Святослав логинов

* * *

   Впрочем, сейчас странники продвигались грунтовкой, чистой и почти не разъезженной. Недавно по ней проходил грейдер. Он засыпал лужи, срезал ухабы, и теперь оставалось пройтись не слишком тяжёлым катком, чтобы дорога оказалась приятнейшим местом в округе. Так они и ехали, совмещая приятное с полезным. Деревня, которая открылась их глазам, также относилась к числу приятных.

   Человек, изрядно побродивший по русским деревням, умеет определять такие вещи с полувзгляда. Если обочины при въезде обкошены, если в палисадниках красуются совершенно ненужные в хозяйстве цветы, если в общественном колодце имеется, пусть пробитое гвоздиком, но вполне общественное ведро, значит, в этой деревне живут хорошие люди. Разумеется, и здесь пьют, когда постоянно, когда запоями, но чёрное слово в таком посёлке слышится реже, чем в иных местах, никто не шастает ночью по соседским огородам, а дом, уходя за водой, можно не запирать, лишь щепку воткнуть в накинутую клямку – знак, что хозяин отлучился ненадолго. Зато если перед плетнями кучится необкошенный бурьян, в канаве спит надравшийся с утра мужик, а встречные старухи не здороваются, бегите из такого населённого пункта стремглав, ничего хорошего кроме плохого вы тут не обрящете.

   Почему то неприятными сёлами бывают, как правило, бывшие центральные усадьбы колхозов. Очевидно, таково имманентное свойство власти, пусть даже самой ничтожной: отравлять всё вокруг себя.

   Но эта деревня была не такой! Конечно, и здесь при въезде темнели развалины коровника и шиферных сенных сараев, словно древний трицератопс валялся павший трактор, но всё же дома гляделись прилично, сохраняя память о былой краске, а на огородах кроме обязательной картошки виднелась и свёкла, и капуста, и даже кабачки. В неприятных деревнях, как известно, сажают только картошку, да и та наполовину бывает выкопана ночными гостями.

   Дорога через деревню в самой серёдке оказалась перегорожена. Большая тракторная телега была подогнана к одному из домов, да так удачно, что проехать мимо не смог бы даже мотоцикл с коляской. Телега, как и положено механизмам такого рода, хранила остатки навоза, сенажа, дров и вообще всего, что перевозилось в ней за последние полгода. Хотя сейчас всё это богатство было по возможности выметено, а железный кузов устлан свеженарезанным еловым лапником.

   Юра приглушил мотор и спрыгнул на землю – узнать, долго ли его собираются задерживать. Ни трактора, ни тракториста возле саней не было.

   Из дому выбежала тётка лет шестидесяти и горестно всплеснула руками при виде катка. Очевидно, она тоже ждала трактор.

   – Ну что ты с ним сделаешь, с проклятущим! – воскликнула она. – Без ножа режет!

   – Что случилось? – спросил Юра, чувствуя, что здесь без его помощи не обойдутся.

   – Бабу Нюру хороним, – призналась тётка, – а Колька, аспид, должен покойницу на кладбище везти. Плату вперёд взял, две бутылки, да тут же и выжрал. Трактор за гумна угнал и дрыхнет на сене. Пробовали добудиться, да где там. Только бормочет невесть что. Обождёт, говорит, ваша Нюра, ей теперь торопиться некуда.

   Тётка пригляделась к трезвым лицам путешественников, к суровой машине за их спинами и вдруг, озарённая идеей, затараторила:

   – Жаланненькие, а может, вы нам поможете? Что вам стоит? Зацепите тележку с гробом да оттащите до кладбища. Кладбище тут близко, двух вёрст не будет. А уж мы бы вам поставили честь по чести, как людям…

   – Хорошая была бабка Нюра то? – спросил Богородица.

   – Бабка то хорошая, девяносто пять лет прожила, никто не жаловался. Четверых детей вырастила.

   – Ну, коли так, то давайте, – согласился Юра.

   Вообше то, асфальтовый каток не приспособлен для буксировки, но у Юриного катка над третьим вальцом был приварен крюк: перетащить в случае надобности гудронный котёл или ещё какую несамоходную мелочь. И трос в хозяйстве имелся. Тросом этим зацепили телегу, развернули вдоль дороги и стали ждать провожающих.

   Похороны – дело неспешное, ждать пришлось долго, так что аспид Колька знал, что делает, когда отправился спать на сено. Та же энергичная тётка, заменявшая, видимо, в деревне старосту, пригласила так кстати подвернувшихся мужчин в избу. Гроб ведь тоже надо выносить, а родным нельзя. А тут даже не двоюродные, а вовсе посторонние. Тоже удача.

   Сели в кухонном углу, чтобы не мешать. Поминки, видимо, готовились в другой избе, здесь было пусто, полки с посудой накрыты полотенцами. К ним тут же подсела сухонькая старушонка, по всему видать – безвредная переносчица сплетен и слухов. Такая есть в каждой деревне, прежде они заменяли телевизор, а теперь просто доживают век, довольствуясь новостями деревенского масштаба.

   – Отжила тётя Нюра, – произнесла она, покивав для начала головой. – Крепкая была старуха, сносу не видать, а всё отжила. Вон в Борках бабка Варя, тоже девяносто лет, так Нюра её иначе как девчонкой и не кликала. Всё, некому теперь Варварушку девчонкой звать, старшая будет во всём сельсовете.

   – Чего ж без попа хороните? – спросил Богородица. – Батюшку бы позвать. Или ваша тётя Нюра из комсомолок будет?

   – Было время, была в комсомолках. Своими руками церковь, что при кладбище, зорила. А теперь саму же и отпевать негде. А батюшка приходил… – старушка рукой махнула и едва ли не плюнуть хотела, но вовремя опомнилась. – Прежде у нас отец Михаил служил, добрый старичок, царство ему небесное. Бывало – приедет в деревню, так по всем домам пройдёт, с каждым о душе поговорит, а кого надо и построжит. Помер отец Михаил, в раю теперь. А этот новый, которого прислали, без рубля и лба не перекрестит. На «вольве» разъезжает, всё то торопится, а куда – и сам не знает. Приехал с утра, семи часов не было, службу отбарабанил, рясу подоткнул – и за руль. Соседи стали собираться, а батюшки и след простыл. Я то поспела, у меня хозяйства мышь в клети да таракан взаперти, мне дом обряжать быстро. А другие обижаются.

   – Свят не поп, свята благодать, – сказал Богородица словно себе самому.

   – И то верно. Отцу Сергию много денег нужно на «вольву» его да на попадью молодую. А у отца Михаила старенький «Запорожец» был, его на наших ухабах и растрясти не жалко.

   – Дороги у вас вроде хорошие, – сказал Юра о своём.

   – А то бы плохие, за наши то денежки! Автобус к нам отменить пытались, ездят, говорят, одни только льготники, невыгодно мол. А где нам других взять, если вся деревня устарела? А начальник автопредприятия говорит: «Тогда дорогу чините, а на ухабах я последние автобусы гробить не стану». По двадцать рублей с дома собирали, дорогу равнять. Вот тебе и вся льгота.

   Из горницы в кухонный угол шатнулся молодой парень, лет никак не больше тридцати. Глаза мутные, морда опухшая, какая бывает только у больных водянкой и безнадёжных алкоголиков, продолжающих пить, даже когда почки отказали. Поглядел бессмысленно и не сел, а едва ли не упал на лавку. Хотел что то сказать, даже губами зашевелил, но слов не нашлось, ограничился междометиями матерного свойства.

   – Иди, Ваня, к бабушке, иди, – приказала старушка. – Попрощайся с бабушкой.

   Ваня послушно поднялся, качнулся в горницу.

   – Тоже вот, жалко парня, – сказала старушка. – Внучок будет Нюрин. Прежде в городе жил, при матери, невестке Нюриной, да матка померла то. А без матери Ванечка избаловался, запил и до сих пор не перестаёт. Наследство пропил, квартиру городскую. А потом сюда заявился, к бабке на хлеба. У тётки Нюры пенсия большая была: по возрасту, да ветеранские, да за войну. Ванечка бабушкину пенсию получит, макарон купит, масла постного на целый месяц, а остальное пропьёт. А теперь он куда? Пропадёт ни за грош.

   – Работать пускай идёт, – сказал Юра безо всякой жалости.

   – Так он работает! Водяником работает, а что толку? Сами посудите, водяник в каждой деревне нужен, а ставка одна на весь район. Между всеми одну ставку поделить, сколько получится? Никак. Ваня говорил, у него двенадцать рублей пятьдесят копеек в месяц очищается.

   – Это что же за работа такая за двенадцать рублей? – спросил Юра, получавший в пятьсот раз больше.

   – Водяником. Бащня водонапорная на горушке стоит, видели?

   – Ну, – подтвердил Юра.

   – Там насос в сарае стоит. Ванечка, если проснётся, утром его включает, а потом выключает, если не забудет.

   – А если не проснётся?

   – Тогда мы без воды сидим. А всё равно – бак ржавый, вода жёлтая. Просто по хозяйству годится, а на чай мы за водой к кипеню ходим.

   – За такую работу, – сказал Юра, – я бы и двенадцати рублей пожалел.

   В горнице заканчиваюсь прощание. Бойкая тётка, заправлявшая обрядом, позвала мужчин. Возле гроба, уже накрытого крышкой, сидел Ванечка, толстая женщина средних лет и зарёванная девчонка лет пятнадцати в платке по бабьи.

   Зеркало в простенке и портреты родных были завешаны чистыми полотенцами, а шторки перед иконами, напротив, раздвинуты. Обычно то образа закрывают, чтобы не смущать святых зрелищем грешной жизни. Но сегодня их час пришёл. Вместо лампадки горела привинченная к киоту электрическая лампочка. Можно и не спрашивать: добрый отец Михаил дозволил, понимал батюшка, что девяностолетней старухе с огнём в красном углу возиться не с руки, того гляди – искру заронишь.

   – Вроде бы четверо детей было? – шепнул Юра словоохотливой старушке.

   – Так старший, Ванечкин отец, помер, младшенькая с дочерью вот сидит, а двое других приехать не смогли. Дела у них.

   – Это что же за дела такие, чтобы о матери не вспомнить? – возмутился Юра, забывший, что и сам уже шесть лет не был в Найдёнке, с тех самых пор, как забирал у бабушки Надьку, которой пришла пора идти в школу.

   – А вот этого не знаю. Один то в Мурманске, плавает. Так он, наверное, в море. Или на пенсии уже? По возрасту вроде так. Значит, просто не доехал. А второй в Череповце. Тоже конец не близкий, может, и он не поспел.

   Богородица с Юрой встали в головах, за две другие ручки взялись энергичная и словоохотливая тётки. Мужчинами деревня, видимо, вовсе оскудела, или же они все приходились покойной близкими родственниками. Ногами вперёд вынесли бабку Нюру, поставили в телегу, на которой прежде возили навоз. И многое ли изменилось? Землёй ты был, в землю и обратишься.

   Всё происходило в молчании, лишь когда гроб уже встал на телегу, девчонка в платке вдруг запричитала бессвязно:

   – Ой, бабушка!..

   – Не плачь, Нюшенька! – разом загомонили старухи. – Не мочи дорогу, скользко идти будет!

   Загрузили в телегу полубесчувственного Ванечку, подсадили рыхлую младшенькую дочь. Последней забралась Нюша. Прочие пойдут до кладбища пешком, вслед за медленно едущим катком.

   – Свя а атый!.. – завела распорядительница, и все, сколько было народа, подхватили этот истошный крик: – Боже святый, крепкий святый, бессмертный, помилуй нас!

   Остающиеся разобрали заготовленный лапник, принялись махать вслед умершей колючими ветвями, чтобы не вздумалось той вернуться с погоста в отчий дом. Едущие на телеге начали кидать на дорогу те же колючие веточки. Не вставай, бабка Нюша, из могилы, не навещай родной избы, хоть бы даже одноконечно разорил её опухший Ванечка!

   Древним язычеством пахнуло в воздухе.

   – Боже святый, крепкий святый, бессмертный, помилуй нас!

   Каток шёл на малой скорости, чтобы самые дряхлые поспевали следом. В таком деле и впрямь торопиться некуда.

   – Отстрадала старая, – тихо сказал Богородица. – Теперь в раю отдыхать будет, вроде как в пансионате для престарелых.

   – Какой рай?.. Она же комсомолкой была, церкви разоряла, – не удержался от подколки Юра.

   – Ну и что? – спокойно ответил Богородица. – Я тоже комсомольцем когда то был. А потом воровал. В церкви, правда, залезать не доводилось, но ведь крал. На свете всё прощается, кроме душегубства.

   Богородица помолчал, затем запел тихонько, чтобы не услышали провожающие:

   Еду, еду, еду я, Сам с собой беседуя, О судьбе судъбинушке, Горькой сиротинушке…

   Юра оглянулся через заднее стекло. Деревенских крыш уже не было видно, лишь торчала водонапорная башня. Забытый Ванечкой насос продолжал качать воду: через сливную трубу лилась на землю светлая струя. Деревня плакала, не думая о том, что по дороге будет скользко идти.

   Еду я и думаю, Думу думаю мою.

   Дума задуменная, Доля загуменная.