В. Н. Садовский и В. К. Финн Перевод с английского Д. Г. Лахути Общая редакция и вступительная статья

Независимо от того, насколько такой подход действительно окажется продуктивным и приведет к решению проблемы индукции, я думаю, что предложение Финна анализировать познавательные процедуры в их органической связи с другими познавательными методами является важным для разработки проблем логики и философии науки.

Вторая принципиальная проблема противостояния идей Поппера и концепции Финна касается понимания характера эпистемологии: как я уже отмечал, эпистемология без познающего субъекта Поппера, по мнению Финна, не может решить кардинальные проблемы логики и методологии науки и поэтому необходимо построить эпистемологию с познающим субъектом. Противостояние кажется чрезвычайно существенным, и оно, на мой взгляд, действительно имеет место, но излишний драматизм ему придают — решусь высказать такое утверждение — не столько содержательные моменты, сколько несоответствия в используемой терминологии и, возможно, определенные психологические установки. Попытаюсь обосновать это утверждение.

Впервые Поппер представил философскому сообществу свою теорию трех миров и, следовательно, концепцию эпистемологии без познающего субъекта (Epistemology without Knowing Subject) на III Международном конгрессе по логике, методологии и философии науки в Амстердаме в конце августа 1967 г. В это время он был в зените своей профессиональной карьеры: продолжал заведовать отделом логики и научного метода Лондонской школы экономики и политических наук, деятельность которого получила широкую известность в философских кругах многих стран мира, готовил к изданию ряд новых своих сочинений, включая «Objective Knowledge», интеллектуальную автобиографию «Unended Quest» и т. п. Западный философский мир отно-

См. раздел 7 послесловия Финна // Настоящее издание, с. 405-411. ³ Настоящее издание, с. 407.

сился к Попперу в то время чрезвычайно уважительно (время негативного отношения к нему придет позже — после его ухода на пенсию в 1969 г.).

Поппер — и здесь я сейчас изложу свою историческую реконструкцию этого эпизода его научной деятельности, прекрасно понимая, что она может быть ошибочной, — очень тщательно готовился к этому конгрессу: он прекрасно знал, что его доклад будет заглавным — первым в первый день конгресса — и что среди слушателей, скорее всего, будут логики и философы, мнением которых он весьма дорожил, в частности, А.Тарский, А. Гейтинг, Ст. Клини, Р. Монтегю, Г. Саймон и другие. Поэтому его доклад должен быть, скажем так, звучащим. Как его назвать? «Теория трех миров»? Точно соответствует его содержанию, но слишком академично и скучно. И вот приходит интригующее решение: «Epistemology without Knowing Subject». Это название противостоит многовековой традиции исследования теоретико-познавательных (эпистемологических) проблем, где субъект всегда был ключевой фигурой процесса познания. Такое название может, конечно, породить различного рода недоразумения — это не так страшно, их всегда можно устранить в последующей дискуссии, но это название доклада привлечет внимание к очень важному — с точки зрения Поппера — изменению всей эпистемологической проблемной ситуации.

Так оно и произошло. Ведущие философские журналы в конце 60-х -первой половине 80-х гг. интенсивно обсуждали теорию трех миров и проблематику эпистемологии без познающего субъекта; в это же время по этим темам был опубликован ряд серьезных философских монографий. В материалах настоящего сборника по этим вопросам наиболее развернуто высказывается Сколимовский в части II их совместной с Фрименом статьи, формулируя при этом ряд критических замечаний по поводу интерпретации Поппером взаимоотношения мира 2 и мира 3. Поппер отвечает на эти замечания, но очень скупо. Следует отметить, что Поппер практически вообще не реагировал на эту широко ведущуюся дискуссию, предоставив ее участникам самим решать поставленные им и возникшие в ходе обсуждения новые проблемы.

Мне трудно судить, насколько попперовское выражение «Epistemology without Knowing Subject» хорошо понятно для представителей англоязычного сообщества. Что же касается русского языка, то эта статья Поппера была опубликована в 1983 г. в первом опубликованном на русском языке сборнике работ Поппера¹⁴¹, и переводчик этой статьи Л. В. Блинников перевел это выражение как «Эпистемология без познающего субъекта» (поскольку я был ответственным редактором этого сборника, я также несу полную ответственность за этот вариант перевода). Представлялось, что это точно соответствует английскому оригиналу, и с этого времени этот перевод получил широкое хождение в российской философской литературе. Со временем, однако, я изменил свое мнение на этот счет. В ходе работы над настоящей книгой ее переводчик Д. Г. Лахути высказал, на мой взгляд, очень разумное предложение изменить перевод «Эпистемология без познающего субъекта» на «Эпистемологию без

Поппер К. Эпистемология без познающего субъекта // Поппер К. Логика и рост научного знания. Избранные работы / Под ред. Садовского В. H. M.: Прогресс, 1983, с. 439-495.

46

В. Н. Садовский

субъекта познания». После длительной дискуссии я согласился с этим, и мои аргументы, имеющие прямое отношение к спору Финн—Поппер, таковы.

Интерпретация попперовского выражения «Epistemology without Knowing Subject», которое я теперь не считаю достаточно ясным, требует ответа на два вопроса: 1) По Попперу, любая эпистемология должна быть без познающего субъекта или субъекта познания или таковой должна быть только некоторая часть эпистемологических исследований? 2) Как соотносятся между собой мир 3 («мир объективного содержания мышления, прежде всего содержания научных идей, поэтических мыслей и произведений искусства») и мир 2 (мир «знания или мышления в субъективном смысле, состоящий из состояний ума, сознания или диспозиций действовать определенным образом»?¹⁴².

На первый вопрос ответ представляется очевидным: конечно, в поппе-ровской эпистемологии субъект есть — мир 2 является царством его деятельности, то есть его состояний ума, диспозиций, намерений и т.п., но он присутствует (хотя и неявно) и в мире 3 — как прародитель этого мира (объективное содержание мышления — это, по Попперу, результат деятельности субъекта; это содержание «в значительной степени автономно», но не абсолютно автономно, и, следовательно так или иначе зависит от субъекта, и, наконец, субъект, исследуя содержание мира 3, то есть непреднамеренных побочных продуктов реально созданных субъектом книг и рассуждений, способен познать свойства этих продуктов, находясь, так сказать, над ними). Таким образом, в эпистемологии Поппера субъект играет немаловажную роль, и лобовое противопоставление позиции Поппера, вроде бы настаивающей на принятии тезиса о том, что эпистемология возможна только как эпистемология без познающего субъекта, и любого варианта эпистемологии с познающем субъектом не является оправданным. Для Поппера познающего субъекта или субъекта познания нет только в содержании мира 3. Однако это, между прочим, характерно и практически для любых логико-методологических исследований. И поэтому в этом плане различия между позицией Поппера и концепцией Финна не очень значительны.

Ответ на второй вопрос о соотношении мира 3 и мира 2 во многом определяется только что сформулированным ответом на вопрос первый. Если субъект познания все же должен учитываться в логике и эпистемологии Поппера, то между этими мирами должно быть определенное взаимодействие. Поппер этого не отрицает, но постоянно подчеркивает только однонаправленное воздействие мира 3 на мир 2: «объективная эпистемология, исследующая третий мир, может в значительной степени пролить свет на второй мир субъективного сознания, особенно на субъективные процессы мышления ученых, но обратное не верно»¹⁴³. Да, я согласен, что обратное не верно в том смысле, что исследование мира субъективного сознания не может пролить свет на мир 3, но при этом деятельность субъекта в мире 2 создает исходный материал мира 3 и без такой деятельности

Последний вопрос, который я хочу затронуть, представляя читателю послесловие Финна. Через всю его работу проходит мысль о том, что созданные им методы, в частности формализованный метод автоматического порождения гипотез и их фальсификаторов, открывают возможность построения точной философии, тонной онтологии и тонной эпистемологии^*.

Мысль о создании точной философии возникла едва ли не в Античности — во всяком случае Платон, который требовал, чтобы не знающий геометрии да не входил бы в его Академию, уже к этому стремился и в определенном смысле в этом преуспел. Впоследствии мысль о создании точной философии многократно возникала, если не в явной, то в имплицитной форме. Видимо, наиболее известным проектом построения точной философии была феноменология Э. Гуссерля, знаменитая статья которого «Философия, как строгая наука»¹⁴⁵ имела большой резонанс. Вместе с тем проходят годы, а большого прогресса в этом отношении добиться не удалось.

Поэтому я без энтузиазма отношусь к мысли Финна о том, что на основе предложенных им методов можно построить точную философию. Тем более, что и понятие точной философии он практически не определяет. Правда, в нескольких местах послесловия есть попытки если не определения, то во всяком случае описания задач точной философии, но они, с моей точки зрения, мало что проясняют. Действительно, в одном месте Финн пишет, что «точная философия является дисциплиной, исследующей переход от идеи к понятиям»¹⁴⁶. Думаю, что это дает немного для понимания задач и специфики точной философии, тем более, что традиционно в истории философии именно обратный переход от понятий к идеям (например, у Канта) выражал более высокий уровень и, следовательно, большую строгость философских рассуждений (Гегель, правда, придерживался противоположной точки зрения, но, я убежден, что Финна невозможно отнести к сторонникам гегельянства ни в каком смысле этого слова).

В другом месте Финн поясняет смысл точной философии (онтологии, гносеологии), помещая после слова «точная» слово «абстрактная»¹⁴⁷. Не думаю, что это что-нибудь разъясняет. И, наконец, еще в одном месте послесловия Финна специфика точной философии определяется как установление строгих взимоотношений между точной онтологией и точной эпистемологией. И в этом случае я не считаю, что понятие точной философии в смысле Финна получает более или менее точную квалификацию.

Поэтому я склонен думать, что идея точной философии, точной онтологии и точной эпистемологии скорее выражают устремление, психологическую установку Финна, а не является следствием его детально разработанной

См. настоящее издание, с. 375, 385, 416-423. Гуссерль Э. Философия, как строгая наука // Логос, 1911, кн. 1. ^{1 6} Настоящее издание, с. 375.

48

В. Н. Садовский

концепции синтеза познавательных процедур. В философии, как я уже отмечал, начиная с Античности, всегда присутствовало стремление к точности, но оно, несмотря на значительные достижения в реализации этого идеала Платоном, Аристотелем, Декартом, Спинозой, Кантом, а в нашем веке логическими позитивистами и, конечно, Поппером, так и осталось скорее тем, к чему следует стремиться, но что — в силу специфики философии — скорее всего никогда не достижимо. Несомненный вклад в это направление исследований внес и Финн, не построив, однако, по моему мнению, точной философии, но открыв для реализации этого проекта некоторые новые перспективы.

И в заключении этого раздела вступительной статьи я хочу еще раз отметить, что послесловие Финна является очень хорошим дополнением к статьям сборника переводов, которое дает возможность читателям открыть для себя некоторые важные аспекты эволюционной эпистемологии Поппера и познакомиться с ее вполне разумными альтернативами.

IX

Я надеюсь, что моя вступительная статья, к сожалению, оказавшаяся более внушительной по объему, чем я предполагал, дает возможность читателю получить представление об истоках, принципах и основном содержании предложенного Поппером варианта эволюционной эпистемологии и разработанной им концепции логики социальных наук. Смею высказать предположение, что эволюционной эпистемологии Поппера, как и эволюционизму в целом, принадлежит большое будущее. Во всяком случае в настоящее время к разработке этих идей привлечено значительное внимание.

Эволюция — это типичный способ изменения сложных объектов, обладающий чертами необратимости (нарушение симметрии между прошлым и будущим), альтернативности (возможности различных несовместимых между собой сценариев поведения), а также изменения законов, по каким происходят изменения в данном объекте (классе объектов).

Способность объекта к эволюционным изменениям есть результат наличия у него потенциальной составляющей (фрагмента потенциальной реальности). Потенциальная реальность представляет собой неактуализованное бытие, обладающее свойствами целостности, альтернативности, или бифур-цируемости (возможности вести себя в будущем — когда оно возникнет —

¹⁴⁸ См., например, Evolutionary Epistemology: Paths into the Future / Ed. by Pollard J. W. John Wiley & Sons, 1984; Issues in Evolutionary Epistemology / Ed. by Hahlweg Kai, Hooker C.A. State University of New York, 1989.

¹⁴⁹ Эволюционная эпистемология: проблемы, перспективы. М.: РОССПЭН, 1996 и другие работы.

Эволюционная эпистемология Карла Поппера 49

различными способами), актуализуемости (ведущей к появлению взаимодействующих в пространстве-времени частей) и конечного горизонта видимости происходящих с объектом изменений.

Горизонт видимости, создающий объективную основу предсказуемости поведения, ограничен последующими бифуркациями, в которых выбор альтернативы обладает чертами непредопределенности (случайности). В результате различным этапам эволюции можно логически обоснованно приписать (как правило, post factum) ту или иную цель (локальную направленность эволюции), но для эволюции в целом это оказывается невозможным (глобальная ненаправленность эволюции)¹⁵⁰.

Конечно, попперовский вариант эволюционизма — один из возможных. Сам Поппер, прекрасно осознавая это, закончил свою книгу «Мир пред-расположенностей», полностью переведенной на русский язык в настоящем издании, яркой цитатой из Альбрехта Дюрера:

«И пусть то немногое, что мне удалось узнать, выйдет на свет дня, чтобы кто-нибудь лучший, чем я, смог угадать истину и в своем труде доказать и опровергнуть мою ошибку. И я порадуюсь, что все же послужил тому, чтобы эта истина стала явной»¹⁵¹.

Еще при жизни Поппера выдвигались другие концепции эволюционизма. Даже кэмпбелловская эволюционная эпистемология, которую мы кратко рассмотрели ранее, при всей ее близости к воззрениям Поппера все же представляет собой особое видение механизмов эволюции научного знания. Аналогичное следует сказать и о целом ряде авторов, опубликовавших свои эволюционные концепции в уже упоминавшихся сборниках «Эволюционная эпистемология» (1984) и «Исследования по эволюционной эпистемологии» (1989).

В этой связи я вынужден — хотя бы очень кратко — остановиться на книге немецкого философа Герхарда Фоллмера «Эволюционная теория познания», недавно опубликованной в русском переводе¹⁵². Уже само название этой книги говорит о том, что автор — сторонник эволюционной концепции Лоренца, и это можно только приветствовать. В этой книге Поппер вскользь упоминается как один из ученых, работавших в этой области, причем ссылки на него относятся к проблемам, не имеющим прямого отношения к вопросам эволюционной эпистемологии. Что же касается вклада Поппера в эволюционную эпистемологию, то Фоллмер оценивает его, я бы сказал, весьма своеобразно: «Таким образом, можно утверждать, что проблемы эволюционной теории познания начали обсуждаться лишь в настоящее время. Если бы Поппер не подхватил эти мысли (от Кэмпбелла), то можно было бы

¹ См. Костюк В. Н. Ненаправленная эволюция // Системные исследования. Методологические проблемы. Ежегодник 1997. М.: Эдиториал УРСС, 1997.

^bi Настоящее издание, с. 209.

Vollmer Gerhard. Evolutionäre Erkenntnistheorie. Angeborene Erkenntisstrukturen im Kontext von Biologie, Psychologie, Linguistik, Philosophie und Wissenschaftstheorie. S. Hirzel, Wissenschaftliche Verlagsgeselschaft Stuttgart, 1990 (русский перевод: Фоллмер Герхард. Эволюционная теория познания. Врожденные структуры познания в контексте биологии, психологии, лингвистики, философии и теории науки. М.: Русский Двор, 1998).

50

В. Я. Садовский

даже констатировать, что инициатива полностью принадлежит конкретным наукам. Однако, возможно, что баланс будет складываться в пользу теории познания и теории науки, чему может содействовать данная книга»¹⁵³. Оценка значения Г. Фоллмером собственной книги поражает, а что же касается эволюционных воззрений Поппера, то читателю достаточно посмотреть статью Кэмпбелла, публикуемую в настоящем издании, чтобы убедиться в том, насколько субъективен и абсолютно неправ автор приведенного утверждения.

Осознав, видимо, неадекватность своей оценки значения попперовской концепции эволюционной концепции науки, Фоллмер в послесловии к 5-му изданию своей книги 1990 г. «исправляет» оценку попперовского эволюционизма следующим образом: позицию Лоренца по отношению к эволюционной теории он оценивает как позицию «вперед» (от биологии к теории науки), а позицию Поппера — как позицию «назад» (от логики и эпистемологии к эволюционизму)¹⁵⁴. Какой бы смысл ни вкладывал Фоллмер в данном контексте в понятия «вперед» и «назад», «вперед» естественным образом ассоциируется у читателя с прогрессом, а «назад» — с регрессом. И все это по-прежнему выглядит достаточно необъективно.

К сожалению в этой книге содержится целый ряд аналогичных утверждений, иногда даже более категоричных и поэтому еще в большей степени ошибочных. Однако это, я думаю, нисколько не снижает ценность попперов-ских концепций эволюционной эпистемологии и логики социальных наук. В конце концов общее признание тех или иных идей — это скорее признак того, что с ними что-то не все в порядке. А пытались ли их опровергнуть? Ведь без этого, согласно Попперу, выдвинутые теории крайне сомнительны, если не более того. Поэтому в критике нет ничего страшного. Плохо только, что процитированный вариант критики очень далек от стандартов рациональности и объективности.

В настоящее время предложено множество и других подходов к проблемам эволюционизма¹⁵⁵. Не нужно быть большим провидцем для того, чтобы утверждать, что по крайней мере в первые десятилетия XXI века эволюционистские представления будут широко обсуждаться и в философской, и в специальной научной литературе. Мы надеемся, что издаваемая книга будет способствовать разработке проблем эволюционизма — одной из наиболее перспективных философских исследовательских программ.

* * *

В заключение я хочу поблагодарить Институт «Открытое общество» (Фонд Сороса), который финансировал это издание, без чего этот сборник

См., например, Рузавин Г. И Эволюционная эпистемология и самоорганизация // Вопросы философии, 1999, №11, с.90-101; Степин B.C. Теоретическое знание. Структура, историческая эволюция. М.: Прогресс-традиция, 2000.

переводов, скорее всего, никогда бы не появился. Благодарю также Российский фонд фундаментальных исследований, который частично финансировал подготовку окончательного варианта вступительной статьи.

Работа над этой книгой потребовала значительно большего времени, чем мы планировали. С большими трудностями мы столкнулись при решении вопросов о наиболее адекватной русскоязычной попперовской терминологии. Несмотря на то, что к началу нашей работы существовали уже три книги Поппера в русском переводе — «Логика и рост научного знания», «Открытое общество и его враги» и «Нищета историцизма», а в процессе нашей работы появилась в русском переводе еще одна книга Поппера — «Квантовая теория и раскол в физике», над терминологией пришлось основательно поработать. Главный вклад в это внес Делир Гасемович Лахути, который не только прекрасно, с моей точки зрения, перевел весь текст книги, но и составил «Предметный указатель» к ней, в котором были исправлены многие ошибки и неточности, допущенные в предшествующих переводах на русский язык сочинений Поппера и который, я считаю, сегодня может выступать в качестве хорошо продуманного и глубоко обоснованного тезауруса для последующих переводов трудов Поппера и близкой к ним по проблематике англоязычной философской литературы. Поэтому моя самая глубокая благодарность Делиру Гасемовичу Лахути.

Вклад Виктора Константиновича Финна в это издание, как я уже это отмечал, оказался очень весомым. Приношу ему глубокую благодарность за это.

В процессе работы над переводом у нас возникло очень много вопросов. Мы, к глубокому сожалению, не могли обратиться с ними к Попперу, как это мы делали, работая над русским переводом «Открытого общества». Однако мы воспользовались любезностью бывших учеников и коллег Поппера Дэвида Миллера, Джона Уоткинса и Джозефа Агасси, которые оказали нам неоценимую помощь. Дэвид Миллер подробно ответил на несколько десятков наших вопросов, которые касались главным образом упоминаемых в сборнике персоналий, различных событий британской научной истории и терминологических трудностей, чем во многом способствовал качеству этого издания. Ряд важных советов мы получили от Джона Уоткинса и Джозефа Агасси. Большое им спасибо.

Огромный объем технической работы был выполнен Еленой Андреевной Богомоловой, Татьяной Вячеславовной Никоновой и Наталией Сергеевной Смирновой. Без их самоотверженного и весьма утомительного труда подготовка этого издания могла бы затянуться еще на значительный срок. На заключительной стадии работы над этим сборником они совместно с Владимиром Владиславовичем Келле и Константином Александровичем Томили-ным провели сверку и корректировку указателей к этой книге. Большая им всем благодарность.

И, наконец, я хочу поблагодарить коллектив издательства «Эдиториал УРСС» за прекрасную профессиональную работу по изданию этой книги.

Философский климат в Европе в 30-е годы Гуманизм и рост знания*

Джейкоб Броновский

Прежде чем охарактеризовать и оценить содержание «Логики научного исследования» Карла Поппера [1], следует припомнить обстановку 30-х гг. — время выхода этой книги. Я живо помню климат того времени в Англии (где я тогда только что закончил колледж) — и философский, и политический. То, что высказал Карл Поппер в своей книге, было очень своевременно, потому что пришлось как раз на момент изменения этого климата в то время и способствовало его переменам; мы сознавали это уже тогда и в философии, и в политике. Итак, начнем с климата.

В 1930 г. образцом философского метода в Кембридже все еще были «Principia Mathematica» Альфреда Норта Уайтхеда и Бертрана Рассела [2] и «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна [3]. Иначе говоря, основное направление английской философии того времени было посвящено (как это было всегда) проблемам науки; при этом существовало убеждение, что эмпирическое содержание науки можно выразить с помощью формул классической математики и, следовательно, можно будет в конце концов организовать его в виде замкнутой аксиоматической системы¹, по образцу «Principia» или философской системы Спинозы, в подражание «Богословско-политическому трактату» [4] которого Витгенштейн озаглавил свою книгу. Конечной задачей философии в науке было построение универсальной системы аксиом, из которой можно было бы вывести все явления природы (from which all the phenomena of nature could be derived).

Вместе с тем, во-первых, уже тогда были основания заподозрить, что эта программа слишком жестко описывала механизм природы. Прежде всего вызывал сомнения вопрос, можно ли так «причесать» математику, как это пытались сделать Уайтхед и Рассел. Ян Брауэр уже давно подверг сомнению их подход к математике, и хотя от него отмахнулись как от чудака, сомнение

* Bronowski Jacob. Humanism and the Growth of Knowledge // The Philosophy of Karl Popper / Ed. by Schlipp P.A. The Library of Living Philosophers, vol. 14, book I. Open Court Publishing Co., La Salle, 111., 1974, pp. 606-631. В настоящее издание включен русский перевод текста со с. 606-610.

¹ В оригинале написано «systems of axioms», что не совсем корректно, так как такая система кроме аксиом содержит также логически выводимые из них теоремы. — Прим. ред.

Гуманизм и рост знания 53

осталось. Затем Давид Гильберт поставил несколько неожиданных и бестактных вопросов, среди которых была проблема разрешимости — Entscheidungsproblem, что предвещало большие неприятности в исследовании оснований науки. Так оно и оказалось очень скоро, когда вначале Курт Гёдель [5] в 1931 г. в Вене, а затем А. М. Тьюринг [6] в 1936 г. в Кембридже доказали то, о чем подозревал Гильберт, — что даже арифметику невозможно заключить в такую замкнутую систему, какую, как предполагалось, ищет наука.

Во-вторых, казалось извращением устанавливать великие правила поведения науки (и, следовательно, природы) в то время, когда физики каждый день обнаруживали, что традиционные законы природы никак не согласуются с их находками. Физика атома явно оказалась захлестнута потоком — потоком как моделей, так и концепций. Луи де Бройль и Макс Борн пытались примирить свойства электронов как частиц с их волноподобным поведением. Эрвин Шрёдингер и Поль Дирак были заняты созданием волновой механики. Вольфганг Паули сформулировал принцип запрета для некоторых частиц, для других была предложена статистика Бозе—Эйнштейна, жидкий гелий впервые проявил свои тревожащие свойства, и Вернер Гейзенберг только что выдвинул свой принцип неопределенности. В столь полное событий время было естественно размышлять о законах природы, но было исключительно маловероятно, чтобы для них всех нашлась универсальная формула. Большинство ученых в 30-е гг. чувствовали, что философы только-только освоили физику девятнадцатого века и пытались сделать из нее образец всякого знания вообще в тот самый момент, когда физики мучительно вскрывали ее недостатки. (Точно так же в наши дни биологи чувствуют, что философы, наконец, поняли квантовую физику и стремятся ее сделать образцом всех процессов в природе, как раз когда проблемы метода и концепций в науке начали перемещаться в область биологии.)

В-третьих, даже среди философов существовали сомнения по вопросу о том, можно ли формализовать объекты эмпирической науки так строго, как это предполагалось. После Рассела стало модно определять число 2 как класс всех пар, однако достаточны ли такие логические и, так сказать, операциональные конструкции для определения элементарных единиц (units), которые, по нашим предположениям, лежат в основе механики природы? Можно ли, в самом деле, трактовать электрон решительно и формально (with resolute punctilio) как класс всех наблюдений, из которых были выведены его свойства (и, следовательно, его существование), как стенографический значок, обозначающий способ организации этих наблюдений? Не закрывает ли эта форма научного бихевиоризма дорогу научным спекуляциям и (как бы) заранее запрещает нам открывать неожиданные расширения содержания понятия электрона? Фрэнк Рамсей, который был моим учителем и умер в 1930 г., не дожив до двадцати семи лет, показал [7], что так и было: если элементы, выводимые в некоторой науке, определяются как логические конструкции, то связывающая их система не может вместить никаких новых отношений между ними. Может быть, не с такой строгостью, но многие молодые ученые ощущали, что логический позитивизм пытается сделать

54

Джейкоб Броновский

из науки замкнутую систему, в то время как очарование и свойственный науке дух приключений состоит как раз в ее постоянной открытости.

Однако эти обстоятельства никак не повлияли на программу, которой упорно следовали философы науки и после 1930 г. Перси Бриджмен как апостол операционализма и Рудольф Карнап как святой Павел среди остатков Венского кружка все еще строили планы тысячелетнего царства, когда все, достойное быть высказанным, будет сведено к позитивным утверждениям фактов на универсальном языке науки, очищенном от любых неоднозначностей. Карнап в особенности не оставлял сомнений в том, что (как и Витгенштейн во «Вступлении» к «Трактату») он рассматривает мир как собрание фактов, науку —- как описание этих фактов и полагает, что идеальное описание должно указывать координаты в пространстве и времени для каждого фактического события. Поскольку это был, по существу, тот же самый план, которому Пьер Лаплас [8] подарил и славу, и бесславие более ста лет назад, не удивительно, что молодые ученые были безразличны к философии и считали, что она (несмотря на все ее разговоры о вероятностях) прочно застряла в прошлом веке.

Политический климат в среде английских ученых в 1930 и последующих годах, который тоже имеет отношение к моему рассказу, отличался в какой-то степени тем же ощущением разочарования и нетерпения. Были времена, когда кембриджские философы устанавливали высокие стандарты либеральной совести (conscience), вдохновлявшие их студентов. Дж. Э. Мур делал это в своих трудах и в преподавании, а Бертран Рассел — своим непреклоным пацифизмом. Однако все это было в другую эпоху, почти в другом мире, который закончился в предыдущем десятилетии. А мир 1930 гг. погряз в экономической депрессии; в Англии было два миллиона безработных, в континентальной Европе частные армии вели снайперскую стрельбу на улицах, и все напыщенные фразы о личной свободе и гуманистических ценностях с каждым днем становились все более нереальными. Это было время, когда молодые люди нутром чувствовали, что политику нельзя больше предоставлять ни одним только людям из светского общества (gentlemen), ни толпе, что им придется выбрать для себя какие-то каноны общественного добра и зла. Уважение работающих ученых к философам науки отнюдь не возрастало, когда те говорили им, что философия в наши дни не занимается такими вопросами, что логический анализ не может дать руководства по вопросам поведения или даже совести и что давать в этой области какие-то рекомендации — бессмыслица. Ученые активно пытались прорваться сквозь ауру безличности и даже бесчеловечности, которая традиционно окутывала их работу и отпугивала широкую общественность. И тут их снова загоняли в прежнее положение, потому что философы пытались построить систему науки, которая положительно ставила своей целью безличность и бесчеловечность.

Поскольку молодые люди испытывают потребность в философии, большинство молодых ученых в Кембридже обратились к диалектическому материализму, В сущности, это было слишком пышное название для их новых

Гуманизм и рост знания 55

убеждений, которые скорее представляли собой, как давным-давно выразился Вильям Блейк [9], «убежище от неверия — от Бэкона, Ньютона и Локка». Они искали более или менее связную основу, на которой можно было бы построить непротиворечивый кодекс личного поведения перед лицом надвигающихся социальных катастроф: биржевого краха на Уолл-стрит, голодных маршей, войны в Манчжурии, возвышения Гитлера, крестового похода Сталина против Троцкого, гражданской войны в Испании, аншлюса Австрии и сдачи Судетов.

Здесь следовало бы привести характерный пример, и я выберу один, который удивил меня в то время. В 1929 г. Витгенштейн вернулся в Кембридж, и поначалу многие ученые ходили на его лекции. Однако через какое-то время стало ясно, что он больше не занимается проблемами «Трактата». Вместо этого его лекции превратились буквально, как он называл их, в языковую игру, которая казалась нам все более и более бесформенной и лишенной метода. Один из лучших студентов-философов, оставшихся верным ему, был Морис Корнфорт, и Витгенштейн, казалось, избрал его на будущее своим представителем и толкователем. Затем, однако, Корнфорт вдруг порвал с Витгенштейном и стал марксистом. Это было самое драматическое и (как говорили) самое бурное бегство из лагеря созерцательной философии в Кембридже. В этом разрыве было нечто почти символическое: с тех пор последователи Витгенштейна мало интересовались наукой. Когда, много лет спустя, Морис Корнфорт написал книгу по философии, он назвал ее «Наука против идеализма» [10], и она была специально нацелена на Витгенштейна и Карнапа как на два лика идеалистического Януса.

Конечно, никто из нас не предполагал, что философы безразличны к тирании или к судьбе тех, кому она угрожает. После того, как в 1939 г. разразилась война, Витгенштейн, уйдя из Кембриджа, стал работать санитаром в больнице Гая (Guy) в Лондоне. Однако это было не то, что мы ждали от его философии. Мы не требовали, чтобы философы становились мучениками или искали очищения (как Т. Э. Лоуренс Аравийский²) в тяжелом физическом труде и монашеской безвестности. Мы хотели, чтобы философы занимались миром живых, и нас шокировало, что мы не могли дождаться ни одного живого знака от философов науки: ни одного сигнала, что философия и наука могут сказать о человеке больше, чем может сказать о нем один его рациональный интеллект.

Вместо'этого работы, приближавшие науку к жизни, пришли в это время из истории науки. Статья русского автора Б. М. Гессена под названием «Со-ниальные и экономические корни ньютоновских Principia» [11] открыла нам глаза на новый подход к науке. Хотя в ней многое было явно преувеличено, она оказала электризующее воздействие на молодых ученых и философов.

² Лоуренс Томас Эдвард, прозванный Лоуренсом Аравийским (Lawrence of Arabia Thomas Edward, 1888-1935) — английский археолог и историк, участник раскопок в Сирии и Палестине перед Первой мировой войной. Во время Первой мировой войны работал в английской разведке. Действуя за линией фронта, способствовал восстанию арабов против турецкой власти. После войны отстаивал идею создания единого арабского государства на Ближнем Востоке. Потерпев неудачу, ушел из политики и в последние гг. жизни под вымышленными именами Росс, затем Шоу, служил рядовым в военно-воздушных и танковых войсках, активно участвуя в их техническом перевооружении (особенно в области гидроавиации). Погиб при аварии мотоцикла. — Прим. перев. и ред.

56

Джейкоб Броновский

IV

Я посчитал целесообразным дать это историческое описание, потому что оно показывает состояние философии науки к тому времени, когда начали издаваться работы Карла Поппера. И я охарактеризовал именно обстановку в Англии, ибо в этой стране в конечном счете была создана его репутация.

Примечания

1. Popper Karl R. The Logic of Scientific Discovery. London: Hutchinson, 1959; New York: Basic Books, 1959.

2. Whitehead A. N. and Russell B. Principia Mathematica, 3 vols. Cambridge University Press, 1910-13.

3. Wittgenstein L Tractatus Logico-Philosophicus. London: Routledge & Kegan Paul, 1922. (Русский перевод: Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958.)

4. Spinoza B. Tractatus Theologico-Politicus. Hamburg, Henricum Kunraht, 1670. (Русский перевод: Спиноза Б. Богословско-политический трактат. М., 1935.)

5. Gödel K. Über formal unentscheidbare Sätze der «Principia Mathematica» und verwandter Systeme, I // Monatshefte für Mathematik und Physik, Bd. 38, 1931, S. 173-98.

6. Turing A. M. On Computable Numbers with an Application to the Entscheidungsproblem // Proceedings of the London Mathematical Society, Series 2, vol.42, 1936, pp. 230-65; Vol.43, 1937, pp. 544-46.

7. Ramsey F. The Foundations of Mathematics. London: Routledge & Kegan Paul, 1931.

8. Laplace P.S. de. Essai philosophique sur les probabilités // «Вступление» ко второму изданию его книги «Théorie analytique des probabilités». Paris, 1814. (Русский перевод: Лаплас П.С. Опыт философии теории вероятностей. М., 1908.)

9. Заметка Вильяма Блейка (William Blake) на полях книги: Spurtfieim J. К. Observations on the Deranged Manifestations of the Mind, or Insanity. London, 1817.

10. Cornforth M. Science versus Idealism. London: Lawrence and Wishart, 1946. (Русский перевод: Корнфорт М. Наука против идеализма. M., 1957.)

11. Hessen В. (Гессен Б. M.} The Social and Economic Roots of Newton's Principia. Paper persented at the International Congress of the History of Science at London in 1931; перепечатано в: Science at the Crossroads. London: Kniga, 1932. (B 1933 г. по этим вопросам Б. М. Гессен опубликовал книгу: Гессен Б. M. Социально-экономические корни механики Ньютона. М.—Л., 1933. — Прим. ред.]

12. Clark G.N. Science and Social Welfare in the Age of Newton. London, 1937.

13. Bernai J. D. The Social Function of Science. London: Routledge & Kegan Paul, 1939.

Чичеле Генри (Chichele Henry, 1362-1443) — архиепископ Кентербери иски и, основатель колледжа Всех Душ (АИ Souls) в Оксфорде, где в его честь учреждено пять кафедр. — Прим. перев. и ред.

Эволюционная эпистемология: подход и проблемы