В. Н. Садовский и В. К. Финн Перевод с английского Д. Г. Лахути Общая редакция и вступительная статья

Карл Р. Поппер

Беда тоталитарных революций — Все тот же класс спешат во власть ввести. Руководящие умельцы резолюций, Планируйте свой путь до полпути!

Роберт Фрост («Полуреволюция», из книги «A Witness Tree»¹)

Нижеследующие критические замечания вызваны книгой «Дискуссия о позитивизме в немецкой социологии» («Der Positivismusstreit in der deutschen Soziologie» [название английского перевода — «The Positivist Dispute in German Sociology»]), опубликованной в 1969 г., созданию которой я невольно положил начало [1].

Перевод A.A. Васильевой, Д. Г.Лахути и М.Д.Лахути.

* Popper К. R. Reason or Revolution? // Popper Karl R. The Myth of the Framework. In Defence of Science and Rationality / Ed. by Notturno M. A. London, New York: Routledge, 1994, p. 65-81. Эта статья была впервые опубликована на немецком языке в журнале «Archives européennes de sociologie», vol. XI, 1970, pp. 252-262, позднее она была доработана, переведена на английский язык и включена в английский перевод книги «Der Positivismusstreit in der Deutschen Soziologie» (Hrsg. Maus H., Fürstenberg F. Neuwied and Berlin: Hermann Luchterhand Verlag, 1969) — «The Positivist Dispute in German Sociology» (Ed. by Adorno T. W, el al. Translated by Adey Glyn and Frisby David. London: Harper & Row, 1976). Последнее, еще раз доработанное английское издание этой статьи, в которое добавлено «Приложение 1974 года: Франкфуртская школа», опубликовано в книге К. Поппера — Popper Karl R. The Myth of the Framework. In Defence of Science and Rationality. London, New York: Routledge, 1994, упомянутой в начале этого примечания. Перевод на русский язык сделан с последнего английского издания этой работы 1994 г. — Прим. перев. и ред.

i

Я начну с рассказа о предыстории этой книги и ее заголовка, вводящего читателей в заблуждение. В 1960 г. меня пригласили открыть дискуссию на тему «Логика социальных наук» на конгрессе немецких социологов в Тюбингене. Я принял приглашение, и меня предупредили, что вслед за моим выступлением с ответом выступит профессор Теодор В. Адорно из Франкфурта. Организаторы предложили мне построить свою речь в виде ряда конкретных тезисов, чтобы за нею могла последовать плодотворная дискуссия. Так я и сделал: мое вступительное слово к дискуссии, прочитанное в 1961 г., состояло из 27 четко сформулированных тезисов вкупе с программной формулировкой задачи, стоящей перед теоретическими общественными науками. Конечно, я сформулировал эти тезисы таким образом, чтобы ни один гегельянец или марксист (такой как Адорно) не мог бы их с легкостью принять, и по мере сил приводил аргументы в защиту своих утверждений. Из-за ограниченного времени выступления я рассмотрел только основы моей концепции и старался не повторять того, что уже высказывал где-либо ранее.

Адорно выступил с ответом весьма энергично, но практически не принял мой вызов, то есть мои 27 тезисов. В ходе последовавшей за этим дискуссии профессор Ральф Дарендорф выразил свое глубокое разочарование. Он сказал, что организаторы рассчитывали вынести на открытое обсуждение некоторые вопиющие расхождения — по-видимому, он имел в виду в том числе политические и идеологические расхождения — между моим подходом к социальным наукам и подходом профессора Адорно. Однако, по его словам, мое выступление и ответ Адорно производили впечатление нежнейшего согласия, и он был просто ошарашен этим фактом ('als seien Herr Popper und Herr Adorno sich in verblüffender Weise einig'). Я был очень огорчен, и это чувство не прошло до сих пор. Когда меня пригласили выступить на тему «Логика социальных наук», я не ставил своей целью специально нападать на Адорно и франкфуртскую «диалектическую» школу (Адорно, Хоркхай-мер, Хабермас и другие), которую я никогда не считал значительной, разве только с политической точки зрения. Я не знал о замысле организаторов дискуссии, а в 1960 г. даже и не подозревал, что эта школа имеет какое-то политическое влияние. Хотя сегодня я без колебаний применил бы к этому влиянию такие эпитеты, как «иррациональное» и «пагубное для интеллекта», я никогда не мог принимать всерьез их методологию (что бы сие ни означало) ни с интеллектуальной, ни с научной точки зрения. Теперь, немного больше -зная об этом, я думаю, что Дарендорф был прав в своем разочаровании: мне следовало атаковать их при помощи аргументов, ранее опубликованных мною в книгах «The Open Society» («Открытое общество и его враги») и «Poverty of Historicism» («Нищета историцизма»), а также в статье «What is Dialectic» («Что такое диалектика?») [2], хотя эти аргументы, по-моему, выходят за рамки темы «Логика социальных наук», но терминология — вещь не такая уж важная. Меня угешаег только то, что ответственность за уклонение от спора целиком лежит на моем оппоненте.

Как бы то ни было, критические замечания Дарендорфа побудили профессора Юргена Хабермаса, еще одного представителя франкфуртской

316 Карл Р.Поппер

школы, выступить со статьей (почти вдвое длиннее моего тогдашнего доклада)². По-моему, именно в этой статье впервые в дискуссии появился термин «позитивизм»: Хабермас критиковал меня как позитивиста. Это старое недоразумение создали и поддерживали люди, знавшие о моих работах из вторых рук. Благодаря терпимому отношению некоторых участников «Венского кружка» моя книга «Logik der Forschung» («Логика научного исследования») [2а], в которой я критиковал этот позитивистский кружок с реалистической и антипозитивистской точек зрения, была опубликована в серии книг, выходивших под редакцией Морица Шлика и Филиппа Франка, двух ведущих членов этого кружка [3], и те, кто привык судить о книгах по обложкам (или по редакторам), создали миф о том, что якобы я входил в «Венский кружок» и что я — позитивист. Никто из читавших эту книгу (или любую другую из моих книг) не согласится с этим — разве только если поверит в этот миф с самого начала; в этом случае он, конечно, найдет какие-нибудь подтверждения своей веры.

Защищая меня, профессор Ганс Альберт (тоже не позитивист) с большим воодушевлением написал ответ на нападение Хабермаса. Этот последний ответил ему, и Альберт, в свою очередь, ответил ему еще раз³. В этом обмене статьями речь шла в основном об общем характере и жизнеспособности моих взглядов. Поэтому в нем почти не упоминалась — и всерьез не критиковалась — моя вступительная речь 1961 г. и ее 27 тезисов.

По-моему, в 1964 г. один немецкий издатель спросил меня, соглашусь ли я, чтобы мое выступление опубликовали в одной книге с ответом Адорно и спором между Хабермасом и Альбертом. Я согласился.

И вот что получилось: в своем теперешнем виде книга «Der Positivis-mustreit in der Deutschen Soziologie» (опубликованная в 1969 г. в Германии на немецком языке) включает две совершенно новые вступительные статьи Адорно (94 страницы), затем мою речь 1961 г. (20 страниц) вместе с тогдашним ответом Адорно (18 страниц), выражение неудовольствия Дарендорфа (9 страниц), дискуссию между Хабермасом и Альбертом (150 страниц), новую работу Гарольда Пилота (28 страниц) и «Краткое недоуменное послесловие к пространному вступлению» Альберта (5 страниц). В этом послесловии Альберт коротко упоминает, что вся история началась с дискуссии между Адорно и мною в 1961 г., и совершенно справедливо замечает, что читатель книги вряд ли сможет понять, о чем тут идет речь. Это единственное упоминание в книге о ее предыстории. В ней никак не объясняется, откуда взялось такое название, совершенно ошибочно говорящее о том, что в книге обсуждаются взгляды каких-то «позитивистов». Даже послесловие Альберта не дает ответа на этот вопрос.

Каков же конечный результат? Мои двадцать семь тезисов, которые должны были положить начало дискуссии (что, в конце концов,

" К. Поппер, по-видимому, имеет в виду статью Habermas J. Zur Logik der Sozialwissenschaften // Philosophische Rundschau, Beiheft 5, Tübingen, 1967. — Прим. ред.

Все эти статьи вошли в сборник «Der Positivismusstreit in der Deutschen Soziologie» / Hrsg. Maus H., Fürstenberg F. Neuwied and Berlin: Hermann Luchterhand Verlag, 1969 и в английский его перевод «The Positivist Dispute in German Sociology». New York e.a.: Harper and Row, 1976. — Прим. ред.

и произошло), в этой объемистой книге ни разу не рассматриваются всерьез — ни один из них, хотя то здесь, то там упоминается тот или иной пассаж из моего выступления, как правило вырванный из контекста, чтобы проиллюстрировать мой «позитивизм». Более того, мое выступление погребено в середине книги, без всякой связи с ее началом и концом. Поэтому ни один читатель не увидит и ни один из критиков не поймет, для чего в книгу включено мое выступление (которое мне самому в данном контексте представляется совершенно неуместным), и тем более — не осознает, что вся книга посвящена именно ему, хотя в этом никто не признается. И потому ни один читатель не понял, как и ни один из критиков, писавших о книге, не заподозрил, — в чем, как я понимаю, состоит истинная подоплека всей этой истории. Она состоит в том, что мои оппоненты в буквальном смысле слова не умели разумно критиковать мои двадцать семь тезисов. Они смогли только приклеить мне ярлык «позитивист» (тем самым невольно дав крайне несоответствующее существу дела название дискуссии, в которой не участвовал ни один позитивист); и сделав это, они потопили мою короткую статью и вместе с ней первоначальную тему дискуссии в океане слов, которые я нахожу по большей части маловразумительными.

При сложившемся положении дел главной темой книги стало выдвинутое Адорно и Хабермасом обвинение, что такого «позитивиста», как Поппер, собственная методология обязывает поддерживать политическое status quo. Это обвинение выдвигал я сам против Гегеля в моей книге «Открытое общество», когда назвал его философию тождества («все действительное разумно») разновидностью «морального и правового позитивизма». В своем выступлении на конференции я ничего не говорил по этому поводу и, конечно, не имел возможности ответить на эту критику в мой адрес. Вместе с тем я часто сражался с этой формой «позитивизма», так же как и с другими его формами. И нельзя отрицать, что моя социальная теория (отдающая предпочтение постепенным и поэтапным, пошаговым (gradual and piecemeal) реформам, контролируемым постоянным сравнением между ожидаемыми и достигнутыми результатами), представляет резкий контраст с моей теорией метода, которая — так уж получилось — является теорией научных и интеллектуальных революций.

Это факт и мое отношение к революциям очень легко объяснить. Начнем хотя бы с дарвиновской эволюции. Организмы развиваются путем проб и ошибок, и их ошибочные пробы — ошибочные мутации — устраняются, как правило, путем устранения организма — «носителя» ошибки. Существенным элементом моей эпистемологии является, в частности, утверждение о том, что в случае человека, благодаря развитию дескриптивного и аргумен-тативного языка, то есть языка, приспособленного для выражения описаний и аргументации, ситуация коренным образом изменилась. Человек получил возможность критиковать свои собственные ошибочные пробы, свои теории. Эти теории уже не являются составной частью его организма или его генетического кода: они могут быть сформулированы в книгах или в журналах,

318

Карл Р. Поппер

их можно критически обсуждать и доказывать их ошибочность, не убивая при этом их авторов и не сжигая книги, то есть не уничтожая их «носителей».

Таким образом, мы открываем для себя новую фундаментальную возможность: наши пробы, наши пробные гипотезы можно критически устранить путем разумного обсуждения, не устраняя самих себя. В этом и состоит смысл разумного критического обсуждения.

«Носитель» гипотезы играет в этих обсуждениях важную роль: он должен защищать гипотезу от ошибочной критики и может попытаться изменить гипотезу, если не может успешно защитить ее в ее исходном виде.

Если бы восторжествовал метод разумного критического обсуждения, насильственные методы ушли бы в прошлое. Критический разум — единственная известная fia сегодняшний день альтернатива насилию.

Мне кажется очевидным, что долг всех людей, наделенных интеллектом, — способствовать этой революции, замене устранения путем насилия устранением путем разумной критики. Однако для того, чтобы способствовать этому, необходимо постоянно упражняться в искусстве письменно и устно выражаться простым и ясным языком. Каждую мысль следует формулировать как можно проще и яснее. Это достигается только упорным трудом.

Много лет я критиковал так называемую «социологию знания». Я ее критиковал не потому, что считал ошибочным все, что говорил К. Манхейм (и М. Шелер). Напротив, большая часть их высказываний представляет собой вполне тривиальные истины. Я выступал главным образом против мнения Манхейма, что между представителями общественных и естественных наук, между исследованием общества и исследованием природы имеется существенное различие с точки зрения объективности. Я выступал против тезиса о том, что в естественных науках легко быть «объективным», а в общественных науках объективность если и достижима, то лишь для самых избранных умов: для «свободно парящего разума», который «почти не привязан к общественным традициям» [4].

В своих возражениях я подчеркивал, что объективность естественных и социальных наук основана не на беспристрастном состоянии ума ученых, а просто на публичном и конкурентном характере научной деятельности и, таким образом, на определенных социальных аспектах этой деятельности. Поэтому я писал: «Социология знания» упускает из виду именно социологию знания — социальный, или публичный, характер науки [3]. Коротко говоря, объективность опирается на разумную взаимную критику, на критический подход, на критическую традицию [6].

Таким образом, ученые-естественники по складу своего ума не более объективны, чем представители общественных наук, и не более их склонны к критике. Если в естественных науках больше «объективности», так это потому, что здесь существует лучшая традиция и более высокие стандарты ясности и разумной критики.

Многие ученые в Германии воспитываются как гегельянцы, и, на мой взгляд, эта традиция пагубна для интеллекта и критической мысли. Это —

один из тех пунктов, по которым я согласен с Карлом Марксом, написавшим; «В своей мистифицирующей форме диалектика стала немецкой модой» [7]. В Германии она и сейчас в моде.

IV

С точки зрения социологии этот факт объясняется просто. Все мы воспринимаем систему ценностей, по крайней мере большую ее часть, от окружающего нас общества; часто это происходит просто путем подражания, мы просто перенимаем у других представление о ценностях; иногда это бывает революционное отторжение общепринятых ценностей, а иногда — хотя, возможно, очень редко — происходит критическое рассмотрение этих ценностей и их возможных альтернатив. Как бы то ни было, общественный и интеллектуальный климат, традиции, в которых воспитывается человек, часто оказывают решающее влияние на его нравственные и иные стандарты и ценности. Все это вполне очевидно. Интеллектуальные ценности — это очень частный случай ценностей, но он имеет первостепенное значение для наших целей.

Так появился культ непонятности, культ «эффектного» и высокопарного стиля. Этот культ был усугублен эффектным и недоступным пониманию (для

Par excellence (франц.) — по преимуществу. — Прим. перев.

320 Карл Р. Поппер

неспециалистов) математическим формализмом. Я готов утверждать, что в некоторых из наиболее амбициозных социальных наук и областей философии, особенно в Германии, неосознанным и безусловным стандартом в большой степени стала традиционная игра, заключающаяся в том, чтобы формулировать самые тривиальные утверждения как можно более высокопарным языком.

Если тем, кто вскормлен подобной пищей, предложить книгу, написанную просто и содержащую нечто неожиданное, небезусловное или новое, то для них обычно оказывается трудно или даже невозможно понять ее. Ведь она не согласуется с их понятием «понимания», которое для них подразумевает согласие. Их пониманию недоступна возможность существования идей, заслуживающих понимания, но с которыми невозможно немедленно согласиться или не согласиться.

На первый взгляд, в этом отношении социальные науки отличаются от естественных: в так называемых общественных науках и в философии вырождение в эффектное, но более или менее пустое словотворчество зашло дальше, чем в естественных науках. Однако опасность нарастает со всех сторон. Даже среди математиков иногда можно заметить склонность производить впечатление, хотя в математике меньше всего побудительных причин для этого; ведь отчасти как раз желание подражать математикам и математическим физикам в трудности и в технической сложности изложения вдохновляет представителей других наук на словесные излишества.

Итак, повсюду можно найти недостаток критического творческого начала, то есть изобретательности в сочетании с критической остротой, и повсюду это приводит к появлению молодых ученых, готовых подхватить последнюю моду и новейший научный жаргон. Этим «нормальным» ученым [8] необходимы рамки, им нужна рутина, свой язык, объединяющий и в то же время выделяющий представителей их цеха. Однако только не-нормальный ученый, отважный, критически настроенный ученый способен преодолеть барьеры нормальности, распахнуть окна и впустить в помещение свежий воздух; он не заботится о том, как бы произвести впечатление, а добивается, чтобы его по-настоящему поняли.

Рост нормальной науки, тесно связанный с ростом Большой Науки, может помешать или даже совершенно остановить рост знания, рост великой науки.

Положение представляется мне трагическим, если не отчаянным. При этом кажется вполне правдоподобным, что нынешние тенденции в так называемых эмпирических исследованиях социологии естественных наук могут внести свой вклад в упадок науки. На эту опасность накладывается другая опасность, которую создает Большая Наука с ее постоянной потребностью в ученых-техниках (scientific technicians). Все больше кандидатов на получение научной степени имеют чисто техническое образование, обучившись определенной технике измерений; они не включаются в научную традицию, то есть

321

Если восторжествует большинство, то есть узкие специалисты, это будет конец науки, какой мы ее знаем, — великой науки. Это будет духовная катастрофа, сравнимая по своим последствиям с появлением ядерного оружия.

Теперь я перехожу к главному. А главное вот в чем. Некоторые из известнейших вождей немецкой социологии, напрягая с самыми лучшими намерениями всю мощь своего интеллекта, все-таки, по моему глубокому убеждению, просто изрекают прописные истины высокопарным языком, то есть поступают так, как их в свое время учили. Этому они учат и своих студентов, которые ощущают некоторую неудовлетворенность, но делают то же самое. Я думаю, что в сущности искреннее и всеобъемлющее недовольство, проявляющееся в их враждебности по отношению к обществу, в котором они живут, есть отражение их неосознанной неудовлетворенности бесплодностью своей собственной деятельности.

Комментарий: изложенную здесь теорию социального целого более или менее успешно выдвигало и развивало бесчисленное множество философов и социологов. Я не утверждаю, что она ошибочна. Я только утверждаю, что ее содержание абсолютно тривиально, однако предложенное Адорно изложение (presentation) этой теории, конечно, далеко не тривиально.

VII

По этой и подобным причинам мне очень трудно обсуждать какие-либо серьезные проблемы с профессором Хабермасом. Я не сомневаюсь в его добросовестности, однако, по-моему, он не умеет формулировать свои мысли просто, ясно и скромно, не стремясь произвести впечатление. Большая часть его высказываний представляется мне тривиальной, остальные — ошибочными.

что только тот, кто является практическим критиком существующего общества, может выдвинуть серьезные теоретические аргументы относительно общества, поскольку социальное знание не может быть отделено от фундаментальных социальных установок. Тесная связь этого взгляда с социологией знания очевидна и не требует разъяснений.

Мой ответ на это очень прост. По-моему, мы должны приветствовать любые предположения о том, как можно решить наши проблемы, независимо от того, какой установки по отношению к обществу придерживается тот, кто их выдвигает, если только он научился выражаться ясно и просто — так, чтобы их можно было понять и оценить, — и если он осознает глубину нашего фундаментального незнания и нашу ответственность перед другими. И я, конечно, не думаю, что спор о реформе общества должен быть привилегией тех, кто первым высказал претензию на то, чтобы быть признанным в качестве практического революционера, и кто видит единственную роль революционного интеллектуала в том, чтобы как можно чаще указывать на все отталкивающее в жизни нашего общества (исключая, конечно, только свою собственную общественную роль).

Возможно, конечно, что революционеры более чувствительны к социальному злу, чем другие люди. Вместе с тем очевидно, что революции бывают получше и бывают похуже (мы все это знаем из истории), и задача состоит в том, чтобы не устраивать их слишком уж плохо. Большая часть революций, если не все, приводили к обществам, сильно отличающимся от тех, каких желали революционеры. В этом состоит проблема, и она заслуживает обдумывания со стороны любого серьезного критика общества. И он должен не пожалеть усилий, чтобы изложить свои мысли на простом, скромном языке, а не на высокопарном жаргоне. Это — долг перед обществом тех, кому повезло иметь возможность посвятить себя научным исследованиям.

VIII

Последнее слово по поводу термина «позитивизм». Слова сами по себе не существенны, и я, собственно, ничего не имел бы против, если кто-либо приклеил к моим взглядам даже самый неуместный и ошибочный ярлык. Однако дело в том, что всю мою жизнь я боролся с позитивистской эпистемо-!'мией и называл ее «позитивизмом». Я не отрицаю, конечно, возможности •лк расширить термин «позитивизм», чтобы он относился к любому, кто »роявляет хоть какой-то интерес к естественным наукам, так чтобы этот •'•:р\шн можно было прикладывать и к противникам позитивизма, таким t IK я. Я только утверждаю, что такая процедура не будет честной и не сулит прояснения сути вопроса.

Стоит, однако, упомянуть, что одной из жертв двух не к месту употребляемых терминов, а именно — «позитивизм» и «дискуссия о позитивизме»

324 Карл Р. Поппер

(«Der Positivismusstreit») — стал д-р Альфред Шмидт, который называет себя «многолетним сотрудником (langjäriger Mitarbeiter)» профессоров Адорно и Хоркхаймера. В письме в газету «Die Zeit» [10], написанном в защиту Адорно от предположения, что он неправильно употреблял термин «позитивизм» в книге «Der Positivismusstreit» и в других подобных случаях, Шмидт характеризует «позитивизм» как направление мысли, в котором «метод различных частных наук рассматривается как единственный достоверный метод познания (die einzelwissenschaftlichen Verfahren als einzig gültige Erkenntnis verabsolutierende Denken)», и правильно отождествляет его с чрезмерным упором на «чувственно распознаваемые (ascertainable) факты». Он явно не подозревает, что мой так называемый «позитивизм» — который дал заглавие всей книге «Der Positivismusstreit», — состоял в борьбе против всего того, что он описывает (по моему мнению, вполне правильно) как «позитивизм». Я всегда боролся за право свободно оперировать спекулятивными теориями, против узости «сциентистских» теорий познания и особенно против всех видов сенсуалистического эмпиризма.

Я боролся против обезьянничанья перед естественными науками со стороны социальных наук⁵, и я боролся в защиту тезиса о неадекватности позитивистской эпистемологии даже в ее анализе естественных наук, которые на самом деле не являются «тщательными обобщениями наблюдений», как обычно полагают, а по существу спекулятивны и дерзки. Более того, в течение более чем тридцати восьми лет я учил [11], что все наблюдения проникнуты теорией (theory-impregnated) и что их главная задача — проверять и отвергать выдвигаемые нами теории, а не доказывать их. Наконец, я не только подчеркивал осмысленность метафизических утверждений и тот факт, что и сам я являюсь метафизическим реалистом, но я также проанализировал важную историческую роль, сыгранную метафизикой в формировании научных теорий. Никто до Адорно и Хабермаса не называл такие взгляды «позитивистскими», и я могу только предположить, что поначалу они оба просто не знали, что я придерживаюсь этих взглядов. (По правде говоря, я подозреваю, что мои взгляды представляли для них не больший интерес, чем их взгляды для меня.)

Позиция, осуждающая как «позитивиста» всякого, кто интересуется естественными науками, сделала бы позитивистами не только Маркса и Энгельса, но даже Ленина — человека, который первым поставил знак равенства между «позитивизмом» и «реакцией».

Терминология, однако, не важна. Ее не надо только использовать как аргументу и заглавие книги не должно быть нечестным, и оно не должно предрешать решение рассматриваемых в ней проблем.

А по существу спора между Франкфуртской школой и мной — революция против постепенных, пошаговых реформ — я здесь высказываться не буду, поскольку сделал это, как мог, в своей книге «Открытое общество»⁶. Ганс

Альберт тоже высказал по этому поводу много проницательных мыслей как в своих ответах Хабермасу в «Positivismusstreit», так и в своей важной книге «Трактат о критическом разуме» [12].

Примечания

1. Der Positivismusstreit in der Deutschen Soziologie / Hrsg. Maus H., Fürstenberg F. Neuwied and Berlin: Hermann Luchterhand Verlag, 1969.

2. Popper Karl R. The Open Society and Its Enemies, vols. l-II. London: Routledge and Kegal Paul, 1945; fifth edition (revised) — London: Routledge and Kegal Paul, 1966 (в оригинале ошибочно указан год 1969 — Прим. ред.); 10-я перепечатка — 1974. (Книга перепечатывалась неоднократно и позднее — последние перепечатки: в 1990, 1991, 1992, 1993 и 1995 гг.; русский перевод: Поппер Карл Р. Открытое общество и его враги, тт. I-II. Под общей редакцией Садовского В.Н. // Перевод выполнен с пятого издания с добавлениями и уточнениями, сделанными по согласованию с автором книги. М.: Международный фонд «Культурная инициатива», Soros Foundation (USA), 1992. — Прим. ред.]

Popper Karl R. The Poverty of Historicism. London: Routledge and Kegal Paul; Boston, Mass.: The Beacon Press, 1957 и последующие издания (русский перевод: Поппер Карл Р. Нищета историцизма. Перевод Кудриной С.А. М.: Издательская группа «Прогресс» VIA, 1993. — Прим. ред.).

Popper К. What is Dialectic // Mind, 1949, XLIX, p. 403 ГГ. Статья переиздана в книге: Popper Karl R. Conjectures and Refutations. The Growth of Scientific Knowledge. London: Routledge and Kegan Paul, 1963; 5th revised edition — Routledge, 1989 (в оригинале ошибочно указано — 1974. — Прим. ред.}. (Русский перевод: Поппер Карл Р. Что такое диалектика? // Вопросы философии, 1995, с. 118-138. — Прим. ред.)

2а. Popper Karl R. Logik der Forschung. Wien: Julius Springer, 1934; 5th edition, Tübingen, J.C.B. Mohr, 1973. Английский перевод: Popper Karl R. The Logic of Scientific Discovery. London: Hutchinson, 1959; 7th impression — 1974. (Позднее опубликовано еще несколько перепечаток, включая исправленную десятую перепечатку 1980 г. Перевод на русский язык большей части этой книги К. Поппера, за исключением глав VIII и IX и практически всех «Приложений», в: Поппер Карл Р. Логика и рост научного знания / Под ред. Садовского В.Н. М.: Прогресс, 1983, с. 33-239. — Прим. ред.)

3. «Венский кружок» состоял из людей, отличавшихся оригинальностью и высоким интеллектуальным и нравственным уровнем. Не все они были «позитивистами», если подразумевать под этим термином осуждение спекулятивного мышления, хотя таких было большинство. Я же всегда стоял за открытое для критики спекулятивное мышление и, конечно, за его критику.

4. Цитата принадлежит Манхейму. Более подробно она обсуждается в моей книге «Open Society», vol.11, pp.225, 351 (русский перевод: Поппер К. Открытое общество и его враги, т. II, с.248, 419. — Прим. ред.).

5. См. Popper К. R. The Poverty of Historicism, p. 155 (русский перевод: Поппер K.P. Нищета историцизма. М., 1993, с. 178).

6. См. Popper К. R. Conjectures and Refutations. The Growth of Scientific Knowledge. London: Routledge, 1963, особенно гл. IV.

7. Marx K. Das Kapital, 2 Aufl., Nachwort, 1872 (Маркс К. Капитал. 2-е изд.). В некоторых позднейших изданиях эта часть называется «Послесловие ко второму изданию». При переводе процитированного утверждения Маркса на английский язык обычно используют не слово «mystifying» («мистифицирующей»), а слово «mystified» («мистифицированной»), что, с моей точки зрения, звучит как германизм.

(См. Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, 2 изд., т. 23, «Послесловие к второму изданию первого тома "Капитала"». Приведенная К. Поппером в тексте цитата — со стр.23. Ср. там же: «Мистифицирующую сторону гегелевской диалектики я подверг критике почти 30 лет тому назад, в то время, когда она была еще в моде» (стр.21), и на стр.22: «Мистификация, которую претерпела диалектика в руках Гегеля...» Таким образом, по Марксу, диалектика является одновременно и мистифицированной (Гегелем) и (в этой мистифицированой Гегелем форме) мистифицирующей остальных. — Прим. перев.)

8. Феномен нормальной науки открыл, но не критиковал Томас Кун в своей книге «Структура научных революций» (Kühn T. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago, University of Chicago Press, 1962; русский перевод: Кун Т. Структура научных революций. M., 1975, 1977).

326 Карл Р. Поппер

Кун полагал, на мой взгляд ошибочно, что «нормальная» наука не только нормальна сегодня, но и всегда была такой. Это не так: в прошлом — до 1939 г. — наука почти всегда была критической, или «экстраординарной»; тогда не существовало научной «рутины». 9. В первом издании этой статьи в «Archives européennes de sociologie» эти три столбца содержали, соответственно, немецкий оригинал, его пересказ на простом немецком и перевод этого пересказа на английский. (В русском переводе роль английского языка, естественно, играет русский язык. — Прим. перев.}

10. Die Zeit, 12. June 1970, p. 45.

11. См. мою книгу «The Logic of Scientific Discovery» («Логика научного исследования»), новое Приложение *i. (В оригинале, видимо, по ошибке, стоит «*х». — Прим. перев. и ред.}

12. Alben H. Traktat über kritische Vernunft. Tübingen: Mohr, 1969.

Приложение 1974 года Франкфуртская школа*

Впервые о Франкфуртской школе я услыхал в 1930-х гг., но тогда после прочтения нескольких работ членов этой школы я решил, что не стоит подробно знакомиться с произведениями ее представителей.

В 1960 г.. как я рассказываю в моей статье «Reason or Revolution?» («Разум или революция?» — русский перевод в настоящем сборнике, с. 314-326), меня попросили открыть дискуссию на одной конференции в Тюбингене и предупредили, что Теодор Адорно будет отвечать на мой доклад. Это привело меня ко второй попытке чтения публикаций Франкфуртской школы и особенно книг Адорно.

Большую часть работ Адорно можно разделить на три группы. В первую входят его эссе о музыке, литературе и культуре. Эти работы мне не пришлись по вкусу. Мне они показались подражаниями венскому писателю Карлу Кра-усу, причем плохими подражаниями, поскольку им нехватало краусовского чувства юмора. В мои венские дни я был знаком с такого рода писаниями, и они мне от всей души не нравились. Я воспринимал их как культурный снобизм, практикуемый кликой, которая считала себя культурной элитой. Кстати, для этих эссе было характерно то, что они не имели никакого отношения к социальным проблемам (their social irrelevance).

Далее идет вторая группа книг Адорно, посвященных эпистемологии и философии. Они мне показались именно тем, что по-английски называется «mumbo-jumbo»⁷, а по-немецки «Hocuspokus»⁸.

Конечно, Адорно был гегельянцем и марксистом. А я противник и того, и другого -~ и марксизма, и особенно гегельянства.

Что касается Маркса, я питаю к нему большое уважение как к мыслителю и борцу за лучший мир, хотя и расхожусь с ним во многих пунктах, имеющих

* В декабре 1973 г. Би-Би-Си обратилась ко мне с просьбой дать интервью по поводу так называемой Франкфуртской школы для использования в посвященной работам этой школы программе, которую предполагалось передать в январе 1974 г. Я подготовил краткое выступление (оно так и не было передано в первоначальном виде, поскольку мне было дано всего около пяти минут), в которое вошли несколько критических замечаний, высказанных в моей работе «Reason or Revolution?» («Разум или революция?») в связи с моим отношением к Франкфуртской школе.

Mumbo-jumbo (англ.) — бессмысленное, шаманское бормотание с целью ввести слушателя в заблуждение. — Прим. перев.

Hocuspokus (немец.) — фокус, мошенничество. — Прим. перев.

решающее значение. Я очень подробно критиковал его теории. Его не всегда легко понять, но он всегда старается, чтобы его можно было понять. Дело в том, что ему есть, что сказать, и ему хочется, чтобы люди его поняли. Что же касается Адррно, я не могу ни соглашаться, ни не соглашаться с большей частью его философии. Невзирая на все мои усилия понять эту философию, мне представляется, что она вся или почти вся сводится просто к словам. Ему вообще нечего сказать, и он говорит это на гегельянском языке.

Есть и третья группа его работ. Эссе, принадлежащие к этой группе, представляют собой в основном жалобы на времена, в которые мы живем. Некоторые из них интересны и даже трогательны. В них находят прямое выражение его страхи — его тревога (anxiety), как он сам это называет, и его глубочайщая депрессия. Адорно был пессимистом. После прихода к власти Гитлера — это событие, по его словам, застало его как политика врасплох — он отчаялся в человечестве и отказался от веры в марксистское евангелие спасения. В этих эссе звучит голос предельного отчаяния — трагический и жалобный голос.

В той мере, в какой пессимизм Адорно является философским, его философское содержание равно нулю. Адорно сознательно противится ясности. Где-то он даже с одобрением упоминает, что немецкий философ Макс Шелер просил «больше тьмы» («mehr Dunkel»), имея в виду предсмертные слова Гёте, просившего «больше света» («mehr Licht»).

Трудно понять, как марксист вроде Адорно может одобрять требование большей тьмы. Маркс, безусловно, был за просвещение. Известно, что Т. Адорно совместно с М. Хоркхаймером опубликовали книгу под названием «Диалектика Просвещения» [1], в которой они, однако, стремятся показать, что сама идея просвещения — в силу своих внутренних противоречий — ведет во тьму — в ту тьму, в которой мы сейчас, по их мнению, пребываем. Это, конечно, гегельянская идея. И все-таки остается загадкой, как социалист, марксист или гуманист, такой как Адорно, мог обратиться к таким романтическим взглядам и предпочесть девиз «больше тьмы» девизу «больше света». И Адорно действовал в соответствии со своим девизом, публикуя писания намеренно темные, в духе пророчеств древних оракулов. Это можно объяснить только традициями немецкой философии девятнадцатого века и «расцветом философии оракулов», как я называю такой метод философствования в моем «Открытом обществе»⁹, — расцветом школы так называемых немецких идеалистов. Маркс и сам воспитывался в этой традиции, но он энергично выступал против нее, а в «Капитале» высказал по ее поводу — и по поводу диалектики — замечание, которым я всегда восхищался. Маркс сказал в «Капитале»: «В своей мистифицирующей форме диалектика стала немецкой модой» [2]. Диалектика все еще является господствующей модой в Германии. И она все еще находится «в своей мистифицирующей форме».

⁹ См. Поппер К. Открытое общество и его враги, т. 2. М., 1992, с. 7. К. Поппер назвал этот первый раздел второго тома «Открытого общества», в котором анализируются взгляды Аристотеля и Гегеля, «The Rise of Oracular Philosophy», что в русском издании было переведено как «Возникновение философии оракулов». Скорее всего, это не совсем точно, и это выражение более правильно было бы перевести как «Возникновение и расцвет философии оракулов». — Прим. перев. и ред.

328 Карл Р. Поппер

Я хотел бы также сказать несколько слов и о М. Хоркхаймере. По сравнению с Адорно его писания — сама ясность. Однако хоркхаймеровская так назывемая «критическая теория» пуста — она лишена содержания. Это более или менее признает редактор книги Хоркхаймера «Kritische Theorie» («Критическая теория»), когда говорит: «Придать концепции Хоркхаймера форму доступных пониманию ("eingangige") высказываний... почти невозможно» [3]. От нее остается только туманный и неоригинальный марксистский историцизм. Хоркхаймер не говорит ничего разумного (tenable), что не было бы лучше сказано до него. Его взгляды можно назвать объективно неинтересными, включая сюда и те, с которыми я могу согласиться.

Я действительно нашел у Хорхаймера некоторые высказывания, с которыми я могу согласиться. Я могу даже согласиться с тем, как Хоркхаймер формулирует свои конечные цели. Во втором томе своей книги «Kritische Theorie» он говорит, после того как отвергает утопизм: «Тем не менее, у идеи будущего общества как общества свободных людей... есть содержание, которому мы должны остаться верны, проходя через любые [исторические] перемены» [4]. Я, конечно же, согласен с этой идеей — идеей общества свободных людей (а также и с идеей верности ей). Эта идея вдохновляла американскую и французскую революции. К сожалению, Хоркхаймер не может сказать ничего интересного о том, как приблизиться к этой идеальной цели.

На самом деле Хоркхаймер отвергает — без всякой аргументации и вопреки историческим фактам — возможность реформирования нашей так называемой «общественной системы». Это равносильно тому, чтобы сказать: пусть нынешнее поколение страдает и гибнет — ведь все, что мы можем сделать, это разоблачать уродство мира, в котором мы живем, и осыпать оскорблениями наших угнетателей — «буржуазию». Вот все содержание так называемой критической теории Франкфуртской школы.

Осуждение нашего общества Марксом имеет смысл, поскольку его теория содержит обещание лучшего будущего. Однако теория становится пустой и безотвественной, если убрать из нее это обещание, как это делают Адорно и Хоркхаймер. Поэтому Адорно и пришел к выводу, что жизнь не стоит того, чтобы ее жить. Ведь жить стоит только в том случае, если мы можем работать ради улучшения мира сейчас, имея в виду ближайшее будущее.

Преступление — преувеличивать уродство и низость мира: он уродлив, но и прекрасен; бесчеловечен, но и очень человечен. И ему угрожают страшные опасности. Самая страшная из них — мировая война. Почти столь же опасен популяционный взрыв. В этом мире вместе с тем есть и много хорошего. В нем есть много доброй воли. И в нем есть сегодня миллионы живых людей, которые с радостью рискнули бы жизнью, если бы думали, что это поможет создать лучший мир.

Мы можем многое сделать сейчас, чтобы облегчить страдания и — что важнее всего — чтобы увеличить свободу человеческой личности. Мы не должны ждать, пока богиня истории или богиня революции привнесут нечто лучшее в дела людей. История, как и революция, вполне могут нас подвести. Они подвели Франкфуртскую школу и довели Адорно до отчаяния.

329

Подытожу сказанное выражением Реймона Арона: я считаю писания франкфуртской школы «опиумом для интеллектуалов» [5].

Примечания

1. Horkheimer M. and Adorno Th. Dialectic of Enlightenment. New York: Herder & Herder, 1972.

2. Marx K. Kapital. 2. Aufl., Nachwort, 1872.

3. Horkheimer M. Kritische Theorie / Ed. by Schmidt A., Fisher S. Frankfurt, 1968, vol. II, p. 340f.

4. Horkheimer M. Kritische Theorie, vol. II, p. 166.

5. Aron R. L'Opium des Intellectuels. Calmann-Levy, Paris, 1955.