического жанра дискурса.
Вначале необходимо напомнить о разнообразии мест, где развертывается юридический дискурс, а затем - о правилах, налагающих на юридический дискурс особые ограничения. Судебная инстанция, принятая мною за парадигматическую, с ее судами и судьями, является лишь одним из мест, где развер­тывается юридический дискурс: над судебной инстанцией рас­полагается инстанция законодательная, которая производит за­коны, а на одном уровне с судебной инстанцией - инстанция юристов, высказывающаяся о том, что немецкоязычные теоре­тики называют юридической догматикой. Сюда - вслед за Перельманом - надо добавить еще общественное мнение, а в пре­дельном случае еще и универсальную аудиторию, обсуждению со стороны которой подвергаются теории юристов, законы, из­даваемые законодательными органами, и, наконец, решения, принимаемые судебными инстанциями. Из всех этих инстан­ций именно судебная инстанция пользуется правилами, более всего способными создать разрыв между общепрактическим дискурсом и дискурсом судебным. Теперь мы собираемся сде­лать упор именно на эти правила.

Прежде всего дискуссия развертывается в особой институ­циональной среде (суды). В этой среде дебатам открыты не все вопросы, но лишь те, что фигурируют в кодифицированных рамках судебного процесса. В самом процессе роли распреде­лены не на равных началах (обвиняемый присутствует не по собственной воле, но вызывается повесткой). К тому же, раз­мышления подчиняются процедурным правилам, которые сами кодифицированы. Добавим еще, что эти размышления имеют место в ограниченное время - в отличие от размышлений о юридической догматике и, до известной степени, от размышле­нии законодательной инстанции. Наконец, дискуссия перед су­дебной инстанцией не заканчивается соглашением и даже - по крайней мере в первом приближении - не имеет в виду согла­шение; "судить" означает разрубать Гордиев узел, а значит, -Разделять участников процесса, устанавливать справедливую Дистанцию между ними (как мы, впрочем, уже подчеркивали), Наконец, не следует упускать из виду тяготеющие над судьей законные обязательства судить.

140

Поль Рикёр

Интерпретация и/или аргументация

141

Чем в таких принудительных условиях становятся правила общенормативного дискурса? Алекси и сторонники того, что принято называть стандартной теорией, настаивают на том что надо отправляться от притязаний на правильность, общих всякому нормативному дискурсу, а уж затем углубляться в спе­цифические качества юридического дискурса. Их тезис заклю­чается в следующем: притязание на правильность со стороны юридической аргументации ни в чем не отличается от притяза­ния на правильность любого нормативного дискурса. Общая норма имплицитно подразумевается. В идеальном случае про­игрывающая сторона, осужденный включается в признание этого притязания, предположительно разделяемого всеми при­сутствующими сторонами. Это имплицитное условие в некото­рых юридических системах выражается в обязательстве моти­вировать решение. Но даже если решение не является публич­но мотивированным, то оно по крайней мере должно быть оп­равданным используемыми аргументами. Поэтому-то судья и не может одновременно и выносить решение по определенному делу, и объявлять собственный приговор несправедливым. Это перформативное противоречие столь же вопиюще, как в случае с тем, кто утверждает, что кот на ковре, и сам же в это не ве­рит¹³. Сам по себе этот тезис приобретает силу благодаря аргу­менту a contrario: если юридическая аргументация не имела бы в качестве горизонта общий нормативный дискурс, наце­ленный на правильность, то идея рациональной аргументации не могла бы наделяться ни малейшим смыслом. Если же к тео­рии нормативной дискуссии все-таки следует добавить новые правила, то эти правила должны сочетаться с правилами фор­мальными, нисколько не ослабляя эти последние.

Утверждая это, какое место мы можем отвести интерпрета­ции? Обращение от аргументации к интерпретации, на мой взгляд, является обязательным, начиная с плана, характеризуе­мого Алекси как "внутреннее оправдание", чтобы противопос­тавить его "внешнему оправданию". Внутреннее оправдание касается логической связности между предпосылками и заклю­чением; следовательно, оно характеризует аргументацию как вывод.

По-моему, юридический силлогизм невозможно классифи­цировать напрямую, как случай, подпадающий под общее пра­вило; ведь кроме этого, он должен удовлетворять признанию подходящего характера применения такой-то нормы под такие-то случаи. Здесь мы обнаруживаем нечто вроде упомянутого Дворкиным правила уместности; применение правила факти­чески является весьма сложной операцией, когда интерпрета­ция фактов и интерпретация нормы взаимно друг друга обус­ловливают, способствуя квалификации, в силу которой утвер­ждается, что то или иное предположительно преступное пове­дение подпадает под ту или иную норму, которая считается на­рушенной. Если начать с интерпретации фактов, то нет необхо­димости слишком уж настаивать на том, что существует мно­жество способов рассматривать и, скажем, сообщать последо­вательность фактов. Исследование здесь надо распространить на все поле практики, рассмотренное В. Шаппом¹⁴ в его книге "Запутавшийся в историях". Никогда не удастся с увереннос­тью распутать нити личной истории подсудимого, и всякий кон­кретный способ прочитывать последовательность этих нитей уже как-то ориентирован благодаря предположению, что такая-та последовательность помещает рассматриваемый случай под такое-то правило. Сказать, что "а" представляет собой частный случай от "D", означает уже решить, что для него действует юридический силлогизм. Силлогизм является юридическим, а не просто практическим, потому что сама его классификация проблематична. Достаточно ли утверждать, как делают сторон­ники аргументации, что необходимо добавить дополнительные правила? Алекси по этому поводу написал:

Когда имеется сомнение по вопросу о том, является ли "а" "Т" или "М", то необходимо изобрести правило, которое разрешит вопрос¹⁵.

Аргументация извлекается из правила универсализации: если бы не существовало средства заручиться гарантией, что и "a", и "b", и "с" представляют собой частные случаи от "D", то правило универсализации было бы нарушено. Следовательно, необходимо производить ступенчатую декомпозицию до тех пор, пока мы не найдем случаев формулировки закона, когда приме-

142

Поль Рикёр

нение их на практике не даст повода для диспута. Но может ли всегда выполняться это условие, остающееся все-таки полнос­тью формальным? Можно ли - даже благодаря ступеням де­композиции - сэкономить на совместной интерпретации нор­мы и фактов посредством их взаимной подстройки? Со своей стороны, я бы сказал, что интерпретация превратилась в орга­нон вывода. Высказывая это в кантианских терминах: интер­претация представляет собой путь, по которому следует про­дуктивное воображение в операции рефлектирующего сужде­ния. Последнее фактически ставит следующий вопрос: под ка­кое правило следует подвести такой-то случай? Тогда универ­сализация действует как правило контроля процесса взаимной подстройки между интерпретируемой нормой и интерпретиру­емым фактом. В этом смысле интерпретация не является внеш­ней по отношению к аргументации: она образует органон аргу­ментации. Даже идея аналогичных случаев зиждется на интер­претации некоей аналогии; именно поэтому всегда необходимо интерпретировать сразу и норму, покрывающую случай, и слу­чай, покрываемый нормой, - чтобы функционировал юриди­ческий силлогизм, который, следовательно, нисколько не отли­чается от общего практического силлогизма¹⁶. Отсюда я делаю вывод, что интерпретация встроена в оправдание, начиная с уровня того, что Алекси называет внутренним оправданием, где задействована лишь логическая связность вывода.

Что бы ни происходило со стороны интерпретации в наибо­лее формальной плоскости юридического вывода, - именно на уровне того, что Алекси называет "внешним оправданием", т. е. оправданием предпосылок, пересечение аргументации и интер­претации представляется мне неоспоримым.

Теперь прежде всего напомним, что наиболее основополага­ющее ограничение, с которым сталкивается юридическая аргу­ментация, зависит от того факта, что судья не является законо­дателем; что он применяет закон, т. е. встраивает в свои аргу­менты действующее право. Именно здесь мы встречаемся со смутным характером юридического языка, с временным мол­чанием закона относительно "трудных дел" (hard cases Двор-кина), с удобной возможностью и зачастую необходимостью

Интерпретация и/или аргументация 143

выбирать между буквой и духом закона. Но ведь как раз применяя норму, мы не только признаем ее принудительность, но и испытываем ее изменчивость, а также то, что вышеописанное взаимодействие двойной интерпретации закона и фактов идет полным ходом¹⁷.

На втором уровне следует разместить случайности, а также и пробы и ошибки чисто эмпирических исследований. Здесь удобный случай напомнить, что интерпретация того, что счи­тается фактом - и фактом уместным в сфере исследования со­ответствующего дела - в равной степени касается и, так назы­ваемого внутреннего оправдания, и оправдания внешнего. "Фак­ты" подобного дела - не только их оценка, но и их простое опи­сание - стали объектом множества правовых диспутов, когда интерпретация нормы и интерпретация фактов опять-таки на­кладываются друг на друга. Здесь снова будет легитимным со­слаться на Дворкина, когда тот настойчиво повторяет, что "фак­ты" некоего дела не являются просто фактами, но что они на­гружены смыслом, а стало быть, интерпретированы.

На третьем уровне - опять-таки в плане оправдания предпо­сылок - можно расположить обращения к юридической тео­рии, к тому, что Алекси называет юридической догматикой, - а также заимствования из нее. Здесь напрашивается параллель с введенным Дворкиным различием между правилом и принци­пом. Но ведь относительно этого последнего мы отметили, на­сколько обращение к принципам отличается от обращения к правилам. Правило принуждает, принципы "склоняют", бо­лее или менее тяжело "весят", поддерживая тот или иной те­зис и т. д.

Именно на этой стадии мы можем понять обращение к тому, что после Савиньи с его "Системой современного римского права" (1840) было названо "канонами интерпретации". Разу­меется, их можно формализовать, утверждая, что они состоят в интерпретации нормы N в терминах W. Эту интерпретацию Можно свести просто к диспуту о семантике, но в этой интер­претации может быть задействован и "родовой" элемент, когда намерение законодателя используется в связи с различием между духом и буквой некоей нормы. Здесь Алекси опять, сам того не

144 Поль Рикёр

зная, совпадает с Дворкиным. Ничто не провоцирует на спор так, как упоминание намерения законодателя: хотел ли законо­датель, чтобы N интерпретировали в терминах W? Имел ли он конечную цель за пределами нормы N? Именно так - на правах такой же причины, как другие - аргумент, где содержится ссылка на намерение законодателя, подвергается "взвешиванию". Во всяком случае, даже если намерение известно, само по себе оно не является однозначным. В этом отношении все "генетичес­кие" аргументы или, как выражается Дворкин, аргументы от pedigree, следует расположить в той же рубрике, что и аргумен­ты исторические или сравнительные. Наконец, обращение к теории и к аргументам, называемым систематическими, не от­даляется от герменевтики, но, что любопытно, приводит к ней благодаря своим аспектам эквивокации.

Наконец, в особую категорию следует выделить аргумент от прецедента¹⁸. В каком-то смысле речь идет не о внешнем оп­равдании, в той мере, в какой прецедент, будучи признанным в качестве случая, аналогичного другим, не задействует никако­го другого критерия, кроме собственной способности к универ­сализации (аналогичные случаи рассматривать по аналогии). Но проблему ставит именно признание аналогии; сказать, что такое-то решение образует прецедент, означает уже произвести выбор в тезаурусе правосудных приговоров. В каком аспекте два дела являются подобными друг другу? Нам приходится за­няться сравнительным "взвешиванием" подобий и различий. Если же по поводу них мы придем к соглашению, то останется вопрос о том. какие подобия и какие различия релевантны для рассматриваемого дела. Разумеется, можно принять в качестве правила возложение аргументационного бремени на того, кто оспаривает уже установленный прецедент и выступает за ис­ключение. В этом отношении Перельман ссылается на своеоб­разный принцип инерции, поддерживающий уже установлен­ный прецедент: в связи с инерцией принятого решения необхо­димы веские причины для того, чтобы свернуть с предполагае­мого им пути. При принятии решения прецедент гарантирует стабильность, безопасность, доверие. Здесь формалисты заме­чают, что это чересчур социологическое оправдание

интерпретация и/или аргументация 145

ния к прецеденту не может урегулировать проблему аргумента-ционной структуры прецедента. И они правы. Но как раз в та­кой аргументационной структуре задействована интерпретация. Прецедент отсылает к подобию, каковое не является ни задан­ным, ни изобретенным, но построенным. В лексиконе Дворки-на это отмечено как случай конструктивной интерпретации. Выдвигаем ли мы аргумент "за" или "против", мы предполагаем проверку воображением гипотезы о сходстве или различии. Наконец, как и требует Атьенса, несомненно надо уделить внимание делам, неразрешимым при сегодняшнем состоянии права; Дворкин, без сомнения, зашел слишком далеко, утверж­дая, что всегда есть справедливый ответ на вопрос, который ставят hard cases - и это для того чтобы противодействовать избыточным обращениям к дискреционным полномочиям, пред­писываемым позитивистской концепцией права. Часто упоми­наемые Атьенсой трагические дела фактически обращаются к трудно формализуемому чувству справедливости, или, если можно так выразиться, к чувству скорее правильности, нежели правосудия.

Мы подошли к концу этой дискуссии, и читатель, возмож­но, согласится со мной, что взаимоналожение аргументации и интерпретации в судебном плане симметрично взаимоналожению объяснения и понимания в плане наук, изучающих дискурс и текст. В противовес дихотомическому подходу, опериру­ющему пресловутой полярностью, я когда-то завершил речь в поддержку диалектического отношения к аргументации и интерпретации в форме афоризма: "Объяснять больше, чтобы понимать лучше." В заключение дебатов об интерпретации и аргументации я предлагаю похожую формулировку, которая возвращает эпистемологии судебных дебатов ее сложное един­ство. Точка, где интерпретация и аргументация накладываются друг на друга, совпадает с точкой, где пересекаются регрессивный и восходящий пути у Дворкина и прогрессивный и нисходящий пути у Алекси и Атьенсы. Первый исходит из остроты того вопроса, который ставят hard cases, и поднимается в на­правлении этико-политического горизонта "судебного предприятия", рассматриваемого в его историческом развертывании.

146

Поль Рикёр

Второй оперирует общей теорией аргументации, пригодной для всякой формы практической нормативной дискуссии, и отно­сится к юридической аргументации как к подчиненной сфере. Первый путь достигает общего перекрестка, когда теория ин­терпретации сталкивается с вопросом, ставящимся самой нарративной моделью критериев связности юридического сужде­ния. Второй попадает на тот же перекресток, когда для того что­бы объяснить специфичность юридической аргументации, про­цедуры интерпретации обретают свою релевантность в каче­стве органона юридического силлогизма, в силу которого конк­ретное дело подводится под общее правило. Кроме того, я рис­кнул предложить другую аналогию, нежели диалектическую аналогию между объяснением и пониманием, т. е. аналогию рефлектирующего суждения в духе "Критики способности суж­дения", когда интерпретация превращается в путь, по которому следует продуктивное воображение; когда проблема уже не в том, чтобы применить известное правило к случаю, описанно­му предположительно правильно, как это делается в определя­ющим суждении, - но в том, чтобы "найти" правило, под кото­рое удобно подвести факт, сам еще требующий интерпретации. В таком случае необходимо показать, что мы фактически не меняем проблематику, когда переходим от аналогии между па­рой "интерпретировать/аргументировать" и парой "понимать/ объяснять" к аналогии между первой и рефлектирующим суж­дением. Это могло бы стать предметом другой дискуссии, отго­лоски которой мы находим в другом эссе из настоящей книги¹⁹.

жүктеу/скачать 1.11 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: