не беззубого так называемого международного права

Надо сказать, что присутствие в обществе уверенности в торжестве права само по себе способно предвосхищать насилие и вооруженные конфликты. Т. Гоббс, анализируя насильственную природу войн, отмечал: «Понятие войны состоит не в проходящих боях, а в явной устремленности к ним в течение всего того времени, пока нет уверенности (курсив мой, – В. А.) в противном. Все остальное есть мир» (33). У современного общества есть все основания обрести подобную альтернативную уверенность в международном антитеррористическом праве.

Еще раз замечу, что актуальность таких оценок весьма соответствует состоянию международного права в сфере борьбы с терроризмом. Оставляя эту проблему для анализа в следующих двух подразделах, имеет смысл сосредоточиться на обоснованности примата международного права, его использования в международной нормативной системе для борьбы с терроризмом. Несомненный интерес здесь представляет, как было сказано, проблема соотношения политического и юридического в антитеррористическом праве.

Но прежде вкратце следует остановиться на роли и значении принципа добросовестности, поскольку этот принцип, по сути, олицетворяет концепт верховенства права, пронизывает и скрепляет общим духом справедливости все сферы международного права. Следует также учитывать, что, помимо предметного юридического значения, использование этого принципа в сфере международно-правового регулирования борьбы с терроризмом важно и по другой причине. Практика регулирования в столь сложной сфере, где постоянно возникают значительные области для сомнений и разногласий относительно предметности применения той или иной нормы, далека от единообразия. Принцип добросовестности в комплексе с другими фундаментальными принципами международного права (суверенитет, признание, согласие, самооборона, международная ответственность, свобода морей) в процессе регулирования международного преступления «терроризм» с его жестоким содержанием, как бы подтверждая соответствующую норму, в значительной мере компенсирует дефицит «жесткости» и единообразия международного права. Это способствует доктринальному обоснованию роли принципов в международном праве, исходящему от профессоров Дж. Фицмориса и Дж. Шварценбергера (169; 185).

Прежде всего, принцип добросовестности, представляя собой основу права международных договоров и будучи его базовым регулятивным принципом, вместе с такими императивными принципами международного права, как принципы суверенного равенства, запрета угрозы силой или ее применения, равноправия, содействует выработке международных договоров. Таких, которые бы отвечали требованиям справедливости, взаимности, ненанесения ущерба правам и интересам сторон. Признанный авторитет в сфере международных отношений Г. Моргентау указывает, что интерес государства, озабоченного не только собственными интересами, но и интересами других государств, должен быть определен в понятиях, совместимых с последними. В мире же, состоящем из многих государств и живущем в эпоху угрозы тотальной, все уничтожающей войны, это становится не только требованием политической морали, но и одним из условий всеобщего выживания.

Принцип добросовестности регулирует все стадии исполнения международных договоров (соблюдение и толкование), опираясь при этом на принципы лояльности, взаимности, равноправия сторон, недопустимости злоупотребления правом, разумности, pacta sunt servanda. Регулятивная функция принципа добросовестности, предполагающая единство процесса толкования, очень важна для реализации договорных норм антитеррористического права, для которого характерно наличие разночтений в определении понятий и, прежде всего, самого понятия «терроризм». Принцип добросовестности в этом смысле призван исключить намеренное игнорирование какого-либо из аутентичных или дополнительных средств толкования с целью получения такого исхода толкования, который в нарушение принципа справедливости был бы выгоден одной из сторон договора.

Важность принципа добросовестности для соблюдения договорных норм в антитеррористической сфере состоит и в том, что в рамках своей общей регулятивной функции в процессе толкования он запрещает такие действия со стороны участников договора, когда под предлогом двусмысленности, абсурдности или неразумности пытаются обойти те или иные обязательства, содержащиеся в тексте договора. Однако асимметричность терроризма способна серьезно усложнить функцию принципа добросовестности. Восполнение такой возможной неэффективности, на мой взгляд, требует более четких правовых критериев международного преступления «терроризм», что возвращает нас к вопросу о правовой квалификации его состава.

Сошлюсь на вызвавший активную полемику среди юристов-международников факт развязывания США и их единомышленниками по Антитеррористической коалиции военных действий в Афганистане в ответ на террористические акты, совершенные 11 сентября 2001 года в Вашингтоне. Основанием для этой акции явилась обновленная международно-правовая квалификация терроризма, данная Советом Безопасности ООН в его резолюциях 1368 от 12 сентября 2001 года и 1373 от 28 сентября 2001 года. В преамбуле обеих резолюций содержится ссылка на «индивидуальную и коллективную самооборону в соответствии с Уставом ООН», а террористические акты против США, «как и любой акт международного терроризма», рассматриваются «как угроза миру и международной безопасности» (107, с. 17). Отсюда, ссылка на возможность использования института самообороны, применяющегося в качестве ответной меры, согласно ст. 51 Устава ООН, в случае вооруженного нападения на государство с одновременной квалификацией террористического акта как угрозы миру и международной безопасности свидетельствует о приравнивании террористического акта к вооруженному нападению. А это влечет качественно иные формы международного сотрудничества в борьбе с терроризмом.

Однако такое правовое обоснование и последующие военные действия США против режима талибов в Афганистане вызвали неоднозначную оценку специалистов по поводу правомерности использования института самообороны в контексте ст. 51 Устава ООН для борьбы с актами терроризма.

Противники использования института самообороны, к которым относятся как российские ученые – И.И. Лукашук, Н.Ф. Прокофьев, С.В. Черниченко, так и западные исследователи – М. Фрэнк (США), Дж. Фитцпатрик (США), А. Кассезе (Италия), О’Конелл (США), Али-Сааба (Египет), приводят следующие аргументы: 1) институт самообороны является jus ad bellum потерпевшего государства в ответ на вооруженное нападение государства-агрессора; 2) право на самооборону возникает у потерпевшего государства сразу после вооруженного нападения и не требует санкции со стороны Совета Безопасности; 3) потерпевшее государство лишь информирует Совет Безопасности о мерах, принятых им при осуществлении им права на самооборону; 4) институт самообороны ограничивается территорией государства (123, с. 262).

Указанные аргументы вполне могут подвести к выводу о том, что военные действия США против правительства талибов в Афганистане не могут рассматриваться в контексте ст. 51 Устава ООН по объекту, методам осуществления, целевой направленности, продолжительности, территориальной сфере действий. Основания таковы: а) террористический акт осуществлялся экстремистской группировкой «Аль-Каиды» без применения военных средств, вследствие чего факт вооруженного нападения со стороны государства отсутствует; б) военные действия США начались спустя месяц после совершения террористического акта, что не соответствует цели и сущности института самообороны; в) военные действия США осуществлялись на территории Афганистана и были направлены не только против баз и лагерей «Аль-Каиды», но и правительства талибов, которое не организовывало, не контролировало, не посылало террористов и, следовательно, согласно нормам международного обычного права, получившим закрепление в Проекте Статей Комиссии международного права об ответственности государств, не несет ответственности за действия террористической группировки «Аль-Каида». Таким образом, военные действия США против Афганистана не только не адекватны мерам самообороны, но и являются нарушением основополагающего принципа международного права, предусмотренного п. 4 ст. 2 Устава ООН, о недопущении угрозы силой и ее применения «против территориальной неприкосновенности или политической независимости любого государства» (там же, с. 263).

Профессор С.А. Малинин также указывает, что «наличие только угрозы, в том числе в сфере безопасности, не может квалифицироваться по ст.51 Устава ООН (самооборона), а следовательно, исключает развязывание войны. …США начали военные действия без согласия Совета Безопасности ООН, что может быть квалифицировано как агрессия» (106, с. 232).

Однако в таком толковании в подобной ситуации права на самооборону (как и многого другого, что связано с терроризмом) усматриваются противоречия. На это совершенно справедливо обращает внимание исследовавшая данный вопрос белорусский ученый Л.В. Павлова. «Основным недостатком приведенной концепции, – пишет она, – является то, что она базируется на традиционной уставной трактовке института самообороны, не учитывая реальной практики современного международного терроризма, отдельные акты которого по масштабности и степени опасности сравнимы с вооруженным нападением. Кроме того, возможны различные доктринальные толкования ст. 51 Устава ООН, обусловленные абстрактностью ее положений. Непонятно, что включает вооруженное нападение – только вторжение на территорию государства либо и воздушные атаки, в том числе и разовые? Является ли вооруженное нападение, идентичное агрессии, необходимым элементом для использования института самообороны или возможна более широкая трактовка термина «вооруженное нападение»? (123, с. 263).

Целый ряд вопросов, возникших вокруг международно-правовой квалификации указанных террористических актов и мер по реагированию на них констатирует и С.В. Глотова, представляющая Московский государственный университет. Она ставит под сомнение наличие у Совета Безопасности оснований признавать в рассматриваемой ситуации право на самооборону, поскольку Совет Безопасности – не правотворческий и не судебный орган, могущий объявлять деяние преступным. Ссылаясь на А. Кассезе, она указывает, что государство, пострадавшее в результате применения силы, не квалифицируемого как «вооруженное нападение», не уполномочено к применению права на индивидуальную или коллективную самооборону. Кроме того, самооборона, согласно ст. 51, осуществляется до тех пор, пока Совет Безопасности не примет мер, необходимых для поддержания мира и безопасности. Частично этот пробел восполняется резолюциями СБ 1368 и 1373, которыми террористические нападения определены в качестве разновидности вооруженного нападения. Однако в целом С.В. Глотова указывает на существование пробела в положениях Устава ООН (ст. 51), оставляющего открытым вопрос о понятии и аспектах вооруженного нападения, что признается в решении Международного суда ООН по делу Никарагуа против США. Нет определения вооруженного нападения в конвенционных источниках. Считается, что данный вопрос регулируется обычным правом, в частности, такие вопросы, как ограничение самообороны лишь мерами, которые пропорциональны вооруженному нападению и необходимы как ответные. Предполагается и наличие временных рамок для ответных военных действий. С учетом этих и некоторых других обстоятельств делается вывод, что существуют пределы, за которые не должны выходить акции государства, даже совершаемые в порядке самообороны. Ответные действия с точки зрения выбора используемых средств, должны быть адекватны тем действиям, которые произведены правонарушителем. Вооруженные силы должны применяться только в случае вооруженного нападения, а сами действия по осуществлению права на самооборону должны носить оборонительный характер, то есть отражать нападение. Проведенная США военная акция против Афганистана в 2001 году противоречит этим положениям (32, с. 240, 241).

Не подвергая сомнению качество оценок и самой полемики в целом, следует указать, что международно-правовые оценки любого конфликта с применением террористических методов действий сопровождает сонм проблем, связанных с их юридической квалификацией. Достаточно взять длящийся более чем полстолетия израильско-палестинский конфликт, возникший вследствие вооруженной агрессии в Ираке и т. п.

Как мы убедились, в этих и других подобных случаях полемика о действенности тех или иных положений международного права по отношению к террористическому конфликту не отличается продуктивностью, поскольку не касается существа проблемы. На мой взгляд, принципиальное решение проблемы лежит в иной оценке терроризма как преступного явления, образующегося вследствие противоборствующего социального взаимодействия сторон. Стороны эти определены в рамках глобального террористического конфликта (см. 1.3.). Сложность же правовых и социально-политических условий, в которых находят применение террористические методы действий, вынуждает к поиску юридической определенности в оценках и предполагает преимущества для воплощения подхода в международно-правовой квалификации террористических проявлений, основанного на признании совокупного субъекта состава международного преступления «терроризм».

Ведь символичен уже сам по себе тот факт, что аргументы подтверждающего или опровергающего характера можно, как правило, отыскать в нормах и принципах международного права в пользу той и другой стороны террористического конфликта. И это также подтверждает одну из базовых позиций настоящего исследования, указывающую, что терроризм продуцируется противоборствующими действиями обеих сторон конфликта.

Подобная «равновеликая» мотивация сторон, обусловленная их «равновеликим» участием в производстве терроризма, практически исключает конструктив в решении проблемы как политическим путем, так и с позиций ныне действующего в сфере борьбы с терроризмом права. Поэтому выход следует искать в направлении объективизации предмета регулирования международного антитеррористического права, базирующейся на определении терроризма как продукта противоборствующего социального взаимодействия обеих конфликтующих сторон.

Такой подход, безусловно, будет способствовать внесению ясности в проблему оценки ответной меры, составляющую квинтэссенцию статьи 51 Устава ООН, определяющую условия самообороны. Ведь общеизвестно, например, что мотивация террористических актов «Аль-Каиды» зиждется на оценке необходимости террористических действий в качестве ответной меры, осуществляемой в ответ на глобальную агрессию США и масштабный экономический грабеж регионов «третьего мира», сопровождающий неоколониализм и реколонизацию.

Международный правопорядок обеспечивается высоким уровнем осознанного соблюдения норм международного права как договорного, так и обычного характера. Действенность международных обычно-правовых норм зиждется на общей заинтересованности всех государств – членов мирового сообщества обеспечить соблюдение ими же созданных норм. «Это первоначально данное согласие, проявившее себя в соответствующей практике поведения государств, – пишет Р.А. Каламкарян, – и выступает залогом последующего добросовестного выполнения норм международного обычного права и основанием обеспечения эффективности международного правопорядка на основе законодательства права» (76, с. 177).

В условиях кризисного развития глобальной экономики сущность международной жизни все более наполняется конфликтами интересов. «Самое лучшее с точки зрения международного права, – указывает Р.А. Каламкарян, – добиться, чтобы все конфликты интересов были урегулированы, а интересы отдельных государств – согласованы с общечеловеческими интересами. Предпосылкой для этого служит признание всеми государствами верховенства и примата международного права» (76, с. 257).

В этих условиях формируется здоровая тенденция, когда принцип добросовестности в сочетании с принципом разумности, определяя внешние границы дозволенного поведения государства, содействует упорядочению и гармонизации прав и обязательств членов мирового сообщества и тем самым предупреждает возможные случаи злоупотребления правом. Так, по общему правилу создаются надежные правовые гарантии для проведения активного и плодотворного сотрудничества во многих сферах с последующим обратным положительным воздействием уже самого сотрудничества на область недопустимости злоупотребления правом. Но, к сожалению, к указанному множеству сфер применения международного права никак нельзя отнести сферу международно-правовой борьбы с терроризмом, поскольку в терроризме как преступном социальном явлении международной жизни заложены механизмы, разрушающие какую-либо действенность принципов добросовестности и сотрудничества.

Достичь такой идиллической ситуации с реализацией верховенства права на основе принципов добросовестности и сотрудничества в сфере регулирования борьбы с терроризмом весьма непросто. Причиной этого, прежде всего, являются глобальные масштабы проблемы. В предыдущих анализах мы убедились, что интересы значительной части мирового общества, относящейся к «третьему миру», соблюдены, мягко говоря, не полностью. При этом государство (представляющее развитую часть мирового общества) никоим образом не проявляет свою причастность к несоблюдению этих интересов. Отсюда не удивительно, что отстаивание интересов приняло неправовой характер и сопровождается обширным применением террористических методов борьбы.

Учитывая преступный по международному праву характер применяемых террористических актов, причастное к ним государство стремится подобную «функцию отстаивания интересов» вынести за рамки своих институтов. Таким образом, терроризм позиционируется в качестве своеобразного актора международных отношений. В международном праве формируется котрпродуктивная тенденция – презюмируется и легализируется недобросовестность в межгосударственных отношениях, поскольку государства, принадлежащие к противоборствующим сторонам глобального террористического конфликта, свою обоюдную причастность к возникновению и распространению терроризма, как правило, не признают. Более того, борьба с терроризмом нередко осуществляется в собственных интересах за счет ущемления интересов другой стороны, что в конечном итоге увеличивает напряженность в террористическом конфликте.

Впрочем, одна из рассмотренных выше ключевых функций социального конфликта (см. 1.3.) предполагает возможность объединения интересов сторон перед лицом катастрофических «перспектив» терроризма с учетом реальности завладения и применения террористами оружия массового уничтожения и других технологических средств.

Доктринальное освещение этот вопрос получил и в международно-правовой науке в виде позитивной формулы универсального интереса. Р.А. Каламкарян указывает, что специфика принципа сотрудничества в настоящее время состоит в признании членами мирового сообщества существования областей общего или универсального интереса (курсив мой, – В. А.) и в намерении участвовать в совместных действиях по дальнейшей консолидации этого интереса. Наличие соответствующего намерения, исходящего от всех государств мирового сообщества, уже оказывает свое благотворное воздействие на развитие международного права в таких областях, как охрана окружающей среды в универсальном масштабе, борьба с загрязнением вод морей и рек, использование космического пространства. Общий принцип права, лежащий в основе регулирования деятельности государств в областях универсального интереса, это уже не просто принцип sic utere tuo alientum non laedes (используй свою собственность так, чтобы не вредить собственности другого). Это стремление реально содействовать целенаправленному обустройству современного миропорядка, исходя из понимания единства земной цивилизации, ее цельности и взаимодополняемости (76, с. 258).

Такой подход созвучен сущности международно-правового понятия коллективной безопасности, указывает на неделимость мира в этом смысле. В его основе лежит заинтересованность всех государств в коллективных действиях в целях обеспечения безопасности в современных условиях, которая обусловлена тем, что любое нарушение мира таит в себе опасность для всеобщего мира, а всякий локальный конфликт может перерасти в мировую термоядерную войну (106, с. 236-237).

Но этот, безусловно, признаваемый всеми подход на пути к реализации в сфере борьбы за, казалось бы, общие интересы встречает препятствия. Так, отрицательный вклад в указанные Р.А. Каламкаряном сферы формирования универсального интереса развитых стран очевиден и признается ими. Эта группа стран прошла индустриальный период своего развития (с которым в основном и связан наиболее ощутимый урон окружающей среде) и может позволить подобное признание, причем «за счет» всего мирового общества. Более того, вытекающие отсюда международно-правовые меры способствуют сдерживающему воздействию на поднимающихся на Востоке в рамках догоняющего и постиндустриального развития конкурентов.

В сфере же международно-правового регулирования борьбы с терроризмом позитивному воздействию процесса растущей взаимозависимости членов мирового сообщества препятствует то обстоятельство, что терроризм не признается как всеобщий продукт международной социальной жизни. Очевидность же вклада в терроризм (совершение терактов) стороны, представляющей бедную часть планеты, и вместе с тем не меньшая, но камуфлируемая и отрицаемая очевидность такого вклада развитой части мирового общества лишь способствуют эскалации терроризма. Проблема усугубляется и тем, что обеими сторонами действия, образующие терроризм, выводятся за рамки государственных органов, что существенно ограничивает действие института ответственности, нивелируя его, по сути, до уровня уголовной по международному и внутреннему праву ответственности физических лиц. Решение проблемы видится в том, чтобы полноценно включить в систему международно-правового антитеррористического регулирования стоящий за государством и межгосударственными отношениями правовой потенциал.

Рассматривая эту проблему, следует обратить внимание на еще одно очень серьезное обстоятельство. Общий интерес к терроризму, его «публичность» право не совсем точно связывает с резонансными, серьезными нарушениями международного права, каковыми являются террористические акты, оставляя за пределами внимания многие менее бросающиеся в глаза факторы, которые активно «участвуют» в создании терроризма. С позиций общего международного права это отмечает Р.А. Каламкарян. Он указывает, что сегодня международное право уже четко устанавливает области для возможного выступления любого члена мирового сообщества с целью защиты «публичного» (общего) интереса. Эти области, к сожалению, не охватывают любые проявления (курсив мой, – В. А.) злоупотребления правом, а касаются только наиболее грубых нарушений международного права, в том числе и терроризма, ставящих под угрозу мир и безопасность человечества (76, с. 260).

Однако международно-криминологические анализы терроризма^ со всей очевидностью показывают, что нередко совокупность именно этих «любых проявлений» и составляет основу возникновения терроризма. Это могут быть мошеннические условия международной торговли, факты экономической дискриминации, различные проявления неоколониализма и т. п. В то же время, согласно существующей правовой квалификации терроризма (а точнее – террористических актов) присутствие указанных элементов в субъекте преступления не наблюдается. Как, к примеру, криминализована и воплощена в сфере борьбы с терроризмом вполне относимая к данной сфере международно-правового регулирования норма Декларации о принципах международного права 1970 г., которая обязывает государства «сотрудничать в деле содействия экономическому росту во всем мире, особенно в развивающихся странах»? Вопрос, конечно же, риторический, но в самой его постановке видятся те отправные точки, исходя из которых может быть создана структура международного антитеррористического права, его регулирующие механизмы.

Другими словами, в сфере международно-правового регулирования борьбы с терроризмом происходят обратновекторные расширяющемуся на базе растущей взаимозависимости международному сотрудничеству процессы. Формирование универсального интереса здесь возможно, как отмечено выше, на базе катастрофогенного фактора – угрозы применения террористами средств массового уничтожения. Отсюда представляется, что в основе механизма международно-правового регулирования борьбы с терроризмом должен лежать принудительный характер воздействия на взаимосвязанные стороны террористического конфликта, выражающийся в квалификации совокупного субъекта преступления. Это соответствует и доктрине, поскольку принцип принуждения отражает одну из сущностных характеристик международного уголовного права, к сфере применения которого относят и терроризм как преступление по международному праву.

Следующая трудность международно-правового воздействия на терроризм в понимании его полного определения, данного в подразделе 1.1. нашего исследования, состоит в том, что здесь образуются условия и возможности для выведения предмета террористического конфликта за рамки юридического спора и соблазна воспрепятствовать разрешению спора в соответствии с принципами права.

Для того, чтобы показать недобросовестность поведения, включающего действия такого рода, необходимо остановиться на природе международных споров, действительно ли правомерно и оправдано ли логически деление споров на юридические и политические.

Согласно доктрине международного права существуют две категории споров _ юридические споры (споры юридического характера) и политические споры. Различие между ними весьма условно и по большей части непринципиально. Разделение споров на эти две категории во многом основано на использовании Уставом ООН в ст.36 термина «споры юридического характера», которые по замыслу авторов Устава ООН, должны передаваться спорящими государствами в Международный Суд ООН. В ст. 36 Статута Международного Суда употребляется термин «правовые споры», что предполагает споры, относящиеся к толкованию международных договоров, любого другого вопроса международного права, наличия фактов нарушения международных обязательств, возмещения, причитающегося за нарушение таких обязательств.

К политическим спорам чаще всего относятся территориальные споры, споры в отношении государственных границ. Они обычно являются в то же время наиболее опасными спорами и должны решаться мирными средствами (106, с. 427).

Сложность споров, связанных с терроризмом, заключается в том, что проявления одной из противоборствующих сторон, представленной развитыми государствами, происходят в основном в сфере международных политических и экономических взаимоотношений. Другая же противоборствующая сторона, прибегающая к использованию террористических актов, проявляет себя в терроризме, в сфере, регулируемой международным (и внутренним) уголовным правом. Это создает возможности для манипулирования и уклонения от ответственности отдельных государств в нарушение принципа добросовестности.

Ведь очевидно, что довод в пользу политического характера спора может быть использован в качестве предлога, чтобы уклониться от выполнения на основе принципа добросовестности принятого международного обязательства, заключающегося в содействии урегулированию спора на основе судебно-арбитражной процедуры. При наличии добросовестного намерения сторон к этому вопрос о юридическом характере спора не представляет большой сложности. Возможность разрешения спора на основе применения норм международного права определяет в общем порядке юридический характер спора. Однако в том, что касается так называемых политических споров, происходящих вокруг конфликтов террористического характера, изыскание оптимального научного критерия для их определения представляется достаточно сложным, поскольку общий критерий здесь просто отсутствует. Международные споры, связанные с терроризмом, при желании нетрудно перевести в политическую плоскость, поскольку в их основе нередко лежит борьба за самоопределение, достижение реальной политической и экономической независимости, справедливости в вопросах доступа к ресурсам, технологиям и т. п. Очевидным является, что перечисленные факторы составляют суть террористического конфликта, его корневые причины.

В то же время в вопросе определения юридического характера спора в доктрине превалирует мнение, что общим критерием такового является возможность разрешения споров на основе принципов и норм международного права (76, с. 282).

Возрастающая угроза терроризма наряду с прочими международными рисками актуализирует использование политического ресурса в регулировании межгосударственной системы. Однако эффективность этого использования обусловлена соответствием нормам и принципам международного права, что лежит в основе концепции примата международного права в политике. Примат международного права в политике имеет целью повышение регулирующей способности межгосударственной системы, которое обеспечивало бы решение глобальных проблем, что становится одним из важнейших условий выживания человечества (106, с.25,26).

Для подлинного примата международного права в сфере борьбы с терроризмом относительно международной политики в этой сфере необходимо, чтобы оно в полной мере охватывало своим регулирующим воздействием проблему терроризма в целом (а не только проблему террористических актов, как это имеет место в существующем международном праве). Такого охвата, обеспечивающего подавление терроризма, достичь не удается. Обеспокоенность на этот счет, имеющая место в доктрине, убедительное тому подтверждение. Г.И. Тункин указывает, что «современное международное право пока что не достигло такого уровня, когда оно «покрывало» бы своим регулированием (в первую очередь) глобальные проблемы и задача его прогрессивного развития продолжает оставаться весьма актуальной» (106, с.25).

Следовательно, вопрос о разрешении террористического конфликта на основе юридического подхода следует связывать, прежде всего, с возможностью юридизации действий, образующих причины и условия возникновения терроризма. Ведь уголовный международно-правовой характер террористических действий противоборствующей стороны, осуществляемых в ответ на причинообразующее в террористическом конфликте поведение, сомнений не вызывает. Но не вызывают также сомнений и политические цели, к достижению которых стремятся террористические группы в своей преступной деятельности. Хотя, как уже отмечалось, в существующем международном праве выработана достаточно развитая система противодействия террористическим актам.

Таким образом, в условиях разделения международных споров в сфере терроризма на юридические и политические существует вероятность уклонения от ответственности стороны, действия политического, экономического или военного характера которой образуют причины и условия для возникновения такого рода споров. Включение политических аспектов в юридический по существу конфликт позволяет указанной стороне в нарушение принципа добросовестности предпринимать действия, направленные на уклонение от принятого международного обязательства по содействию в урегулировании возникшего спора, например, посредством судебного разбирательства под предлогом преобладания политических элементов при обосновании проблемы конфликта.

Кроме того, при формировании механизма международно-правовой борьбы с терроризмом следует учитывать, что указанное причинообразующее поведение по существующему международному праву далеко не всегда образует правонарушение, составляя лишь основания для возмещения ущерба. В принципе, это могло бы решить проблему по устранению основ конфликтности в терроризме путем определения характера, размера и процедуры возмещения через судебно-арбитражную систему. Однако это малореально, поскольку речь идет о глобальных объемах возмещения ущерба, направленных на устранение социально-экономических деформаций в системе мировых отношений. Иными словами, речь идет по существу о новой системе мироустройства – задаче, в решении которой международному антитеррористическому праву может принадлежать особая роль. На обоснованность постановки и глобальность вопроса указывает тот пример, что решением стран «большой восьмерки» в 2004 году 17 наибеднейшим странам были аннулированы долги в размере 42 млрд. долларов. Но этот факт остался малозамеченным в жизни мирового общества.

Из сказанного следует, что существующее международное право в сфере борьбы с терроризмом несовершенно, поскольку оно дезориентировано в отношении предмета регулирования и не обеспечивает охвата своим регулирующим воздействием состава международного преступления «терроризм» во всей сложности его структуры. То есть речь здесь вовсе не идет о несостоятельности международного права как системы, что ошибочно может быть расценено как противоречие с общепринятой позицией, разделяемой, например, такими авторитетными юристами-международниками как И.И. Лукашук, Р.А. Каламкарян. Согласно точке зрения этих и многих других ученых, находящей широкое отражение в доктрине, право жизнеспособно, целостно по форме и закончено по содержанию. Международное право ХХІ века формируется как право международного сообщества. Его отличительная черта – выдвижение на первый план задачи обеспечения интересов международного сообщества в целом. Неизбежен рост роли международного права в поддержании мирового порядка, обеспечивающего нормальное функционирование мировой системы (95, с. 7).

В настоящее время следует говорить о становлении международного правопорядка, в котором достижение цели по обеспечению международного сотрудничества и юридической безопасности сторон требует корректировки правовых средств.

Этот подход разделяют и названные выше ученые. «Институционный механизм современного международного правопорядка, – указывает, в частности, Р.А. Каламкарян, – находится в постоянном развитии. Он обеспечивает необходимую эволюцию созданной на его основе юридической организации, которая учитывает в должной мере все происходящие в мире социальные перемены» (76, с. 179).

С учетом сказанного мы в очередной раз приходим к выводу, что систему международно-правового регулирования борьбы с терроризмом следует выстраивать на базе международно-правовой квалификации терроризма, основу которой составлял бы совокупный субъект этого международного преступления, представляющий противоборствующие в террористическом конфликте стороны.

На логичность и правовую востребованность такого совокупного субъекта указывает то обстоятельство, что в пределах его функциональности находят свое решение три весьма чувствительные по своей противоречивости проблемы.

Первая из них связана с реализацией в процессе международно-правового регулирования борьбы с террористическими актами принципа aut dedere aut judicare. Противоречие здесь состоит в том, что, признавая в целом политический характер целей, выдвигаемых подавляющим большинством террористических групп, международное право на стадии правоприменения не распространяет это признание на членов таких групп – исполнителей и других участников актов терроризма и устанавливает режим выдачи, действующий в уголовном праве. Это отражено в ряде международных актов.

Так, пунктом 3-д известной Резолюции Совета Безопасности ООН 1373, по общему признанию относимой к императивным нормам, государствам предписывается «обеспечить, чтобы в соответствии с международным правом исполнители и организаторы террористических актов или их пособники не злоупотребляли статусом беженца и чтобы ссылки на политические мотивы не признавались в качестве основания для отклонения просьб о выдаче подозреваемых в причастности к терроризму лиц» (47).

В рамках совокупного субъекта терроризма эта проблема снимается. Главной целью для международного правосудия здесь является определение степени вины участников в создании террористического конфликта, то есть терроризма. Общая политическая характеристика терроризма как разновидности социального конфликта и в то же время как преступления по международному праву «поглощает» саму принципиальность вопроса о политической либо неполитической мотивации участников преступления. Для реализации ответственности в этом случае не требуется установления какого-то особого режима представителям общего совокупного субъекта, производящего терроризм как преступление по международному праву.

При этом (как уже было показано выше) согласно установившемуся в науке и судебно-арбитражной практике пониманию взаимосвязанности юридических и политических аспектов в межгосударственном споре, сам вопрос – является ли данный спор юридическим или политическим – отходит на второй план. На первый план, справедливо замечает французский ученый Ш. Руссо, выходит вопрос о том, насколько данный спор может быть разрешен посредством применения международного права. Он, в частности, пишет: «Впрочем, можно поддержать точку зрения, согласно которой для Международного суда и самих судей (арбитров) все споры представляются юридическими. Единственный вопрос, который должен поставить перед собой суд или Международный арбитраж, состоит в том, насколько претензия государства-истца может быть удовлетворена посредством применения позитивного права» (182, с. 477).

Вторая проблема, которая в рамках совокупного субъекта состава терроризма приобретает более определенные характеристики, связана с возрастающей значимостью вопроса о возмещении ущерба. Как установлено (см. 1.2.), принципиальной проблемой, во многом определяющей существо и напряженность глобального террористического конфликта, является нанесенный в историческом формате складывающегося миропорядка материальный и моральный ущерб бедным странам и народам в его глобальных характеристиках. Последние все более склонны объяснять этим причины своего низкого уровня жизни, облекая такую позицию в политические, культурологические и экономические термины и расчеты. Не касаясь здесь вопроса обоснованности подобных претензий, констатируем лишь исходящую от них конфликтность, нередко обретающую террористические формы.

Формат и структура совокупного субъекта позволяет придать четкость критериям причинно-следственной связи в вопросе причинения ущерба.

В частности, расширяется возможность определения его характера и размера на основе соизмеримости в уровне развития, в том числе с использованием критерия утраченных возможностей. То есть, размер ущерба в рамках совокупного субъекта состава терроризма может быть определен в масштабах, предполагающих возможности экономического становления и развития государства в существующей глобальной системе координат.

Третьей проблемой, решение которой предполагается благодаря введению института совокупного субъекта в составе терроризма, является достижение соизмеримости ответственности, прежде всего в части, касающейся создания условий возникновения и распространения террористических методов действий (возможно, террористических отношений). Уровень юридической ответственности поднимается, поскольку в рамках совокупного субъекта возникает режим, когда такая ответственность наступает для обеих противоборствующих сторон за продуцированный ими терроризм (как социальный конфликт, проявляющийся во всевозможных, в том числе и насильственных способах противоборства), а точнее, «вклад» каждой из сторон в терроризм, его возникновение и эскалацию. В действующем международном праве эта ответственность, как известно, разделена и в международном уголовно-процессуальном порядке во многом возлагается лишь на сторону, прибегнувшую к террористическим актам. Ответственность же для государств и лиц, причастных к той части терроризма, которую не совсем точно принято называть причинами и условиями, способствующими возникновению и распространению этого преступления, реализуется, как правило, вне причинно-следственной связи с терроризмом и в степени, весьма далекой от уровня опасности и тяжести последствий этого международного преступления.

Кроме того, к несомненно позитивным сторонам ввода института совокупного субъекта в квалификационную конструкцию состава терроризма следует отнести и то, что этот институт устраняет всяческие основания для строго позитивистского подхода к антитеррористическому международному праву в духе вынесения решений о non-liguet. Судебное решение о non-liguet означает отказ от правовой оценки деяния со ссылкой на отсутствие норм международного права, подлежащих применению для данного случая. «Допустить non-liguet, – пишет Р.А. Каламкарян, – означает на деле содействовать возникновению различия между «юридическими» и «неюридическими» (политическими) спорами. А это обстоятельство создавало для государства потенциальные возможности уклониться от добросовестного выполнения арбитражного обязательства под предлогом, что данный спор не может быть разрешен в судебном порядке» (76, с. 288).

Отрицательные последствия применения non-liguet в сфере международно-правового регулирования борьбы с терроризмом очевидны, поскольку возможности уклонения от ответственности за создание террористического конфликта, ссылаясь, в нарушение принципа добросовестности, на неюридический характер действий одной из сторон, здесь достаточно широкие.

Трудно не согласиться, что вполне подходящими основаниями для решения non-liguet могут быть ситуации, связанные с мошенническими условиями торговли, различного рода экономическими санкциями, превентивным устранением угрозы, состоящей в бомбардировках и захватах суверенных территорий, и т. п.

Однако, когда подобного рода действия в совокупности с другими факторами, в том числе и предпринимаемыми в ответ террористическими актами, образуют терроризм, всякие сомнения в отсутствии юридических оснований для наступления ответственности отпадают. Поскольку приведенная конструкция ответственности за терроризм возможна в рамках совокупного субъекта состава этого преступления, становится очевидным, что указанный правовой институт весьма эффективен в нейтрализации решений non-liguet и связанных с этим политических и юридических издержек. В политическом плане – это позволяет избежать неурегулированности террористического конфликта и связанных с ним серьезных последствий для международного мира и безопасности. В международно-правовом плане – это совершенствование юридического инструментария, основанное на внесении корректив в оценку сущности терроризма как преступления по международному праву, что существенно повышает эффективность борьбы с ним.

Важно, что обозначились возможности реализации такого подхода в международном правотворчестве. Касаясь проблемы продолжительности нарушения международно-правового обязательства, Комиссия международного права устанавливает характеристики составного деяния, включающего несколько действий, совокупность которых и является таким деянием (например, терроризм). Отдельно взятые действия могут быть самостоятельными нарушениями, а могут таковыми и не быть. Нарушение международно-правового обязательства происходит тогда, когда совершается то действие, которое, будучи взято вместе с другими действиями, достаточно для того, чтобы составить международно-противоправное деяние (106, с.191). Таким, к примеру, действием, образующим вместе с другими, связанными с ним действиями (террористическими актами) состав международного преступления терроризм, вполне может быть нарушение нормы Декларации о принципах международного права 1970 г., указывающей на недопустимость вмешательства, направленного «против экономических основ государства».