Травма и душа. Духовно-психологический подход к человеческому развитию и его прерыванию

внутреннем мире, чего вначале не было снаружи. С этой точки зрения, вытесненное
содержание может быть «скрыто» в бессознательном, в то время как диссоциированное
содержание неизвестно даже сновидцу и предположительно остается несформулированным
и «потерянным» где-то в области забвения, наподобие бета-элементов Биона.
Это, конечно, совершенно не соответствует описанию жизненного опыта Юнга. Он
очень глубоко осознавал свои скрытые мысли, пугающие сновидения, личные тайны,
приватные ритуалы типа вырезания человечка и т. д. Ничто из этого не подвергалось
«примитивной» диссоциации, и сказать, что у Юнга не было «пространства», где он мог бы
скрывать тайные психические содержания, в лучшем случае кажется надуманным, в худшем
– полностью искажает данные, представленные в автобиографии.
Возможно, что защиты Юнга были в большей степени диссоциативными, чем у
Фрейда, и это открыло ему больше коллективных, чем личных, слоев бессознательного.
Конечно, в опыте Фрейда не было ничего подобного тому, что было у Юнга в течение
многих лет работы в психиатрической больнице Бургхельцли. Там было много сильно
диссоциированных пациентов, таких, как «Лунная леди» с ее причудливыми
архетипическими фантазиями (см.: Kalsched, 1996: 72–76). С другой стороны, неприемлемо
считать, что коллективные слои психики доступны только тем, у кого есть примитивные
диссоциативные защиты. Это просто не верно.
Есть немало людей – и Юнг, видимо, был одним из них, – у которых есть фантазийная
жизнь с мифопоэтическим уклоном, большая любознательность и чувствительность к
загадкам природы и нуминозному измерению внутреннего и внешнего опыта. Это описание
подходит мистикам во всем мире, и смешно полагать, что ни один из них не достиг
«цельного статуса». Когда Винникотт сказал, что у Юнга не было «пространства» для
бессознательного, то косвенно признал, что сам не обладает таким «пространством» для
коллективного бессознательного в своем личном опыте или в своей теории и поэтому может
понять такого человека, как Юнг, лишь через призму патологии. Это сильно ограничивало
теорию объектных отношений в целом и помешало Винникотту в понимании подлинных
глубин человеческой личности (юнговской, в частности).
С другой стороны, Винникотт заметил, что материал, который он нашел в
автобиографии Юнга, «оторван от влечений и объектных отношений» (Winnicott, 1964b:
488). В этом находит свое отражение общая претензия к Юнгу и к юнгианской теории и
практике. Это отчасти верно. По моему опыту, эта проблема часто приводит к тенденции
юнгианцев слишком быстро смещаться от личного или от телесно пережитого аффекта к
«голове», то есть к трансперсональному или коллективному материалу. Примером может
послужить юнговская интерпретация собственного сновидения, что подземный фаллос – это
«хтоническое божество» без упоминаний о других возможностях, например, о собственном
запретном сексуальном возбуждении.
Мы заметили эту же тенденцию в юнговской интерпретации собственных видений о
насилии в 1913 г. Вместо рефлексии того, что видения могут касаться собственной агрессии
по отношению к Фрейду и его атакующим ученикам или агрессии, обращенной на себя,
когда его расщепленная психика нападала на свою уязвимую часть, он объяснил свои
мучительные видения как предвосхищающее «знание» о коллективном насилии в связи с
началом Первой мировой войны в Европе. Похоже, что и на этот раз случилась психическая
«пробуксовка», которая, к сожалению, происходила с ним в жизни неоднократно. Среди
прочего, это подтверждает крайнюю точку зрения Питера Хоманса, что ни Юнгу, ни Фрейду
не удалось проработать утрату после разрыва их отношений, но каждый из них по-своему
защищался от этой невыносимой боли (Homans, 1989). Такая двойная неудача частично
объясняет существующие с тех пор идеологические пререкания и поляризацию в
психоаналитическом движении.

жүктеу/скачать 3.07 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: