Стивен Кинг. Сердца в Атлантиде

Для нас, остальных, явная перемена к худшему наступила на протяжении трех

дней перед первой зимней вьюгой. То есть явная для всех остальных. Для тех

же, кто пылал в лихорадке, это выглядело всего лишь как шаг-другой к северу

от нормального положения вещей.

До каникул карточные квартеты в гостиной в течение учебной недели имели

тенденцию распадаться и составляться заново, а иногда и вовсе прекращали

существование, пока игроки расходились на занятия. Теперь они оставались

почти статичными. Перемены случались только, если кто-то, пошатываясь,

отправлялся спать или менялся столом, чтобы оказаться подальше от карточной

сноровки Ронни и его неумолчного злоехидного трепа. Такое постоянство

объяснялось тем, что по большей части игроки третьего этажа вернулись не для

получения дальнейшего образования; Барри, Ник, Марк, Харви - и не знаю,

сколько еще - практически махнули рукой на занятия и вернулись только, чтобы

продолжить борьбу за абсолютно бесполезные "турнирные очки". Многие ребята

на третьем этаже Чемберлена теперь, по сути, занимались исключительно

"червями". Как ни грустно, Скип Кирк и я входили в их число. В понедельник я

посидел на двух лекциях, потом сказал "насрать" и на остальные не пошел. Во

вторник я прогулял все, ночью во вторник играл в "черви" во сне (мне

запомнился отрывок сна: я уронил Стерву и увидел, что у нес лицо Кэрол),

потом всю среду играл наяву. Геология, социология, история.., названия, за

которыми ничего не стояло.

Во Вьетнаме эскадрилья В-52 разбомбила скопление вьетконговцев под

Донг-Хо. Кроме того, она умудрилась разбомбить роту военно-морской пехоты

США, убив двенадцать и ранив сорок человек - тру-ля-ля, вляпались. А прогноз

погоды на четверг - густой снег, переходящий к полудню в ледяной дождь. Мало

кто из нас обратил внимание на этот прогноз. И уж, во всяком случае, у меня

не было никаких причин предвидеть, что обещанный снегопад изменит

направление моей жизни.

В среду я лег спать за полночь и спал тяжелым сном. Если мне снились

"черви" или Кэрол Гербер, я этого не помню. Когда я проснулся в восемь утра

в четверг, снег валил так густо, что я с трудом разглядел светящиеся окна

Франклин-Холла напротив. Я принял душ, потом побрел по коридору посмотреть,

началась ли игра. Один столик был занят. Ленни Дориа, Рэнди Экколс, Билли

Марчант и Скип. Вид у всех был бледный, небритый и усталый, будто они

просидели тут всю ночь. А может, и просидели. Я прислонился к косяку, следя

за игрой. Снаружи в снегу происходило что-то куда интереснее. Но мы внутри

узнали об этом только позже.

Оберт жила во Франклине. За последние три-четыре недели они очень

подружились, а потому ходили в столовую вместе. В это снежное утро на исходе

ноября они возвращались после завтрака и вдруг увидели, что на северной

стене Чемберлен-Холла появилась надпись. Эта стена была обращена к

остальному городку.., и, в частности, к Восточному корпусу, где большие

корпорации вели собеседования на заполнение вакансий.

Они свернули туда, сошли с дорожки в снег - к тому времени его навалило

примерно четыре дюйма.

- Погляди, - сказала Бека, кивая на снег. По нему тянулись странные

следы - не отпечатки подошв, но словно бы борозды, а по их сторонам -

пунктир глубоких кружков. Том Хакеби сказал, что это похоже на следы лыж и

лыжных палок. Ни он, ни Бека не подумали, что следы эти мог бы оставить

человек на костылях. То есть тогда не подумали.

Они подошли к стене общежития. Буквы были большие и черные, но к этому

моменту снег валил так густо, что только с шагов десяти они сумели прочесть

слова, которые кто-то набрызгал черной краской.., причем в состоянии

полнейшего бешенства, если судить по корявости букв (опять-таки им не пришло

в голову, что человек, когда он пишет струей краски из пульверизатора,

одновременно удерживая равновесие на костылях, не может заботиться об

аккуратности букв).

Надпись гласила:

Глава 32
Я читал, что есть преступники - возможно, очень большое число

преступников, - которые подсознательно хотят, чтобы их поймали. Думаю,

именно так обстояло дело со Стоуком Джонсом. Ради чего бы он ни поступил в

Университет Мэна, этого он явно там не нашел, Я думаю, он решил, что настало

время уйти, а раз так, так перед этим он сделает наиболее внушительный жест,

доступный человеку на костылях.

Том Хакеби направо и налево рассказывал, какая надпись украшает стену

нашего общежития. Бека Оберт тоже языка за зубами не держала, и среди тех, с

кем она поделилась новостью, была староста второго этажа Франклина, тощая,

очень правильная девица по имени Марджери Статтенхеймер. К 1969 году

Марджери стала видной фигурой в студгородкс - организатор и президент

"Христиан за университетскую Америку". ХУА поддерживали войну во Вьетнаме, и

их киоск в День Поминовения продавал булавки с флажками, которые приобрели

такую популярность благодаря Ричарду Никсону.

По расписанию в четверг у меня было обеденное дежурство во Дворце

Прерий, и хотя я прогуливал занятия, мне и в голову не пришло бы не выйти на

рабочее дежурство - так уж я устроен. Я уступил мое место в гостиной Тони

ДеЛукка и около одиннадцати отправился в Холиоук выполнять свои обязанности

в посудомойной. Я увидел, что в снегу топчется большая толпа студентов и все

смотрят на северную стену нашего общежития. Я пошел туда, прочел призыв и

сразу понял, кто его написал.

На Беннет-роуд у дорожки, ведущей к боковой двери Чемберлена, стояли

голубой седан Университета Мэна и одна из университетских полицейских машин.

Там же стояла Марджери Статтенхеймер рядом с четырьмя университетскими

полицейскими, мужским деканом и Чарльзом Эберсоулом, заместителем ректора по

дисциплинарным вопросам.

У стены, когда я подошел туда, толпились человек пятьдесят; за пять

минут, пока я стоял там, вытягивая шею, к ним добавились еще двадцать пять.

А к тому времени, когда я в четверть второго кончил ополаскивать и

составлять и зашагал назад в Чемберлен, там стояли и глазели уже человек

двести, разбившись на небольшие кучки. Полагаю, теперь трудно поверить, что

какое бы то ни было граффити могло привлечь столько народу, да еще в

предельно дерьмовый день в смысле погоды, но мы тут говорим о совсем ином

мире, том мире, в котором ни единый журнал в Америке (за исключением

"Попьюлар фотографи", да и то крайне редко) не поместил бы нагую

человеческую фигуру, до того нагую, что были бы видны волосы на лобке; где

ни единая газета не посмела бы даже косвенно намекнуть на сексуальную жизнь

политического деятеля. Это было до того, как Атлантида ушла на дно. Это было

очень давно и очень далеко. В мире, где минимум один клоун угодил в тюрьму

за матерное слово, произнесенное перед публикой, а другой заметил, что в

"Шоу Эда Салливана" разрешалось упоминать о члене любого общества, но только

не о его члене. Это был мир, где кое-какие слова еще не утратили способность

шокировать.

Да, мы знали это слово. Само собой. Мы все время его произносили,

добавляя тебя, твою собаку, пойди п...бись, с.., твою мать, да, мы так

говорили. Но там, написанные черными буквами в пять футов высотой, были

слова "Е... ый президент Соединенных Штатов!". Да еще "ПРЕЗИДЕНТ-УБИЙЦА!".

Кто-то назвал президента Соединенных Штатов киллером! Мы просто не могли

этому поверить.

Когда я шел назад из Холиоука, возле первой полицейской машины стояла

вторая, и шестеро полицейских - почти весь состав чертовой университетской

полиции, прикинул я - пытались закрыть надпись большим прямоугольником

желтой парусины. Толпа роптала, потом насмешливо загудела. Полицейские

раздраженно оглядывались. Один крикнул, чтобы они расходились, чтобы

проваливали, им же всем есть куда пойти. Без сомнения, это было правдой, но

подавляющему большинству их нравилось стоять прямо здесь - во всяком случае,

толпа почти не поредела.

Полицейский, державший дальний левый конец парусины, поскользнулся на

снегу и чуть не упал. Кое-кто из зрителей зааплодировал. Поскользнувшийся

полицейский оглянулся, и на мгновение его лицо налилось черной ненавистью.

Вот тогда-то для меня все и начало по-настоящему изменяться, вот тогда-то

разрыв между поколениями начал по-настоящему шириться.

Поскользнувшийся полицейский отвернулся и снова начал возиться с

парусиной. В конце концов она закрыла первый знак мира с "Е" в "Е...ЫЙ

ДЖОНСОН!". И чуть Настоящее Нехорошее Слово исчезло, как толпа сама начала

расходиться. Снег сменился ледяной крупой, и стоять там было очень неуютно.

- Поостерегись, чтобы легавые не увидели спину твоей куртки, - сказал

Скип, и я оглянулся. Он стоял позади меня в куртке с капюшоном, глубоко

засунув руки в карманы. Дыхание вырвалось из его рта морозными клубами; его

взгляд не отрывался от полицейских и еще видной части надписи "ДЖОНСОН!

ПРЕЗИДЕНТ-УБИЙЦА! США, ВОН ИЗ ВЬЕТНАМА СЕЙЧАС ЖЕ!". - Они решат, что это

твоих рук дело. Или моих.

Чуть улыбнувшись, Скип повернулся ко мне спиной. Там на его куртке

ярко-красными чернилами был нарисован еще один воробьиный следок.

- Черт! - сказал я. - Когда ты успел?

- Утром, - сказал он. - Увидел у Ната. - Он пожал плечами. - Сильно!

Нельзя было не перерисовать.

- На нас они не подумают. Ни на секунду.

- Да, пожалуй.

Вопрос был в том, почему они уже не допрашивают Стоука.., хотя и не

придется задавать ему так уж много вопросов, чтобы узнать правду. Но если

Эберсоул, заместитель по дисциплинарным вопросам, и Гаррстсен, мужской

декан, с ним еще не разговаривали, то потому лишь, что они еще не

говорили...

- Где Душка? - спросил я. - Ты не знаешь? Крупа уже сыпалась вовсю,

стучала по веткам деревьев и колюче секла каждый незащищенный дюйм кожи.

- Юный герой, мистер Душборн, присыпает песочком тротуары и дорожки с

десятком своих дружков из РОТС, - сказал Скип. - Мы их видели из гостиной.

Они разъезжают в настоящем армейском фургоне. Мейлфант сказал, что члены у

них наверняка до того напряжены, что им неделю не придется спать на животе.

По-моему, очень даже неплохо сказано для Ронни.

- Когда Душка вернется...

- Угу, когда вернется. - Скип пожал плечами, будто говоря, что тут мы

ничего сделать не можем. - А пока выберемся-ка из этого дерьма и перекинемся

в картишки. Что скажешь?

Я хотел сказать очень много об очень многом.., а с другой стороны -

абсолютно не хотел. Мы вернулись на третий этаж, и к середине дня игра снова

была в полном разгаре. Пять квартетов разыгрывали "подпартии", в комнате

плавал сизый дым, а кто-то притащил проигрыватель, так что мы могли слушать

Битлов и "Роллинг Стоунз". Кто-то еще принес исцарапанную пластинку "96

слез", и она без остановки крутилась по меньшей мере час: плачь, плачь,

плачь. Из окна открывался широкий вид на Этап Беннета и Променад Беннета, и

я все время туда поглядывал, не увижу ли, как Душборн и его дружки в хаки

пялятся на северную стену общежития, быть может, обсуждая, пустить ли в ход

против Стоука Джонсона их карабины или просто погоняться за ним со штыками.

Но, конечно, ничего подобного они не сделают. Маршируя на футбольном поле,

они могут выкрикивать в такт шагам: "Убей конга! Вперед, США'", но Стоук

ведь калека. Они с радостью согласятся, чтобы его прокоммунистическую жопу

просто вышибли из Университета Мэна.

Я этого не хотел, но не видел иного исхода. Стоук расхаживал с

воробьиным следком на спине с самого начала занятий, задолго до того, как до

нас, остальных, доперло, что означает этот знак, и Душка это знал. Плюс

Стоук не станет отрицать. С вопросами декана и заместителя ректора он

поступит, как со своими костылями - ринется прямо вперед.

Да и вообще все случившееся уже начало отступать куда-то вдаль,

понятно? Как лекции. Как Кэрол - теперь, когда я понял, что она

действительно не вернется. Как мысль о призыве и смерти в джунглях. Реальной

же и неотложной казалась необходимость выгнать из кустов эту чертову Стерву

или сшибить луну, единым махом обставив всех за твоим столом на двадцать

шесть очков.

Реальными казались "черви".

Но затем произошло кое-что.
Глава 33
Около четырех часов крупа сменилась дождем, и к четырем тридцати, когда

начало темнеть, мы увидели, что Этап Беннета залит водой глубиной в

три-четыре дюйма. Почти весь Променад смахивал на канал. А под водой было

ледяное тающее месиво вроде "Джелл-0".

Темп игры замедлился: мы наблюдали, как бедняги, дежурящие в

посудомойной, пробираются от общежитии к Дворцу Прерий. Некоторые - самые

разумные - шли напрямик вверх по склону, шлепая по быстро тающему снегу.

Остальные брели по дорожкам, оскальзываясь на их предательской ледяной

поверхности. От мокрой земли начал подниматься густой туман, и стало еще

труднее выбирать, куда поставить ногу. Один парень из Кинга встретил девушку

из Франклина там, где дорожки сливались. Когда они пошли рядом по Променаду

Беннета, парень поскользнулся и уцепился за девушку. Они чуть было не

шлепнулись, но все-таки сумели удержать общее равновесие. Мы зааплодировали.

За моим столом Ник, смахивающий на хорька приятель Ронни, сдал мне

невероятные тринадцать карт, возможно, лучшие, какие мне когда-нибудь

выпадали. Такого случая сшибить луну у меня еще не было: шесть старших

червей, практически без мелких. Король и дама пик плюс старшие карты

остальных двух мастей. И еще у меня была семерка червей, пограничная карта,

но удобная, чтобы всучить взятку зазевавшемуся игроку. Ведь никто не ждет,

что ты рискнешь сшибать луну в партии без сброса.

Ленни Дориа для начала пошел со Шприца. Ронни тут же воспользовался

случаем избавиться от туза пик. Он счел, что ему подфартило. Но я тоже был

рад. Теперь мой пиковый марьяж оказался старшим в масти. Дама означала

тринадцать очков, но если я правильно разыграю червей, очки эти вместо меня

скушают Ронни, Ник и Ленни.

Я позволил, чтобы взятку взял Ник. Еще три взятки мы разделили без

последствий - сначала Ник, потом Ленни начали выбивать бубны, - а затем на

трефовую взятку я получил десятку червей.

- Червячки поползли, и Рили скушал одного! - злорадно провозгласил

Ронни. - Ляжешь на обе лопатки, деревня.

- Может, и так, - сказал я. А может, подумал я, Ронни Мейлфант скоро

скушает свою улыбочку. Если все получится, я загоню идиота Ника Праути за

сотню и отберу у Ронни партию, которую он прицелился выиграть.

Спустя три взятки мой маневр стал уже очевидным. Как я и надеялся,

ухмылка Ронни сменилась выражением, которое я обожал видеть у него на лице,

- обескураженной гримасой.

- Ничего у тебя не получится, - сказал он. - Не верю. Не в партии без

сброса. Ни хрена у тебя не получится! - Тем не менее он знал, что такое не

исключено. Это слышалось у него в голосе.

- Что же, посмотрим, - сказал я и пошел с туза червей. Теперь я

действовал в открытую, но почему бы и нет? Если черви распределились

поровну, я мог выиграть теперь же. - Вот посмотрим, что мы...

- Поглядите! - закричал Скип от столика, ближайшего к окну. В его тоне

недоверие смешивалось с чем-то вроде восхищения. - Черт дери! Это засранец

Стоукли!

Игра оборвалась. Мы все извернулись на стульях и поглядели на залитый

дождем сумеречный мир внизу. Четверо ребят в углу повскакали на ноги. Старые

фонари на чугунных столбах вдоль Променада Беннета слабо светили сквозь

туман, так что я подумал о Лондоне: Тайн-стрит, Джек-потрошитель. Холиоук на

холме больше чем когда-либо уподобился океанскому лайнеру. Он словно

покачивался за пленкой дождевой воды, заливавшей окна гостиной.

- Засранец Рви-Рви поперся в такое дерьмо! Глазам своим не верю, -

прошептал Ронни.

Стоук быстро двигался по дорожке, которая вела от северного входа в

Чемберлен, туда, где со всеми остальными дорожками соединялась в самой

нижней точке Этапа Беннета. На нем была его старая шинель, и было ясно, что

он не сейчас вышел из общежития - шинель промокла насквозь. Даже сквозь

скользящую пленку воды на стеклах можно было различить знак мира у него на

спине, такой же черный, как слова, которые теперь были частично закрыты

желтой парусиной (если она еще висела там). Его буйные волосы промокли до

степени покорности.

Стоук ни разу не оглянулся на свое граффити "ПРЕЗИДЕНТ-УБИЙЦА", а

просто нырял на костылях к Променаду Беннета. Никогда еще он не двигался так

быстро, не замечая ни хлещущего дождя, ни сгущающегося тумана, ни месива под

его костылями. Хотел ли он упасть? Бросал ли вызов дерьмовой снежной жиже,

доказывая, что ей его не свалить? Не знаю. Вполне возможно, что он так

погрузился в свои мысли, что не замечал ни как быстро он движется, ни

гнусную погоду. Так или иначе, в подобном темпе он не мог уйти далеко.

Ронни захихикал, и этот звук разбежался во все стороны, будто искра по

сухому труту. Я не хотел присоединяться к ре-готу, но ничего не смог с собой

поделать. Да и Скип, как я заметил. Отчасти потому, что смех заразителен, но

с другой стороны, зрелище действительно было смешным. Я знаю, как жесток был

этот смех. Да, знаю. Но я зашел слишком далеко, чтобы прятать правду о том

дне.., и об ЭТОМ дне, почти полжизни спустя. Потому что оно все еще кажется

мне смешным, и я все еще улыбаюсь, когда вспоминаю, как он тогда выглядел.

Отчаянно дергающаяся заводная игрушка в старой шинели, устремляющаяся вперед

под проливным дождем на костылях, разбрызгивающих воду. Мы знали, что

произойдет, просто знали. В том-то и заключалось смешное: сколько он

все-таки сумеет пройти до неизбежного финала.

Ленни гоготал, прижимая ладонь к лицу, глядя сквозь растопыренные

пальцы, а из глаз у него текли слезы. Хью Бреннен держался за довольно

объемистый живот и ревел, как осел, увязший в грязи. Марк Сент-Пьер

бессильно завывал и твердил, что сейчас обмочится - перепил колы и сейчас

пустит струю в свои дерьмовые джинсы. Я так хохотал, что не удержал в руке

карты; нервы моей правой руки парализовало, пальцы разжались, и

заключительные выигрышные взятки рассыпались по моим коленям. В голове у

меня стучало, нос совсем заложило.

Стоук добрался до конца ложбины, где начинался Променад. Там он

остановился и по какой-то причине прокрутил почти полный оборот, словно

балансируя на одном костыле. Другой костыль он держал на весу, будто

автомат, будто в воображении осыпал градом пуль весь студгородок: "Убивай

конговцев! Круши старост! На штык ублюдков из высших классов!"

- Иииии.., олимпийские судьи все дают ему.., десять очков! -

провозгласил Тони ДеЛукка безупречным тоном спортивного комментатора. Это

оказалось последней соломинкой, и гостиная тотчас превратилась в бедлам. Во

все стороны взвихрились карты. Опрокидывались пепельницы, и одна из

стеклянных (среди них преобладали небольшие алюминиевые) разлетелась

вдребезги. Кто-то свалился со стула и принялся кататься по полу, дрыгая

ногами. Черт, мы хохотали и просто не могли остановиться.

- Ну вот! - завывал Марк. - Я обмочил мои ливайсы! Ничего не мог

поделать!

Позади него Ник Праути на коленях полз к окну, по его горящему лицу

текли слезы, и он протягивал руки в безмолвном жесте человека, который

пытается выговорить "прекратите, прекратите, пока в мозгу у меня не лопнул

хренов сосуд и я не рухнул тут прямо".

Скип вскочил, опрокинув свой стул. И я вскочил. Сотрясая хохотом наши

мозги, мы уцепились друг за друга и в обнимку доплелись до окна. Внизу, не

зная, что на него, потешаясь, смотрят десятка два ополоумевших карточных

игроков, Стоук Джонс все еще, всякому вероятию вопреки, оставался на ногах.

- Давай, Рви-Рви! - завел Ронни.

- Давай, Рви-Рви, - присоединился к нему Ник. Он добрался до окна и

прижимался лбом к стеклу, все еще смеясь.

- Давай, Рви-Рви!

- Давай, детка!

- Давай!

- Наддай, Рви-Рви! Гони своих ездовых собачек!

- Работай костылями, малыш!

- Давай, хренов Рви-Рви!

Будто шли заключительные минуты футбольного матча при равном счете,

только все вопили: "Давай, Рви-Рви!", а не "Отдай мяч!" или "Блокируй его!".

Я не вопил, и Скип, по-моему, тоже, но мы смеялись, мы смеялись так же

безудержно, как все остальные.

Внезапно мне вспомнился вечер, когда мы с Кэрол сидели на ящиках из-под

молока за Холиоуком, тот вечер, когда она показала мне свое фото с друзьями

ее детства.., а потом рассказала, что сделали с ней другие ребята. Что они

сделали бейсбольной битой. "Начали они, я думаю, в шутку", - сказала Кэрол.

И они смеялись? Уж наверное. Потому что так всегда бывает, когда валяешь

дурака, веселишься - ты смеешься.

Стоук еще секунду постоял, где стоял, повиснув на костылях, опустив

голову.., а затем атаковал склон холма, будто военно-морская пехота,

высаживающаяся в Тараве. Он рванул вверх по Променаду Беннета, разбрызгивая

воду бешеными взмахами костылей. Ощущение было такое, что смотришь на

взбесившуюся утку.

Речитатив стал оглушительным:

- Давай, Рви-Рви! ДАВАЙ, РВИ-РВИ! ДАВАЙ, РВИ-РВИ!

"Начали в шутку, - сказала она, когда мы сидели там, на ящиках из-под

молока, куря сигареты. К этому моменту она уже плакала, и ее слезы были

серебряными в белом свете, падавшем на нас из окон столовой. - Начали они в

шутку, а потом.., уже нет".

Эта мысль положила для меня конец шутке со Стоуком - клянусь, это так.

И все-таки я не мог перестать смеяться.

Стоукли поднялся примерно на треть склона к Холиоуку, почти добрался до

обнажившихся кирпичей Променада, и тут скольжение наконец взяло над ним

верх. Он выбросил костыли слишком далеко вперед - слишком далеко вперед даже

для сухой погоды - и когда качнул следом за ними свое тело, они вырвались

из-под его мышек. Его ноги взметнулись вверх, будто ноги гимнаста,

проделывающего какой-то легендарный переворот на бревне, и он упал на спину,

взметнув тучи брызг. Всплеск мы услышали даже в своей гостиной на третьем

этаже. Это был идеальный завершающий штрих.

Гостиная обрела сходство с сумасшедшим домом, все обитатели которого

одновременно свалились с пищевым отравлением. Мы пошатывались, хохотали,

хватались за горло, из наших глаз брызгали слезы. Я повис на Скипе, потому

что ноги меня уже не держали, колени подгибались, как ватные. Я смеялся

сильнее, чем когда-либо раньше, сильнее, мне кажется, чем когда-либо потом,

и я все время думал о Кэрол - как она сидела рядом со мной на ящике из-под

молока, скрестив ноги, с сигаретой в одной руке и фото - в другой. О Кэрол,

говорящей: "Гарри Дулин бил меня... Уилли и тот, третий, держали, чтобы я не

убежала.., сначала они шутили, по-моему, а потом.., уже нет".

Снаружи на Променаде Беннета Стоук пытался приподняться и сесть. Он

частично извлек из воды свое туловище.., а затем откинулся и лег, будто

ледяная, вся в комьях мокрого снега вода была постелью. Он поднял обе руки к

небу в жесте, который был почти молением, потом бессильно их опустил. Эти

три движения подводили итог всем, когда-либо сдававшимся: лечь на спину,

вскинуть руки... - и двойной всплеск, когда они упали, раскинувшись по

сторонам. Это было пределом: на хрена, делайте что хотите, я пас.

- Пошли, - сказал Скип. Он все еще смеялся, но был абсолютно серьезен.

Я услышал серьезность в его смеющемся голосе, увидел ее в истерически

сморщившемся лице. Я был ей рад. Господи, как я был ей рад. - Пошли, пока

этот идиот-засранец не утонул.

Мы со Скипом выскочили в дверь гостиной плечо к плечу, спуртовали по

коридору третьего этажа, сталкивались, как шарики в игорном автомате,

шатались почти с таким же бессилием, как Стоук на дорожке. Почти все

остальные побежали за нами. Единственный, кто, я твердо знаю, остался в

общежитии, был Марк - он пошел к себе в комнату снять промокшие насквозь

джинсы.

На площадке второго этажа нам встретился Нат - мы чуть было не

и с тревогой смотрел на нас.

- Помилуй и спаси! - сказал он. Нат на высшей точке своего репертуара:

"Помилуй и спаси!" - Что это с вами?

- Пошли! - сказал Скип. Голос у него так сел, что эти слова он еле

просипел. Если бы я не был рядом с ним все эти минуты, то подумал бы, что он

долго рыдал. - Не с нами, а с засранцем Джонсом. Он свалился. И ему

требуется... - Скип умолк, потому что им овладел смех, и он снова затрясся,

хватаясь за живот. Потом привалился к стене, закатывая глаза, измученный

этим смехом. Он потряс головой, словно отгоняя его, но, конечно, нельзя

прогнать смех, когда он хлопается в ваше любимое кресло и остается в нем,

сколько ему заблагорассудится. Над нами по ступенькам застучали ноги

спускающихся картежников третьего этажа. - Ему требуется помощь, - договорил

Скип. Утирая глаза.

Нат смотрел на меня с возрастающим недоумением. - Если ему требуется

помощь, так чего вы смеетесь? Я не мог объяснить ему. Черт, я и сам себе не

мог объяснить. Я ухватил Скипа за локоть и дернул. Мы побежали по ступенькам

на первый этаж. Нат побежал за нами. Как и все остальные.