Уполномоченный по правам человека

Уже в связи с первыми публикациями следственных дел НКВД делались предостережения от использования этих «насквозь фаль­сифицированных источников», не поддающихся проверке и беспо­лезных вообще*. Существовало представление о полной фальсифи­кации содержания архивно-следственных дел, и, следовательно, об их непригодности в качестве исторических источников**. Однако по мере все более активной публикации материалов следственных дел, углубленного знакомства с этим видом источников среди исследова­телей постепенно утверждается мнение, что, несмотря на трафарет­ность архивно-следственных дел, сфальсифицированность содержа­щихся в них обвинений, этот источник «чрезвычайно важен и для восстановления имен миллионов жертв репрессий, и для осмысле­ния закономерностей функционирования советской репрессивной системы»***. На сегодняшний день все большим числом исследовате­лей осознается несомненная значимость этих документов, представ­ляющих собой массовый источник для изучения реалий советского общества 1930-х гг., и обсуждаются проблемы, связанные с методи­кой их источниковедческого анализа⁴*.

• 
  Были ли репрессии периода Большого террора «слепой стрель­бой в толпу» (по выражению американского исследователя Дж. Гет-ти) или имели целенаправленный характер, в связи с чем определен­ные категории населения следует рассматривать как безусловные или возможные жертвы репрессий?
  
• 
  Какую роль играли местные политические и хозяйственные элиты в осуществлении репрессивной политики, и в каких формах осуществлялось их сотрудничество с органами НКВД?
  
• 
  Преследовали ли репрессии экономические цели, связанные с необходимостью «реанимации» колхозного сектора и «расшивки уз­ких мест» в функционировании других отраслей экономики?
  
• 
  Какую роль играли доносы населения, межличностные отноше­ния в эскалации террора?
  
• 
  Каким образом осуществлялась фальсификация следственных ма­териалов, манипулирование показаниями свидетелей и обвиняемых?
  
• 
  Какую роль играли пытки в выбивании признательных показаний?
  
• 
  Кто выступал в качестве свидетелей обвинения, существовали ли «штатные свидетели»?
  
• 
  Каковы были психологические императивы поведения людей, дававших ложные показания на своих односельчан, знакомых и даже родственников?
  
• 
  Каким было качество следствия и уровень подготовки следст­венного персонала?
  
• 
  Какой была процедура реабилитационных мероприятий, прово­дившихся в 1939-1941 гг., в 1950-1960-е и в постсоветский период?
  

процент несколько завышен, так как итоговая цифра включает осуж­денных тройкой при НКВД по общеуголовным статьям только за

1937. 
      г., поскольку соответствующие протоколы с литерой «У» за
      
1938. 
      г. не обнаружены в архиве ГУВД Алтайского края, где они на­ходятся на хранении. Не учтены сведения по Ойротскому оперсек-тору, по которому мы не располагаем данными о разделении осуж­денных по категориям: на кулаков, уголовников, другие контррево­люционные элементы*.
      

ми и конфликтами (обстановка массового террора создавала благо­приятные возможности для сведения различного рода личных сче­тов), а также социально-производственными конфликтами, обуслов­ленными низкой эффективностью колхозной системы, созданной посредством насильственной ломки прежнего уклада сельской жиз­ни и переживавшей драматический период своего становления.

Содержание публикуемого ниже следственного дела кулака Е. представлено в соответствии с последовательностью, свойственной оригиналу. Части текста, набранные в документе курсивом, пред­ставляют собой рукописные записи в формулярах.

Публикуемое следственное дело является примером упрощен­ной процедуры проведения следственного разбирательства, харак­терной для периода Большого террора и предусматривавшей уско­ренный порядок ведения следствия (срок от ареста до вынесения приговора составлял, как правило, не более 2-4 недель), необяза­тельность санкции прокурора для ареста, вынесение приговора об­виняемому внесудебным органом — тройкой — заочно и без уча­стия адвоката.

Обязательным документом всех архивно-следственных дел явля­ется ордер на арест и обыск. Он оформлялся в местном отделении НКВД и подписывался его начальником. Ордер заверялся печатью и содержал: дату составления, указание, кем и в какой срок должен быть произведен арест и обыск, фамилию, имя отчество, место жи­тельства подследственного. Арестованному надлежало подписать документ о предъявлении ему ордера. Арест, как правило, проводи­ли сотрудники местных отделов НКВД, чаще всего в ночное время. Как показывает пример публикуемого дела, аресты могли произво­диться (особенно часто в сельской местности) участковыми уполно­моченными милиции.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что если судить по дате ордера, Е. был арестован 4 ноября 1937 г. — уже после того, как были составлены документы, легшие в основу обвинения, — справки местного сельсовета (датированы 6 октября 1937 г.) и протоколы до­просов свидетелей (составлены 4 и 30 октября). Это позволяет пред­положить, что инициатива в аресте Е. могла исходить от местного советского и колхозного актива (в качестве одного из свидетелей вы­ступил председатель колхоза «Завет Ленина», в котором работал обви­няемый), а справки и характеристики в данном случае могли выпол­нить роль своеобразного доноса в органы НКВД, либо же были со­ставлены в ответ на требование служащих советской тайной полиции представить «установочные данные и компрометирующие материа­лы» на определенные приказом № 00447 социально чуждые антисо­ветские элементы.

Просмотр других архивно-следственных дел показывает, что в подавляющем большинстве случаев эти документы составлялись уже после ареста (и соответственно датировались более поздним сроком). Как свидетельствуют многочисленные показания бывших председателей и секретарей местных сельсоветов, данные ими в пе­риод проведения реабилитационных мероприятий, эти справки со­ставлялись по требованию работников НКВД и часто под их «пря­мую диктовку»*.

Результаты обыска, как свидетельствует составленный после его проведения протокол, не дали никаких доказательств антисоветской деятельности Е. В редких случаях, как показывают материалы дру­гих следственных дел, у арестованных изымались такие «веществен­ные доказательства», как охотничьи ружья с патронами, письма родст­венников с жалобами на трудное материальное положение, «контрре­волюционная литература» (как правило, таковой оказывались еще не уничтоженные труды репрессированных большевистских вождей — Бухарина, Троцкого и пр.). Так, у репрессированного жителя Соро-кинского р-на К. при аресте были изъяты книги Н. И. Бухарина «Апелляция» и «Развитие капитализма и его гибель», являвшиеся в этот период уже «вещами глубоко контрреволюционными»**.

Постановление Старо-Бардинского РОМ НКВД об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения Е. было составлено 3 ноября 1937 г. Этот стандарный для следственных дел документ составлялся и подписывался следователем и согласовывался с на­чальником райотдела НКВД. Он содержит дату составления, фами­лию, имя, отчество, дату рождения подозреваемого, указание осно­вания возбуждения уголовного дела и указание статьи УК, по кото­рой предъявляются обвинения, формулировку избранной меры пре­сечения. Как правило, это постановление составлялось сотрудника­ми райотделов НКВД, в данном же случае оно составлено инспекто­ром милиции, что, возможно, объясняется тем, что наряду с полити­ческими Е. были предъявлены и уголовные обвинения: «вывел из строя 5 лошадей, подготовлял убийство зам. директора МТС В.».


См.: протоколы допросов председателя Бурановского сельсовета Тогульского района С. М. Кузменкова (1940 г.) (ОСД УАДАК. Ф. Р-2. Оп. 7. Д. 7463. Л. 109), сек-' ретаря Сидоровского сельсовета Романовского района И. П. Воробьева (1958 г.) (ОСД УАДАК. Ф. Р-2. Оп. 7. Д. 6352. Т. 3. Л. 39-40), секретаря Камышенского сель­совета Родинского района М. Ф. Щитова (1958 г.) (ОСД УАДАК. Ф. Р-2. Оп. 7. Д. 6574. Л. 198), председателя Родинского сельсовета одноименного района Д. А. Чер-нусь (1958 г.) (ОСД УАДАК. Ф. Р-2. Оп. 7. Д. 6125. Т. 2. Л. 31) и др. ** ОСД УАДАК. Ф. Р-2. Оп. 7. Д. 7117. Л. 9.

Одним из основных обязательных документов следственного дела являлась анкета арестованного. Она представляет собой фор­

муляр, заполняемый со слов арестованного следователем и вклю­чающий как основные данные биографического характера (дата и место рождения, место жительства на момент ареста), так и сведе­ния, характеризующие степень его интеграции в советский социум: социальное происхождение, социальное положение, профессия и специальность, образование, партийность, национальность и граж­данство, категория воинского учета, сведения о службе в белой ар­мии или участии в антисоветских бандах, сведения о прошлой суди­мости.

Наиболее «уязвимыми» пунктами биографии Е. были сведения о его социальном положении и наличии в прошлом судимости. Соци­альное положение бывшего кулака, хотя и без дореволюционного стажа и не потомственного, но раскулаченного и лишенного избира­тельных прав в период коллективизации, само по себе, если следо­вать букве и духу приказа № 00447, было достаточным основанием для выбора данного лица в качестве потенциальной жертвы репрес­сии. К тому же во время заполнения анкеты обвиняемый мог умол­чать о своих «кулацких корнях», видимо, поэтому в протоколе его допроса, куда также вписывались многие анкетные данные, после их возможного уточнения появились записи о его происхождении «из крестьян-кулаков» и кулацком социальном положении не только после революции, но и в дореволюционный период (см. документ № 16).

Как свидетельство нелояльного отношения Е. к советской власти мог истолковываться отмеченный в анкете факт его прежней суди­мости по ст. 61 УК в 1930 г. за невыполнение налоговых обяза­тельств, что могло стать и причиной раскулачивания.

Менее серьезным «изъяном» биографии подследственного была его служба в белой армии рядовым солдатом, так как мобилизации в период Гражданской войны носили принудительный характер.

Работники НКВД и милиции в соответствии с приказом побуж­дались к привлечению агентурного материала и материалов разве­дывательного или милицейского учета. Агентурные материалы в следственных делах, переданных из ведомственного архива ФСБ в отдел спецдокументации УАДАК, практически отсутствуют. Учет­ные материалы на бывших кулаков представлены в основном сведе­ниями о зарегистрированных судимостях, имевшихся в прошлом. Кроме того, работники НКВД могли использовать имевшиеся в рай­исполкомах данные о лишении избирательных прав (такая справка, выданная Старо-Бардинским РИКом, присутствует в публикуемом ниже следственном деле). В ходе операций, однако, арестовывалось все больше лиц, на которых у НКВД не было оперативного и учетно­го материала. В этой связи должна быть оценена значительная роль

справок и характеристик сельсоветов, а также характеристик, выда­ваемых правлениями колхозов как источника обвинительной ин­формации и основы узаконения ареста для НКВД и милиции.

В справке сельсовета о социальном положении Е. утверждается, что Е. происходил из кулацкой семьи и во время проведения коллек­тивизации лишался избирательных прав. В выданной сельсоветом характеристике на Е. подтверждается факт раскулачивания и лише­ния Е. избирательных прав «за эксплуатацию», вместе с тем, отмеча­ется, что в дальнейшем он вступил в колхоз, где вел антиколхозную агитацию, занимался спекуляцией, «разлагал трудовую дисципли­ну», т. е. вел тем самым деятельность, направленную на подрыв кол­хозного строя.

В некоторых следственных делах вместо характеристики с места жительства (или наряду с ней) прикладывалась характеристика с мес­та производства (колхоза). С содержательной стороны они мало от­личались, вместе с тем, в характеристике с места производства мог­ли быть более подробно охарактеризованы «вредительские» дейст­вия обвиняемого, связанные с работой в колхозе.

* ЦХАФ АК. Ф. 233. On. 1. Д. 540-543.

тоятельность и в действительности подследственные имели в 1917 г. середняцкое хозяйство. Нередко искажались сведения и за 1929 г.: в них включались прямо-таки фантастические сведения о наличии в хозяйствах подследственных поголовья скота, насчитывающего 25-30 и более лошадей и коров, об обработке 25-40 дес. пашни*. Между тем в 1920-е гг. из-за высоких налогов невыгодно было содержать крупные хозяйства, поэтому типичный нэповский кулак был «мель­че» дореволюционного. В ответ на дискриминационное налогообло­жение в ходе хлебозаготовительных кампаний 1928-1930 гг. зажиточ­ные крестьяне существенно сократили размеры своего хозяйства и площади посева зерновых, осуществив так называемое «самораскула­чивание».

В реабилитационных материалах также содержатся многочис­ленные свидетельства распространенности практики «приписыва­ния» кулацкого происхождения жертвам террора 1937-1938 гг."


* ОСД УАДАК. Ф. Р-2. Оп. 7. Д. 16 296. Л. 15; Д. 6651. Л. 11.

** См. показания бывших следственных работников и председателей сельсоветов, данные ими во время проведения реабилитационных мероприятий: ОСД УАДАК. Ф. Р-2. Оп. 7. Д. 7547. Л. 346-368, 674-680; Д. 7218. Л. 370; Д. 8099. Л. 290; Д. 7203. Л. 274; Д. 9037. Л. 201 и др.

*" См.: ОСД УАДАК. Ф. Р-2. Оп. 7. Д. 7665. Л. 126 об.

В соответствии с известным постулатом советского правосудия о признании как «царице доказательств» при формировании доказа­тельной базы в процессе расследования важное место отводилось показаниям и признаниям самого обвиняемого. Протокол допроса Е. показывает, что допрос обвиняемого проводился не работником НКВД, что было более распространенной практикой, а участковым инспектором милиции. Работники милиции активно участвовали в проводимой на основании приказа репрессивной операции, в том числе и в проведении следственных действий. В виду нехватки кад­ров задействовались даже курсанты училищ НКВД и пожарные***. В рассматриваемом следственном деле находится только один про­токол допроса обвиняемого, большинство же дел содержат два про­токола допросов. Протокол допроса представляет собой ответы под­следственного на выдвигаемые ему обвинения в «контрреволюцион­ной вредительской деятельности». Поскольку кулаки изначально рассматривались как главные противники советского колхозного строя, не подлежавшие социальной адаптации, истоки этого вреди­тельства усматривались в обиде и ненависти, порожденных раскула­чиванием и изъятием имущества («меня в 1930 году местный актив с. Сросток раскулачил и все мое хозяйство изъял в колхоз, после этого я активно выражал ненависть к советской власти и местному активу на селе»).

Протокол допроса Е. заканчивается записью о признании им вины. Как показывает просмотр других следственных дел, практиче­ски во всех случаях следователи добивались от обвиняемых призна­ния вины. Случаи непризнания вины были единичными. Хотя такая ситуация была не повсеместной, следственная практика в некоторых других регионах, как, например, в Калининской области, допускала возможность обвиняемому назвать себя «невиновным»*.

Основная «доказательная» база для обвинения Е. в контрреволю­ционной и вредительской деятельности формировалась на основа­нии показаний свидетелей. Активное содействие местного сельского актива (председателей и членов правления колхозов, председателей, секретарей и членов сельсоветов) в проведении репрессивной опера­ции по приказу № 00447 проявилось в том, что на их долю прихо­дится почти половина всех данных в это время свидетельских пока­заний". По делу Е. в качестве свидетелей проходят сразу два предсе­дателя колхозов — «Завет Ленина», в котором работал Е., и «Ка-тунь», располагавшегося в этом же селе. В их показаниях приводят­ся «факты» вредительской деятельности Е. в колхозе («вывел из строя» 5 лошадей, повредил конную сноповязалку), а также анти­колхозной и антисоветской агитации. Показания другого проходя­щего по этому делу свидетеля — рядового колхозника — также укла­дываются в стандарт обычно предъявляемых тогда обвинений — хи­щение колхозного имущества, агитация за выход из колхоза, против подписки на госзаймы, пораженческая агитация.


Сталинизм в советской провинции: 1937-1938. Массовая операция на основе приказа № 00447 / Сост. М. Юнге, Б. Бонвеч, Р. Биннер. М.: РОССПЭН, 2009.

Разгон В. Н. Репрессии против бывших «кулаков» в Алтайском крае в 1937 1938 гг. // Сталинизм в советской провинции. М., 2009.

Далеко не всегда такое свидетельство было добровольным. Один из свидетелей показал в 1959 г. на допросе при проведении следственных действий по реабилитации осужденных по делу 3. и др.: «Как у старого жителя и члена сельсовета в тот период работники НКВД интересовались у меня о социальном положении того или иного жителя с. Петровки. О всем известном я им рассказывал. Впоследствии, примерно че­рез день или два, они предлагали подписать протокол, однако, что я подписывал и сам не знаю до сегодняшнего дня. Спросить боялся, так как в то время обстановка была очень суровая, каждый день производились аресты, которых боялись очень многие, в том числе и я» (ОСД УАДАК. Ф. Р-2. Оп. 7. Д. 7248. Л. 112 об.). ⁴* См, например: ОСД УАДАК. Ф. Р-2. Оп. 7. Д. 7218. Л. 328.

В качестве свидетелей часто использовались работники местных сельсоветов***, негласные осведомители НКВД и пр. Хотя бывали случаи, когда «честные» осведомители отказывались подписывать «липовые» протоколы, в которых содержались обвинения в адрес граждан, которым следователи НКВД приписывали антисоветские высказывания и действия, которых они не совершали⁴*.

Обвинительное заключение по делу Е. составил уполномоченный УР Старобардинского РОМ НКВД, согласовано оно было с началь­ником райотдела НКВД и утверждено начальником Бийского опер-сектора. Рекомендовалось передать дело Е. на рассмотрение тройки по п. 9 и 10 ст. 58 УК.

Обязательным атрибутом каждого архивно-следственного дела яв­ляется выписка из протокола заседания тройки, в которой в краткой форме излагалось основное содержание следственного дела и указыва­лась мера наказания. В рассматриваемом нами случае выписка содер­жит даже больший перечень обвинений, чем сам текст обвинительного заключения. В нее, в частности, включены имеющиеся в протоколе до­проса подследственного признанные им обвинения в поджоге склада с семенным хлебом и угрозе убийством зам. директора МТС по полит­части Васильева, т. е. по сути дела в политическом терроризме.

Если обвиняемый, как в данном случае, приговаривался к смертной казни, в дело включалась выписка из акта о приведении приговора в ис­полнение. Ее подписывали руководящие члены расстрельной команды.

В деле присутствуют также и материалы реабилитации Е. Часть следственных дел содержит материалы реабилитации, проводившейся в 1939-1941 гг., после завершения действия приказа №00447. Однако в это время реабилитация проводилась в весьма ограниченном масшта­бе и, в частности, она совсем не затронула осужденных к высшей мере наказания. Начало реабилитации жертв репрессий, получивших «рас-стрельные» приговоры, было положено только в период хрущевской «оттепели». Реабилитационные мероприятия в отношении этой кате­гории репрессированных проводились по заявлениям их родственни­ков. В рассматриваемом случае процедура реабилитационных меро­приятий была инициирована заявлением жены осужденного Е., кото­рая 27 мая 1957 г. обратилась в Военный трибунал Сибирского военно­го округа с просьбой выдать ей справку о реабилитации мужа.

Реабилитационные материалы в данном следственном деле, как и в других, представляют собой повторные допросы свидетелей, дававших показания и составлявших справки на Е. в 1937 г., могли опрашиваться также новые свидетели, знавшие подсудимого, по архивным материа­лам уточнялось социальное происхождение реабилитируемого.

Свидетельские показания периода реабилитации дают представ­ление о мотивах и причинах, по которым свидетели давали ложные показания в 1937-1938 гг. (боязнь ареста, давление следователей, личная неприязнь и пр.), механизме фальсификации следственных дел, средствах и методах получения «доказательств» вины и пр.

Показания свидетелей, данные в 1957-1958 гг. при проведении реабилитационного расследования дела Е., не подтвердили практи­чески ни одного из «фактов» антисоветской агитации и вредительст­

ва, которые содержались в обвинительном заключении, на основа­нии которого он был расстрелян.

В целом складывается впечатление, что основной причиной, по которой Е. был репрессирован, все же было то, что он в свое время раскулачивался и лишался избирательных прав. Эти факты получили документальное подтверждение и во время реабилитационной про­верки (см. справку Сростинского сельсовета от 1 апреля 1958 г.). Во время Большого террора, когда социальная сегрегация была положе­на в основу отбора жертв, это было распространенной практикой. Приказ № 00447 нацеливал прежде всего на окончательное «выкорче­вывание» антисоветских социально чуждых элементов с тем, чтобы «раз и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского государства». Вместе с тем, то обстоятельство, что документы, легшие в основу обвинения, — справка и характеристика местного сельсовета, протоколы допросов свидетелей (если судить по датам), были составлены до ареста Е, дает основания для предполо­жения о том, что инициатива ареста могла исходить от сельского актива, использовавшего ситуацию Большого террора для очистки колхозов от социально неблагонадежных элементов. При этом значе­ние могла иметь не только классовая вражда сельских активистов к бывшему кулаку, раскулаченному в период коллективизации, но и проявляемая им нелояльность к колхозному строю в 1937 г.: в харак­теристике сельсовета указывалось, что Е. «разлагал трудовую дисцип­лину среди колхозников, вел агитацию, что в колхозе жить невозможно и колхозы скоро так или иначе развалятся. По его агитации был выход из колхоза в 1936 г., в данное время нигде не работает, занимается спекуляцией, разлагательской работой колхозников».

Публикуемые в данном разделе в качестве дополнения другие до­кументы расширяют представление о причинах и обстоятельствах репрессирования бывших кулаков. В частности, справки и характе­ристики сельсоветов свидетельствуют о соучастии сельского актива в репрессивной акции. В заявлениях и жалобах осужденных в апел­ляционные инстанции отражены факты, показывающие, что многие из репрессированных в 1937-1938 гг. по обозначенному в приказе № 00447 целевому контингенту «кулаки» и в прошлом имели «сложные» отношения и подвергались репрессиям со стороны со­ветской власти (судились за невыполнение «твердого» задания, ссы­лались на север, откуда бежали в родные места и пр.). Вместе с тем некоторые из осужденных по этой категории оказались репрессиро­ваны за «грехи» родителей, несмотря на то, что сами не раскулачива­лись и не лишались избирательных прав, а к 1937 г. уже отчасти ин­тегрировались в колхозную систему, а некоторые даже проявили себя как ударники и стахановцы (см. документы № 45-50).