Ставрополь тольятти

Традиционными центрами гончарного дела в Ставро­польском уезде были два села: на севере уезда в Новой Майне и в центре — Старая Майна. В первом селе гончар­ством занималось 58 семей, а во втором — 15 дворов. При­чем, это были старинные центры гончаров, здесь этим про­мыслом занимались с начала 19 века. Понемногу гончары работали и в других селах, но их промысел не имел про­мышленного значения.

Орудия производства у гончаров были несложные: ножной гончарный круг, несколько самодельных и раз­личной величины ножий, да проволока для снятия со станков горшков. В сараях, но в большинстве случаев в жилых избах, ставили гончарный круг, сюда же приноси­ли в кадушках из творила приготовленную глину.

Ловкими, быстрыми движениями из бесформенного куска глины на глазах рождалась необходимая посуда. Снятый с круга горшок оставляли или же в этом помеще­нии, или относили в сушильню, где ставили на нижнюю полку. Здесь посуда стояла до тех пор, пока при надавли­вании пальцем не оставалось следа. В таких случаях гон­чары обычно говорили, что горшок «провял».

Затем посуду ставили с нижних полок на верхние, где она находилась до тех пор, пока от удара палочкой не ста­нет издавать чистый звук. После этого посуду ставили на обычную домашнюю печку и здесь она находилась до са­мого обжига. Вся без исключения посуда изготовлялась красная, для чего к глине примешивался сурик и купорос.

Гончар делал различной формы и величины горшки, специальные горшки для молока, которые у нас здесь на­зывали балакири, делали сковороды, кастрюли, кувшины, рукомойники с двумя горлышками, различные миски, блюда.

Выделка того или иного рода посуды зависела от вре­мен года. В мае—июне гончары больше делали кувшины, с которыми крестьянам необходимо было выезжать на по­левые работы, на сенокос. В сентябре большое место в ас­сортименте занимали блюда, сковороды и горшки. Сразу же после нового года делали балакири, так как с этого вре­мени начинали телиться коровы и спрос на балакиры повышался.

Сделанная посуда определенное время сушилась в са­рае, дожидаясь очереди второго ответственного этапа — калки. Для закаливания изделий гончарного ремесла мас­тер строил на склоне оврага, на околице, или, как здесь го­ворили, «на выпуске» несколько одинаковой величины горнов, устраиваемых в вырытой яме, обложенной кирпи­чами, обыкновенно на двух домохозяев по одному горну, но поскольку устройство горна требовало 5—10 рублей (для крестьянина деньги немалые), то нередко строили горн со­обща б—8 хозяев. Так как первый обжиг требовал большо­го количества дров, то бросали жребий, кому первому на­чинать. Чтобы избежать убытков, артель позволяла бес­платно обжигать какому-нибудь горшечнику в первую оче­редь. После него, пользуясь уже нагретым горном, хозяева затрачивали гораздо меньше дров. Очень важно было подо­брать дрова для обжига: сосновые дрова сильно коптили, а осина давала мало жару, поэтому они не годились.

В горн ставилось обыкновенно до 500 различных посу­дин: 200 «варейных горшков», 50 жаровень, 50 балаки-рей, 20 рукомойников, 20 кувшинов, 20 мисок, 20 каст­рюль, 100 круглых сковородок. В зависимости от опыта мастера посуду можно было уложить правильными ряда­ми и тогда ее в горн входило больше, а если поставить в разброс — посуды укладывалось меньше, но зато качество обжига повышалось. Мастер, который дорожил своим име­нем, всегда делал так, чтобы повысить качество своего труда.

Когда посуда была уложена, разводился огонь. Обжиг начинался со слабого огня, обязательно сырыми дровами, такой огонь назывался куревом. После чего огонь усилива­ли и доводили до красного каления, это когда температу­ра достигала 700—900 градусов, чего нельзя было достичь ни на костре, ни в домашней печи.

Такой огонь поддерживался, примерно, 6 часов, а за­тем верх горна засыпали песком, а топку замазывали гли­ной оставляли на 2 суток. Потом вверху горна делали не­большое отверстие и постепенно горн остывал. Остывание продолжалось 4—5 суток, после чего можно было выни­мать посуду.

Обжигание глазурованной (поливной) посуды было бо­лее продолжительным и требовало от мастера большего ис­кусства, поэтому за это дело брался не каждый. Только по­сле долгого опыта и приноравления к горну, дровам и про­чим условиям, некоторые гончары достигали того, к чему стремились: к малой толике брака.

Перед посадкой в печь эту посуду обмазывали дегтем, чтобы затем для глазирования можно было покрыть ее тонким слоем (через сито) свинцового порошка и медной окалины. Наиболее простая и дешевая глазурь — крас­ная — получалась от посыпки одним свинцовым порош­ком; белая — от посыпки свинцовым порошком, но перед этим она обмазывалась белой глиной и обтиралась тряп­кой, смоченной жидким раствором белой глины; если по­суду посыпали порошком медной окалины, то глазурь по­лучалась зеленой, но посуду с зеленой глазурью делали не часто. Чаще всего делали зеленые узоры на красной или белой глазури. Очень много было поливной посуды, когда перед обжигом посуду смазывали крепким раство­ром соли, отчего на посуде получалась блестящая поверх­ность («муравленная посуда»).

Остывшую посуду бережно укладывали в телеги с соло­мой и отправляли на ярмарки и базары в ближайшие се­ла. Продавали ее в Мелекессе и Старой Майне, но посколь­ку здесь гончаров было много, цена на их изделия была невысока. Гораздо выгоднее было продать в Ставрополе. Гончары продавали свой товар большей частью в розницу, очень редко — оптовым скупщикам. Оптовый торговец обычно покупал 100 посудин за 25 рублей.

В розничной торговле гончарная посуда шла на ставро­польском рынке в зависимости от качества. Мелкие горш­ки продавались по 1—2 копейки за штуку, «варейные» горшки по 3—5 копеек, жаровни — по 5—7 копеек, бала-кири — по 2—3 копейки, рукомойники по 3 копейки, кув­шины по 5—8 копеек, миски по 3—4 копейки. Блюда и сковородки продавали по 2—5 копеек. Цены на гончарную посуду по мере удаления от места выработки возрастали, отсюда вполне естественно было желание сбыть посуду на дальних базарах. Этого не могли себе позволить безлошад­ные гончары и мастер становился всецело зависим от ло­шади и домашнего хозяйства, которое без ущерба не мо­жет развиваться ввиду долгого отсутствия работника.

Какова же, говоря современным языком, экономичес­кая эффективность работы гончарного мастера? Сделаем небольшой анализ. Для одного горна требовалась подвозка 2-х возов глины, что обходилось в 20—30 копеек, покуп­ка 30 фунтов сурика по 12 копеек за фунт, значит 3 руб­ля 60 копеек; фунт купороса на 20 копеек и два воза дров на 1 руб. 50 копеек. Итого на один горн требовалось затра­тить 5 рублей 55 копеек.

Посуды же с одного горна продавалось на 13 рублей. Итого чистой прибыли получалось 7 рублей 45 копеек. Один мастер-гончар со специальным помощником или мальчиком-подростком в год мог приготовить посуды на 15 горнов, в одиночку на 6—8 горнов. Так что заработок гончара при производстве в 8—15 горнов равнялся от 60 до 112 рублей. Это был небольшой заработок.

Но надо заметить, что хороший мастер редко работал без подмастерья, ученика. Родители старались своего сына-под­ростка пристроить к хорошему мастеру, ибо владение ка­ким-либо ремеслом, в котором было заинтересовано сель­ское общество выделяло и материально и нравственно сре­ди односельчан. Нам известны несколько условий, заклю­ченных крестьянами с мастером при отдаче своих детей «для выучки» ремеслу. В одном из этих условий выговари­валось, что мастер обязан только кормить мальчика и «сшить ему рубашку», в другом — родители выговаривали «не бить сына слишком жестоко» как делают дурные хозя­ева, которые своих учеников бьют «незаслуженно, ругают в пьяном виде и утруждают непосильной работой». А чтобы мальчик из-за побоев не вздумал прежде срока сбежать от учителя-мастера, последний ставил в условии статью, даю­щую ему право за побег ученика взыскивать с родителей 25 рублей. Ради справедливости надо отметить и то, что учени­ки мастера не только помогали своему учителю, он и помо­гали сохранить уникальные приемы работы умельцев.

Сейчас пришли другие времена, появились другие ма­териалы, технологии, приемы работы, мы постепенно при­выкаем к ним и непонятно, почему ностальгически смот­рим на сохранившиеся балакири. Изделия гончарных дел мастеров сейчас на рынке практически не увидишь, они перекочевали в художественные салоны для немногих, хо­тя раньше служили всем.

Наличие глины в том или ином селении давало раз­витие и кирпичному производству. В основном кирпичи в Ставропольском уезде делали в пяти селах: Старое Микушкино, Старом и Новом Уренбашах и Помряски-но. Хотя кирпичники были и в Мусорке, Ташелке и других селах. Всего 66 человек профессионально делали кирпичи.

В 1863 году в Ставрополе было 5 кирпичных заводов; они принадлежали купцу Макаренкову, мещанам Егору Кондратьеву, Семену Чекмасову. Небольшие они были, да­вали всего 26 рублей прибыли за летний сезон. Позже чис­ло кирпичных заводов в Ставрополе выросло до восьми. Все они были с одним горном и давали все вместе 200 ты­сяч кирпичей в год. Завод Каляганова в Подстепках имел 2 горна и выпускал 180 тысяч кирпичей в год. Кирпичный завод в Нижнем Санчелеево был самым крупным, он вы­пускал 240 тысяч кирпичей в год.

Особенно интенсивно кирпичное производство стало развиваться в 90-е годы прошлого века. До этого лес был сравнительно недорог и крестьяне возводили свои дома де­ревянными, в 1867 году во всем уезде было только 3 кре­стьянских дома, возведенных из кирпича. Возросшее ко­личество пожаров, подорожание материала из дерева под­толкнули население к производству кирпича. В одном только селе Помряскино было 5 кирпичных заводов и 40 крестьянских дворов были заняты на этих заводах.

Собственно говоря эти кустарные заведения трудно назвать заводами. Это были небольшие сараи с большой четырехугольной печью, крыша у всех была соломен­ная. Рабочими на помряскинских заводах были, как правило, татары из села Уразгильдино, плата которым начислялась поштучно — 3 рубля за тысячу кирпичей. Татары в свою очередь нанимали себе помощников, пла­тя им от 65 копеек до рубля за тысячу кирпичей. Последний контингент рабочих набирался исключительно из сирот-подростков или безземельных и безлошадных крестьян.

Делали кирпичи только в летнее время — с мая по сен­тябрь. Настоящий рабочий — «мастер» только формовал кирпич, а помощники месили, подносили глину формов­щику и складывали сырой кирпич в сарай для просушки. Кирпичи делали 5 вершков длины (вершок равнялся 4,4 см) и 2,5 вершка в ширину, но из-за плохой прокалки кирпичи были не особенно хороши. Экономическая выго­да была следующая: владелец имел от 30 до 50 рублей с каждых 10 тысяч проданных кирпичей.
Яблочный бизнес
Бывая в селах Ставропольского района, поражаешься убогости приусадебного участка: или одна картошка, или два—три кустика смородины да куст сирени. А ведь став-ропольчане умели выращивать хорошие сады, иногда пло­доводство ставили главным делом в хозяйстве.

Самым садовым местом до революции в Ставрополь­ском уезде считали большое село — центр волости — Хря-щевку. Это было действительно большое село. В 1900 году здесь стояли 2 церкви и две церковно-приходские школы, проживало 6.034 человека (по переписи 1897 года). В селе действовало три завода (кожевенный, овчинный и кирпич­ный), паровая мельница, две маслобойки, 35 ветряных мельниц. Накладывала свой отпечаток на село и хлебная биржа с пароходной пристанью.

Хрящевка считалась по праву яблочной столицей уез­да. Двести крестьянских дворов этого села имели яблоне­вые сады, в которых росло 16.834 яблони. Нехитрый под­счет подсказывал, что на двор приходилось по 84 яблони. Конечно, здесь были и садоводы, владеющие 7—15 деревь­ями, но были и сады в которых росло по 700 яблонь. Прав­да, таких больших садов было немного, всего 5—6, осталь­ные уступали им по размерам.

Яблоневые сады в Хрящевке располагались за селом, в одном месте, занимая собой площадь надельной земли около 20 десятин. Выращивали различные сорта яблок: анис, черное дерево, бел, хорошавка, мальт, боровинка, скрут, решетка и другие. Сейчас эти названия даже для опытного садовода звучат незнакомо, в этом нет ничего удивительного, многие из названных сортов уже выроди­лись.

Кажется такая история произошла с яблоками сорта «Черное дерево», впрочем его еще называли Поволжским или Царским шипом. Это был старинный русский сорт. Плоды желтовато-зеленые со слабым полосато-красным румянцем, среднего размера. Урожайность этого сорта бы­ла небольшая, зимоустойчивость — средняя. Яблоки «чер­ного дерева» были сладко-кислые на вкус. Вроде бы ниче­го особенного, тем не менее яблоки черного дерева счита­лись самыми лучшими в хрящевских садах. И самыми до­рогими: если настоящий анис продавался от 50 копеек до 1 руб. 10 копеек за пуд, то яблоки черного дерева устой­чиво шли по полтора рубля за пуд.

Анис выращивался в основном алый или розовый, очень красивое и вкусное яблоко. Оно отличалось своей универсальностью: его употребляли и в свежем виде, и мо­чили, и сушили, варили варенье, делали домашнее вино. Деревья аниса хорошо выдерживали здешние зимы, ибо родина его разведения была под Симбирском, по большо­му счету недалеко от Хрящевки.

Идеальным крестьянским яблоком, растущим в хря­щевских садах, считался сорт красная репка. Этот сорт плодоносил в раннем возрасте и по стойкости против вет­ров не уступал анису. Главным центром торговли этого сорта была Сызрань.

Была у этого сорта одна особенность, которая отличала его от других. Созревала красная репка, примерно, за ме­сяц до Преображения (19 августа по новому стилю). Пре­ображение или Спас яблочный широко праздновался. В церкви освящали яблоки и как бы официально разрешали первый раз в году их есть. В народе говорили: «На второй Спас и нищий яблочко съест». А до 19 августа как бы не разрешалось. Владимир Иванович Даль очень мудро разъ­ясняет смысл запрета тем, что «до сих сроков яблоки... редко вызревают, и что ребятишек трудно удержать от не­зрелого лакомства, если не настращать их». Как видим, причина вполне бытовая, самая прозаическая. Так что мальчишки рады были такому сорту, хотя и вкусовые ка­чества красной репки были невысоки.

Определенной популярностью среди садоводов пользо­вался сорт боровинка. Это чисто русский сорт, а ценили его за зимостойкость, раннюю и обильную урожайность и высо­кую товарность плодов. Яблоки боровинки крупные, распис­ные, достигали 200 граммов. Очень хороши были для варе­нья. Характерной отрицательной особенностью боровинки являлась хрупкость скелета, она очень страдала от ветров и почти всегда нуждалась в подпорках. Обильно плодоносила хорошавка. Сорт был очень стойкий, и яблочки хорошие: снежно-белые, сочные, на вкус кисловато-сладкие.

Опытный садовод знает, сколько труда и забот необхо­димо приложить, чтобы яблоневый сад начинал давать до­ход. Хрящевские садоводы умели получать неплохой доход. Хорошая яблоня при тщательном уходе давала до 5—6 пу­дов яблок, но это были отдельные экземпляры. Если же взять хрящевский сад средней величины (в 50 яблонь), то он в лето при средней плодовитости яблок в 3—4 пуда с яб­лони давал от 150 до 200 пудов.

Средняя цена яблок за пуд держалась 75 копеек. Зна­чит, доход составлял 115—150 рублей. Но в Хрящевке бы­ло 5—6 садов, получавших 300—400 рублей чистого дохо­да. У них торговля яблоками шла круглый год. Хранили яблоки в сухом погребе от Рождества до Пасхи, предлагая их покупателям. Некоторые умудрялись сохранить их до нового урожая, переложив яблоки сухой золой и просеян­ным толченым углем.

Конечно, сам по себе приличный доход не приходил, требовалось приложить немало усилий для поддержания сада. Вовремя подрезать, уберечь яблони от различных бо­лезней и вредителей, подкормить их — каждую необходи­мо было потрогать, поговорить с ней. По многолетней при­вычке это делали в специальные дни.

14 января в Васильев день обязательно в полночь необ­ходимо было потрясти яблони для хорошего урожая. Вто­рой раз это делали 15 февраля на Сретенье. Была такая примета: если в этот день был ветер, то он предвещал пло­дородие деревьев. Но независимо от этого в этот день, при­дя с заутрени, садовник руками тряс каждую яблоню, что­бы она была с плодами.

Но приметы приметами, а конкретный физический труд всегда сопутствовал садоводу. Как говорится, «на Бога надейся, а сам не плошай». К концу прошлого века все чаще и чаще случались в наших местах засухи. Полить большой сад без водопровода — нелегкое дело. Приходи­лось нанимать временных работников, а желающих подра­ботать было немало. Каждый, нанимающийся на работу, заключал через волостное правление договор. За регистра­цию договора брали 20 копеек в мирские суммы. Хозяин мог подвергать своих рабочих вычету за прогул, за не­брежную работу, за грубость и неподчинение хозяину. Других вычетов нельзя было делать, да и вычеты не мог­ли превышать двойной платы за прогульный день.

Зимой с садом тоже хватало работы. Главная опасность грозила со стороны зайцев, больших любителей яблоневой коры. В этом случае также приходилось нанимать специ­ального караульщика с оплатой 3—5 рублей за зиму, смо­тря конечно, по размерам сада. А сколько было хлопот с сохранением молодых деревьев от заморозков.

Но, как всегда, реальная опасность подстерегала са­доводов не со стороны погоды или зайцев, а со стороны человека. Любители считать деньги в чужом кармане по­явились не вчера, они были всегда. Часть хрящевских жителей, увидев, что садоводы получают какой-то до­ход, бросились тоже разводить сады, завезя хорошие са­женцы из Саратовской губернии, в частности, мальт Бо-гаевский.

Другая часть односельчан, не умеющих, а главное не желающих выращивать сады, направили свою энергию на то, чтобы навредить садоводам. Все в соответствии с рас­хожим анекдотом. Когда у завистливого американца сосед построил приличный дом, то американец в сердцах за­явил, что он построит лучше и красивее. А русский в ана­логичной ситуации коротко сказал: «Спалю, паразита!» Только этим можно объяснить решение, принятое сель­ским обществом Хрящевки в 1883 году о том, чтобы вла­дельцы садов уплачивали по 15 рублей с каждой десятины сада в пользу сельского общества.

Садоводы пытались вразумить завистливых односель­чан, что яблоневый промысел неустойчив. Яблоня один год родит, а второй — отдыхает. А где гарантии от садо­вых болезней, погоды, других напастей? Не уговорили. Тогда садоводы предложили вместо налога взять у них на эту сумму землю из-под своего сада. Трудно удержаться от аналогии, когда после войны, в 1946 году правительство обложило налогом любой кустик, торчащий в усадьбе сельчанина, люди в наших местах вырубили сады.

Тогда в Хрящевке сады вырубать не стали, но охоты у многих поубавилось, и постепенно хрящевские садоводы прекращали сами заниматься этим промыслом. Они стали сдавать в аренду свои сады приезжающим прасолам из Симбирской губернии, которые сами ухаживали за сада­ми, делали сбор яблок, продавая их летом в Мелекессе, Ставрополе, Самаре.

Попытки же завести подобные сады в самом Ставропо­ле каждый год терпели неудачу в силу различных причин. Одна из них состоит в том, что городская Дума не верила, что на ставропольских песках можно было организовать хорошие сады и не выделяла под это землю. А небольшие фруктовые сады в Ставрополе были у Старкова, Дерябина, Дробыш-Дробышевского, но ни один из них не имел про­мышленного значения.
Луковый бизнес
В жизни ставропольчан, впрочем, как и у жителей дру­гих городов, нередко случалось массовое увлечение каким-либо промыслом. В 18 веке жители Ставрополя выращива­ли арбузы, которые по свидетельству известных путе­шественников, «здесь нарочито урождаются». С измене­нием экономической ситуации менялись и условия того или иного промысла.

В 60—70-х годах 19 века подавляющее большинст­во жителей Ставрополя увлеклось выращиванием лука, за что и город получил название «лукового городка». Не­даром тогда говорили, что «кто не нюхал луку — тот не истинный ставропольчанин». Разумеется, не одни гурман-ные свойства привлекали ставропольских жителей к выращиванию лука, хотя лук, как продукт питания, был украшением стола. Про самого последнего бедняка говори­ли, что «голь последняя и та лук в щи есть». Да и богатые знали пословицу: «Кто ест лук, того Бог избавит от веч­ных мук». Лук, как товар, породил всеобщее увлечение. Лучшие «луковщики» при среднем урожае в год выруча­ли от пятисот до тысячи рублей чистого дохода, затрачивая при посеве 100—150 рублей, не более. Именно это не оставляло в покое многих обывателей города.

Известный русский философ Иван Ильин в статье «О частной собственности» отмечал подобную черту русских людей. «Количественное неравенство имущества безуслов­но и вредно: собственное неравенство человеческих сил, способностей и желаний все равно скоро опять приведет к имущественному неравенству. Имущественное неравенство преодолевается не переделом богатств, а освобождением души от зависти; естественным братством, доброжелатель­ством; искусством довольствоваться тем, что есть, помыш­лением не о тех, кто «богаче меня», а о тех, кто «беднее меня», уверенностью, что богатство не определяет челове­ческого достоинства и творческого трудолюбия. Воспита­ние должно давать людям уметь духовно переносить нера­венство...»

Сейчас трудно сказать, кто первый поставил выращи­вание лука на промышленную основу. Для себя, немного для рынка ставропольские жители растили лук издавна. Все началось с бессоновского лука.

До революции самым крупным экспортером лука в России были крестьяне Курской губернии, здесь был центр знаменитого стригуновского лука из села Стригуны, а на втором месте находились пензенские крестьяне. Пре­красный мячковский лук выращивали в Мячково Москов­ской губернии. Вообще следует заметить, что в 1913 году в России насчитывалось около 100 сортов репчатого лука. И если с курскими и московскими торговцами ставрополь­ские купцы встречались нечасто, то с пензенцами шла до­вольно оживленная торговля. В 12 км от Пензы, вблизи реки Суры, располагалось большое село Бессоновка. Пре­красные здесь были места, пойменные, заливные луга. Не­даром здесь все занимались выращиванием лука. В 1913 году в Бессоновке производили до 1 млн пудов лука-репки и севка, причем около 650 тысяч пудов предназначалось на рынок. В среднем одна десятина посевов лука давала крестьянину до 210 рублей чистого дохода.

Ставропольчане быстро смекнули: места-то ведь похожи на наши, тоже пойма, те луга, тот же климат. И взялись за дело. Семена обычно покупали в пензенском селе Бессо­новка, потому что бессоновский лук способен был переносить самые дальние перевозки и длительное хранение, что делало его выгодным торговым продуктом. По сохраннос­ти, или, как говорят агрономы, по лежкости с бессонов-ским луком могли соперничать только ростовский репча­тый да мстерский из Владимирской губернии. Кроме того, высокая витаминозность создала ему заслуженную славу. Он в полной мере оправдывал народную мудрость «лук — от семи недуг».

Каковы же были затраты ставропольских жителей при занятии луковым промыслом? Первоначально семена лу­ка-севка покупали в Пензе по цене от 90 копеек до 2 руб­лей за пуд. При доставке семян в Ставрополь их уже про­давали по 3—4 рубля за пуд. На десятину земли требова­лось в зависимости от сорта, от 15 до 20 пудов семян. Осо­бое внимание требовала земля под посев. Лук требовал хо­рошей пойменной, мало истощенной земли, в Ставрополе такую землю называли «чищебой».

Если не было своей земли, то приходилось арендовать. Обычно десятина земли сдавалась в аренду от 10 до 16 руб­лей. Чтобы вспахать одну десятину, платили обычно око­ло б рублей. Чтобы два-три раза выполоть за лето посеян­ный лук, необходимо было нанять 40—60 человек, обыч­но женщин и девушек, которым платили по 20 копеек в сутки. Такое же количество женщин требовалось и для уборки урожая.

Лук старались убирать в первой половине сентября до заморозков. В народном календаре 8 сентября считался не только рождеством Богородицы, но и днем начала уборки лука. Этот день еще по-другому называли: луков день. Опоздание с уборкой приводило к снижению лежкости, поскольку после полного усыхания листьев при наличии влажной почвы вновь начиналось отрастание корней. Для уборки старались выбирать сухую, ветренную погоду, что­бы просушить лук на свежем воздухе. Солнечная сушка способствовала не только высыханию, но и обеззаражива­нию луковиц. Затем их 2—3 недели сушили в сараях.

Под высокой крышей сарая подвешивался и связанный в пучки стреличник. После того, как стреличник просы­хал, приступали к выколачиванию чернушки. Здесь тоже были свои правила. Многолетний опыт говорил, что чер­нушка хорошо вымолачивалась в ясные, солнечные дни и больше чем наполовину оставалась в шапках (семенах го­ловках) в пасмурные дни. После уборки лук вязали в пле-теницу, состоящую, примерно, из 50 луковиц. Теперь только оставалось продать лук на осенних или зимних яр­марках.

Много луку отвозилось в Самару, в степные места, где можно было продать товар подороже. Особо крупный, от­борный лук возили в большие города на проходящие яр­марки: Казань, Нижний Новгород. Хотя в Нижнем прихо­дилось испытывать острую конкуренцию. Там в арзамас­ских селах Кичанзино и Красное растили прекрасный ар­замасский лук, но и здесь наш лук находил своего благо­дарного покупателя.

Доход же от лука был таков: с одной десятины земли при хорошем урожае обычно собирали от 70 до 100 возов лука; в каждом возу до 200 плетениц, а каждые 20 плете-ниц или 1000 луковиц продавались от 1 до полутора руб­лей. Бывало и дороже.

Если хозяин серьезно занимался луковым бизнесом, это было заметно по его быту. В своем доме он устраивал очень глубокий подпол, в котором хранился крупный лук, так называемый лук-матку, дающий при посадке семена (чернушку). Лук-матка требовал для своего хранения по­ниженную температуру, примерно, как картофель.

На полатях, под потолком хранился лук-севок, получа­емый в год посева чернушки. Севок надо было хранить в течение всей зимы при температуре 15—18 градусов теп­ла. Высаженный в грунт севок давал крупный репчатый лук, из которого, в свою очередь, отбирался на семена и лук-матка. Но поскольку овощ требовал затемненного хра­нения, то в домах промысловиков частенько были прикры­ты ставнями окна.

К 90-м годам луковый промысел в Ставрополе стал за­метно слабеть. Однозначного объяснения этому не может быть. С одной стороны, возросла конкуренция в результа­те увеличения производства лука в других местах, а с дру­гой — отношение к луку самих жителей к этому промыс­лу. Земля под посевами лука истощалась и уже не давала многократных прибылей. Ведь у нас прибыль в 5—6 про­центов не считали за прибыль. Эйфория получения сверх­прибылей улетучилась. Необходимо было кропотливо, буднично наращивать навыки ведения луководства. Но проще оказалось подождать пришествия нового, легкого и модно­го промысла. В душе-то они были хлебопашцы.