О подобающих (попперовских?) и неподобающих способах

Яакко Хинтикка

«Информация» — это такой термин, который понравился бы Джону Остину [1]. Это некрасивое слово, это иностранное слово, и, возможно, оно не так уж много означает. Однако у него есть одно достоинство: это не очень глубокое слово. Во всяком случае, это не такое глубокое слово, как «знание». Если я заявляю, что знаю что-то, я ныряю очень глубоко. Я даю основание спросить меня: «А вы знаете, что вы знаете?»¹ Напротив, если я информирую вас о чем-либо, никто не станет поднимать из-за этого бучу. Вы можете принять мое сообщение или не принять. Даже если окажется, что я вам солгал и что в Касабланке нет никаких минеральных источников², вы просто скажете, примиряясь с неизбежным: «Меня неправильно информировали».

«Информация» — это даже еще менее глубокое слово, чем «мнение» (belief). Все ожидают, что будут время от времени получать противоречивую информацию, и все рассчитывают, что научатся справляться с подобными затруднениями. Никому не нужны глубоко разработанные теории для того, чтобы отвергать или принимать информацию. Это — нормальная эпистемологическая работа.

В этом эссе я выдвигаю несколько тезисов относительно понятия «информация». Они представляют собой квинтэссенцию (distillation) работы, которой я занимался долгое время, в основном в давнем прошлом. Оглядываясь назад и глядя на то, что другие философы писали о моих работах, я начал понимать, что часто оставлял философские пунктирные линии «за скобками» того, что писал. Я разработал непростую линию рассуждений и последовательно принимал выводы, к которым она приводила, но я не формулировал ее основные философские принципы с достаточной силой. Я попытаюсь высказать здесь некоторые из пропущенных тезисов. При этом я не имею возможности подробно их аргументировать. Я могу только надеяться, что деловой и приземленный характер (matter-of-factness) понятия информации с учетом моих более ранних работ придаст этим тезисам достаточно правдоподобия, чтобы они были интересными.

* Hintikka Jaakko. On Proper (Popper?) and Improper Uses of Information in Epistemology // Theoria, vol. LIX, parts 1-3, 1993, pp. 158-165.

Ударение не на «что», а на «знаете». — Прим. перев.

² Имеется в виду эпизод из знаменитого фильма «Касабланка», когда герой фильма в ответ на вопрос, зачем он приехал в Касабланку, отвечает «Из-за минеральных источников»(что неправда). — Прим. перев.

292 Яакко Хинтыкка

(1) Информация определяется путем указания на то, какие альтернативы, касающиеся действительности, она допускает, а какие исключает [2].

Это утверждение объясняет прагматическую роль информации. Если я получаю некоторую порцию информации и если эта информация истинна, я могу не заботиться о тех альтернативах, которые она исключает, и сосредоточиться на тех, которые она допускает.

Такой анализ понятия информации является основой того, что называют эпистемическими и доксастическими³ логиками, и для них почти ничего иного и не требуется [3]. Мнение можно рассматривать как принятую информацию, а знание как информацию, принятие которой оправдано (justified). Однако, в доксастической логике не так уж много зависит от природы этого принятия, а в эпистемической логике очень мало зависит от природы оправдания такого принятия.

Отсюда следует, что пытаться объяснить информацию в терминах изменения мнения — это плохая эвристика. Логическая структура информации — одна из самых фундаментальных и одна из самых простых вещей в обширном и удивительном мире логического анализа [4]. В противоположность этому тактика и стратегия принятия и отвержения информации — а ведь именно об этом идет речь в ситуации так называемого изменения мнения — представляют собой самую тонкую материю, какую вообще можно найти в области эпистемологии.

(2) Альтернативы, принимаемые или отвергаемые информацией, как правило, касаются не истории мира в целом, а лишь его малой части.

Первой реакцией читателя на этот тезис, несомнено, будет: «А кто когда-нибудь думал иначе?». Ответ: очень многие философы. Например, Ян Хакинг утверждал, что индуктивная логика Карнапа и тем самым карнаповское употребление понятия информации основаны на мышлении в терминах состояния мира в целом [5]. Та же точка зрения отражена в отдающей манией величия терминологии философов, говорящих о «возможных мирах». Долгое время я полагал такую терминологию метафорической — возникшей, быть может, под влиянием удачного выражения Джимми Сэведжа «малые миры» применительно к тому, к чему, как я считал, должно относиться употребление термина «семантика возможных миров» [6]. И лишь постепенно я начал понимать — к своему глубокому удивлению, — что такие авторы, как Дэвид Льюис [7] и Олвин Плантинга [8], понимают эту метафору буквально.

Тем временем я осознал источник «универсалистского» взгляда в эпистемологии. Он состоит в представлении о том, что наш язык должен быть проинтерепретрован раз и навсегда, так что о чем бы мы ни говорили, косвенным образом мы говорим обо всем сразу [9]. С этой точки зрения все кванторы имеют только одну область действия, а именно — все на свете. Таков был явно выраженный взгляд Фреге, и не один он имел смелость высказывать свои предубеждения⁴, или по крайней мере защищать свое общее

Doxastic logic — логика мнения. — Прим. перев.

От фр. «avoir courage de son opinion» — буквально «иметь смелость собственного мнения», т.е. иметь смелость высказывать (или иметь) собственное мнение. — Прим. перев.

О способах употреблениях понятия информации 293

видение языка и его отношения к миру. Я исследовал эту точку зрения, которую можно назвать представлением о языке как универсальном посреднике (medium), и — без намерения каламбурить — иногда называл ее универсалистским взглядом на язык. При всей своей причудливости она сыграла существенную роль в развитии не только логической теории, но также и философии языка и философии в целом. То, что мы сейчас рассмотрели, — это одно из ее проявлений в эпистемологии.

(3) Информация и вероятность связаны обратным соотношением.

Это следует из логического «поведения» вероятности в обычном смысле этого слова. Чем больше альтернатив допускает высказывание, тем оно более вероятно и менее информативно, и наоборот. Это обратное соотношение яснее всего выступает в чисто логических определениях вероятности — в той мере, в какой подобные определения вообще возможны (см. далее), — но оно применимо отнюдь не только к ним. Собственно говоря, любое хотя бы наполовину естественное распределение вероятностей порождает, как свое зеркальное отражение, некоторую меру информации.

Однако важно понимать, что это обратное соотношение безоговорочно имеет место только для априорных вероятностей и (абсолютной) информации, тогда как апостериорные (основанные на опыте) вероятности и информация не всегда связаны обратным отношением (см. тезис (5) далее).

(4) Чисто логическое определение информации невозможно.

К немалому своему замешательству я обнаружил, что меня причисляют к сторонникам чисто логического понимания вероятности (и, следовательно, информации) в духе Рудольфа Карнапа [ 10]. Однако же та линия рассуждений, которую начал Карнап, а я развил далее, представляет собой наиболее четкое сведение к нелепости чисто логических понятий вероятности и информации, какое только можно надеяться найти в философии [11]. Иллюстрацией этого может служить карнаповский лямбд а-континуум индуктивных методов. В нем мы наблюдаем индивидов, которых можно расклассифицировать по принадлежности к любой из k различных клеток. Мы наблюдали N индивидов, из которых n принадлежат к заданной клетке. Какова вероятность того, что очередной индивид тоже принадлежит к этой же клетке? При некоторых допущениях о симметрии ответ будет таков:

n +(Л/к)

N + X '

где Л — параметр, 0 ^ Л. Однако что означает Л? Для субъективиста Л есть индекс осторожности. Когда Л = 0, действующий субъект (agent) в точности придерживается наблюдаемой относительной частоты n/N] когда Л велика, он не склонен отходить от априорных соображений симметрии, которые приводят к предположению, что вероятность равна 1/к.

Для объективиста же оптимальное значение Л определяется степенью упорядоченности (order) мира, измеряемой, например, его энтропией [12]. Догадка о том, какова подходящая Л, есть, следовательно, догадка о том, насколько упорядочена Вселенная (включая ее неизвестные части).

294 Яакко Хинтикка

Если это так, то никакие чисто логические соображения не могут определить значения Л, И этот вывод только усилится, если мы ослабим карнаповт ские требования симметрии [13], поскольку тогда окажется, что существует много разных измерений регулярности и нерегулярности, причем каждое из них управляется параметром, значение которого служит мерой некоторой объективной характеристики мира и потому не может быть определено чисто логическими средствами.

Из высказанных соображений, помимо прочего, следует, что разумный эпистемолог должен быть в принципе всегда готов изменить приписанные им (или ею) значения априорных вероятностей и абсолютной информации в свете полученного опыта. Это означает также отказ использовать строго байесовский подход как общий подход к эпистемологии. Это вызвано тем, что определяющей характеристикой строго байесианского подхода как раз и является использование кондиционализации (conditionalization), введения условных вероятностей как единственного способа изменения мнений (перераспределение вероятностей по результатам опыта). По той же самой причине вероятности второго порядка являются необходимой составной частью любой всеохватывающей теории использования вероятностей в эпистемологии и философии науки [14]. Такие вероятности второго порядка могут, помимо прочего, управлять разумным изменением индексов осторожности, подобных карнаповской А.

(5) Использование информации как цели в эпистемологии (например, при выборе гипотез и теорий) совместимо с использованием индуктивных вероятностей.

Здесь я выражаю взгляд (insight), который выражал также — ясно и убедительно ~~ Сёрен Хальден [15]. Карл Поппер придавал большое значение обратному соотношению между информацией и вероятностью, обсуждавшемуся ранее в связи с тезисом (3). Тем не менее, в его идеях на этот счет содержится изначальное слабое место. Обратное соотношение связывает априорные вероятности и абсолютную информацию. Никто никогда не отстаивал использование априорных вероятностей как руководство для выбора теории или чего-либо подобного. Единственное, что делает любой специалист по теории принятия решений, строящий свои матрицы полезностей, — он использует апостериорные вероятности (вероятности, основанные на опыте). И когда максимизируется какая-нибудь другая полезность, чаще всего максимизируется ее ожидаемое значение. Это ожидаемое, или среднее, значение усредняется, конечно, применительно к вероятностям, основанным на опыте.

Таким образом, выбор теории, руководимый поиском высокого информативного содержания (quest for high information)⁵, не обязательно требует дерзкого, вдохновленного верой прыжка (a bold inspired leap of faith), который отстаивает Поппер. Информацию можно использовать в эпистемологии как полезность в смысле теории принятия решений [16]. И не только можно использовать: ее уже широко использовали в этом духе философы науки,

Как сообщил переводчику проф. Я.Хинтикка в устной беседе, в оригинале статьи в этом месте опечатка: вместо «quest for high information» напечатано «gust of high information». — Прим. перев.

такие как Айзек Левай [17]. Сам я думаю, что в этом направлении есть еще много неиспользованных возможностей, хотя и не буду излагать их здесь.

Тем не менее, важно понимать, что на этом пути мы не можем расчитывать найти один-единственный эпистемологически или логически привилегированный метод естественнонаучного или, говоря в более общем плане, эпистемологического вывода. Ведь нужные для него вероятности не могут, согласно (4), быть известны a priori.

(6) Ненулевые индуктивные вероятности могут приписываться строгим (strict) обобщениям также и в бесконечных предметных областях.

Здесь понятие информации может оказать эвристическую помощь. Ведь не будет неестественным думать о степенях информации, ассоциируемых со строгими обобщениями (квантифицированными высказываниями) независимо от рассматриваемой предметной области. Даже минимальной логической проницательности хватит, чтобы показать, как это можно сделать [18]. Все, что нам нужно — это хорошо представлять себе, как можно в данном формальном языке выражать все более и более тонко определенные взаимоисключающие альтернативы. Для этой цели очевидным образом могут пригодиться так называемые дистрибутивные нормальные формы.

Приходится повторить, что даже самые выдающиеся философы становились жертвами ошибочных представлений. Мне доводилось слышать аргумент, согласно которому в бесконечной предметной области строгим обобщениям нельзя приписывать вероятности, поскольку нет смысла делать ставки на обобщения, ибо — помимо других причин — пришлось бы ждать бесконечно долго, чтобы выяснить, выиграл ты или проиграл. Однако совершенно независимо от вопроса, имеет смысл держать такие пари или нет, этот аргумент ложен. Дело в том, что, рассуждая бихевиористически, нам нужно иметь все вероятностное распределение в целом, то есть приписывание вероятностей всем высказываниям, как общим, так и частным. Вместе с тем легко видеть, что разница между вероятностными распределениями, которые приписывают ненулевые априорные вероятности обобщениям, и теми, которые этого не делают, проявляется уже в тех вероятностях, которые действующий субъект приписывает частным высказываниям на основе конкретного опыта. Говоря бихевиористически, о том, готов ли некто делать ненулевые ставки на истинность строгих обобщений, вполне можно судить на основании того, какие ставки он делает на истинность конечных обобщений на основании конечного опыта. Поэтому, даже если мы хотим приписывать всякому употреблению вероятностей операциональный и бихевиористский смысл в терминах теории азартных игр (betting-theoretical terms), у нас нет оснований возражать против приписывания ненулевых априорных вероятностей строгим обобщениям.

(7) Есть несколько разных видов информации, которые могут служить в качестве полезностей, подлежащих максимизации при принятии эпи-стемического решения.

296 Яакко Хинтикка

В своем докладе на Амстердамском логическом конгрессе 1968 г.⁶ [19] я провел различие между попытками максимизировать информацию, по существу связанную с гипотезой или теорией, и попытками максимизировать информацию, общую для этой гипотезы или теории и для используемых ими данных. Попытки первого рода характерны для естественнонаучных теорий, второго рода — для исторических изложений. При принятии решений одного типа ученый может стремиться создать теорию, способную объяснить данные разного рода, тогда как в другой ситуации его единственной целью будет объяснить наличное множество данных. Таким образом, можно отличать друг от друга различные виды научной и академической деятельности в соответствии с тем, на какого рода информацию они нацелены. Эпистемологически все они могут быть вполне легитимны. Вместе с тем они применяют различные методологии, поскольку нацелены на различные «полезности». Поэтому нет единственного набора методологических правил, годного для любых эпистемических или хотя бы для всех естественнонаучных предприятий.

Говоря в общем, логарифмические меры информации, например связанные с энтропией, имеют дело в большей степени с «ценностью неожиданности» (surprise value) высказывания, тогда как о таких выражениях, как l-P(S), можно сказать, что они служат мерой информативного содержания.

Примечания

1. Ср. Austin J. Performative Utterances // Austin J. Philosophical Papers. Clarendon Press, 1961.

2. Существует богатая поросль других употреблений термина «информация». Ни одно из этих значений, однако, не связано столь же тесно с прагматической ролью информации, как только что приведенное. Таксономию некоторых других значений этого термина см. в книге Nauta D. The Meaning of Information. Hague: Mouton, 1992.

3. См. мою статью об эпистемической логике, которая должна быть опубликована в «Routledge Encyclopedia of Philosophy». (Эта статья была опубликована в 1998 г.: Hintikka Jaakko, Hahnen Про. Epistemic Logic // The Routledge Encyclopedia of Philosophy. General Editor: Craig Edward. Vol.3. London, New York: Routledge, 1998, pp. 354b-359b. — Прим. ред.)

4. Этот пункт следует рассмотреть и в более глубокой перспективе. Можно и нужно провести различие между двумя видами правил (или принципов) любой стратегической деятельности, такой как поиск знания (knowledge-seeking). С одной стороны, есть правила, определяющие игру, — например, как ходят шахматы по доске. Их можно назвать определяющими правилами. Их надо отличать от правил, — к которым относятся, например, правила большого пальца (rules of thumb)⁷, которые имеют дело с тем, что оказывается лучше, а что хуже в ходе рассматриваемой «игры». Определяющие правила ничего об этом не говорят. Эти вторые правила мы называем стратегическими правилами. Правила изменения мнений в игре «поиск информации», очевидно, не определяющие, а стратегические. Как таковые, они сложнее любых «семантических» определений информации в терминах исключения альтернатив, поскольку мы знаем из теории игр, что полезности в принципе связываются не с отдельными ходами, а с целыми стратегиями.

5. См. Hacking I. The Leibniz-Carnap Program for Inductive Logic // The Journal of Philosophy, vol.68, 1971, pp. 597-610.

6. Savage L.J. The Foundations of Statistics. New York: John Wiley, 1954, особенно pp. 82-91.

7. Lewis D. On the Plurality of Worlds. Oxford: Basil Blackwell, 1986.

Этот конгресс — IN Международный конгресс по логике, методологии и философии науки состоялся в августе 1967 г., а его основные труды — доклады по приглашению — были изданы в 1968 г. — Прим. ред.

Правила большого пальца (rules of thumb) — английское выражение, означающее приближенный, «прикидочный» способ определения чего-либо. ~ Прим. перев.

297

9, CM. Hejenoort J. van. Logic as Language and Logic as Calculus // Synthese, vol. 17, 1967, pp. 324-330; Hintikka J. On the Development of the Model-Theoretical Viewpoint in Logical Theory // Synthese, vol.77, 1988, pp. 1-36; Kusch M. Language as Calculus vs. Language as Universal Medium. Dordrecht, Kluwer Academic, 1989.

10. Например, Cohen LJ. The Probable and the Provable. Oxford: Clarendon Press, 1977.

11. Carnap R. The Continuum of Inductive Methods. Chicago: University of Chicago Press, 1952.

12. CM. Walk K. Simplicity, Entropy and Inductive Logic // Aspects of Inductive Logic. Hintikka J. and Suppes P. (eds.) Amsterdam: North-Holland, 1966, pp. 66-80.

13. См. об этом Hintikka J. A Two-Dimensional Continuum of Inductive Methods // Aspects of Inductive Logic. Hintikka J. and Suppes P. (eds.). Amsterdam: North-Holland, 1966, pp. 113-132; Hintikka J. and Niiniluoto I. An Axiomatic Foundation for the Logic of Inductive Generalization // Studies in Inductive Logic and Probability II. Jeffrey R.C, (ed.) Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1980, pp. 157-181.

14. Байесианцы, такие как Сэведж, подвергли критике вероятности второго порядка, но в более широкой перспективе они необходимы для удовлетворительной теории вероятностного подкрепления (support). См. на эту тему Sahlin N.-E. On Second Order Probabilities and the Notion of Epistemic Rise // Foundation of Utility and Rise Theory with Application. Stigum B. P. and Wenstey F. (eds.) Dordrecht: D. Reidel, 1983, pp. 95-104; Hintikka J. Unknown Probabilities, Bayesianism and DeFinetti's Representation Theorem // In Memory of Rudolf Carnap. Buck R.C. and Cohen R. S. (eds.). Dordrecht: D. Reidel, 1971, pp. 325-341.

15. В частности, в работе Hallden S. The Step into Twilight. Stockholm: Thaïes, 1994, pp. 40-44; в Sannolikhetens Logik. Lund: Gleerup, 1973, pp. 113-114, и в The Strategy of Ignorance. Stockholm, Thaïes, Library of Theoria, vol.17, 1986, ch.7.

16. См. по этому поводу, например Hintikka J. and Pietarinen J. Semantic Information and Inductive Logic // Aspects of Inductive Logic. Hintikka J. and Suppes P. (eds.) Amsterdam: North-Holland, 1966, pp. 96-112.

17. В серии книг, начиная с Levi I. Gambling and Truth. London: Routledge and Kegan Paul, 1967.

18. См. работы, указанные в прим. 13 и мои статьи в Information and Inference. Hintikka J. and Suppes P. (eds.) Dordrecht: D. Reidel, 1970.

19. Hintikka J. The Varieties of Information and Scientific Explanation // Logic, Methodology and Philosophy of Science III. Rootselaar B. van and Staal J. F. (eds.) Amsterdam: North-Holland, 1968, pp. 311-331.

Карл Поппер и логика социальных наук Логика социальных наук*

Карл Р. Поппер

Я хочу начать мой доклад о логике социальных наук с двух тезисов, в которых формулируется противопоставление нашего знания нашему незнанию.

Первый тезис. У нас есть немало знаний. Более того, мы знаем не только частности, имеющие сомнительный интеллектуальный интерес, но мы знаем также и вещи, которые не только имеют большое практическое значение,

* Popper Karl R. The Logic of the Social Sciences // Popper Karl R. In Search of a Better World, Lectures and Essays from Thirty Years. Translated by Bennett Laura J. with additional material by Mew Melitta. Translation revised by Popper Karl, Sir, and Mew Melitta. London: Routledge, 1992, pp. 64-81.

В английском издании 1992 г. имеется только одно примечание — подстрочное примечание, которое совпадаете только что приведенными авторским примечанием и примечанием английского переводчика издания этой статьи 1992 г. Все остальные примечания принадлежат переводчику и редактору настоящего сборника и в основном поясняют различия между английскими изданиями этой работы К. Поппера 1976 и 1992 гг.

но и могут, вдобавок, дать нам глубокое теоретическое видение (insight) и удивительное понимание мира.

Сказанное с новой стороны раскрывает нам сократовскую идею незнания. С каждым шагом вперед, с каждой решенной проблемой мы не только открываем новые, нерешенные проблемы, мы также обнаруживаем, что там, где мы, казалось, стоим на твердой и безопасной почве, на самом деле все ненадежно и неустойчиво.

Конечно, эти два моих тезиса о знании и незнании лишь по видимости противоречат друг другу. Основная причина этого кажущегося противоречия состоит в том, что слово «знание» используется в этих двух тезисах в достаточно разных смыслах. Однако оба эти смысла, как и оба сформулированных мною тезиса, настолько важны, что я предлагаю открыто высказать это в следующем, третьем тезисе.

Третий тезис. У любой теории познания есть фундаментально важная задача, которую можно даже рассматривать как решающее испытание для нее: от нее требуется воздать должное нашим первым двум тезисам, прояснив отношения между нашим замечательным и все растущим знанием и нашим постоянно возрастающим пониманием того, что мы на самом деле ничего не знаем.

Если хоть немного подумать над этим тезисом, становится почти очевидным, что логика познания должна заниматься этой напряженностью (tension) между знанием и незнанием. Важное следствие этого понимания формулируется в моем четвертом тезисе. Однако прежде чем представить этот четвертый гезис, я хочу принести свои извинения слушателям и читателям за то, что в моем докладе будет сформулировано большое количество пронумерованных тезисов. В свое оправдание могу сказать, что это организаторы конференции предложили мне подготовить мой доклад именно в такой форме, чтобы облегчить содокладчику более четкое представление его критических контртезисов. Я нашел это предложение очень полезным, несмотря на то, что подобный стиль может создать впечатление догматизма. Итак, мой четвертый тезис таков.

300 Карл Р. Поппер

знанием и фактами, или, точнее, — с открытия видимого (apparent) противоречия между нашим предполагаемым знанием и предполагаемыми фактами.

В то время как первые три мои тезиса могут — в силу своего абстрактного характера — создать впечатление, что они несколько далеки от нашей темы — логики социальных наук, я хотел бы заметить, что мой четвертый тезис вводит нас в самую ее сердцевину. Это можно сформулировать как мой пятый тезис.

Таким образом, отправным пунктом всегда является проблема, а наблюдение может стать чем-то вроде отправного пункта, только если оно обнаружит проблему или, другими словами, если удивит нас, если оно покажет нам, что с нашим знанием, с нашими ожиданиями, с нашими теориями не все в порядке. Таким образом, наблюдение создает проблему, только если оно сталкивается с некоторыми из наших осознанных или неосознанных ожиданий. А это значит, что отправным пунктом нашей научной работы является не столько чистое наблюдение само по себе, сколько наблюдение, играющее определенную роль, то есть наблюдение, создающее проблему.

Теперь я могу сформулировать свой главный тезис — шестой. Он состоит из следующих положений:

Шестой тезис.

(a) Метод социальных наук, как и метод естественных наук, состоит в попытках предложить пробные решения тех проблем, с которых начались наши исследования.

Решения предлагаются и критикуются. Если предложенное решение не доступно для критики по существу вопроса (pertinent criticism), оно исключается из рассмотрения как ненаучное, хотя, быть может, только временно.

(b) Если предложенное решение доступно для критики по существу вопроса, мы пытаемся опровергнуть его, ибо всякая критика состоит в попытках опровержения.

(c) Если предложенное решение опровергнуто нашей критикой, мы пробуем другое решение.

(d) Если оно выдерживает критику, мы временно принимаем его: мы принимаем его как достойное дальнейшего обсуждения и критики.

(e) Таким образом, метод науки есть метод пробных попыток решить наши проблемы с помощью предположений (или озарений (brain-waves)), контролируемых суровой критикой. Это — осознанно критическое развитие метода «проб и ошибок».

(f) Так называемая объективность науки заключается в объективности критического метода. Это означает прежде всего, что никакая теория не является недоступной для критики, а также что основное средство логической критики — логическое противоречие — объективно.

Основную идею, лежащую в основе моего главного тезиса, можно сформулировать еще и так:

Не существует позитивных оправданий (justification): ни одно оправдание не идет дальше того, что указано в седьмом тезисе. В частности, невозможно показать, что наши пробные решения являются вероятными (в любом смысле, который удовлетворял бы законы исчисления вероятностей).

Возможно, эту мою позицию можно назвать «критицизмом»¹.

Чтобы дать лучшее представление о моем главном тезисе и о его значении для социологии, может быть, полезно противопоставить его некоторым другим тезисам, принадлежащим к широко распространенной методологии, которая часто принимается и используется совершенно неосознанно и некритически.

Существует, например, заплутавшийся (misguided) и ошибочный методологический подход натурализма, или сциентизма, провозглашающий, что социальным наукам давно пора научиться у естественных наук тому, что такое научный метод. Этот заплутавшийся натурализм выдвигает такие требования, как: начинайте с наблюдений и измерений, например, со сбора статистических данных; затем с помощью индукции переходите к обобщениям и к формулированию теорий. Предполагается, что таким путем вы приблизитесь к идеалу научной объективности в той мере, в какой это вообще возможно для социальных наук. При этом, однако, вы не должны забывать о том, что достичь объективности в социальных науках гораздо труднее (если в них ее вообще можно достичь), чем в естественных. Это происходит потому, что быть объективным значит не давать влиять на себя своим собственным ценностным суждениям (value judgement), то есть (как это называл Макс

В английском издании этой работы 1976 г. — в «The Positivist Dispute in German Sociology» — вместо слова «критицизм» использовалось выражение «критический подход» («the critical approach») и далее следовала фраза: «Слово "критический" намекает здесь на то, что эта позиция имеет связь с философией Канта». — Прим. перев. и ред.

302

Карл Р. Поппер

Вебер) быть «свободным от ценностей». Однако лишь в редчайших случаях представитель социальных наук может освободиться от системы ценностей своего социального класса, чтобы достичь хотя бы ограниченной «свободы от ценностей» и «объективности».

Каждый из тезисов, который я приписал здесь этому заплутавшемуся натурализму, по моему мнению, совершенно ошибочен: все они основаны на неправильном понимании методов естественных наук, собственно говоря — на мифе, к сожалению, слишком широко распространенном и слишком влиятельном. Это — миф об индуктивном характере методов естественных наук и о характере объективности в естественных науках. Я предполагаю в оставшейся части моего доклада посвятить небольшую часть драгоценного времени, имеющегося в моем распоряжении, критике этого заплутавшегося натурализма².

Конечно, многие представители социальных наук могут отказаться от того или иного из тезисов, которые я здесь приписал заплутавшемуся натурализму. Тем не менее, похоже, что этот натурализм в последнее время взял верх в социальных науках, — быть может, за исключением политической экономии, — во всяком случае в англоязычных странах. Я хочу зафиксировать эту победу в моем восьмом тезисе.

Вместе с тем, вероятно, не стоит воспринимать эту перемену судеб социальных наук слишком серьезно, особенно учитывая то, что нет такой вещи, как сущность предмета науки. Это приводит меня к моему девятому тезису.

В издании 1976 г, здесь быдо примечание: «То, что мои франкфуртские оппоненты называют позитивизмом, мне кажется тем же самым, что я здесь называю "заплутавшимся натурализмом". Они склонны игнорировать тот факт, что я его отвергаю». — Прим. перев.

В издании 1976 г. в этом месте статьи имелось такое примечание: «С тех пор, как это было написано в 1961 г., возникла сильная реакция против критикуемых здесь тенденций». — Прим. перев.

Несмотря на этот девятый тезис, полный переворот в отношениях между социологией и антропологией чрезвычайно интересен — не в связи с предметами наук и их названиями, а потому, что он указывает на победу псевдонаучного метода. Таким образом, я прихожу с моему следующему тезису.

Я готов признать, что мой десятый тезис сформулирован, быть может, слишком резко. Я признаю, конечно, что много важного и интересного было открыто социальной антропологией — одной из самых успешных социальных наук. Более того, я готов признать, что для нас, европейцев, может быть очень увлекательно и поучительно взглянуть на самих себя, хотя бы для разнообразия, сквозь очки социального антрополога. Однако хотя эти очки, быть может, окрашены ярче других, они не становятся от этого более объективными. Антрополог — не наблюдатель с Марса, которым он так часто себя считает и чью социальную роль он так часто (и не без смака) пытается играть. У нас нет также никаких причин полагать, будто обитатель Марса увидел бы нас более «объективно», чем мы сами себя видим.

По этому случаю я хотел бы рассказать историю, в каком-то смысле, конечно, представляющую крайний случай, но отнюдь не уникальную. Хоть это и подлинная история, в данном контексте это неважно. Если она покажется вам невероятной, можете считать ее выдуманной, свободно сочиненной иллюстрацией, предназначенной разъяснить некоторый важный момент с помощью грубого преувеличения.

Много лет назад я участвовал в четырехдневной конференции, организованной неким теологом с участием философов, биологов, антропологов и физиков — по одному-два человека от каждой дисциплины. Всего присутствовало восемь человек. Тема была, по-моему, «Наука и гуманизм». После некоторых первоначальных затруднений и пресечения попытки произвести на нас впечатление «возвышенной аргументацией»⁴, совместные усилия четырех или пяти участников сумели вывести обсуждение на необычно высокий уровень. Наша конференция достигла той стадии, — по крайней мере, мне так казалось, когда у всех нас было счастливое чувство, что все мы чему-то друг у друга учимся. Во всяком случае, мы все были погружены в предмет обсуждения, когда без всякого предупреждения выступил антрополог.

«Вы, возможно удивлены тем, — сказал он, — что я до сих пор ничего не говорил на этой конференции. Это связано с тем, что я наблюдатель. Как

В издании 1976 г. вместо слова «аргументацией» стояло слово «глубиной», к которому было дано примечание: «Erhabene Tiefe (нем.) — термин Гегеля, который не понял, что возвышенная глубина — это просто плоскость». — Прим. перев.

304

Карл Р. Поппер

антрополог, я явился на эту конференцию не столько затем, чтобы участвовать в вашем вербальном поведении, сколько затем, чтобы наблюдать ваше вербальное поведение. И это мне удалось сделать. Поэтому я не всегда успевал следить за фактическим содержанием вашего обсуждения. Однако такой человек, как я, изучивший десятки дискуссионных групп, узнает со временем, что обсуждаемая тема относительно несущественна. Мы, антропологи, — это почти дословно, насколько я могу вспомнить, — учимся рассматривать такие социальные явления извне, с более объективной точки зрения. Нас интересует⁵, например, каким образом тот или иной из участников пытается доминировать над группой и как его попытки отвергаются остальными, либо каждым в отдельности, либо в коалиции; как после нескольких попыток такого рода устанавливается иерархический порядок и тем самым равновесие в группе, а также групповой ритуал вербализации. Эти вещи всегда очень похожи, независимо от разнообразия обсуждаемых вопросов.»

Мы выслушали до конца нашего антропологического посетителя с Марса, а затем я поставил ему два вопроса. Первый: может ли он высказать какие-нибудь замечания по поводу фактического результата наших обсуждений? И второй: не видит ли он, что существуют такие вещи, как безличные основания или аргументы, которые могут быть верны или неверны? Он ответил, что ему пришлось слишком сосредоточиться на наблюдении за нашим групповым поведением, чтобы в подробностях следить за нашей аргументацией; более того, если бы он это делал, он поставил бы под угрозу (так он сказал) свою объективность: ведь он мог бы включиться в спор, мог бы позволить себе увлечься им, он стал бы одним из нас, а это был бы конец его объективности. Кроме того, его учили не судить о буквальном содержании вербального поведения (он непрерывно употреблял термины «вербальное поведение» и «вербализация») и не считать его чем-то важным. Его интересует, сказал он, социальная и психологическая функция этого вербального поведения. И он добавил: «В то время как аргументы и основания производят впечатление на вас как на участников дискуссии, нас интересует тот факт, что с помощью таких средств вы можете производить впечатление и влиять друг на друга. И, конечно, нас интересуют симптомы такого влияния. Нас интересуют такие понятия, как выразительность, колебание, вмешательство, уступка. Нас никогда не интересует фактическое содержание обсуждения, а только роли, играемые разными участниками: драматическое взаимодействие как таковое. Что же касается так называемых аргументов, то они, конечно, один из аспектов вербального поведения, не более важный, чем остальные. Мысль о том, что можно ясно отличать аргументы от других импрессивных вербализаций — чисто субъективная иллюзия, как и мысль о различии между объективно верными и объективно неверными аргументами. Если уж нас очень прижмут, мы можем классифицировать аргументы по тем сообществам или группам, в которых они в то или иное время принимаются как достоверные или недостоверные. То, что элемент времени играет в этом случае свою роль, видно также из того факта, что так называемые аргументы, в некоторый момент времени принятые

В издании 1976 г. далее следовали слова: «не "что", не тема, а как». — Прим. первв.

такой дискуссионной группой, как эта, могут тем не менее впоследствии быть раскритикованы или отвергнуты одним из участников обсуждения».

Я не собираюсь затягивать обсуждение этого случая. Я полагаю, что в этой аудитории нет надобности указывать на то, что крайняя позиция моего антропологического друга имеет свои интеллектуальные корни не только в бихевиористическом идеале объективности, но и в некоторых идеях, выращенных на германской почве. Я имею в виду идею философского релятивизма: исторического релятивизма, полагающего, что нет объективной истины, а есть только истины для той или иной эпохи, и социологического релятивизма, который учит, что есть только истины или науки для того или иного клана, или группы, или профессии, такие как пролетарская наука или буржуазная наука. Я думаю также, что социология знания несет за это полную долю ответственности, ибо она внесла свой немалый вклад в предысторию догм, эхом которых явился мой антропологический друг. Конечно, тогда, на нашей конференции, он занял в какой-то мере крайнюю позицию. Вместе с тем эту позицию, особенно если слегка ее модифицировать, нельзя считать ни нетипичной, ни неважной.

Однако эта позиция абсурдна. Поскольку я подробно критиковал исторический и социологический релятивизм, как и социологию знания, в других местах, здесь я воздержусь от критики. Я ограничусь очень кратким обсуждением наивного, заплутавшегося представления о научной объективности, которое лежит в основе этой позиции.

Однако у этого моего тезиса есть и позитивная сторона, и это более важно. Она образует содержание моего двенадцатого тезиса.

306 Карл Р. Поппер

опирается исключительно на взаимную критику по существу дела (pertinent). Социология знания упускает из вида не более и не менее как саму социологию знания: теорию научной объективности. Объективность можно объяснить только в терминах таких социальных идей, как конкуренция (отдельных ученых и научных школ), традиция (в основном — критическая традиция), социальные институты (например, публикации в различных конкурирующих журналах или у различных конкурирующих издателей; обсуждение на конференциях), государственная власть (то есть ее политическая терпимость к свободному обсуждению).

Такие второстепенные детали, как, например, социальная или идеологическая «среда обитания» исследователя, имеют тенденцию в конечном счете элиминироваться в ходе этого процесса, хотя в краткосрочной перспективе они, конечно, всегда играют роль.

Точно так же, как и проблему объективности, так называемую проблему «свободы от ценностей» можно решить гораздо более свободным путем, чем это делается обычно.

Четырнадцатый тезис. В критическом обсуждении существа вопроса (pertinent critical discussion) можно выделить следующие вопросы: (1) Вопрос истинности некоторого утверждения; вопрос его релевантности — насколько он относится к существу дела; вопрос о его интересности и о его значимости для интересующих нас проблем. (2) Вопрос о его релевантности, интересности и значимости с точки зрения различных вненаучных проблем, например, проблемы человеческого благополучия, или проблемы национальной обороны, или агрессивной националистической политики, промышленной экспансии, приобретения личного богатства.

Очевидно, невозможно полностью исключить все такие вненаучные интересы из научных исследований. И их точно так же невозможно исключить из исследований в области естественных наук, например, в физике, как и из социальных наук.

Что возможно, что важно и что придает науке ее специфический характер — это не исключение вненаучных интересов, а скорее проведение различия между интересами, не относящимися к поиску истины, и чисто научным интересом к истине. Вместе с тем хотя истина — наша главная научная ценность, она не является единственной ценностью. Релевантность, интерес и значимость (значимость высказываний с точки зрения чисто научной проблемной ситуации) — тоже научные ценности первого порядка, и это относится и к таким научным ценностям, как плодотворность, объяснительная сила, простота и точность.

Таким образом, существуют такие положительные и отрицательные ценности, которые являются чисто научными, и такие, которые являются ^ненаучными. И хотя невозможно отделить научную работу от вненаучных приложений и оценок, одна из задач научной критики и научного обсуждения — бороться против смешения различных сфер ценностей и, в частности, отделять вненаучные оценки от вопросов истинности,

Этого, конечно, нельзя добиться раз и навсегда, с помощью декрета, но это остается одной из постоянных задач взаимной научной критики.

Логика социальных наук 307

Чистота чистой науки — идеал, по предположению недостижимый, однако это идеал, за который мы постоянно боремся — и будем бороться — средствами критики.

Формулируя четырнадцатый тезис, я сказал, что практически невозможно изгнать вненаучные ценности из научной деятельности. Похоже обстоит дело и с объективностью: мы не можем лишить ученого его пристрастий, не лишив его в то же время его человечности, и мы не можем подавить или уничтожить его ценностные суждения, не уничтожив его как человека и как ученого. Наши мотивы и наши чисто научные идеалы, включая идеал бескорыстного поиска истины, глубоко укоренены во вненаучных и отчасти религиозных ценностных суждениях. Объективный и «свободный от ценностей» ученый не является идеалом ученого. Без страсти мы не можем достигнуть ничего — и уж конечно не в чистой науке. Выражение «любовь к истине» — не просто метафора.

Значит, дело не только в том, что объективность и свобода от ценностей практически недостижимы для отдельного ученого, а в том, что объективность и «свобода от ценностей» — сами по себе ценности. А поскольку свобода от ценностей сама есть ценность, требование безусловной свободы от ценностей парадоксально. Это возражение не очень важно, но стоит заметить, что этот парадокс сразу же исчезает сам по себе, как только мы заменим требование свободы от ценностей требованием признать, что в число задач научной критики входит указывать на смешение ценностей и отделять чисто научные проблемы ценностей — проблемы истинности, релевантности, простоты и т. п. — от вненаучных проблем.

До сих пор я пытался вкратце развить мое общее утверждение, что метод науки состоит в выборе интересных проблем и в критике наших всегда пробных и временных попыток их решить. И я пытался, кроме того, показать — используя в качестве примеров два неоднократно обсуждавшиеся вопроса о методе социальных наук⁶, — что этот критический подход к методам (как его можно назвать) ведет к вполне разумным методологическим результатам. Вместе с тем, хотя я сказал несколько слов об эпистемологии, о логике познания и несколько критических слов о методологии социальных наук, я внес пока очень небольшой позитивный вклад в тему моего доклада — логику социальных наук.

Я не хочу задерживать вас, объясняя причины, по которым я считаю важным отождествить научный метод, хотя бы в первом приближении, с критическим методом. Вместо этого я предпочел бы перейти прямо к некоторым чисто логическим вопросам и моим логическим тезисам.

308 Карл Р. Поппер

ющее: если посылки правильного вывода истинны, то и заключение должно быть истинным.

Это можно выразить и так: дедуктивная логика есть теория передачи истинности от посылок к следствию.

Этот тривиальный, но решающий результат можно также выразить следующим образом: дедуктивная логика есть не только теория передачи истинности от посылок к заключению, она есть в то же время теория обратной передачи ложности от заключения к по крайней мере одной из посылок,

Вот что можно сказать о формальной логике как об органоне критике.

Два фундаментальные понятия, которые я только что широко употреблял, требуют дальнейшего разъяснения: понятие истины и понятие объяснения.

Двадцатый тезис. Понятие истины необходимо для развиваемого мною критического подхода. Критикуем мы ведь как раз утверждение о том, что некоторая теория истинна. Как критики теории, мы, очевидно, пытаемся продемонстрировать, что это утверждение необоснованно, что оно ложно.

Важную методологическую идею, что мы можем учиться на собственных ошибках, невозможно понять без регулятивной идеи истины: любая ошибка состоит попросту в неспособности достичь нашей цели, удовлетворить нашему стандарту объективной истинности, которая является нашей регулятивной идеей. Мы называем высказывание «истинным», если оно соответствует фактам, то есть если вещи именно таковы, как это описано в высказывании. Это то, что называется абсолютным, или объективным понятием истины, которым мы постоянно пользуемся. Успешная реабилитация этого абсолютного понятия истины — один из важнейших результатов современной логики.

Только что высказанное замечание исходит из того, что понятие истины было в последнее время поставлено под сомнение. И действительно это было тем фактором, который определил господствующие релятивистские идеологии нашего времени. Вот почему я склонен считать реабилитацию

Логика социальных наук 309

понятия истины логиком и математиком Альфредом Тарским самым важным философским результатом современной математической логики.

Я, конечно, не могу детально обсуждать здесь этот результат, могу только — по сути чисто догматически — сказать, что Тарский сумел самым простым и убедительным образом объяснить, в чем состоит соответствие высказывания фактам. Однако именно ощущение безнадежной трудности этой задачи привела к скептическому релятивизму, о социальных последствиях которого, я уверен, мне здесь не надо говорить.

Второе использованное мною понятие, которое может потребовать разъяснения — это идея объяснения, точнее, идея причинного объяснения.

Чисто теоретическая проблема, то есть проблема из области чистой науки, всегда состоит в том, чтобы найти некоторое объяснение: объяснение того или иного факта, явления, примечательной регулярности или примечательного исключения из правил. То, что мы надеемся объяснить, называется объясняемым (экспликандом). Пробное решение проблемы, то есть пробное объяснение, всегда состоит в построении теории, дедуктивной системы, которая позволяет нам объяснить объясняемое, связав его логически с другими фактами (с так называемыми начальными условиями). Полностью эксплицитное, или явное, объяснение всегда представляет собой построение логического вывода (или выводимости) объясняемого из теории, к которой добавлены некоторые начальные условия.

Таким образом, основная логическая схема всякого объяснения состоит из логического дедуктивного вывода, посылки которого состоят из теории и некоторых начальных условий⁷, а заключением является объясняемое.

Эта основная схема имеет удивительно большое число приложений. С ее помощью, можно указать, например, на различие между гипотезами ad hoc и независимо проверяемыми гипотезами. Далее, и это может быть для вас более интересно, она дает возможность проанализировать логически — и очень простым образом — различие между теоретическими проблемами, историческими проблемами и проблемами прикладных наук. А это показывает, что существует полное логическое оправдание знаменитого различия между теоретическими, или номотетическими, и историческими, или идиографи-ческими, науками, если только в данном контексте понимать под «наукой» любую попытку решить определенное множество проблем, которое может быть выделено логически.

Вот что я могу сказать для разъяснения используемых мною логических понятий.

Оба эти понятия — понятия истины и понятие объяснения — делают возможным логическое выведение (logical development) других понятий⁸, которые, возможно, еще важнее для логики познания, или методологии науки.

В издании 1976 г. здесь было примечание: «В социальных науках посылки объяснения обычно состоят из ситуационной модели и так называемого "принципа рациональности". Эти "объяснения в рамках ситуационной логики" вкратце рассматриваются в двадцать пятом и двадцать шестом тезисах настоящего доклада». — Прим. перев.

310 Карл Р.Поппер

Первое из этих понятий — понятие приближения к истине (approximation to the truth); второе — понятие объяснительной силы или объяснительного содержания теории (explanatory power or explanatory content of a theory).

Эти два понятия — чисто логические, поскольку их можно определить с помощью чисто логических понятий истинности высказывания и содержания высказывания, то есть класса логических следствий дедуктивной теории.

Оба эти понятия — относительные. Хотя каждое высказывание истинно или ложно, тем не менее одно высказывание может представлять собой лучшее приближение к истине, чем другое высказывание. Так будет, например, в том случае, если одно высказывание имеет «больше» истинных и «меньше» ложных следствий, чем другое. (Предполагается, что подмножества истинных и ложных следствий множеств всех следствий этих двух высказываний сравнимы.) Тогда легко показать, что мы правильно считаем, что теория Ньютона представляет собой лучшее приближение к истине, чем теория Кеплера.

Аналогично можно показать, что объяснительная сила теории Ньютона больше, чем у теории Кеплера.

Таким образом, мы приходим к логическим понятиям, лежащим в основе оценок наших теорий и позволяющие нам осмысленно говорить о прогрессе или регрессе применительно к научным теориям.

Вот что я хотел сказать здесь об общей логике познания. По поводу конкретно логики социальных наук я хотел бы сформулировать еще несколько тезисов.

Чего мы в принципе не можем объяснить психологически и что мы должны рассматривать как предпосылку любого психологического объяснения — это социальное окружение человека (man's social environment). Следовательно, задача описания этого социального окружения (конечно, как сказано ранее, с помощью объяснительных теорий; ведь описаний, свободных от теории, не существует) — основная задача социальной науки. Вполне возможно, что эту задачу следует считать задачей социологии. В дальнейшем я буду исходить именно из этого.

«логический анализ». В издании 1992 г., с которого и сделан настоящий русский перевод, К. Поппер исправляет эту неточность. — Прим. ред.

Логика социальных наук 311

Двадцать третий тезис. Социология автономна в том смысле, что она в значительной степени может и должна стать независимой от психологии. Помимо зависимости психологии от социальных понятий, это определяется и тем внешним фактом, что перед социологией постоянно стоит задача объяснения непреднамеренных и часто нежелательных последствий человеческих действий. Например, конкуренция — социальное явление, обычно нежелательное для конкурентов, но которое может и должно быть объяснено как (обычно неизбежное) непреднамеренное следствие (сознательных и планируемых) действий конкурентов.

Таким образом, хотя и может существовать психологическое объяснение тех или иных действий конкурентов, конкуренция как социальное явление есть психологически необъяснимое следствие этих действий.

Это дает нам возможность понять действия человека в некотором объективном смысле, так что мы можем, например, сказать: конечно, у меня другие цели и я придерживаюсь других теорий (чем, скажем, Карл Великий), однако

В издании 1976 г. двадцать четвертый тезис сформулирован более развернуто: «Однако социология автономна и в другом смысле, а именно в том, что мы не можем свести к психологии то, что обычно называют "понимающей социологией" ("verstehende Soziologie") (социологией [объективного] понимания)», при этом к взятому в квадратные скобки слову «объективного» имеется следующее авторское примечание: «Более подробное обсуждение (с некоторыми примерами) объективной теории понимания см. в моей работе "О теории объективного разума" (Popper Karl R. On the Theory of the Objective Mind // Popper Karl R. Objective Knowledge. An Evolutionary Approach. Oxford: Clarendon Press, 1972, ch.4)». — Прим. перев. и ред.

312

если бы я оказался в его ситуации, которую я проанализировал бы таким образом, — включив в эту ситуацию его цели и знания, — то я, а предположительно и вы тоже, действовали бы сходным образом. Метод ситуационного анализа, конечно, индивидуалистический метод, но он, разумеется, не психологический, ибо он в принципе исключает все психологические элементы и заменяет их объективными элементами ситуации. Я обычно называю это «логикой ситуации», или «ситуационной логикой».

Это мой последний тезис. Далее я сформулирую одно предположение и сделаю краткое заключительное замечание.

313

1. Институты не действуют; действуют только отдельные личности в институтах или через институты. Общая ситуационная логика этих действий будет теорией квазидействий институтов.

2. Мы можем построить теорию преднамеренных и непреднамеренных институциональных последствий целенаправленных действий. Это может также привести к теории создания и развития институтов.

Наконец, еще одно замечание. Я полагаю, что эпистемология важна не только для отдельных наук, но и для философии, и что религиозные и философские тревоги нашего времени, которые, конечно, касаются всех нас, являются в значительной степени результатом тревоги по поводу философии человеческого познания. Фридрих Ницше назвал ее европейским нигилизмом, а Жюльен Бенда¹⁰ — предательством интеллектуалов. Я бы охарактеризовал ее как следствие сократического открытия, что мы ничего не знаем, то есть что мы никогда не можем рационально оправдать наши теории.

Однако это важное открытие, которое, помимо прочих болезней, породило болезнь экзистенциализма, есть открытие, так сказать, только наполовину, и потому нигилизм можно преодолеть. Действительно, хотя мы не можем рационально оправдать наши теории и даже не можем доказать, что они вероятны, мы можем рационально критиковать их. И мы часто можем отличить лучшие теории от худших.

Это еще до Сократа знал Ксенофан, сказавший нам:¹¹

Боги открыли не сразу

Все вещи нам; но с течением времени,

Ища, мы можем научиться и узнать вещи лучше...¹²

Бенда, Жюльен (1867-1956) — французский писатель и философ, автор книги «La Trahison des clercs (Предательство интеллектуалов)» (1927). — Прим. перев.

Боги отнюдь не открыли смертным всего изначально, Но постепенно, ища, лучшее изобретают.

(Фрагменты ранних греческих философов. 4.1. Издание подготовил Лебедев А. В. М.: Наука, 1989, с. 172.) — Прим. перев. и ред.