в детских играх Юнга проявлено много агрессии, например, когда он в раннем возрасте
строил башни из кирпичиков, а затем «с восторгом их разрушал», имитируя землетрясение
(Jung, 1963: 33). Такие проявления невыразимых аффектов в игре ребенка с яркой
внутренней жизнью не кажутся нам необычными в европейской семейной жизни XIX века и,
конечно, не свидетельствуют о «недостижении цельного статуса» и не демонстрируют
«детскую шизофрению».
Винникотт хочет сказать, что примитивная агрессия Юнга была вытеснена и не могла
быть проработана в его объектных отношениях (особенно с его депрессивной матерью) –
следовательно, это проявилось в странных
подростковых фантазиях о Боге,
испражняющемся на собор. По моему опыту, в этом предположении Винникотта есть доля
правды, несмотря на факт, подчеркнутый Седжвиком (Sedgwick, 2008) и Мередит-Оуэном
(Meredith-Owen, 2011), что сам Винникотт мальчиком страдал от той же проблемы. В нем
было много гнева на свою депрессивную мать и, следовательно, он был склонен везде
«видеть» эту констелляцию.
С моей точки зрения, в предположении Винникотта верным является то, что у Юнга
никогда не было возможности проработать свою выраженную агрессию в отношениях со
значимыми внешними объектами (можно было бы спросить, «а у
кого была такая
возможность?»). После неудачи с родителями Юнга ждала такая же неудача в отношениях с
Фрейдом, как на это указывает их переписка, упомянутая выше. Юнг действительно
пытался выразить свой искренний сильный гнев в отношении патернализма Фрейда. Фрейд
же посчитал, что это «слишком» и сердито прервал дружбу, а
потом уничижал Юнга в
письме Абрахаму, называя его «безумцем, святошей и брутальным» (Homans, 1989: 40).
Как я уже отмечал в главе 3, Юнг так и не отвел значимого места для гнева и агрессии в
своей
теории развития личности, и это (наряду с недостаточным пониманием примитивных
защит) привело к печальным последствиям в сфере аналитической психологии. Как и в
случае многих других его трудностей в «этом мире», Юнг постепенно прорабатывал свой
гнев в альтернативном внутреннем мире, представленном его ярким мифопоэтическим
воображением.
Например, он обнаружил в ветхозаветном Яхве образец садистической
ярости (возможно, своей собственной?) и садистического жестокого обращения и
патриархального гнева со стороны Другого (возможно, Фрейда?). В «Ответе Иову» он
показал, что мужественный отказ Иова расщепить объект на хороший и плохой привел к
целительному восстановлению отношений с объектом и наконец к гуманизации
примитивного всемогущества Яхве. После того как он осознает зло в себе, он в конце концов
соглашается «спуститься» и воплотиться в этом мире. До определенного момента такая
мифопоэтическая проработка примитивной агрессии в творческих текстах, видимо, была для
Юнга эффективной – может быть, не такой эффективной, как межличностное разрешение в
переносе. Но так ли уж часто перенос приводит к полной проработке негативного аффекта?
По моему опыту, редко. Теперь-то мы знаем о том, что Винникотт сам страшился своего
гнева и не имел возможности выразить свои негативные чувства в своих (трагически
неудачных) аналитических
отношениях с Масудом Каном, принявшим характер
бессознательного сговора (см.: Slochower, 2011). Это побуждает нас к сдержанному
отношению к таким радикальным заявлениям: «Конечно, самоисцеление – это не то же
самое, что разрешение расстройства в анализе» (Winnicott, 1964b: 484). Работа Юнга над
собой демонстрирует, каким образом творческая личность может использовать «активное
воображение» в отношениях с мифопоэтическими
реалиями внутреннего мира, чтобы
создать пространство для внутреннего разрешения проблемы, по крайней мере частичного,
даже не имея возможности воспользоваться преимуществами аналитической психотерапии.
К претензии Винникотта, что за всю свою жизнь Юнг не достиг «цельного статуса»,
даже
после того, как написал свою автобиографию (!), примыкает идея, что у человека с
диссоциативными защитами, как у Юнга, «нет пространства для бессознательного». Здесь
Винникотт повторяет фрейдовское понимание бессознательного лишь как хранилища
Достарыңызбен бөлісу: