Культуральные ожидания, фрустрируемые кушеткой

Занимая лежачую позицию, анализируемый пассивен физически. Он должен, вдобавок, на время оставить обычную отзывчивость к по­ведению другого по отношению к нему, которой требует наша куль­тура. Когда доходит до разговора, мы приучены занимать агрессив­ную позицию «глаза в глаза». Большинство людей предпочитает гля­деть на человека, к которому они обращаются. Соответственно, они чувствуют неловкость и уязвимость, разговаривая с кем-то, кого они не видят. Исключение из этого — растущее использование телефона

как невизуального канала коммуникации. Большинству людей впол­не удобно разговаривать по телефону с невидимым собеседником. Но некоторые люди все же, как известно, жалуются: «Я словно раз­говариваю со стенкой», — как жалуются они и когда впервые ло­жатся на кушетку.

Тем не менее, было бы ошибкой считать, что аналитик, пусть даже он находится вне поля зрения пациента, выброшен им из головы. Малейший шорох, вздох, скрип кресла могут иметь глубокое значе­ние для человека на кушетке. Вид аналитика в начале часа может наложить отпечаток на всю остальную сессию.

То, что один человек наблюдает, а другого человека наблюдают, имеет важный смысл для терапии. Этот взгляд прекрасно представ­лен Бэйтсоном и Рюшем (Bateson && Ruesch, 1951; 271-272):

«Для иллюстрации стоит упомянуть любопытную деталь, отли­чающую строго фрейдистскую аналитическую сессию от большин­ства остальных систем с двумя участниками. Когда пациент лежит на кушетке, а аналитик сидит в кресле за головой у него, то он, хоть не слишком хорошо, но, вероятно, достаточно видит позу и выраже­ние лица пациента, а пациенту видеть терапевта не дано. Асиммет­рия терапевтической ситуации, которую создает это взаимное рас­положение участников, несомненно, очень сложна и, конечно, меня­ется от терапевта к терапевту и пациента к пациенту. С точки зре­ния данной дискуссии, важно, что пациент получает от аналитика только вербальные сообщения, и потому имеет максимальную сво­боду для выстраивания фантазии об аффективных аспектах лично­сти аналитика. Эта фантазия может быть позже исследована при анализе переноса. Сперва пациент, по привычке, пытается делать заключения об аналитике, чтобы скроить свои слова по фигуре этого человека. Позже он, возможно, откроет, что в терапевтической си­туации такое выкраивание затруднительно, и тогда он вынужден будет говорить и действовать, будучи "самим собой", при минималь­ной помощи таких интроецированных образов».

Здесь тоже, как мы видим, подчеркивается, что возможные интроекция, проекция и, в конечном счете, регресс (в рамках переноса) — черта более характерная для лежачей позиции, чем для обычного положения двух человек лицом к лицу. Кушетка — ценное дополне-
25

ние, которое может помочь пациенту выразить все свои мысли и чув­ства, вложенные в ранние неразрешенные конфликтные ситуации.

Основы для позиции невидимости аналитика

Глядеть на другого или быть под его взглядом очень важно, при­чем не только для пациента, но и для аналитика. Многие критики психоанализа и так называемого «культа», его окружающего, ука­зывают на Фрейда как на дудочника, под чью дудку пляшут все ана­литики. Они утверждают, что работающие в его традиции специа­листы подражают Учителю, который предпочитал пользоваться ди­ваном из-за личной идиосинкразии — не выносил, чтобы на него гла­зели,

Колтрера и Росс (Coltrera & Ross, 1967; 44), говоря об отношении Фрейда ко взгляду на него другого человека, писали:

«Обращаясь к вопросу о ритуале кушетки, в противоположность сидячей позиции, он вспоминал, что в начале его работы она была особенно унизительна для американских пациентов, и относил вве­дение кушетки ко временам гипноза и к своей личной нелюбви к тому, чтобы на него подолгу смотрели. Однако это все вещи внешние по отношению к тому факту, что когда человек ложится на кушетку, это облегчает свободный поток его мысли. Эта позиция не дает па­циенту "читать" на лице аналитика и предотвращает слабое разви­тие переноса».

Фрейд был чутким учеником в своей науке и психотерапевтом par excellence, и, возможно, его взгляд отражает нечто, свойственное аналитику, его природу и пригодность для своей работы.

Айзендорфер (Eisendorfer, 1959; 376) пишет:

«Возможно, сердцевиной профессиональной пригодности психо­аналитика-мужчины является его психологически доступная латен­тная женственность и соответствующая пассивность. Именно эта со­ставляющая его личности вносит вклад в его способность ждать и при­слушиваться, в то время как бессознательное пациента стремится появиться на свет сознания. Агрессивная мужская тенденция быть

делающим должна быть подчинена этой пассивной способности слу­шать и понимать».

Это замечание по поводу личностной черты, доступной латент­ной женственности, может помочь нам в понимании нелюбви анали­тика к тому, чтобы на него смотрели длительное время, и в понима­нии смысла этой нелюбви. С одной стороны, это может быть симпто­мом конфликта между активным и пассивным аспектами его лично­сти. Если этот конфликт остается неразрешенным, аналитик скло­нен схоронить его поглубже. Для него «с глаз долой» может быть «из головы вон». С другой стороны, в ситуации глаза-в-глаза, людям по­стоянно приходится справляться со своими агрессивными импуль­сами. Если аналитику нужно все время следить за выражением сво­его лица, он устает и начинает отвлекаться. Ему вовсе не обязатель­но, чтобы пациент реагировал на выражение его лица или жесты, и использование кушетки облегчает это желание, при этом отказы­вая пациенту в получении визуальной обратной связи.

Отто Феничел (Otto Fenichel, 1945) считает стыд мотивом защи­ты против эксгибиционизма, а скопофилию — основой нежелания стать объектом подглядывания. «Мне стыдно» означает: «Я не хочу, чтобы на меня смотрели». Стыд можно связать с чувством вины ана­литика. Как и у любого другого, у него могут быть чувства и мысли, которые он предпочел бы не раскрывать. Согласно Феничелу (Greenson, 1945), люди, чувствующие себя пристыженными, прячутся.

Исследуя нелюбовь аналитика к тому, чтобы на него смотрели, Гринсон (Greenson, 1967; 399) говорит:

«Еще одной характерной чертой психоанализа, которая отлича­ет его от других видов психотерапии, является его особая настойчи­вость на структурировании отношений между пациентом и тера­певтом таким образом, чтобы ускорить развитие невроза переноса. Чтобы облегчить развитие невротических реакций переноса, необ­ходимо, чтобы аналитик вел себя иначе, чем это бывает во всех про­чих отношениях пациент-врач. Я говорю здесь о том, что можно сфор­мулировать коротко как депривирующее инкогнито-поведение пси­хоаналитика. Это приводит нас к вопросу: какая мотивация может сподвигнуть человека строить карьеру в области, где одна из глав­ных задач — вести себя как относительно безответный чистый экран

для пациента, так, чтобы тот мог проецировать и смещать на этот экран неразрешенные и защищаемые имаго" своего прошлого?

Этот аспект психоаналитической техники быстрее приходит, ви­димо, к некоторым аналитикам, склонным к изоляции, уходу и невовлеченности. Трудности возникают, когда эти аналитики оказываются неспособны изменить свои установки и технику, если ситуация того требует. На меня произвело большое впечатление, когда я обнару­жил, что так много аналитиков робеют и чувствуют неловкость во время первоначальных интервью, когда им приходится сидеть лицом к лицу с пациентом. Они склонны уменьшать число первоначальных интервью, чтобы как можно скорей достичь безопасности и комфор­та своей позиции за изголовьем кушетки. Анализ проходящих под­готовку кандидатов со сходными проблемами открывает, что они страдают формой страха сцены, который скрывает вытесненные эксгибиционистские импульсы и генерализованную агрессивизацию и сексуализацию своего взгляда и чужого взгляда на себя. По­ложение за кушеткой предоставляет им возможность смотреть без того, чтобы смотрели на них».

Элла Фримен Шарп (Ella Freeman Sharpe, 1950} показывает, что аналитик, самим выбором своего занятия, хочет заглянуть внутрь пациента. Он хочет «порыться» там, чтобы получить некое бессоз­нательное удовлетворение от уничтожения личных тревог. Однако, в более сознательной форме, «для пациента рассматривание анали­тика может быть частичным отыгрыванием эротического перено­са», на который аналитика просят дать какой-то ответ. По веским терапевтическим, а равно и теоретическим соображениям, анали­тик, следовательно, может не хотеть, чтобы на него смотрели, не говоря уж о том, что он устает от своего контрпереносного ответа на постоянный визуальный надзор.

Процитируем Шарп (Sharpe, 1950; 21):

«Положение лежа на кушетке дает больше свободы и удобства пациенту, да и аналитику тоже. Чем свободнее аналитику слушать,

тем легче может продвигаться анализ». Кнапп {Knapp, 1954; 186) про­вел исследование использования слуха:

«Далее, акт слушания вносит вклад в функции Супер-Эго и Эго, а также в инстинктивное удовлетворение. Он остается в подчинении у главной сенсорной репрезентации реальности — зрительной, но рас­ширяет ее границы. Мы "бросаем взгляд в будущее", чтобы соста­вить наши самые главные планы, но "навостряем уши", чтобы раз­личить нюансы и отзвуки. Ухо может служить "щупальцем", вытя­гивающим жемчужины из моря слов, и исследующим глубины, не­доступные зрению.

Ухо может служить и более пассивным связующим звеном. Мы "развешиваем уши", они страдают, когда "вянут" или "отваливают­ся". Метафора говорит о том, что мы сеем в уши вербальные семена, и они прорастают. "Шепнуть словечко" (или, на жаргоне, "капнуть на мозги", "повесить на уши лапшу") кому-то означает внедрить в него идею».

Конечная задача аналитического процесса — разрешение эмо­циональных конфликтов пациента. Аналитический процесс должен быть экономичным, социально приемлемым и технически эффек­тивным. Применение кушетки облегчает процесс.

Психоаналитическая техника использует и расширяет теорию, чтобы привести к эмоциональным изменениям или развитию инди­вида. Поскольку психоаналитическая теория считает, что опреде­ленные физические факторы, факторы культуры, окружения спо­собствуют эмоциональному росту, то использование этих факторов в лечении должно стать частью его техники. Для иллюстрации та­ких отношений теории и техники мы можем упомянуть метод родов, введенный французским акушером Лебуайером (Leboyer, 1973), со­гласно которому роды проходят в полутьме, потому что глаза ре­бенка должны привыкать к свету постепенно. Он считает, что эмо­циональному росту ребенка будет способствовать благоприятный
29

послеродовый опыт. Ребенка берут от матери потихоньку, доктор гладит его и нашептывает ему что-то; все шумы сведены к миниму­му. Многие матери с определенностью заявляли, что эти дети счаст­ливее, меньше боятся жизни и спокойнее своих сиблингов, рожден­ных более типично.

Интересно, что полутьма психоаналитического кабинета и рас­слабление пациента в лежачей позиции создает такие условия, ко­торые, как надеются, облегчают новое, более прогрессивное рожде­ние личности пациента. Может быть, благодаря знакомству с гипно­зом, Фрейд случайно наткнулся на эту технику даже прежде чем выработал полностью какую-либо теорию (Waelder. 1964).

Ференци (Ferenczi, 1956; 187). верный союзник Фрейда, во многом предвосхитил Лебуайера; он использовал свой аналитический инсайт, чтобы описать идеальные для ребенка послеродовые пережи­вания.

«Его кладут поближе к теплу матери или заворачивают в мяг­кие подогретые пеленки, очевидно, чтобы дать ему иллюзию защи­щающего материнского тепла. Его глаза берегут от зрительных сти­мулов, а уши — от шума и дают ему возможность дальше наслаж­даться внутриутробным отсутствием раздражений, или, покачивая дитя и тихо напевая ему монотонную ритмичную колыбельную, со­здают легкие и монотонные ритмичные стимулы, от которых ребе­нок не был избавлен и в утробе (покачивающиеся движения матери при ходьбе, ее сердцебиение, приглушенные шумы, которым удава­лось проникнуть извне)».

При технике, соответствующей теории, надо полагать, что по­лутьма, расслабленная лежачая позиция, отсутствие зрительной ориентации на другого человека и спокойное окружение не только повторяют лучшую послеродовую обстановку, но и максимально стимулируют возможность эмоциональной перестройки и роста любого человека при благоприятной помощи суррогатной мате­ри, аналитика.

Иная возможная реакция на предоставление условий такого рода — ускорение регресса, эмоциональное отступление к более раннему способу отношений с окружением. Хотя, с точки зрения аналитика, этот регресс благоприятен для его цели, пациент будет,

естественно, сопротивляться этой процедуре. У него выработан, эмо­ционально и культурально, «условный рефлекс» — стремление из­бегать ситуаций, где его могли бы воспринять как беспомощного и пассивного, хоть чем-то похожего на ребенка. Эта неохота или страх v некоторых людей должны быть разрешены, прежде чем лечение сможет спокойно продвигаться.

У многих будущих пациентов складываются позитивные ожида­ния от психоанализа, включающего использование кушетки, еще до того, как они переступят порог кабинета. Этим ожиданиям могло способствовать то, что они слышали от друзей, описывавших свое лечение, видели по телевизору и в кино, прочли в популярной лите­ратуре или (самое обычное) заметили на карикатурах, которые друж­но изображают пациента лежащим на кушетке. Когда же их пригла­шают на кушетку, они могут на секунду заколебаться, но пока у них нет особых конфликтов относительно лежачей позиции, то они обыч­но сотрудничают. После некоторой начальной неловкости, пациент принимает кушетку как часть процесса лечения. Если лечение име­ет благоприятный исход, взгляд пациента на аналитика и его техни­ку будет, вероятно, позитивным. Кушетка может стать символом этого благоприятного исхода.

Символическое значение кушетки

Блестящее зеркальце на лбу доктора говорит о том, что это врач «ухо-горло-нос», черный резиновый молоточек говорит о невропа­тологе, скальпель — о хирурге, а психоаналитика узнают по кушет­ке в его кабинете. Кушетка так явно предполагает психоанализ, что аналитический автор, Спотниц, назвал свою книгу «Кушетка и круг» (Spotnitz, 1961), где круг репрезентирует групповую терапию, а ку­шетка — психоанализ. Другой автор, Мозер, озаглавил автобиогра­фический очерк о своем собственном психоаналитическом лечении «Годы ученичества на кушетке» (Moser, 1977). Еще пример символи­ческого значения кушетки встречаем у Литтла (Little, 1967), описыва­ющего психоанализ пациента, который, увидев живого паука в каби­нете терапевта, высказался о символическом сходстве паука с его паутиной и аналитика с его кушеткой. Мозер также дает иллюстра­цию того, как именно кушетка может репрезентировать аналитика.

Выбирая объект или образ, который будет представлять собой метод, идею или профессию, мы пользуемся естественным законом, законом символизма (Circot, 1962). Символизм неотделим от ткани всего человеческого общения, фактически, он и составляет ее осно­ву. Наши самые ранние формы письменной речи, клинопись и иерог­лифы, являются символическими репрезентациями слов. Буквы на­шего алфавита символически представляют собой звуки нашего ре­чевого общения, а написанное слово — символ того, что оно репре­зентирует.

Герхард Адлер (Gerhard Adler, 1967; 343), последователь Карла Юнга, описывает восприятие кушетки как символа в явном виде:

«Все "за" и "против" кушетки и кресла много раз обсуждались и поэтому хорошо известны. Два предмета мебели стали почти что символами отношения к анализу. Кушетка и аналитик, сидящий за ее изголовьем, ясно нацелены на то, чтобы установить по возможно­сти (я в эту возможность не верю) "внеличную" и "объективную" фигуру аналитика. Очевидно, что это составляет один из защитных механизмов аналитика и играет важную роль в контрпереносе. До­воды в пользу кушетки достаточно хорошо известны, чтобы упомя­нуть их лишь мимоходом: пациент свободен использовать аналити­ка для своих фантазий переноса; создание "зависимой" позиции для того, чтобы легче всплывал инфантильный материал; помогает рас­слабиться и настроиться на свободные ассоциации и т.д. Кушетка также может позволить пациенту выработать нечто вроде интел­лектуальной отстраненности от своего бессознательного материа­ла; но все эти особые соображения, которые в любом случае будут разными с разными пациентами, вторичны по отношению к принци­пу, лежащему в основе использования кушетки или кресла. Кресло выражает большую гибкость в аналитической ситуации».

Символизация — это бессознательный процесс, посредством ко­торого определенные эмоциональные значения смещаются с одного объекта на другой. Тем самым вытесненные желания могут добить­ся некоторого замаскированного удовлетворения, так как бессозна­тельное, не принятое во внимание, остается в неведении относитель­но использования символов.

Фрейд показывает важность символов в психологических процессах. Он объясняет, что определенные символы являются входны-

ми дверьми, сквозь которые бессознательные идеи могут достичь сознательного выражения, предлагая нечто более социально при­емлемое для обозначения вытесненных неприемлемых мыслей или идей {Freud, 1900). Мы можем рассматривать символы во фрейдис­тском смысле термина, как обладающие экономическими, топогра­фическими и динамическими характеристиками. Экономическими — в том смысле, что выбор символа осуществляется так, чтобы обеспе­чить вытесненной мысли или идее наибольший катексис (или эмоци­ональную разрядку) при наиболее социально приемлемых обстоя­тельствах. Символ имеет топографическую функцию с различным местоположением смыслов, потому что он имеет значение на бес­сознательном, предсознательном и сознательном уровнях. В более поздней формулировке Фрейда символ может быть также объяс­нен в рамках Эго, Ид и Супер-Эго. Символизируемый объект имеет динамические аспекты — бессознательная часть объекта стремится к осознанию, несмотря на продолжающиеся процессы торможения со стороны Эго и Супер-Эго.

Топографически, не все значения кушетки обязательно находят­ся на глубоко бессознательном уровне. Многие близки к поверхнос­ти. Например, думать о психоанализе на языке кушетки — удобное средство мысленно охватить с легкостью большую группу понятий. Многие люди, узнав о ком-то, что он психотерапевт, спрашивают: «А кушетка у Вас есть?» Когда есть сомнения о роде работы специ­алиста, то связь его и кушетки позволяет установить, какой именно терапией он занимается. На этом уровне кушетка исполняет ту же функцию, что и аббревиатура при письме, то есть функцию сокра­щения.

В противоположность таким объектам как книжный шкаф или пепельница, аналитическая кушетка динамична в своей постоянной игре значений. Эти значения, для которых кушетка служит агентом, постоянно стремятся к выражению. По этой причине она часто встре­чается в сновидениях и фантазиях как пациентов, так и терапевтов. Это помогает объяснить, почему кушетка — такой популярный и готовый объект высмеивания в карикатурах и шутках. Одной идеи кушетки достаточно, чтобы вызвать гнев у некоторых людей и на­смешку у других.
33

Из 36 систем психотерапии, выделенных Харпером, только две или три используют лежачую позицию, только немногие недирективны, и немногие имеют дело с психическими процессами, которые мы называем «бессознательными» (Harper, 1959). Психоанализ один специализируется во всех трех областях. Несмотря на скромную по­зицию, которую он занимает по числу терапевтов и пациентов, пси­хоанализ привлекает к себе непропорционально большое профес­сиональное и непрофессиональное внимание. Дискуссии о психоана­лизе как форме терапии возникают почти ежедневно на страницах популярных газет и журналов.

Для других профессионалов в области психического здоровья пси­хоанализ может представлять собой подход к лечению, который ча­сто прямо противоположен пониманию человеческого сознания и эмоциональных расстройств. Те, кто противится психоанализу, по­чти без исключения хватаются за использование кушетки в каче­стве места приложения их критики.

Значение кушетки в остроумии

Юмор имеет прямое отношение к символизму. Юмор, как и сим­волизм, включает концентрацию многих вещей или значений в еди­ной эффективной форме, краткой, но полной смысла. С экономичес­кой точки зрения процесс конденсации (где кушетка считается пред­ставителем психоанализа и таким образом принимает на себя, вме­сто него, презрение и насмешку) находит наиболее социально при­емлемую форму нападения. Обращаясь, скорее, к кушетке, чем к са­мому психоанализу, можно собрать воедино многие установки. Окон­чательный продукт этого процесса концентрации включает в себя компромисс между различными социально неприемлемыми идея­ми о психоанализе, стремящимися к выражению, и теми идеями, ко­торые приемлемы для группового Супер-Эго.

Изучая технику шутки, Фрейд (Freud, 1905Ъ) открыл многие ха­рактеристики процесса остроумия. Среди них — многозначность слова или образа в качестве символа. Он показывает, как за такой двойственностью или многозначностью могут спрятаться бессозна­тельные тенденции. Двойственность кушетки в том, что она, во-пер­вых, мебель, на которой лежат, а во-вторых — символ психоанали­за. И как его символ она служит мишенью для всех обвинений, наце­ленных на него. Эти бессознательные тенденции направлены на по­лучение различного рода инстинктивного удовлетворения. Фрейд (Freud, 1905Ь; 22) говорит:

«Мы можем понять, чего достигает шутка на службе у своей цели. Она делает возможным удовлетворение инстинкта (похотливого или враждебного), несмотря на препятствие на его пути. Она обходит это

препятствие и так добывает удовольствие из источника, который препятствие делало недостижимым».

И далее (idit; 24):

«Шутка позволяет нам использовать нечто смешное в нашем вра­ге, что мы не могли бы в силу неких препятствий высказать открыто или сознательно; и тогда шутка снова обойдет ограничения и откроет источники удовольствия, бывшие недоступными. Она подкупит слу­шателя приманкой удовольствия, чтобы он встал на нашу сторону, не углубляясь в вопрос, точно так же как нас самих часто подкупала не­винная шутка, и мы переоценивали суть утверждения, выраженно­го шутливо».

Препятствия, на которые ссылается Фрейд, это прямое и откры­тое выражение агрессии. Вот анекдот, иллюстрирующий эти прин­ципы.

Привлекательная молодая дама, услыхав от семейного врача, что ее проблема — эмоциональная, стучится в дверь психиатра. Он при­глашает ее войти, раздеться и лечь на кушетку. Затем присоединяет­ся к ней и получает от нее сексуальное удовлетворение. Потом он говорит: «Ну вот, это решает мои проблемы; теперь расскажите мне о Ваших».

Этот анекдот, обычно вызывающий много смеха, иллюстрирует ряд принципов механизма остроумия, которые мы можем изучить в при­ложении к кушетке. Когда привлекательную молодую женщину вна­чале просят раздеться и лечь на кушетку, ситуация сразу же затраги­вает вопросы пола. Когда кушетка — предмет мебели, который, как предполагается, должен служить для медицинского обследования, предложение, чтобы женщина легла на кушетку, не является непро­фессиональным для психиатра, так как кушетка становится тайным соучастником в сексуальном эксплуатировании пациента. Само по себе использование лежачей позиции явно намекает на сексуальные действия. Кушетка в этой шутке — символическое ложе, на котором похоть доктора и его враждебность к женщине доведены до осуще­ствления. Смех вызывается тем, что от психоаналитика подсознатель­но ожидают, что он воспользуется подобной ситуацией, и мы смеемся подтверждению наших ожиданий. Эти ожидания, конечно, только пря­мая форма исполнения наших бессознательных желаний.

Гротьян (Grotjahn, 1957; 18} пишет:

«Под давлением возрастающих требований к вытеснению аг­рессия постепенно изменилась от оскорбления до шутки. Там, где в прежние времена мы просто ударили бы человека, теперь мы ог­раничиваем нашу враждебность и часто полностью вытесняем ее. Агрессивные шутки дают нам новый способ принять опасную агрес­сию в свое сознание — но это должно быть сделано в умно замаски­рованном виде».

То, что Гротьян говорит об агрессии, приложимо, в общем, и к сексуальности.

На наше чувство юмора воздействуют как вербальные шутки, так и карикатуры, более популярные и чаще встречающиеся (Hirsh, 1968). На карикатуре кушетка предстает еще более сгущенным символом, поскольку он воздействует визуально, а эффективность зависит от немедленного узнавания кушетки как представителя психоанализа. Мы можем изучать общественное мнение о психоанализе, рассмат­ривая карикатуры. Проиллюстрировать это нам поможет описание одной из них.

Изображение. Терапевт, лысый очкастый мужчина средних лет сидит за кушеткой и перпендикулярно к ней. Он деловито строчит в блокноте. На месте пациента лежит включенный магнитофон.

Диалог. Магнитофонная запись: «Как человек крайне занятой...».

Значение. Терапия здесь — улица с односторонним движением, поскольку вместо пациента говорит магнитофон. Терапевт — про­стодушный идиот, действующий механически, словно магнитофон — живой человек. Психоанализ здесь — отношения двух людей, кото­рые не относятся друг к другу никак и не оказывают друг на друга никакого влияния. Обычно пациент эмоционален, а аналитик — холо­ден. Здесь ситуация вывернута. Блокнот, который так часто рисуют на коленях у доктора — анахронизм, на самом деле его используют очень редко. Юмор, отчасти, в том, что выставляется напоказ подсоз­нательно ожидаемая дегуманизация пациентов психоанализом. Итак, во-первых, ходить к психоаналитику — потеря времени; во-вторых, из двух участников — терапевт более сумасшедший.

Эти утверждения карикатуры понимаются посредством сгуще­ния, маскировки, двойных значений и т.д.; обычно их не высказывают
37

открыто. Психоанализ редко открыто обвиняют в навязывании сек­суальных отношений пациентам или в их дегуманизировании. Весь­ма изощренные интроекты Супер-Эго в форме цензора не допустят таких прямых заявлений о сексуальности и агрессивности аналити­ка. Враждебные шутки, карикатуры, телевизионные скетчи и пьесы снимают вытеснение, обводят Супер-Эго и непрямым путем откры­вают иначе недоступные источники выражения и удовольствия.

Все эти теории остроумия доказывают, что основная доля его при­влекательности находится в области подавленной сексуальности и враждебности, которые неожиданно получают возможность выра­жения в шутке или карикатуре.

Одна из концепций аналитической ситуации как внутреннего свя­тилища возникает из ожидания, что все происходящее в кабинете доктора — дело весьма частное и секретное. Внешний мир исключа­ется. Такое исключение само по себе способствует возникновению мощных фантазий о том, что может происходить в такой приватной ситуации, включая сексуальную активность.

Идея, что человек позади беспомощной жертвы на кушетке мо­жет представлять потенциальную агрессивную угрозу, тоже вно­сит вклад в остроумие. Положение аналитика позади пациента име­ет очевидный анальный подтекст (отсылая мысль к области зада) и может вызвать нервный смех. Воображаемые возможности для того, чтобы «всунуть сзади» — бесконечны. Когда некоторых мужчин и женщин спрашивают, почему они колеблются лечь на кушетку, они неохотно отвечают, что боятся, что к ним будут приставать или из­насилуют.

Другая трудность заключается в том, что люди не могут не про­водить параллель между доктором-психотерапевтом и обычным врачом. Но если мы пришли к врачу, физическое прикосновение ожи­даемо и приемлемо; а визит к аналитику, использующему кушетку, наводит на мысль о сексе. На самом деле, идея аналитической ситу­ации как ситуации сексуальной неприемлема для Супер-Эго и по­этому чаще становится темой для шуток, чем находит прямое выра­жение. Из-за регулярности и частоты посещений и использования кушетки аналитическая сессия еще более способна вызывать обра­зы любовника/любовницы. Кроме того, приватность аналитической

ситуации сопровождается знаками безусловного расположения с сильным потенциалом для интимности.

Подозрительный страх перед тем, что же может собой представ­лять психоанализ, создает много напряжения. Комедия Аристофана «Облака» была, наверное, первой репрезентацией этого напряжения, связанного с использованием кушетки (Halpern, 1963); и, видимо, сек­суальный юмор, к которому прибегали (надо полагать, для облегче­ния напряжения) в Древней Греции, все еще действенен сегодня.

Идея человека, находящегося хоть сколько-то в здравом уме, и разговаривающего лежа на кушетке с кем-то позади него, окружена, конечно, определенным юмором. Сама по себе поза лежа кажется смехотворной для обмена сообщениями. Она противоречит всем ожидаемым формам социальных взаимодействий при беседе. По­скольку беседа чаще служит социализации, чем общению, то не­уместно при разговоре одному человеку лежать, в то время как дру­гой сидит вне поля его зрения.

Возможность для шуток при таком же расположении участни­ков исчезает, если речь идет о гипнозе. Гипноз делает ситуацию по­хожей на оперативное вмешательство, где врач направляет струк­турированный набор событий, а пациент отвечает на это. В анализе кажется смешным, что два человека сознательно должны относить­ся один к другому с такой абсурдной позиции; именно эту абсурд­ность отражает остроумие.

Следующий источник остроумия — человек, добровольно ложа­щийся на кушетку и выставляющий себя на обозрение другому че­ловеку. Это приводит в замешательство и смущение. Это может ука­зывать на несерьезность со стороны пациента. Что-то в этой карти­не наводит на подозрение, что пациент разговаривает сам с собой. В нашей культуре это считается странным. Часто приходится слы­шать, как пациенты жалуются: «Я словно разговариваю со стенкой, меня как будто никто не слышит».

Значительная часть юмора психоаналитической ситуации идет от парадокса: психотерапевтический опыт преподносят тем, кто, в общем, не информирован об этом процессе. Это противоречие воз­никло в ходе развития медицины. Уже во времена Гиппократа фун­кция врача в Западной цивилизации четко отделилась от функции

39

делителя верой. Целитель верой и его пациенты функционировали под покровительством духовенства, тогда как у медицины разви­лась отдельная идентичность.

Когда в 1890-х Фрейд появился на венской медицинской сцене, возмущение его бывших коллег его «слишком смелыми» идеями прозвучало в их открытых обвинениях в шарлатанстве. Проклады­вая свой новый путь, он, в конце концов, отбросил большинство их концепций относительно этиологии психических заболеваний. По­скольку лечение Фрейда начиналось с понимания пациента, и по­скольку это понимание проистекало из того, что он по-настоящему пациента выслушивал, многие концепции отношений врач-пациент оказались перевернутыми «верх ногами». Ведь в норме это доктор что-то говорит пациенту, как только ему сообщили о симптоматике. Идею потратить столько времени на одного пациента сочли столь же абсурдной.

Идея, что доктор может вылечить одним пассивным слушанием, противоречит обычным ожиданиям, что вылечивают «делать что-то». Каждый терапевт, который предпочитает тому, чтобы «делать» что-либо со своими пациентами, скорее, ограничить свою активность пониманием и, по мере необходимости, объяснениями, сталкивался с таким же возмущением его позицией и непониманием. Даже во времена Сократа пациент мог посмеяться над идеей врача попы­таться «одурачить» его, заставляя поверить, что он может выле­чить словами. Он подумал бы, что это потеря времени. Это аналогич­но скептицизму, с которым сегодняшняя публика относится к уме­нию религиозных лидеров лечить людей. Обе ситуации содержат одинаковые элементы — исполняется некий фокус, и при этом есть

возможность высвободить нервный смех, когда хитрость будет рас­крыта и обманщик разоблачен. Враждебность направлена на обман­щика или его двойника, аналитика, за его попытку жульничать.

Множество современных карикатур изображает пациентов, по­зволяющих аналитику себя одурачить, и потому смешных. Кажется, только еще одна профессия вызывает столько же насмешек — про­фессия политика. Но в этом случае объект остроумия --- сам поли­тик, b никак не избиратель, а в психиатрических шутках высмеива­ются все — терапевт, окружение, включал кушетку, пациент или пациенты (в случае групповой терапии). Фриц Редлих (Fritz Redlich, 1953; 16) писал:

«Последние двадцать лет в популярных журналах росло и росло число карикатур и анекдотов, изображающих психиатра как неве­роятно злобного, глупого, корыстного, сексуально озабоченного или сумасшедшего».

Исследование двух следующих карикатур освещает эти обще­ственные установки.

Изображение. Зажатый, подавленно выглядящий пациент лежит на старомодной толстой кушетке с высоким изголовьем. Рядом с ним пресного вида очкастый психотерапевт, с блокнотом на коленях, си­дит б современном вращающемся кресле сзади кушетки, отвернув­шись от нее. На стене висит диплом.

Диалог. Пациент говорит: «Я выжимаю только двадцать две мили на галлон в моем "Фольксвагене"».

Значение. Оба они — чокнутые и тупые, раз тратят вот так время. Старомодная кушетка находится в контрасте с новым офисным крес­лом, намекая на эксплуатацию. Пациент нищает, а аналитик богатеет.

Наблюдателю с первого взгляда часто представляется, что пси­хоанализ препятствует развитию зрелых отношений. Отношения человека, лежащего на кушетке, к человеку, сидящему прямо, по­добны отношениям ребенок-родитель, а не отношениям двух взрос­лых людей. Это наводит на мысли об определенных установках — взрослый/ребенок, высший/низший, главный/подчиненный, и, в об­щем, создает представление о человеке на кушетке как довольно зависимом. Это иллюстрирует следующая карикатура.
41

Изображение. Два человека с портфелями, на вид служащие, про­ходят мимо витрины с поздравительными открытками. Там висит плакат: «Но забудь про День Матери».

Диалог. Один из клерков смотрит на часы и восклицает; «Господи помилуй, я пропустил встречу с аналитиком в 4 часа!».

Значение. Очевидна связь плаката с тем, что пациент вспомнил о пропуске назначенной встречи с аналитиком. Это аллюзия на распро­страненное убеждение, что аналитики прививают пациентам озабо­ченность, до абсурдного, своими родителями, так что карикатурный персонаж не может подумать о матери, не подумав тут же об анали­тике. Далее, предполагается, что это аналитик заставил пациента думать о себе, как о ребенке, а об аналитике — как о родителе.

Делая обзор психиатрического остроумия, Борозен и Гинзбург (Borosen & Ginsburg, 1967) выделили пять категорий:

1) психиатры — сумасшедшие;

2) жадные до денег;

3) жестокие;

4) помешаны на сексе;

5) безумны пациенты, пришедшие к ним.

Борозен замечает: «Из приблизительно 500 карикатур и анекдо­тов о психиатрах, дошедших до меня, только несколько отзываются в их пользу». Он говорит, что эти неблагоприятные установки по отношению к психиатрии не нужно толковать только негативно, и цитирует Фрица Редлиха (Fritz Redlich; 417, 426):

«С точки зрения психиатра, рост числа карикатур, изображаю­щих и высмеивающих психиатрию, нужно приветствовать... Психи­атры достигли почетного положения власти, авторитета, которое снижает демаскирующий процесс карикатурного изображения».

В той мере, в какой карикатуры и анекдоты разряжают враж­дебность, скопившуюся против психотерапии, они служат полез­ную службу. Однако, механизм не так прост. Большинство из этих анекдотов и карикатур исходят из СМИ больших городов, таких как Нью-Йорк, где издается «New Yorker», или Чикаго, где делается «Playboy». Под эти центры подстраивают свой шаг многие сферы культуры от моды до театра, во всей остальной стране. Поскольку у

многих людей нет знаний о психиатрии, они не будут смеяться, когда впервые встретятся с этими шутками и карикатурами. Только пос­ле того, как идея и ее изображение дойдут до них и установятся, карикатура будет восприниматься юмористически. Другими слова­ми, шутки, карикатуры и байки на самом деле дают людям искажен­ный взгляд на психотерапию.

Не надо думать, что вся эта критика попадает мимо цели. Чтобы остроумие было эффективным, оно должно опираться на некую фак­тическую основу, иначе читатель не будет так охотно реагировать. Неиссякающий поток антипсихоаналитического юмора заставляет предполагать продолжающееся недовольство психоанализом. Это недовольство не то же самое, что и ранние реакции на психоанализ, каким он был, когда Фрейд представил свою новую психологию. Фрейда не обвиняли, что он предлагает лечение, которое будет экс­плуатировать богатых бездельников, желающих порастратить день­ги, как намекает современное остроумие. Не бранили его и за пре­небрежение социальными нуждами времени и нуждами здравоох­ранения. Более того, психоанализ тогда не рассматривали как часть истеблишмента, а нынче он считается вещью модной и светской.

Рассматривая недавние шутки, мы заметили, что теперь гораздо реже шутят на тему одержимости психоанализа сексом, чем в нача­ле. Этот юмористический взгляд на психоанализ находит в нем дру­гие провинности, в которых есть, по крайней мере, зерно истины. Например, многие шутки из исследованных нами намекают, что пси­хотерапевты — бездарны, а психотерапия не приносит результата. Существует колоссальное и приводящее в замешательство число видов терапии, доступной для публики, а процесс упрощения и сгу­щения, делающий шутку возможной, еще больше помогает сделать психоанализ козлом отпущения за все хорошее и плохое во всех ви­дах терапии. Факты свидетельствуют, что в США существует, ве­роятно, не более 2500 психоаналитиков. Несмотря на это, на боль­шинстве карикатур изображена кушетка, и подразумевается, что происходящее и есть психоаналитическое лечение.

Кушетка в ее приложении к терапии очевидно представляет со­бой головоломку. Люди спрашивают: «Почему кушетка должна быть неотъемлемой частью процесса лечения, и что за разница, будете вы сидеть, стоять или лежать? Какой в этом смысл? Фрейд все это

43

заварил, и его последователи, как овцы, стали тоже класть пациен­тов на кушетку, чтобы те говорили, не потому, что это чем-то хоро­шо для психотерапии, а потому что они — дураки!» Люди часто так думают про кушетку.

Мы попросили некоторых пациентов объяснить эти популярные насмешки над психиатрией и рассказать, как это влияло на них и на их привыкание к кушетке. Вот некоторые из ответов.

«Я бы чувствовал себя дураком, если бы был начинающим. На самом деле я все еще чувствую себя глупо из-за того, как люди смот­рят на это. Люди видят карикатуры, читают, что написано, и смеются над этим. Пишут и что психоанализ, мол, устарел. Есть способы сде­лать это быстрее. Сейчас меня это сердит, когда прочтешь такое, хотя встречаются и забавные вещи, вроде этого Ви Винни Винкла. Парень — полный дурак, ну дальше ехать некуда».

«Я думаю, что многие люди знают, что они в беде, и это возмож­ный путь выхода, способ помочь себе, но большинство знает, что это занимает много времени, стоит денег, и придется говорить о куче неприятных вещей. Эти насмешки — защита против того, что они не хотят чувствовать. Вот мой первый доктор. Когда я впервые его уви­дел, был так доволен, что он такая зануда. Это подтверждало мои подозрения».

«Я думаю, что это [использование кушетки] было просто как на­падение, в начале. Я отпускал шуточки со своими друзьями на эту тему. Это потому, что глупо себя чувствовал, В конце концов, я об я этом забыл и увидел, как это ценно — я понял, что говорю иначе. Я пер по прямой, не отклоняясь от темы. Без обычных разговорных Я рамок лицом к лицу я научился говорить свободнее. И еще думаю, что это позволяет больше молчать».

«Я не люблю ложиться на кушетку. Кажешься себе идиотом, в свете этих карикатур. Это вроде того, что ты болен, когда ложишься на кушетку, как я болел ребенком... "Ложись, и не рыпайся!"».

«Большинство из тех, кто лежит на кушетке на карикатурах — женщины. Эти карикатуры на самом деле показывают враждебность к аналитикам. На них аналитики просто сидят и хмыкают. Это изде­вательство над фактом, что никакого общения не происходит. А так часто кажется, что доктору на самом деле все равно — тут пациент, или нет его. На карикатурах он часто дремлет. Эта враждебность из-за того, что аналитик не говорит, не впутывается в проблемы».

«Я думаю, что карикатура и есть карикатура. Я очень многие вещи видел по телевизору, в кино, на карикатурах. Все искажено. Это не имеет никакого отношения к тому, что происходит на самом деле. Аналитик с сигарой или трубкой опирается о кушетку. Но эти вещи повлияли на меня, заставив бояться материальных аспектов терапии. Эти вещи — они садистские, из-за них у меня сложилось пугающее представление о лечении... Страшное представление. Пси­хиатра изображают, в общем, как садистичного, жестокого, лживого, холодного и надменного сноба. Человека, который живет в другом, "сверхчеловеческом", мире, возвышаясь над всеми».

«Поскольку психиатрия имеет дело с абсурдом, а абсурд — глав­ная основа остроумия, вот и существуют все эти психиатрические шутки. Большинство людей, на самом деле, не соприкасается с пси­хиатрией, а хотелось бы. Карикатура дает такую возможность, и позволяет тому, кто не может пойти на прием, чувствовать превос­ходство над тем, кто может. Психиатрия — то, что на уме у многих людей, на лечении не находящихся. Многие чувствуют в ней угрозу и пытаются шуточками ее обойти».

«Обидно, как издеваются над психиатрией по телевизору, пото­му что я чувствую себя очень уязвимым при этом. Мне было очень трудно отделить свои чувства от тех вещей, которые я усвоил из книжек еще в школе. Я думаю, они проталкивают идею, что ты все Должен мочь сам, и от этого трудно начать лечение. Я видел сценку по телевизору в прошлом месяце — и стало очень обидно, я думаю, потому, что они очень узко говорят о психотерапии. Терапия — чу­жая, запретная страна, которую они не понимают. А эти карикатуры

«Я чувствую себя смешным, потому что одна общая тема — этот придурок на кушетке, и другой, который торчит рядом. Я всегда не знал, что и думать, тоже так лежа. Цель этих карикатур, чтобы пси­хиатр выглядел глупо. А пациент — дурак, раз ходит к нему и тра­тит столько денег».

«Поскольку предполагается, что психиатр все о всех знает, он видит и вас насквозь. Все люди, когда чего-то боятся, оборачивают это в шутку. Когда страшно, шутки приносят нам облегчение».

Из всего этого мы можем видеть, как много сторон имеют мотивы, объясняющие остроумие и использование кушетки в психотерапии. Однако этот юмор, независимо от его источника, затрудняет тера­певтический процесс, как для возможных пациентов, так и для тех, кто уже находится в нем. В какой-то момент времени пациент стано­вится и субъектом и объектом сразу. Он сам смеется над карикату­рой или шуткой, но и над ним смеются, из-за процесса идентифика­ции с персонажами.

Мы показали, как остроумие может канализировать и высвобож­дать напряжение, которое публика испытывает по отношению к процессу психоанализа. Дальнейшее исследование открывает, ка­кие еще угрозы может представлять собой психоанализ, символи­зируемый кушеткой.

Кушетка

как символ угрозы,

представляемой психоанализом

Общество испытывает громадные трудности в двух особых сфе­рах — человеческой агрессивности и сексуального влечения. Люди говорят о мире и постоянно ведут войну. Поют и пишут стихи об истинной любви, а во сне видят оргастическую разрядку, а вовсе не любовь. Психоанализ мутит воду человеческого отрицания глубин­ных страстей и вынуждает людей признать раздвоение их чувств и поведения. Хотя критики Фрейда часто недооценивают выработан­ный им метод лечения, они, подчас, признают многие его открытия относительно природы человека. Джордж Миллер (George Miller, 1969; 136), президент Американской Психологической Ассоциации, классифицирует психоанализ как лечение, дающее весьма ограни­ченный успех. Однако, делая двусмысленный комплимент, он пишет: «Воздействие фрейдовской мысли в куда меньшей степени обя­зано предложенному им инструментарию, чем вдохновленному им изменению наших концепций о нас самих. Самым важным в истори­ческом масштабе было его влияние на всю интеллектуальную сре­ду, а через нее — на общество в целом. Сегодня мы гораздо лучше осознаем иррациональные компоненты природы человека и гораздо более способны принять реальность наших бессознательных им­пульсов. Истинная важность фрейдистской психологии не столько в ее научной достоверности, сколько в воздействии, которое она ока­зала на разделяемый нами образ самого человека».

Миллеровская признательность весьма ограничена. Это призна­ние угрозы человеческой системе отрицания со стороны психоана-
47

лиза. Принимая, что такая угроза существует, ее. понятное дело, от­водят очень сильной системой защит. Кушетка облегчает создание этой системы защит, существуя как символ.

Одна из этих защит против угрозы психоанализа, которую мы обсуждали выше более подробно, — это высмеивание психоанали­за, причем кушетка играет там центральную роль. Это послание можно перевести: «Это не мы такие сумасшедшие, это все эти пси­хоаналитики такие психи)- (или — не мы сексуальные маньяки, не мы дураки). Во многих странах, особенно находящихся за Железным Занавесом, практика психоанализа запрещена, потому что психо­анализ трактуется на одном уровне с любой политической или ре­лигиозной догмой, которая объясняет, что человек детерминирован не одними экономическими условиями.

Другой путь сопротивления возможному воздействию психоана­лиза — настаивать на том, что он лишен тех элементов, которые делают терапию научной. Оппоненты психоанализа подразумева­ют, что у психоанализа нет ни средств оценить болезнь, ни возмож­ности предсказать исход, и, таким образом, нет верифицированного потенциала лечения, а если и есть, то в лучшем случае, на основе случайности.

Дальнейший путь удержания анализа в изоляции — придержи­ваться взгляда, что теория, возможно, и стоит чего-то, но практика имеет малую ценность. Д-р Миллер поступает так, когда ссылается на ограниченность «инструментария» Фрейда. Ссылка на кушетку как психоаналитический «инструмент» выводит на поверхность скрытое беспокойство, которое вызывает у людей психоанализ.

Типичный взгляд на терапию, что пациент, обращающийся за услугами аналитика, должен по своей воле ему подчиниться. Чело­век, которому он подчиняется, мыслится как мудрый, независимый, высший и судящий, тогда как пациент считает себя невежествен­ным, беспомощным, низшим и кающимся. Поза лежа традиционно ассоциируется со сдачей на милость победителя и покорностью. По­скольку психоаналитические пациенты ложатся, им, очевидно, лег­че вообразить, что они играют в лечении роль низшего, подчиненно­го. В прямой противоположности с этим аналитик сидит, словно вос­седает на удобном троне.

Такое далекое разведение ролей идет от детского желания оста­ваться инфантильным. Такое условие (вроде бы навязанное пациен­ту) представляется противоречащим желанию пациента/ребенка стремиться к зрелости. Аналитик может показаться злодеем, а ку­шетка — орудием его работорговли. Когда терапевт видится холод­ным недружественным аналитиком или шарлатаном, пациент на­прягает свое тело, чтобы не было контакта с кушеткой. Поскольку наши социальные установки не одобряют прямого выражения враж­дебности к терапевту, высвобождение агрессии облегчается, когда она направлена на легче атакуемый объект, кушетку, когда паци­ент разочарован тем, как идет лечение или когда сердит на анали­тика. Он может отказываться лечь на кушетку в периоды откры­того неповиновения аналитику, который якобы требует от него подчинения.

Существует огромная подозрительность к намерениям аналити­ка. Время от времени мы слышим истории о пациентах, которые от психоанализа переменились к худшему. Кушетка вызывает мрачные предчувствия как элемент такой перемены и, возможно, представля­ет собой неблагоприятный исход лечения. Если психоанализ — ката­лизатор, который раскрывает нагруженные виной сексуальные тай­ны или если он превращает людей в сексуально безответственных личностей (а кто знает, какими именно средствами он это делает?), лежачая позиция — очевидная опасность, которой следует избегать. Кушетка — готовый козел отпущения для всего этого. Ей приходит­ся отвечать за всю порицаемую сексуальность и агрессию, которые психоанализ, по слухам, спускает с привязи на своих беззащитных жертв.

Не все из того, что представляет собой кушетка, плохо. Кроме негативных ассоциаций, приведенных выше, кушетка может быть личным символом благоприятного процесса, который несет пациен­ту здоровье, большую эмоциональную зрелость и свободу и облег­чение прежних симптомов и страхов. Она может означать контакт с аналитиком как с добрым, дружественным, понимающим челове­ком. Кушетка — атрибут терапевта (поскольку это его вещь), с ко­торым пациенты соприкасаются ближе всего.
49

Символическое значение кушетки для аналитика

Кушетка является символом и для аналитика. Если у него амбива­лентные или негативные чувства по поводу своей компетентности, работы, которую он проводит, людей, которых он лечит, или изоля­ции, которую диктует ему работа, то по отношению к кушетке разви­ваются установки, в которых проявляются его сомнения и возмуще­ние. Такие конфликты могут быть выражены в его замешательстве, когда же он должен использовать кушетку и по каким причинам.

В рамках контрпереноса кушетка может быть ложем для фанта­зий аналитика. Как и у его пациентов, у аналитика есть мысли, чув­ства и фантазии. Эти элементы сознания аналитика — важные ас­пекты терапевтического процесса. Для аналитика кушетка как сим­вол может быть постоянным раздражителем его так полностью и не разрешенных эдипальных конфликтов. Кушетка может быть сред­ством выражения вуайеристских возможностей, которые психоана­лиз как процесс ему предоставляет. Если у него есть стремления к превосходству, кушетка может быть долиной суждений, на кото­рые он взирает со своего горделивого возвышения.

Если психоанализ удовлетворяет потребность терапевта при­надлежать к интеллектуальному эксклюзивному клубу, примене­ние им кушетки может быть для него членским значком этого клу­ба. Шервуд (Sherwood,1969) отзывается о психоанализе, как о ле­чении, интеллектуально отграниченном от других форм психоте­рапии. Кушетка, таким образом, служит аналитику средством иден­тификации.

Исследование значения кушетки предоставляет психоаналити­ку возможность постоянно изучать процесс своей работы с паци­ентами и то, как на этот процесс смотрит общество. Против ожида­ний его недругов и даже убеждения некоторых из практикующих его, психоанализ существует и растет вопреки общественному мне­нию и социальным переменам. Сложившийся в обществе образ, бла­гоприятный или нет, — факт жизни, с которым мы сталкиваемся в лечении. При том, что психоаналитиков мало, их влияние непро­порционально велико. Хотя в культуре распространен «народный юмор» по поводу психоанализа, в ней также отражено и громадное влияние, которое психоанализ оказал на культуру, язык, мораль,

философию и науку. В свою оч_ередь, _На процесс психоанализа во многом повлияла реакция публики на него.

Все или некоторые из этих влияний представлены в чувствах и мнениях пациента о психоаналитическом лечении и его символе ку­шетке. Эти размышления о кушетке с точки зрения идей и чувств пациента могут быть важной частью основы терапевтического союза

51

Основание и развитие психоанализа, одно из монументальных до­стижений в истории психиатрии и, на самом деле, в истории Запад­ной цивилизации, было, по сути, работой одного человека — Зиг­мунда Фрейда. В самом начале своей карьеры он пришел к заключе­нию, что нужно наблюдать явление систематически, чтобы всесто­ронне понять его. То, что Фрейд настаивал именно на таком подходе, привело к тому, что психоанализ рассматривают теперь как прием­лемый метод научного исследования. Благодаря этой философии, Фрейд первым преуспел в леном терминологическом объяснении человеческого поведения и продемонстрировал, что при должных условиях это поведение можно изменить.

Под его руководством психоанализ установил, что изучение лич­ности может иметь те же оперативные и совокупные характерис­тики, как и естественные науки.

Фрейд начинал свой труд в эпоху доминирования естественных наук. Он смог достичь успеха там, где другие попытки ввести психо­логические подходы в психиатрию и медицину постоянно провали­вались. Это произошло потому, что он смог продемонстрировать принцип психологической причинности. Он ввел особые методы на­блюдения в области исследования личности и смог применить тех­нику клинического исследования, совместимую с природой явления, которое надлежало исследовать. Вместо формулирования общих фи-

лософских рассуждений о природе человеческой личности, Фрейд интенсивно изучал поведение индивидов («Человек-Волк»). Цель ле­чения — продвинуть понимание пациента на более высокий уро­вень осознания и вербального сообщения этого нового осознания. Если, например, скрещивание ног пациенткой — бессознательная защита от страха проникновения, вербальное выражение этого страха — более высокий уровень сообщения и аналитику, и самой себе. Этот более высокий уровень сообщений позволяет человеку активно за­щищаться, если угроза реальна, и исследовать ситуацию и рассла­биться в случае нереальной угрозы.

Позже он изучил и множество узоров, вытканных людьми в более широкой социальной ткани человечества (Freud, 1912Ь, 1927а, 1930).

В усилиях зондировать и расширить понимание человеческой природы у Фрейда почти и не было иного подспорья, кроме необы­чайно плодотворного и восприимчивого ума и преданности принци­пам научной истины. Перед лицом сильной фрустрации и профес­сиональной изоляции в те годы, когда он начинал, он упорно продол­жал попытки понять часто вроде бы непоследовательное и проти­воречивое мышление и паттерны поведения своих пациентов. По­степенно он разработал вербальную методику и технику, которые освещали психические состояния, которые прежде были лишь пред­метом спекуляций. У Фрейда не было орудий или инструментов, которые способствовали бы ему в его усилиях, кроме одного — ку­шетки. Нам повезло, что у этого артефакта, в отличие от многих зна­чительных реликтов человечества, сохранилась основательно задокументированная и полная история, легко нам доступная. Кушетка Фрейда — первая кушетка, использованная в психоанализе — была много раз сфотографирована и сегодня продолжает находиться в Лондоне, оставаясь объектом непрекращающегося любопытства.