Святослав логинов

* * *

   В деревне, к удивлению и чуть ли не ужасу старух, Юра и Богородица отказались брать водку. А ведь предлагалась не палёная ацетоновка и даже не «бредберёвка», а покупная водка, левая, но вполне качественная. Не зная, чем отблагодарить благодетелей, оставили их обедать, на что путешественники с готовностью согласились. Горячего они не ели уже давно и соскучились по настоящей еде. На деревенских поминках – не как в городе, салатиков не подают, еда всё основательная: серые щи из крошева со свининой, тушёная картошка с бараниной (бегал бяшка по двору и не знал, что пережить ему хозяйку всего на один день), холодец с хреном. Мужики долго за таким столом не сидят, а, вдарив по стакану, отправляются во двор беседовать или куролесить. Не стали задерживаться и Юра с Богородицей; они тут пришлые, нечего портить застолье.

   Возле катка их уже поджидала новая пассажирка. Плотно сбитая баба, по деревенским меркам вовсе не старая, по всему видать – лишь недавно расплевавшаяся с работой и ушедшая на пенсию. Разумеется, с кутулями; налегке русские женщины не ездят. Туда едут – волокут, обратно возвращаются – волокут вдвое против того. Вид у тётки был решительный, и кутули уже прислонены к вальцу.

   – До Волока подкиньте! – не попросила, а словно приказала она.

   Путешественники переглянулись. Сытный обед не располагал к долгим поездкам, хотелось отколеситъ пару километров и расположиться на травке, покормить комарих, лениво поговорить ни о чём. Но делать нечего, Юра кивнул и полез заводить дизель. Тётка уселась на сиденье рядом с Юриным местом, сзади устроила кутули. Богородица безропотно полез на инструментальный ящик.

   Тронулись в путь.

   – Ну, наконец то бабка Нюра померла, – начала разговор пассажирка, которую Юра успел окрестить про себя медведицей. Было что то тяжеловесно звериное в её ухватках, и не хотелось везти такую на своей машине. – Я уж заждалась, когда подохнет, а она всё скрипит и скрипит. Добрых людей господь прибирает, а плохие и чёрту не нужны.

   – Чем же тебе старуха досадила? – спросил Юра.

   – А нечего чужой век заедать. Господь то людям лет поровну дал, и кто лишку живёт, тот у других отнимает.

   – Это что, тебе господь сам, что ли, сказал? – язвительно произнёс Юра.

   – Ну не сам, а старичок один, божий человек. Люди, говорил он, живут семьями, и потому божий гнев и благодать на всю семью делятся. Ежели кто долго живёт – другим меньше достанется. Был у кого в предках праведный угодник – той семье многое прощается, чего только не вытворяют, а горя нет никакого, за дедовы заслуги. Зато уж у кого грешников в роду много, тем беда! А бабка Нюра, она мне двоюродной тёткой приходится, так она грешница и развратная!

   – Какой уж тут разврат в девяносто пять лет?

   – А не скажи… Она, Нюрка, така блядуща! Четверо детей – и все от трёх разных мужиков.

   – И что такого?

   – Это вам, кобелиному племени, «что такого», а тут дело божеское! Прежде, если девка какая в подоле принесёт, её только на б… и звали, а нынче взяли моду: мать, мол, одиночка! Нет уж, раз не от мужа родила, значит – потаскуха!

   – А ведь дева Мария Христа тоже не от мужа родила, – произнёс Юра, кожей чувствуя, как сжался в комок Богородица, притулившийся на железном ящике. – Ты же сейчас божью матерь потаскухой назвала.

   – Да ты что?! – вскричала тётка. – Антихрист! Прочь отсюда!.. – потом вспомнила, в чьей машине сидит, и примолкла.

   – Души тебе не жалко? – тихо спросил Богородица.

   – А ты бы и вовсе молчал! Я тебе про душу сама всё рассказать могу. Наука установила, что душа размером в одну десятитысячную среза волоса. Ещё, говорят, атомы какие то есть, но эти раз в десять побольше. Вот душа то меж атомов и мечется, и одна только молитва ей в помощь. Кто молится, тот и в рай попадёт.

   – И что ж теперь будет, когда бабка Нюра померла? – вернул Юра разговор в прежнее русло.

   – А ничего не будет. Слишком уж ведьма на свете зажилась, а семье, чтобы счастье вернулось, искупление надо. Младенец должен помереть за все Нюркины грехи. Тогда господь всю семью простит. Вон Нюшку, девчонку, видали? Ей это на роду и написано, недаром её, как и бабку, зовут.

   – Так уж она вроде бы не младенец.

   – То то и беда! Ведь девчонка эта, Нюшка, чем только жива? Астма у ей с рождения, и умом не задалась. Такую не жалко. Я уж Тамарке, матери ейной, всё как есть растолковала. Ей же и делать ничего не надо: разок на холоде оставить или лекарство позабыть. Зато потом жизнь начнётся – лучше не надо! Нет ведь, дура, упёрлась как бык. Без неё бы Нюшка давно преставилась, а мамаша её на этом свете держит, помереть не даёт. На меня так окрысилась – видите, с поминок выперла! Ну да ничего, я свою долю наследства всё равно забрала, – тётка тряхнула тот мешок, что лежал у неё на коленях.

   – Какое же наследство от двоюродной тётки при живых то детях? – поинтересовался Юрий, чтобы хоть как то заглушить злое, под стать тёткиным рассказам чувство, которое грозило вот вот выплеснуться наружу.

   – Какое положено, то и забрала! – отрезала медведица.

   – Будет вам свариться, – мягко сказал Богородица. – Давайте я вам лучше сказку расскажу. Сказка со смыслом, и называется она «Яма».

   – Ну давай, – позволила тётка, усаживаясь поудобнее. – Ври про свою яму.

   Богородица повозился немного, стараясь уместить затёкшие ноги, и начал рассказ:

   Тут неподалёку деревенька стояла, бесперспективная, и жила там тётка Аксинья. Такая ли скромница, да постница, да молельщица и богу первая помощница. По деревне идёт – в землю глядит, глаз не подымает, да ведь свой глазок смотрок всё примечает. А как домой придёт, на молитву станет, то обо всём господу напомнит.

   – Натка в огороде моркву пропалывала, а Лёшка мимо шёл. Так Натка гряды бросила, к плетню подошла и давай зубоскалить! А сама замужня, и Лёшка женат. Я обратно с водой шла, а они всё лясы точили. На людях промеж ними плетень был, а уж что без людей промеж, ними было – того не знаю. Ты уж, господи, этот Наткин грех не забудь да и Лёшке помяни. А ещё видала, как бабка Луша с помоями скорлупку яишную выплеснула. Пост на дворе, а у неё – скорлупка. Видать, оскоромилась бабка Луша. А ещё, господи, Анну накажи, за грех гордыни. Она, эта Анна, со мной на лавочке посидеть не захотела, кивнула, словно барыня какая, и мимо прошла…

   Так дело и шло, если где чего господь недосмотрит, там Аксинья доглядит, а потом помолится и всё богу расскажет. Чтобы каждому, значит, по заслугам наказание вышло.

   Так оно и шло добрым порядком, да прилучалось Аксинье помереть. Сперва прихворнула, там слегла да и не встала больше. Батюшку приходского позвала, причастилась святых тайн и преставилась.

   Явился её душеньке ангел грозный и говорит:

   – Иди, раба божья, Аксинья, вот по этой дороге.

   – Боязно мне, батюшка!

   – Знамо, что боязно, не на гулянку идёшь, на Страшный суд. А идти надо, на смертной дороге не остановишься. По ней все идут, и грешники, и праведники, а ведёт эта дорога прямиком в рай. Этой же тропой и молитвы живых людей летят, потому как другого пути нет.

   – Что то я не пойму, сударик мой, как это грешники прямиком в рай попадают ? Туда только праведники войти могут.

   – Верно говоришь, Аксиньюшка. Войти в рай могут только праведники. А идти по дороге – никому не возбраняется. Вот грешные души идут, да не доходят. Дорога то прямая, а грех на сторону кренит. У всякого неправого своя кривизна, куда она заведёт, там душенька и останется. Дорожка в рай узкая, а по сторонам – ад.

   – Ахти, батюшки! Это ж надо – сквозь самый ад волочиться! А нельзя ли окольной тропочкой?

   – Нет, Аксиньюшка, в царство небесное огородами не прошмыгнёшь. Здесь идти надо.

   Пошли они, впереди Аксинья покойница, следом – ангел. Смотрят, при дороге люди сидят, а перед каждым большая лохань. Люди из тех лоханей жрут, давятся, а как подавятся, в лохань сблюют и снова жрут. Тётку Аксинью оторопь взяла, а ангел говорит:

   – Тут, Аксиньюшка, обжоры, сластёны да чревоугодники с прямого пути свернули. Тут им и наказание определено.

   – Что ж их черти не мучают ?

   – А незачем. Они сами стараются. В аду народишку много, к каждому беса приставить – никаких чертей не хватит. А ты чего остановилась? Али грешна?..

   – Что ты, милостивец! Всю жизнь постничала, лишней мясиночки не проглотила, конфетинки не искушала!

   – Коли безгрешна – прямо иди. В райские кущи дорога прямая.

   Немного прошли, новые люди при дороге. Бегут гуськом друг за другом, у каждого язык изо рта вытянут, что жутко смотреть, да к пятке впереди бегущего пришит. Что ни шаг, то за язык дёргают.

   – Это наушники да злорадники собрались. Их и погонять не надо, как при жизни сплетни бегом разносили, так и тут поспешают. А что язык к пятке пришит, так издавна говорится: язык согрешил, а пятки виноваты. Приглядись ка, Аксиньюшка, нет ли тут тебе местечка ?

   Тётка Аксинья с перепугу руками замахала:

   – Что ты, родименький! Сроду я слухов не нашивала. Иной раз, каюсь, и хотелось бы с бабами посудачить, чужие косточки перемыть, но нет, язык прикушу и дальше спешу. Как знала, что на том свете лукавый язык к пятке пришивают.

   – Раз так, то прямо иди без боязни. Да гляди, тут языку много мучениев придумано. Недаром сказано: язык мой – враг мой. Слышишь перестуки? Там клеветники да облыжники собрались, злые наветчики.

   Смотрит баба, народ попарно сидит, у каждого в руке клещи, в другой – молоток. Клещами изо рта у соседа язык тянет да молотком по нему что есть силы лупит. Но и тот в долгу не остаётся. Кричать не могут, токмо мычат от боли и на каждый удар сильнейшим ударом отвечают.

   Глядя на них, баба чуть не взвыла:

   – Неповинна я в таких делах, никого не оболгала, одну правду говорила, от себя не добавляя. Веди меня, родненький, дальше.

   – Дальше матерщинники свалены, ракальи ругательные. Коли и там неповинна, иди быстрее, уж больно там смрадно воняет…

   Тётка Аксинья бегом побежала, лишь бы скорей такое место миновать.

   Дальше по разные стороны тропы разным людям место. Семо моты да гулёны сами у себя жилы тянут да на клубки мотают. Овамо – ростовщики да процентщики. Они в аду калёные пятаки голыми руками считают.

   Аксинья и вопроса не ждёт, сразу кричит:

   – Невиновна! И бережлива я была, а уж в долг сроду никому не давала и лихвой не попользовалась ни на полкопеечки.

   Сказала и прошла прямой дорожкой, как по ниточке.

   Так и шла сквозь все адские ужасы: мимо татей и душегубцев, хищников и казнокрадов. Тут уж и провожатый вопросов не задавал, и слепому видно – ну какой из тётки Аксиньи казнокрад, если она той казны и во сне не видала?

   Последним при дороге царь Ирод сидит: на золотом троне, в золотом венце, золотой скипетр в руке держит. Всё то золото добела раскалено, инда смотреть больно. Вокруг детоубийцы толпятся, услужают господину, в ладонях уголья горящие носят, подсыпают к трону поближе. Царь Ирод слуг жезлом горящим по головам бьёт, и кто что кричит – за общим гвалтом не слыхать.

   Как тётка Аксинья мимо промчала – и сама не помнит. Очухалась, когда дорога впереди просветлела и в неизмеримой дали показались райские врата. Обрадовалась Аксинья, только глядит, посреди дороги яма вырыта преглубокая, весь путь загородила. А в яме той черви копошатся да аспиды, скорпионы жалящие, крысы хвостатые, гады кусачие… так кишмя и кишат.

   – Ой, да что же это за напасть такая ? А сзади отвечают:

   – Ты сама подумай, Аксинья молельщица. Тебя как молиться учили ? «Прости, господи!» А ты как молилась? – «Накажи, господи!» Только злая молитва до бога недоходчива. Все твои молитвы к господу в рай летели да здесь при дороге и осели. Вишь как суетятся ? Экую ямищу вырыли по твою душеньку.

   Оглянулась Аксинья – нет назади ангела, а стоит дьявол. Лицом чёрен, ликом рогат.

   Вскинулась Аксинья бежать, а куда ? В ад не побежишь, в рай яма не пускает.

   А чёрт смеётся:

   – Не богу ты молельщица, а мне. То то мне радости с твоей молитвы! Что дрожишь, словно лягушонок перед ужакою? Я ведь, Аксиньюшка, добрый, подобрей тебя буду. Вот людишки, как напрокудят чего, так на меня валят: бес, мол, попутал, чёрт под руку толкнул. Напраслину клеплют, себя бы лучше повиноватили. Я ведь и тебя, злую молельщицу, в яму толкать не стану. Сама ты её вырыла, сама в неё и ввалишься.

   Богородица замолчал. Тётка, поняв, что сказка кончилась, кашлянула и вынесла приговор:

   – Дурак ты, батенька, и толку в твоей побаске ни на воробьиный нос.

   «Что б ты понимала…» – хотел сказать Юра, но вместо этого, увидав тропу, уходящую влево, затормозил каток и весело объявил:

   – Всё. Вылезай, приехали. Нам тут сворачивать.

   – Ты это чево? – вскинулась медведица. – Ты же до Волока подряжался!

   – Куда это я подряжался? – спросил моторист. – За какие такие деньги? Пробег катка двести рублей с километра стоит. Хочешь, плати вперёд и поехали.

   Услышав сумму, тётка глотнула воздуха и замолкла. А Юра, словно сваливая что поганое в выгребную яму, освобождённо произнёс:

   – Сколько было по дороге, столько подвёз. А теперь – выматывайся!

   Тётка с проклятиями вылезла из кабины, взвалила на спину отгрызенное у бабки Нюшиных детей наследство и поволокла его в свой Волок. Юра зарулил влево, не думая, что вновь сворачивает не в ту сторону, забирает на восток, всё дальше и дальше от недоступной Москвы.

   Богородица, которому теперь никто не мешал, сумел таки допеть до конца свою похоронную песню:

   Над дорогой вороны, Вдоль дороги вороги, Про меня, про бедного, Дума их победная.

   Еду я, покуда жив, По дороге среди ржи.

   Как врагам достануся, Так во ржи остануся.

   Вижу горы исполины, Вижу реки и моря – Это русские картины, Это Родина моя!

   Народная песня
   Ночью, прячась, словно преступники, пересекли путешественники анизотропное шоссе Боровичи – Пестово и углубились в такие болота, где разве что вертолёт не завязнет, да и то потому, что поверху летит. Мстительная Мcта делала здесь новый изгиб, словно соревнуясь, кто кого переупрямит: она или Юра, которому вновь не удалось попасть на нужный берег. Чтобы выехать к Окуловке, Мcту нужно пересекать в Боровичах, а именно туда и не пустил путешественников бдительный капитан Синюхов.

   Что касается анизотропности, то всякий водила, таскающий дачные домики, баньки и строительные вагончики из Пестова в Петербург, подтвердит, что, согласно указателям, от Боровичей до Пестова сто двадцать километров, а от Пестова до Боровичей – сто тридцать. Откуда берутся или куда деваются лишние десять вёрст – тайна, покрытая мраком, и дорожное начальство никому её раскрывать не собирается.

   Оказавшись на восток от Боровичей, путешественники попали в озёрный край, мало чем уступающий Карелии. Многие десятки озёр синеют в этом краю: озеро Чёрное, озеро Белое, озеро Светлое и озеро Тёмное, озеро Сухое и разве что озера Мокрого нет. Впрочем, знатоки говорят, что озеро Меглинское, самое большое из всех, в переводе с древнерусского и означает как раз Мокрое.

   У одного из таких озёр остановились путники на ночёвку. Разожгли костёр, подвесили над огнём чайник, купленный в сельмаге, сами тем временем принялись привычно сухомятничать.

   – Не понимаю я наших озёр, – произнёс Юра. – Непутёвые они какие то.

   Говорил он с набитым ртом, не дожевавши чёрствую горбушку. Не очень разборчива получалась такая беседа, но Богородица не жаловался. А мать и особенно Верка частенько ругали Юру за дурную привычку, но перевоспитать не могли. «Если уж всё равно челюстью шевелишь, то использовать это надо на полную катушку», – повторял невоспитанный моторист.

   – Чего ж так? – спросил Богородица, но лишь после того, как расправился с откушенным.

   – А сам посуди: ежели озерцо махонькое, то в нём и щука водится, иной раз до двух метров, и окунь вот такущий, и всякой сорной рыбы миллион. А в огромных озёрах, где хоть на пароходах плавай, ничего нет, только снеток с полмизинца. То есть, и другая рыба тоже имеется, но на глубине, где её без сетки не взять.

   – А ты что хотел? Если рыбе прятаться от рыбака негде будет, её всю съедят. Для того и нужны большие озёра, чтобы рыбак не дремал. Озеро – это глаз земной, в него смотришь, в самую душу земную заглядываешь. Воду пьёшь, напиться не можешь…

   – Да ну, озёрная вода тиной пахнет. Воду лучше всего из кипеней брать или родниковых речек.

   – Озёрная тоже хорошая, так бы всю и выпил, – Богородица поднялся, подошёл к урезу воды, на колени опустился, приник губами к воде…

   Раздался долгий, хлюпающий, булькающий звук, громкий, на грани треска и грома, словно озеро вздохнуло, колыхнувшись от самого дна до поверхности… и поверхность, стремительно удаляясь от пересохших Богородицыных губ, начала проваливаться сама в себя. Озерцо, и без того невеликое, от силы полсотни метров в поперечнике, съёжилось, и через минуту лишь несколько луж осталось на обнажившемся каменистом дне. Здоровенная щука, застрявшая в одной из этих луж, билась, не понимая происходящего, и взмучивала хвостом ставшую мелкой воду.

   – Выпил!.. – ахнул Юра. – Манька, ты что же это вытворяешь?

   – Я не пил! – ответил Богородица, удивлённый не меньше Юры. – Я не успел. Она сама убежала.

   – А кто говорил, что всё может? Нет уж, признавайся: выпил озеро, как есть, одним глотком!

   – Да не пил я, гадом буду, не пил! Как на духу говорю!

   – А почему в озере воды нет? Только что была, сам видел, а стоило тебе хлебнуть – и пожалуйста!

   – Я откуда знаю, почему нет воды? Утекла куда то. Нечего на меня всё валить…

   – Ладно, – смилостивился Юра. – Это знаешь что?.. Это озеро под землю ушло. Так и называется – карстовое озеро, потому что у него подо дном пещеры промыты, и вода может уйти туда вся разом. У нас озеро Сухое есть, так оно каждый год под землю уходит осенью и ползимы без воды стоит. А потом вода возвращается вместе с рыбой. Это недалеко, отсюда километров сорок будет. Вот и это озерцо тоже, наверное, из карстовых. А ты к нему удачно подгадал, ещё бы немного, и тебя вместе с водой в понору уволокло. Там глубина знаешь какая – дна нет!

   – Понял… – протянул Богородица. – Вот оно что значит… а я то гадал…

   – Ну да, карстовое озеро.

   – Я не про это. Ты, может быть, слыхал, стоял когда то на свете град Китеж. Хороший город был, а когда к нему татары подступили, он в озеро ушёл вместе с людьми и всеми домами. Наверное, тоже озеро было карстовое, вода из него в стародавние времена убыла, люди у самой поноры построились, а потом вода вернулась и затопила. А как по новой убудет вода, то опять появится на Земле град Китеж.

   – Вот ещё не хватало – полный город утопленников…

   – А это смотря по тому, кто их на сухом встретит. Могут утопленниками обернуться, могут живыми людьми. Это уже от нас зависит.

   – Всё равно, подземные да подводные прелести меня не радуют. Вот тут, совсем уже близко, есть озеро Рыдоложъ. Про него тоже всякое болтают. И что дракон в нём живёт, который людей живьём глотает, иной раз вместе с лодками. Другие просто говорят, что само озеро каждый год жертву требует и не успокоится, пока в нём кто нибудь не потопнет. А озеро большое и красивое, четыре километра в длину. Экспедиция туда приезжала, я ещё школьником был, так бегал к ним, выспрашивал из любопытства. Потому и знаю про карстовые озёра всё как есть. Нет там никакого ящера, а есть западина на дне, понора, вроде этой. Как дожди большие пройдут, так она начинает подобно сифону работать, и кто в воронку попадётся, того утаскивает. А там уже и костей не сыщешь. У нас тут под землёй целые реки текут, вдвое против тех, что поверху. Пещеры до самой Волги идут на четыреста километров. Там не то что татары, сам капитан Синюхов тебя не найдёт. Вот и весь тебе град Китеж.

   – Я понимаю, – мягко не согласился Богородица, – только про град Китеж ты зря говоришь. Он лишь с виду утопший, а придёт время – люди вернутся. И озеро Рыдоложь – тоже. Понора там, конечно, есть, но и ящер тоже имеется. Древний динозавр там живёт. Вообще то, он по всем пещерам плавает, а кормиться в Рыдоложь выныривает. Называется ихтиозавр. Есть ещё другой, плезиозавр, с длинной шеей, но он где то в Шотландии обитает, про него даже в газете писали. И другие динозавры хранятся каждый в своём озере, всякой твари по паре.

   – Тьфу ты! – отмахнулся Юра. – У тебя получается не край родной, а склад допотопного зверья.

   – А ты как думал? У господа всё сочтено и ничто не пропадает. Повыведут люди друг друга, и снова придёт время динозаврам. Тут то они из озёр и вылезут. А там – снова людям черёд настанет. Вот для этого град Китеж в озеро и опущен. Про запас.

   – Это верно, – произнёс Юра, вставая. Привычным движением он вытащил из инструментального ящика монтировку, взвесил на руке, кивнул Богородице: – Пошли!

   – Куда?

   – Щуку добывать. Про запас. Вишь, как она бьётся… ещё доскачет до западины – ищи её там! Достанется какому нибудь динозавру, а мне тоже хочется, я жареной рыбки давно не ел.