Тогда, когда случится повесть

Город заснул. Город?.. Штурмуемый и отбиваемый, бомблённый и расстреливаемый, взрываемый и разрываемый, разбитый и убитый: пустыри и одичалость зелёнки, дворцы и хибары, квадраты многоэтажных кварталов и лабиринты частных секторов, магазины и блокпосты. Досыта напитанные человеческой кровью и нефтяной гарью руины былой крепости-форпоста Русской цивилизации, брошенной Центром на разор и насилие спустившимся с гор волкам.

Город, странный город, в котором с наступлением темноты не засвечиваются окна, исчезают человеческие звуки. Как и не наступает тишина – соловьи, цикады, лай собак и стрельба, стрельба. Странный город, в котором днём суетливо, на скорую руку кипит жизнь, снующая и торгующая, покупающая, ищущая и отдающая, а по ночам неспешно разгуливает смерть. Жизнь и смерть здесь чётко знают свои сроки, по взаимному согласию поделив равновесие света и тьмы. В считанные минуты они сменяют внешние знаки добра и зла, дружбы и вражды, веры и предательства, не затрагивая сути, истинной природы вселившегося в долину горного равнодушия к этим самым добру и злу. Здесь теперь это совершенно не важно. Это лишнее, когда полсуток – свет, полсуток – тьма, и всегда – полужизнь, полусмерть. А что? Что у них – жизни и смерти – посредине? Что, кто здесь полуживёт? Вурдалак.

Да, вурдалак – получеловек-полуволк.

Ленивый лай собак перебила длинная очередь. Потом пара одиночных сухих хлопков – ПМ. Снова очередь, но теперь совсем далеко, и, помолчав, собаки возобновили разноголосую перекличку. Почему до сих пор молчат соловьи? Пора бы порадовать. А дома по ночам машины и музыка. И свет: витрины, фонари, реклама, летние кафе. И окна, окна, не спящие до северной – в полнеба – роскошной надречной зари, живые окна живых квартир. Славка, напоследок огляделся в бесполезный бинокль – эх, «квакер» бы, а так только рыжие пятна нефтяных факелов над промзоной. Интересно, а какие у них тут дискотеки? Что, врубают реп и парни в тюбетейках, припадая на левую ногу, бегут друг за дружкой по кругу, под прихлопывание остальных? Действительно, посмотреть бы: как на медленные мелодии духи вьются попарно? Девчонки-то, даже если и приходят, то навряд ли танцуют, а так, поди, стоят в сторонке «платочки в руках теребя». Хотя на перекрёстке и на автобусной остановке приходилось видеть молоденьких чеченок с непокрытыми крашеными головами, были даже в джинсах. Значит, всё-таки понемногу цивилизуются. Так что, рано или поздно, и горные скво тоже начнут сосать «клинское» и татуировать копчики. И пользоваться контрацептивами. Оставаясь вурдалаками.

А как же та барышня из магазинчика? Он ведь поймал тогда миг, когда из-под раковины выглянуло что-то живое. Волки-то зубы скалят, а не языки показывают. Значит, даже чеченка может обладать юмором. Своеобразным, конечно.

Забытая на бруствере постовой будки рация надрывалась хрипящими вскриками, а Славка, свесившись, пытался закончить счёт. В невидимые отсюда просветы меж деревьями из темноты то там, то тут сизо пыхала «шайтан-труба», и, как ему показалось, никак не меньше двадцати автоматных огоньков, появляясь и пропадая, словно виртуальные мишени из стрелялки-«шутера», рывками-зигзагами приближались к краю зелёнки.

- Ты чего, бля, не стреляешь?! – Из люка на крышу вверх ножками и коробом вывалился пулемёт, за которым освобождённым джином взвился Женя-Слон. – Работай, бля! Там же наши на блоке, их прикрывать нужно!

И Славка нажал на спуск.

Стоп! А выставить дальность?! Расстояние до зарослей за дорогой семьдесят метров, до атакующих – двести-триста. А! только время тратить! Всё равно не то, что определённых днём ориентиров, даже мушки не видно! Задвинув наползающую на глаза каску, щекой коснулся метала и глубоко втянул пороховую кислятину патронника: ну, где? кто?.. Ну? Эй, суки! Ловите!!

Рожок на третьей очереди сплеснул трассирующей двойкой. Ага, пора менять магазин – последний патрон. Его нужно оставлять, чтобы потом не дёргать затвором. А вспышки в черной «зелёнке» стали совсем короткими, там, в непроглядной кромешности, кто-то невидимый перебегал, переползал и перекатывался под плотно смыкающейся листвой, и, то приближаясь, то отступая, стрелял, стрелял одиночными или совсем короткими очередями. Половинка луны полупрозрачным ломтиком косо подсвечивала одинаково округлые, как овечьи спины, вершинки буков, акаций и клёнов, над которыми навстречу друг другу густо летели видимые и невидимые гроздья смерти. Одни пули сбивали листья и мелкие веточки, щепили стволы, в которых окурками догорали застрявшие трассеры, а другие бились о бетон, железо и кирпич, зло вырывая каменные крошки и взбивая облачка цементной пыли. Когда Славка, перевернувшись на спину, выколупывал из подсумка шестой магазин, среди сплошного дальне и близко вибрирующего грохота и треска он вдруг ясно услышал над собой тихий и совсем не грозный шлепок. И на руки посыпались песчинки.

- Черкас! Меняй позицию! Тебя, бля, учить нужно? – Стоя на коленях за бруствером, Женя-Слон заправлял под крышку затвора конец новой ленты и нараспев поминал всех горных парнокопытных. – Дал две очереди и откатывайся! Снайпера ж, бля, бьют.

Славка так и сделал. Откатившись на два оборота, оглянулся – по брустверу, выложенному светящимися в лунной подсветке белыми мешками, опять тихо шлёпнуло, и он чётко-чётко увидел, как над тем местом, где он только что лежал, лопнула тиснённая под «плетёнку» полиэтиленовая бочина. Славка ясно, словно бы в самый солнечный полдень, разглядел, как через маленькую круглую дырочку тоненькой струйкой посыпался смешанный с землёй песок.

Черти стреляли всё реже и реже, отходя вправо, вглубь зарослей. Но зато наши теперь резали и косили кусты из всего и отовсюду. Буквально косили.

Метрах в четырёхстах от блокпоста, за автобусной остановкой бугрилась забором давно замороженная стройплощадка – и оттуда, после характерного «буха», с поросячьим визгом вылетела мина. Наверняка сработали со стационара на «уазике» или «джипе».

- Долбанный бабай! Давай в укрытие, не то сюда, бля, залетит.

Первый разрыв треснул где-то возле полуразрушенной парикмахерской – перелёт. Опять визг и следующие два хлопка серо пыхнули в углу у туалета. Эй, только б говно не раскидали! Собирай потом. Черти пристрелялись, и разрывы теперь уже плотно ложились посреди двора, в несколько минут заполнив его дымом и пылью, подсвечиваемыми разгоравшейся крышей умывалки.

Азарт, трясучей горячкой захвативший Славку от долгой, никем и ничем не ограничиваемой стрельбы по неразличимому, но не условно-виртуальному, а совершенно настоящему противнику, как-то разом испарился, и вмиг прозябшей спиной он вдавился в дальний угол. Подтянув, обнял колени, так, что бронежилет косо упёрся в подбородок, и зажмурился. Режущие воздух визги резонировали в желудке, комками желчи толкаясь в горло, и это был страх, тот «тошнотворный» страх, о котором… за который было совсем не стыдно. Ну а что, что можно было противопоставить тупой случайности, безмозглой, равнодушной ко всему беспомощно забившемуся в укрытия, слепо летящей «на кого Бог пошлёт» мине? Что? Только вот это – стать совсем маленьким, неудобным для попадания. И терпение. Просто терпение подкатывающейся блевотины.

А потом наступила тишина. Минут пять полной тишины.

И изо всех обступающих их двухэтажку зарослей вновь зацикатили, зазвенели, заверещали сверчки и цикады.

- «База», «База»! У «Камчатки» всё в порядке! Да, без потерь. Даже моральных. – Женя подмигнул Славке. – А ты чего скалишься?

- Ты в «сфере» на «телепузика» похож. Ещё и эта пупелка на макушке.

Женя-Слон стянул сферу, рукавом растёр по лбу пот.

- Да пошёл бы ты!

И они оба прыснули.

Луна окончательно побледнела, умалилась и затонула в поднимающийся ей навстречу туман. И опять подступала тишина: предутренняя влажность глушила цикадный стон, а соловьи сегодня так и не запели. Минут сорок покопив сил, рассвет рывком приподнял, накренил серо-синюю крышку с последней загасающей звёздочкой, и ворвавшийся в широкую щель ветерок разнёс от востока фиолетово-алые на золотистом фоне, огромные перья. За источниками наперебой закричали петухи – и подскочившее над высоким горизонтом солнце упруго и радостно резануло по глазам. Всё стало розовым: и капли росы, и трава, на которой эти капли наросли, и стены, и асфальт. Даже ползущие по асфальту огромные, полосатые виноградные улитки. И, эх, не смотря на едкость угара едва затушенной крыши умывалки и специфическую вонь тротила, воздух чист, как поцелуй ребёнка!

После построения народ дружно ломанулся в курилку. Солнце уже приподнялось, меняя розовое на оранж, и в макушке акации, как ни в чём небывало, загудели первые пчёлы. Места всем не хватало, толкаясь, утеснялись – кто подсидая на корточки, кто подпирая стены. И, главное, всем сразу и наперебой хотелось видеть и слышать вокруг только потешное, хотелось смеяться и подкалывать.

- Ну, как «жим-жим» сработало?

- Чего скрывать? Было дело, прочувствовал.

- Это со всеми случается. А штаны сухие?

- Пощупай.

- Конечно сухие: я ж видел, как он, когда мины полетели, прокладки из ботинок вынимал и в трусы засовывал!

Хохотали до слёз, до хрипоты и коликов, прыская от одного только взгляда друг на друга, от движения руки, поворота головы, изгиба брови.

В на четверть наполнившейся кривой эмалированной чашке уже не звякало, а весь пятнистый, как далматинец, Андрей кривобоко, но счастливо улыбался, крутясь направо и налево, напористо шептал:

- Жена, когда начала в эту секту, ну, женский клуб ходить, сразу стала чудить. У нас дома пара иконок была, простенькие такие, на картонке, так она убрала – мол, идолам нельзя покланяться. Потом у сына все пистолетики и танки выбросила, а на меня наезжать начала, что бы я ему про «жестокость» ничего не «внушал». Ага, типа, пришёл домой и в тапочки, про экологию «рамблер» смотреть! Дальше – больше, вопрос ребром: «не хочу ли я себе настоящую работу найти»? Какую ещё «настоящую»? «А без насилия». Это, мужики, как же так? Во-первых, я другого ничего и не умею, более того, всю жизнь только этому и учусь. А, во-вторых, … люблю я свою службу! Короче, дело дошло до обсуждения развода. Но хорошо, что у неё сеструха старшая баба умная, она-то про секту мне и объяснила. Ну, надо ж как-то человека спасать? Я договорился, пригласил из нашей поликлиники психолога. Тот раз у нас посидел, поговорил, два. Моя, вроде, прислушалась, опомнилась, и понемногу начала оживать. Как вдруг, перед самой командировкой, новая шиза: встретила её «ясновидящая», из того их «Зодиака», и зарядила, что, мол, мне всему в крови быть, всему-всему. От головы до ног. Ну, моя опять в истерику: «Хочешь сына сиротой оставить? Если не откажешься и не уволишься – всё, ребёнка не увидишь»! Ладно, вроде как перетерпел, подождал, пока успокоится, а самому-то в голову тоже запало. Блин, собираться нужно, а я ни спать, ни есть. Задумаюсь, и вроде как со стороны себя вижу: в крови. Про сына подумаю, вообще реветь хочется: малой ещё, кто ж его на ноги поставит? Безотцовщину? Блин, первый раз перед выездом так затрухался. Даже, чуть было, тоже к какой-нибудь знахарке не пошёл. Честное слово! А, оказалось, оказалось – такая мелочь! Мужики, это же такая мелочь! Но, однако, что ж, ведьма-то и вправду предвидела?

- «Предвидела»! Да случилось только потому, что ты в это поверил. Сам поверил.

- А как бы, как я не поверил?!

- Элементарно, Ватсон: сходил бы в церковь, свечку поставил, заказал, что б за тебя помолились.

- И чего?

- А ничего. Ничего бы не было. Вообще. Столько бы йоду сэкономили.

«Неустановленные лица, в камуфляжной форме, завладели а/м КАМАЗ-5511 – самосвал, оранжевого цвета, г/н н854еа – 05 регион. В а/м находился цемент в мешках.».

Слева, метрах в двухстах, гудит перекрёсток. А здесь тишина. Продребезжит издыхающим движком водовозка, прошелестит под горку легковушка. И опять только кузнечики. По противоположной стороне дороги от источников тяжело поднимались чеченки, неся скапывающие корзины и сумки с выполосканным бельем. По одежде видно, что не городские – пять замотанных в платки, то ли молодух, то ли бабок. Разница-то невелика: в пятнадцать выдадут замуж, к тридцати десять раз родит, и что за это время увидит? Это же ей колоть дрова и носить воду, чистить в стайке и готовить, стирать, мыть, шить, ковыряться в огороде и нянчить. И всё молча, глаза в землю. Горянки, кажется, вообще не говорят, если их конкретно не спрашивают. Да и то, если спрашивает муж, отец или ещё кто из ближних родственников. Выросшие-то в долине, в городах, немного поживее, а те точно чурки, роботы деревянные. Единственно, где можно увидеть хоть какую-то эмоцию, это когда с автовокзала на проспект, мимо ОКПМ выворачивают междугородние «пазики» и «газели»: в тот момент к окнам липнут совершенно нормальные женские лица с жадно раскрытыми обычным человечьим любопытством глазами. Всегда ж кажется, что стекло защищает тебя от встречного внимания, и поэтому можно безбоязненно разглядывать русских солдат. О которых в станицах и юртах говорится столько и такого.

За женщинами, кружа в догонялках, набегали весело перекликающиеся ребятишки. Три девочки, не старше двенадцати лет, и мальчонка. Совсем крохотный, но в специально пошитом камуфляжике. Вот, едут с гор, заселяют руины. Каждый день всё новые, новые. Зачем? Ведь даже не пытаются сменить образ жизни. Да ладно сами, главное, детей бы учили, детей-то нужно вводить в большой мир, приобщать к общечеловеческому. Ведь только обучение всех и равняет. Белых и чёрных. И жёлтых с красными. Как говорилось: «учиться, учиться и учиться». А многие девочки даже не ходят в школу: мол, женщина – всё одно домохозяйка. А мужик – …? Ну, если потребуется, то родственники всегда помогут, скинутся и купят права или диплом. Хоть инженерный, хоть медицинский. А зачем учить? Всё равно ж ему не работать. Нет этого у нохчей в крови – работать. Другое дело завладеть. Родственники и в этом помогут.

Прямо по проезжей части, закинув руки за спину и почти пополам согнувшись, быстрыми шагами поднимался сухой белобородый старик. Круглая, расшитая серебром по зелёному бархату, шапочка, длинная, до колен белая рубаха под старым пиджаком, мягкие сапожки – ваххабит? Или этот, суфий? Надо Рифата попытать, чем они различаются. Кроме мозоли на плече и отсутствия трусов.

«Погода стоит жаркая, а какая у вас? Мы тут все загорели, как ...». Как кто? Черти? Или «черти»? Кто первый и когда им такое погоняло придумал? Поди, местные казаки, они в эту бесконечную войну религиозный смысл вкладывают, ещё от прадедовских времён. И, правда, разве ж это люди воруют людей? Взрывают спящие дома, электрички? Отпиливают девятнадцатилетним солдатикам головы? Насилуют старух, пытают детей? Все они, члены БГ, БП и БФ – бандгрупп, бандподполий и бандформирований – «черти». Старо, но точнее не придумаешь.

«Со здоровьем у меня полный порядок, даже немного поправился. Давление в норме». «И…». Ну, «и»? Что ещё?..

Нет, сегодня ничего уже больше не напишется! Протолкнув сложенный листок в конверт, а конверт в спинной карман разгрузки, Иван Петрович размял отёкшее горячей синевой левое запястье, осторожно почесал забинтованную ладонь. Это так он вчера помог Коляну поменять пробитый осколком радиатор «Урала» – придавил руку, хорошо, что без перелома. Заболтался-заспорился. Про смысл жизни. Ладно б, своей, а то чужой.
Кроме пробитых переднего колеса и радиатора, «уралу» осколками исцарапало бочину капота, но броня выдержала без проблем. Чтобы перебортоваться и вытащить решётку, Колян у взводного выпросил себе помощника. И, естественно, с первых же минут начал задирать и учить. Но, только и Иван Петрович теперь тоже имел «боевой опыт», посему уступать молодому, пусть даже и омоновцу, ни в чём не собирался:

- Мы-то люди советские, нас перестраивать бесполезно, поздно. Это я за вас, молодняк, теперь переживаю. Если из Чечни каждый день по пять «двухсотых» вывозят, то что ж по всей России творится? Отраву пьют, друг в дружку стреляют, режут. Да просто не женятся! Вот на миллион в год русских меньше и становится. Я глаза зажмурю, а всё равно такую цифру представить не могу. Чтоб в лицах, в фигурах: миллион – это сколько? Пятьдесят или сто стадионов зрителей?

- Главное в танке, как говорится, это не бздеть! – Белобрысый Колян, никак не загоравший от убойного южного солнца, только краснеющий и шелушащийся до опять бледно-розовой кожи, упорно не надевал майки. – Как-нибудь, да обязательно выкрутимся. Что, в ту войну легче было? Вывернулись. Мой дед приговаривал: «умирать собрался, а жито сей».

- Это точно! А всё равно жалко. Всех вас жалко, но ты это не скоро поймёшь. Ладно – парни, а вот на дочку иной раз погляжу, как она уроки делает или по телефону с подружками болтает, аж до слёз горло давит: жалко и страшно. Что у вас впереди? Наша-то жизнь и на долгий мир пришлась, и на стабильность.

- Это чего такого «стабильность»? – Колян упёрся ногами в решётку, всем телом дёргая насаженную на ключ трубу. – Это, типа, «застой»?

- Хоть и «застой»! Квартиры в очередь давали, машины тоже в очередь, ну, там, участками наделяли – помаленьку, конечно, но всё более-менее по справедливости, по заслугам. А сейчас? Последние льготы отнимут, и на кой кому эта государева служба? Лучше уж охранником возле ларьков кантоваться – за те же деньги, но без проблем.

- Охранником, конечно, без проблем. А как же самоуважение? Ведь кроме конца у нас и мужское начало тоже должно иметься.

- Это у тебя пока молодые амбиции играют, гормоны бычат. А я – всё, вот выйду на пенсию и займусь дачкой. Пора баньку перебрать – низ подгнивать начал, каменка тоже вся в трещинках, потом тепличку нужно расширить для жинкиного счастья. А ещё у меня местечко на Инюшке притоптано, заветное, всё хочу там стационарную точку для рыбалки оборудовать.

- Раскатал, Старый: «дачка», «тепличка». Типа, итог пескариной жизни.

- Коля, сынок, ну чего бы ты от меня ещё услыхать хотел? Я Родине уже всё своё отдал: три года в армии, двадцать пять в органах. Особо не воровал, без нужды людей не мытарил, в чужие дела нос не совал. Сына вырастил, дочку дотягиваю. Всё, больше у меня ничего для неё нет. Мало? Так мне ж никаких таких талантов и не давалось, чтобы за них что-то особое спрашивать. Я – серый, обычный, не летаю, не ползаю. Это, вон, уголовнички, народец сплошь гоношистый, публичный. Самовлюблённые, как артисты – коли зритель есть, то такие комедии ломают, аж до крови. Меня по молодости один ветеран учил: «хочешь упёртого уркагана расколоть – польсти ему. Можно бить, прессовать беспредельно – сдохнет, не сознается. А вот похвали, подпусти леща, и всё, он, как ребёнок, пузыри вздует». То, что это правда, я в конвойке насмотрелся: блатные за «понты» всё отдадут, маму родную не пожалеют.

- Прямо, как джигиты.

- Это точно.

Мимо «урала» к крыльцу цепочной просеменил наряд, обновлявший по периметру колючку: вчера каким-то образом прямо во двор забрели корова с телком! Вот и искали – где?! Замыкавший строй Рифат замедлился и, как замагниченный, по большому радиусу завернул к ремонтникам. Кинув на пробитую покрышку новенькие брезентовые, с белыми прорезиненными ладошками, верхонки, он со стоном-выдохом вскарабкался на бампер, тяжело приобнял Коляна:

- Слышь сюда, у меня предложение, почти что деловое: тут «соболь» постоянно через перекрёсток гоняет, два нохчо проституток возят. Я заглядывал – шесть русских девок, все в белое выкрашены, молодые, пухлые, чистые. Может, скинемся, да купим их на взвод? А чего?

- Ну, ты даёшь! А по сколько скидываться?

- Думаю, договоримся. Наши же девки русские, вот пусть патриотизм и проявят, подешевле возьмут.– Рифат задвинул очки на бритую макушку, подмигнул Коляну на сплюнувшего Ивана Петровича. – Ты чего, Старый? Я таких дома вообще забесплатно имел, на «субботниках». Виноват, конечно, использовал, так сказать, служебное положение. Только ты не спеши казнить, вели миловать – может, сейчас вон с той крыши какой-нибудь «душок» шмальнёт из снайперской, и расплещутся мои ненужные мозги по асфальту серой кашицей. Судьба – стерва, с ней по-честному не получается. К тому же, это тебе, Старый, уже давно всё без разницы, а нам, молодым, ещё пожить хочется. Особенно после бани.

Тут-то Иван Петрович, отпуская крышку капота, и забыл, что она утяжелена листами брони. Хорошо, что обошлось без перелома.
Камуфлированный, с синим номером, «уазик» визгливо притормозил, качнувшись с боку на бок, осторожно пересёк глубокую рытвину в асфальте, и, вывернув на обочину у самых ворот, затих.

- Здравствуй, Иван Петрович! Здравствуй, дорогой! Как жизнь? Муха ап ду шу? – Хазрат просунул руку в окошко-пробоину, крепко потряс ладонь. – Что, попугали вас позавчера? Надеюсь, на просто так обошлось? Хорошо. Только теперь вас начальство задолбает, проверять-перепроверять начнут и, о-ёй, все кишки вытянут.

Прорезанное глубокими морщинами, с чуток чрезмерно развитой нижней челюстью, красивое лицо Идигова белозубо лучилось самым искренним дружелюбием, отчего Ивану Петровичу опять стало неловко от собственной сухости.

- То дело командирское. И из прокуратуры, и из Ханкалы налетали, полный двор техники был. И сегодня ещё какие-то тасуются.

- Да, достаётся вашему Гусеву, нас и то по-соседски вздрючили. Я вчера два раза проезжал мимо, так даже близко остановиться не смог – бэтээры да бээрдэмы, не приткнёшься. И все в масках, герои. Задним числом, как говорится. Ты-то сам как?

- Нормально.

- Когда ко мне в гости? Всё обещаешь, а не идёшь. Называй день, я тебя встречу, барашка приготовлю, угощу, уважу как смогу. Посмотришь, как чеченские милиционеры живут. Домой приедешь – расскажешь. А, может, к себе в гости пригласишь. Никогда в Сибири не был – холода боюсь.

Кроме неуютности разговора через дыру в стене с улыбающимся снизу-вверх офицером, Ивану Петровичу гораздо больше зудело от того, что в любую секунду могла нагрянуть проверка с чужими ревизорами. Опять придётся от командира глаза отводить, которому за болтающего часового влепят не по маленькой.

- Эти, герои из Ханкалы, чего-нибудь нашли?

- Гильзы да окурки. Чего ж там осталось?

- Иван Петрович, дорогой, я понимаю, что сейчас не время, но ты вечером-то со скольки здесь? Подъеду, разговор у нас будет. Очень интересный.

- С четырёх. До восьми.

- Тогда в семь повидаемся! Собурде!

Иван Петрович с облегчением проследил, как «уазик» скатился за поворот, и, привстав, внимательно оглядел тылы: нет, со стороны базы никого. По крыше двухэтажки вяло бродил поджариваемый предполуденным солнышком Воевода. Его чужие нарушения устава караульной службы не трогали, как, впрочем, вообще мало что нынче задевало: расстреляв в темноту пару-тройку сотен патронов, их «солдат удачи», то и дело растирая ноющее плечо, блаженствовал, как удачно подравшийся молодой пёс.

Да, действительно, сколько ж тут вчера погостевало! И комендатура, и штабники, и фейсбники. И все друг друга круче: в броне, сферах с забралами, от ушей микрофоны – как будто налётчики всё ещё кого-то дожидались в зелёнке. Герои.

- Здравствуйте!

Что, сегодня у него приёмный день? – Под «окошком» стояла девчушка, в плотно, словно бинт, накрученном вокруг личика и шеи белом платочке. Тоненькая фигурка в длинном, до ботинок, облегающем коричневом вязаном платьице, протянулась гибко, совсем как червячок.

- Здравствуй. Тебе чего? Если продать, то на КП.

- Нет, я узнать хочу. У вас все… живые?

Иван Петрович опять осмотрелся:

- Все.

- А Славка не раненный?

- Передайте ему. – Узкая ладошка дотянулась до края пролома, удивила чуть влажным холодком пальцев.

Девчонка почти бежала вдоль забора, а сверху ей вслед смотрел в бинокль Воевода. Потом наклонился над самым краем крыши, и впервые за три часа выказал интерес:

- Старый, это кто?

- Девушка.

- Я уже разглядел. А чего она?

- Курево принесла.

- Ух, ты, завидую. В следующий раз я на ворота попрошусь.

- Привет, Сверчок. Привет, Андрюха.

Они, было, уже обогнули встречно поднимавшихся Ивана Петровича, Воеводу и Сверчка, когда Иван Петрович зацепил Славку за локоть.

- Погоди, дельце к тебе.

Славка неохотно затормозил, перетаптываясь, выжидающе уставился на Старого, молча отпускавшего подальше тех, кто уже из кубрика, и тех, кто ещё в кубрик.

- Записку прими.

- От кого?

- Тебе лучше знать. Соплюшка какая-то «маляву» передала.

Славка с нескрываемым недоумением развернул сложенную вчетверо половинку клетчатого школьного листка, откинувшись, поймал свет: «Привет. Как ты? Меня зовут Лия». И всё. Буквы печатные, робко кривящиеся, как у первоклашки.

- Спасибо, Петрович!

Но Старый уже свернул по коридору.
«Гости» часа два, как покинули базу – в Ханкалу через КПП впускали до шести, и Хазрат, как обещал, подъехал ровно в семь. На белой «Газели»-фургоне. Спрыгнув, подтянул ремень с кобурой и подсумком, сладко потянувшись, закинул РПК с отпиленным прикладом за спину – автомат для настоящего чеченского «командира» не солиден, однако с прикладом пулемёт даже в «волгу» не сразу засунешь. Прошёл не к бойнице, а к воротам, с силой качнул железные половины:

- Иван Петрович, не спишь?

Старый, оглядев пустынный двор, кусты, отмахнул на крышу всё равно отвернувшемуся Воеводе, и, сдёрнув запирающую поперечную трубу, приотпустил тяжёлый створ. Но наружу не вышел, остался в щели. Хазрат поставив ногу на вкопанный наклонный столб, защищающий въезд от тарана, неспешно протёр и так блестящий остроносый ботинок жёлтой бумажной салфеткой. Довольно сощурился:

- Ты тогда говорил, что хочешь «Газель» купить? Могу предложить.

- Это как?

- Просто. Видишь красавицу? Цельнометаллическая, движок на девяносто восемь, радио, магнитофон, коврики, зеркала объёмные. Даже фары синие – встречные в темноте думают, что «мерс», дорогу уступают. Ну? Конфетка! И только четыре тысячи прошла: почти девочка.

- И чего? Причём я?

- Э! Какой ты медленный! Ты же хотел «Газель»? Хотел! Вот я тебе и предлагаю.

- Да не шути! Я такую в жизнь не потяну, мне бы грузовичок простенький, лет пяти.

- А вот теперь ты слишком быстрый: «не потяну»! Хунда, дорогой, почему вы, русские, никак не умеете торговаться? Ты цену сначала спроси. Подумай, посмотри с разных сторон, найди изъян. Свою предложи. Послушай, как заводится. Потом отказывайся, если сможешь.

- А чего слюнки пускать? Без толку.

- Иван Петрович, я твой должник, я тебе хочу добра: бери за пятьдесят! Дешевле не могу – не моя цена, хозяйская.

Ну, и какой бы мужик после этого не вышел, не осмотрел, не послушал? Ещё раз оглянувшись, Иван Петрович бочком выбрался через щель.

- Убедился? Она десять лет отработает, если следить будешь. Туда-сюда, на дачу, на рыбалку, и подхалтурить всегда можно на сытный ужин.

- Так я ж не себе – сыну хочу.

- Хороший подарок, отцовский. Он это запомнит. И ещё, думаю, главное в том, что мы, милиционеры, всегда общий язык найдём.

Ивану Петровичу показалось, что это у него внутри как-то потемнело, но нет, действительно – дальнее солнышко влипло в лимонное марево приплюснутых к западному горизонту слоистых облаков. И сразу вдоль бетонной стены зашелестели, закачали изнанками листьев осветлившиеся верхушки молоденьких платанов и клёнов.

- Справку от нашего райэксперта я тебе дам, всё как полагается, со всеми печатями. На дорогу хватит. Ты в форме, с корочками – кто тебя потрошить станет? Тем более что и регион ростовский, не чеченский.

- А дома? Как я её на учёт поставлю? – Ветер, метнувшись через дорогу, жёсткой пылью ударил в лицо, и, зажмурившись, он не увидел, как капитан довольно щурится поверх каски прапорщика.

- Э, ты, дорогой, меня удивляешь! Ты – столько лет в органах, и не найдёшь, как бумагу сделать? Ещё расскажи, что техосмотр на общих основаниях будешь проходить.

- Техосмотр одно, а сверка номеров на МРЕО другое. Я ж видел, как ваши мастера зубилом орудуют, такая порнуха, что и в лупу не нужно заглядывать.

- Ты, наверно, не расслышал, за сколько я тебе её отдаю? За дармовщину-то рисковать всегда приходится.

Зря он так. Иван Петрович понуро покивал, и тем же бочком зашагнул за ворота:

- Прости. Я закрою – не ровён час обход.

- Э! Э… Ты меня прости! Я не то хотел сказать! Прости, брат. Ты только не спеши, не говори сейчас «нет-да», есть время, чтобы подумать. – Хазрат улыбался уже без наглинки, извиняющееся, почти подобострастно. И шёпотом, в прикрываемую щель:

- Э, возьми – настоящая беслановская водка, «Исток», прямо с завода.

Они пару секунд поупирались взаимоупрекающими взглядами. И Иван Петрович сдался: ну, нельзя человеку отказывать два раза.