В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

Трудно сказать, в каком направлении пошли бы события, если бы вместо коллективизации партия вернулась к полной свободе торговли и рыночному хозяйству. Других принци­пиальных альтернатив не было. Однако опасения Троцкого, Каменева, Зиновьева, а затем Сталина в том, что такой поли­тический поворот (ликвидация государственного регули­рования сельского хозяйства вплоть до отмены монополии внешней торговли) закончится возникновением политиче­ских сил, которые попытаются свергнуть Советскую власть, нельзя признать совершенно неосновательными. По крайней мере, положение партийно-государственного аппарата, воз­никшего в результате революции, постепенно ослабевало бы. Вместо того, чтобы крепнуть, он стал бы «ночным сторо­жем». Такая перспектива, конечно, не устраивала ни одного из политических вождей. Создание сильного в военно-про­мышленном отношении государства тоже пришлось бы от­ложить на десятилетия. Поэтому, этатизация хозяйства и всей общественной жизни соответствовала интересам новой бюрократии.

Троцкий, Зиновьев и Каменев претендовали на политиче­ское воплощение этих интересов. Но Сталин победил в сопер­ничестве за власть. И выполнил задачу, которую до него выполняли Иван Грозный и Петр I: создал новую бюрокра­тическую касту, независимую от органического разделения общественных функций, и освободил ее от всех «податей». Сначала от долга в отношении народа, затем — рабочего класса, и в конечном итоге — от связи с унаследованной партийной идеологией — марксизмом-ленинизмом.

Эта каста оперативно уничтожила все «западнические» и интернационалистские тенденции русского освободитель­ного движения. Она использовала марксистскую фразеоло­гию для укрепления государства и своего положения. Это государство вело систематическую войну против советского общества. Не потому, что общество сопротивлялось. А по­тому, что состояние войны нужно для укрепления социаль­ного и политического положения правящего слоя. Постоян­ное выдумывание внутренних и внешних врагов (шпионов, диверсантов, кулаков, подкулачников, троцкистов, ревизио­нистов и другой нечистой силы), подстерегающих малейшую слабость государства,— необходимое условие укрепления и оправдания бюрократической власти. Правда, бюрократия

Марксова концепция обобществления средств производ­ства не ведет с необходимостью к господству бюрократии. Тем более — к обществу, в котором все его организационные формы навязаны государством, а индивиды являются его частной собственностью. Но воплощение в жизнь этой кон­цепции привело к отождествлению процесса обобществления с огосударствлением. А регламентация экономической и со­циальной жизни сверху неизбежно ведет к бюрократизации общества. Если центральная власть определяет цели и формы хозяйства, а экономика (в том числе и рабочая сила, т. е. тру­дящиеся) подчинена единообразному планированию, то бюро­кратия становится единственной активной силой в обществе в целом и во всех его отдельных сферах.

Что же противопоставить этой тенденции? Концепции обобществления собственности и средств производства, ко­торое нетождественно огосударствлению, обсуждаются давно. Практическое воплощение в жизнь данных концепций было начато в Югославии, затем в других социалистических стра­нах, и наконец — в Советском Союзе. Но о результатах пока судить преждевременно. Опыт Югославии, например, пока­зывает, что и при такой системе хозяйства возможна бюро­кратизация.

В таких концепциях мы, как правило, сталкиваемся с двумя ограничивающими принципами:

1. 
   Чем больше экономической инициативы остается в руках отдельных обобществленных предприятий, тем больше их независимость, тем больше действие стихийных законов рынка в экономике, тем больше элементов конкуренции и тем сильнее стремление к прибыли определяют экономиче­ское поведение людей. Обобществление, оставляющее абсо­лютную суверенность предприятиям, было бы связано с воз­вратом к капитализму. С той только разницей, что вместо отдельных собственников существуют коллективные. Этот путь так или иначе ведет к усилению корпоративных инте­ресов и сознания на уровне всего общества.
   
2. 
   Чем больше элементов планирования, тем больше огра­ничиваются функции и права отдельных предприятий. Идея экономического планирования уже давно, хотя и в различных размерах, воплощена в жизнь в Советском Союзе и развитых капиталистических государствах. И как показывает опыт, централизованное планирование и рост вмешательства госу­дарства в экономическую жизнь неизбежно влечет за собой рост бюрократии. Корпоративные интересы и сознание в этом
   

Проблема, таким образом, состоит не в том, как современ­ному обществу целиком избавиться от бюрократического аппарата. Такое избавление невозможно без разрушения современной промышленной цивилизации. Проблема в спо­собах контроля над бюрократическим аппаратом с помощью демократических, экономических и политических меха­низмов.

Если брать работы Маркса целиком, нетрудно обнаружить главную тенденцию его мысли: если частная собственность уничтожена, то общество достигает той степени единства, при которой исчезают противоречия интересов в экономиче­ской сфере. Такое общество не нуждается в институтах, со­зданных в буржуазном обществе. Механизмы политического представительства неизбежно ведут к появлению отчужден­ной от общества бюрократии. Правила, гарантирующие граж­данские свободы в рамках права, неминуемо ведут к противо­речию интересов.

Но догматическое толкование этих идей Маркса в кон­кретно-исторических обстоятельствах революции и граждан­ской войны обусловило веру в то, что с помощью политиче­ских средств возможно создать технику достижения единства интересов, противоположного капиталистическому обществу. А никаких иных средств, кроме механизмов бюрократиче­ского регламентирования социальных интересов, не было.

Отсюда не следует, что марксизм-ленинизм неизбежно должен был преобразоваться в идеологию новой бюрократии. Наоборот: в ходе дискуссий 20-х гг., а затем в работах Сталина марксизм был деформирован в такой степени, что все его демократические тенденции были приспособлены к казарменно-бюрократической концепции социализма. Представ­ление об индивиде как главном итоге и предпосылке истори­ческого процесса было вообще исключено из сталинской версии марксизма. Совокупность уникальных исторических обстоятельств способствовала тому, что власть в стране перешла в руки партии, признающей марксизм-ленинизм своей идеологией.

Вслед за таким признанием вступили в силу все законы развития массовых политических движений. В результате марксизм-ленинизм стал государственной идеологией. Чтобы удержать власть в своих руках, партии потребовалось исклю­чить из этой идеологии все научные элементы и социальные обещания, которые сформулированы ее предшественниками. В итоге осуществленной вивисекции революционная теория была использована для укрепления и оправдания социаль­ного положения новой бюрократии. Сталинский марксизм стал ее идеологическим оружием, обосновывающим право на монопольное владение властью.

В связи с этим возникает вопрос: можно ли использовать понятие класса для обозначения правящего слоя страны,

343
сложившегося в начале 30-х гг.? Этот вопрос стал особенно популярен после опубликования в 50-х гг. книги М. Джиласа «Новый класс \ Но его история уходит в XIX век.

Напомним, что проблема нового класса социалистического общества обсуждалась задолго до Октябрьской революции. М. Бакунин, например, утверждал, что организация общества на основе идей Маркса обязательно приведет к появлению новых привилегированных классов. Выходцы из пролета­риата, которые в будущем обществе займут положение вла­стителей, неизбежно станут ренегатами своего класса. И со­здадут систему привилегий, которую будут охранять с рве­нием ничуть не меньшим, чем это делают другие привиле­гированные классы. По мнению Бакунина, марксистская доктрина неминуемо приведет к таким следствиям, поскольку она предполагает сохранение государства.

В Махайский модифицировал мысль Бакунина и вывел из нее далеко идущие последствия. Он считал, что марксизм выражает специфические интересы интеллигенции. Она стре­мится занять привилегированное положение в обществе на основе знания, унаследованного от предшественников. До тех пор пока интеллигенция в состоянии передавать своим потомкам навыки овладения знанием, не может быть и речи о равенстве. Тогда как идея равенства, по мнению Махай-ского. определяет специфику социализма. Рабочее движение в России отдано на откуп интеллигенции. Оно не может достичь своей цели, пока не экспроприирует главный капи­тал интеллигенции — ее образование и знание.

Взгляды Махайского в значительной степени совпадают с анархо-синдикализмом Сореля. И опираются на эмпириче­ские факты. В любом обществе, где существует неравенство доходов и взаимосвязь между образованием и социальным положением, дети интеллигенции обладают значительно большими шансами занять высшие места в социальной иерархии, нежели дети других слоев населения.

Однако единственно возможным практическим способом устранения такого неравенства в наследовании может быть только полное уничтожение культурной преемственности. Или принудительное отнятие детей от родителей в целях равного, недифференцированного воспитания (так в настоя­щее время поступают некоторые социалистические страны). Следовательно, утопия Махайского предполагает уничтоже­ние существующей культуры, а заодно и семьи во имя идеала равенства.

Среди русских анархистов существовали группы, извер­гавшие ненависть к образованию как источнику привилегий. Взгляды Махайского пользовались определенной популяр­ностью в годы гражданской войны. Их практическое вопло­щение выражалось в лозунге: «Бей интеллигенцию!». По­этому в течение нескольких лет после революции борьба с махаевщиной принадлежала к существенным темам про-

Проблема появления нового класса в социалистическом обществе обсуждалась и с иных точек зрения. Плеханов, например, считал, что попытка строительства социализма в экономически незрелых условиях неизбежно приведет к новой форме деспотизма. Другие меньшевики писали о не­обходимости предварительного морального преобразования общества и доказывали, что борьба за всякого рода приви­легии неизбежно возродится на почве государственной соб­ственности на средства производства. Если социализм строит­ся в стране, население которой несвободно от интересов и страстей мира наживы, то результатом такого строительства будет новая классовая формация. В ней место прежних клас­совых антагонизмов займет антагонизм между обществом и привилегированным слоем чиновников. По этой причине данная формация не сможет удержаться без крайне деспо­тических и полицейских форм управления.

Критики Октябрьской революции с самого начала обра­тили внимание на новую систему привилегий, неравенства и деспотизма, которая заявила о себе буквально на второй день после революции. Так, понятие «нового класса» фигури­рует в работах Каутского уже с 1919 г. Когда Троцкий в изгна­нии развивал свою критику сталинской бюрократии, он резко размежевался с Каутским. Многократно подчеркивал, что нет смысла говорить о «новом классе» в отношении пар­тийно-государственного аппарата Советской России. По его мнению, речь может идти только о новом паразитическом бюрократическом слое. Даже когда Троцкий пришел к вы­воду, что сталинский режим может быть разрушен только в результате революции, различие между определением новой бюрократии как слоя или класса казалось ему чрезвычайно важным. Но это различие базируется на чисто схематиче­ском восприятии революции.

По мнению Троцкого, сталинская бюрократия по-своему защищает достояние Октябрьской революции. В чем же со­стоит такая защита? На этот вопрос Троцкий не дал ясного ответа. Зато применил схему «с одной стороны — с другой стороны» для его запутывания: бюрократическое перерожде­ние Советской власти было следствием запоздания мировой революции, и в то же время новая бюрократия — главный виновник ее поражения. Вопрос о причинах и следствиях генезиса новой бюрократии в работах Троцкого даже не по­ставлен на научную основу. Например, он утверждал, что социальной основой роста бюрократии была политика нэпа, укреплявшая положение кулаков. Отсюда, если принять логику Троцкого, надо было бы ожидать, что сталинская кол­лективизация и форсированная индустриализация ослабит и сведет к минимуму рост и влияние бюрократии. Однако события, как хорошо известно, пошли в противоположном

345
направлении. Поэтому нет оснований считать новую экономи­ческую политику причиной роста советской бюрократии.

Троцкий полагал, что первоначально бюрократия была органом рабочего класса. Но едва она занялась распределе­нием благ,— как тут же определила привилегии для себя и встала над массами. В общем виде эта мысль не вызывает возражений. Неясно, однако, как можно было избежать си­стемы благ и привилегий? Почему ни рабочий класс, ни партия не смогли противодействовать этой тенденции? Мо­жет быть, суть дела в том, что если бы принятие определен­ной идеологии — марксизма-ленинизма — требовало от­бросить любые привилегии для лиц, осуществляющих власть, то абсолютное большинство отбросило бы скорее марксизм-ленинизм, чем привилегии? Хорошо известно, что события пошли как раз в таком направлении, которое подтвердило, что распространение идеологии, направленной на борьбу со всякими привилегиями, возможно только в массах, ими не обладающими.

На эти вопросы Троцкий не отвечает и даже не видит их. Из его работ вытекает одна нехитрая мысль: никаких бюрократических тенденций революции не существовало, а сам он, наряду с другими политическими вождями, ничуть не содействовал их укреплению. По его логике, сталинская бюрократия не имеет ничего общего с диктатурой первых лет революции, а является ее абсолютным отрицанием.

Троцкий забыл классический марксистский тезис: во время революции глупостей делается ничуть не меньше, чем в мирное время. А идеализация революции нисколько не лучше всякой другой идеализации: «Настоящие революцио­неры на этом больше всего ломали себе шею, когда начинали писать «революцию» с большой буквы, возводить «револю­цию» в нечто почти божественное, терять голову, терять спо­собность самым хладнокровным и трезвым образом сообра­жать, взвешивать, проверять, в какой момент, при каких обстоятельствах, в какой области действия надо уметь дей­ствовать по-революционному и в какой момент, при каких обстоятельствах и в какой области действия надо уметь пе­рейти к действию реформистскому. Настоящие революцио­неры погибнут (в смысле не внешнего поражения, а внутрен­него провала их дела) лишь в том случае,— но погибнут на­верняка в том случае,— если потеряют трезвость и вздумают, будто «великая, победоносная, мировая» революция обяза­тельно все и всякие задачи при всяких обстоятельствах во всех областях действия может и должна решать по-рево­люционному» [2, 44, 223]. *

Троцкий, если воспользоваться выражением Ленина, не заметил одного из «внутренних провалов» революции — ее бюрократических тенденций. Следуя его логике, надо было ожидать, что рабочий класс без особого труда сможет лишить власти новых узурпаторов, лишенных социальной почвы.

346
И на этот вопрос у Троцкого был готовый ответ: пролетариат не восстает против господства сталинской бюрократии из опасения, что в данной ситуации пролетарская революция могла бы привести к реставрации капитализма.

Итак, определение Троцким новой бюрократии как слоя, а не класса, возникло не в результате научного анализа во­проса, а в итоге применения к научной проблеме политиче­ских шаблонов. При таком подходе трудно понять, почему фракция Троцкого, неизменно проводившая «правильную» политику и всегда выражавшая «действительные интересы пролетариата», не смогла преодолеть бюрократические тен­денции революции. Если власть сталинской бюрократии «висит в воздухе», но, тем не менее, является действитель­ной властью, то наверняка в этом участвуют «исторические законы», на которые Троцкий так любил ссылаться...

Другие авторы, возражающие против употребления поня­тия «класс» в отношении партийно-государственного аппа­рата советского общества, ссылаются на то, что он не обладает собственностью на средства производства, а только осуще­ствляет над ними совокупный контроль; что аппарат постоян­но переизбирается и его привилегии не передаются по наслед­ству. Но при таком подходе проблема становится скорее словесной, а не содержательной. Если понятие класса опреде­ляется таким образом, что о господствующем классе можно говорить лишь в том случае, когда каждый его член имеет правовые гарантии на передачу по наследству права соб­ственности на определенную часть производительных сил,— то тогда, безусловно, нет оснований говорить о партийно-государственном аппарате как особом классе. Неизвестно, однако, для каких целей потребовалось бы такое определе­ние. Тем более, что оно не имеет ничего общего ни с Марксовым, ни с ленинским пониманием класса.

Партийно-государственная бюрократия есть коллектив­ный распорядитель всех производительных сил общества, хотя это ее право не записано в нотариальных документах. Оно обусловлено принципами существования политической системы, отразившей бюрократические тенденции революции в сфере экономики, политики и идеологии. В книге было пока­зано, что данные тенденции были превращены в правила и законы функционирования государства при сталинском режиме. Поэтому право распоряжения средствами производ­ства существенно не отличается от права собственности. Особенно если коллективный собственник не может быть ограничен существующими правовыми нормами и если нет другого собственника, который мог бы пользоваться этим правом. Если собственник является коллективным, то инди­видуальное наследование отсутствует. Это значит, что нельзя передать своим детям по наследству положение распоряди­теля в социальной и политической иерархии. Хотя годы

Если иметь в виду не юридическую, а фактическую сто­рону дела, то можно сказать, что наследование социальных и политических привилегий осуществляется в советском обществе постоянно. Речь идет о возможностях социального старта, о доступе к материальным и социальным благам и иным привилегиям детей служащих партийно-государствен­ного аппарата. Этот аппарат включен (в отличие от других социальных и профессиональных групп) во всю систему социальных связей и отношений по причине своего господ­ствующего положения. А такая включенность, как мы пы­тались показать, существенный признак бюрократии. Следо­вательно, аппарат обладает (конечно, в различной степени) развитым сознанием своего социального и политического положения. Поэтому монополия на распоряжение средствами производства, социальные привилегии, определенные факти­ческим социальным неравенством, и монополия на власть и управление взаимосвязаны и взаимообусловлены. Одно не может существовать без другого.

Отсюда вытекает, что доходы партийно-государственного аппарата нельзя измерить в рублях и предметах потребления (хотя и это немаловажно). Наоборот, они являются естествен­ным следствием его социального положения распорядителя, которое не тождественно факту непосредственной эксплуата­ции людей. Аппарат обладает правом свободного распоряже­ния — при отсутствии социального контроля — всей массой прибавочной стоимости, произведенной обществом, тогда как общество не имеет права решать вопросы о способах и про­порциях разделения инвестиционных и потребительских фондов. Сталинский режим на всем протяжении своего суще­ствования сознательно отсекал это право. В результате обще­ство вообще не знает, чтр происходит с произведенной при­бавочной стоимостью.

Социально-классовые различия в обществе, где господ­ствует партийно-государственный аппарат, переплетены с бюрократическими критериями членения социальной струк­туры. Вследствие этого политическое развитие общества за­медляется: не существует каких-либо политических меха­низмов выражения интересов различных слоев общества, кроме бюрократических. В этом смысле положение инди­видов в обществе и их политические интересы зависят либо от воли вождя, либо от воли верховной, местной или про­фессиональной олигархии. Положение членов партийно-государственной машины тоже не является раз и навсегда определенным. Однако нетрудно понять, что самая естествен­ная реакция каждого члена аппарата — стремление укрепить его с помощью всех доступных средств: экономических, со­циальных, политических и идеологических.

Социальное положение партийно-государственной бюро-

348
кратии, созданной Сталиным, в определенной мере напоми­нает положение бюрократии в системах восточного деспо­тизма. Члены аппарата власти и управления в таких системах постоянно зависят от милости императора и в любой момент могут быть сняты с поста и казнены. Сталинские репрессии, в принципе, воспроизводят эту схему отношения между по­литикой и управлением, вождем и аппаратом. В то же время именно это обстоятельство (неопределенность судьбы членов аппарата и их зависимость от вершины политической иерар­хии) использовалось Троцким как главный критерий при определении новой бюрократии как слоя, а не класса. На этом основании он считал, что она имеет насквозь «социалистиче­ский» характер и является огромным прогрессом по сравне­нию с буржуазным обществом и демократией.

Надо учитывать, что сами сторонники Троцкого эту идею не разделяли. Д. Бернхэм в 1940 г. написал книгу «Революция менеджеров», в которой утверждал, что появление и укрепле­ние нового класса в СССР — только частный случай универ­сального процесса, который развивается во всех индустриаль­ных обществах. Этот процесс захватывает и капитализм, и социализм. Формальное право собственности становится все менее значимым, так как власть постепенно переходит в руки людей, распоряжающихся и контролирующих про­изводство. Данный процесс неизбежен, поскольку отражает переход цивилизации на индустриальную фазу. Поэтому но­вый привилегированный класс — бюрократия и технокра­тия — просто историческая форма классового деления совре­менного общества.

Как аргументировал эти положения Бернхэм? Он спра­ведливо указывал, что раздел общества на классы, социаль­ное неравенство и привилегии — естественные характери­стики общественной жизни. Массы людей на протяжении всей истории использовались для того, чтобы с помощью различных идеологических лозунгов разрушить господство одних привилегированных классов и заменить их новыми. Которые немедленно подавляют все общество ничуть не ме­нее эффективно, чем их предшественники. Поэтому деспо­тизм сталинской бюрократии как нового класса в Советской России не исключает, а подтверждает общую историческую закономерность.

Независимо от вопроса: является ли деспотизм постоян­ной характеристикой общественной жизни и истории?— рассуждения Бернхэма не учитывают социальных и полити­ческих реалий. После Октябрьской революции страной управ­ляла политическая бюрократия, а отнюдь не менеджеры промышленности, как он считал. Несомненно, по мере инду­стриализации страны их роль становилась все больше. Что же доказывает этот процесс? Только то, что политическая бюрократия все в большей степени переплеталась с техниче­ской. Количество инженерно-технических и научных работ-

На основе этих процессов возникает ведомственная бюро­кратия. Но важнейшие политические решения (инвестицион­ная политика, экспорт, импорт, народнохозяйственные планы и т. п.) принимаются верхушкой партийно-государственного аппарата. Это относится к руководству не только промышлен­ностью, но и наукой и культурой. Поэтому нет оснований полагать, что Октябрьская революция была частным случаем общего процесса перехода власти в руки менеджеров в связи с прогрессом технологии и организации труда, как считал Бэрнхэм.

Но нет оснований и не использовать понятие класса в отношении бюрократии, сформировавшейся в период сталин­ского режима и безболезненно просуществовавшей более полустолетия. Искусственный характер различий, введен­ных Троцким, все более очевиден, причем не только для науки, но и для публицистики [32]. Партийно-государствен­ная бюрократия, укрепившая свое положение при Сталине, Хрущеве и Брежневе, есть новое социальное (классовое или классоподобное) образование. Оно выполняло распоряди­тельно-эксплуататорские функции в советском обществе. Конечно, можно найти подобия между данным классом — и бюрократией восточного деспотизма, сословием феодалов в средневековой Европе или миссионеров-колонизаторов в отсталых странах. Но значительно важнее его социально-политическая природа.

При капитализме деспотия мануфактурного разделения труда дополняется анархией общественного разделения труда. В сталинском социализме эти формы деспотии сов­пали. Следовательно, положение бюрократии определялось единственной в своем роде и небывалой в истории концентра­цией экономической, военной, политической и идеологиче­ской власти в одних руках, которой до Сталина не суще­ствовало. Поэтому привилегии в сфере потребления и другие формы проявления социального неравенства оказались след­ствием политического положения данного класса.

Марксизм-ленинизм превратился в ширму, которую использовала новая бюрократия для того, чтобы оправдать и укрепить свое господство.

350