В постановлении Президиума ран

Капитализм и условия жизнедеятельности на «фронтаре»

Глава 7

Американский Запад и Сибирь в миросистемах

Седьмая глава знаменитого романа Р. Уоррена «Вся королевская рать» открывается эпически-торжественным обозначением страстей и превратностей жизни, которые влекли людей на Запад, — тех сил и давлений, которые заставляли покидать привычные прежние места. Очень часто внешние побуждения отсутствовали, но человек ехал на Запад. И всегда импульсы, лежавшие в основе этого движения, перекрывали те силы и мотивы, которые могли удержать человека от движения на Запад. Уоррен нагнетает напряжение жизни через восприятие Запада как некоего эпохального исторического предела, как конца всего. Это, почти физическое ощущение Запада как погружение в американскую историю, незаметно переходит в подобие катарсиса и завершается вздохом облегчения: Запад — это не конец, это всегда новое начало. «Я ехал по длинной белой дороге, прямой, как струна, гладкой, как стекло,.. гудящей под шинами, как оттянутый и отпущенный нерв <...> Я ехал на Запад <...> И продолжал ехать на Запад. Потому что все мы собираемся когда-нибудь поехать на Запад. На Запад ты едешь, когда истощается почва и на старое поле наступают сосны. На Запад ты едешь, получив письмо со словами: беги, все открылось. На Запад ты едешь, когда, взглянув на нож в своей руке, видишь, что он в крови. На Запад ты едешь, когда тебе скажут, что ты — пузырек в прибое империи. На Запад ты едешь, услышав, что хам в горах полным-полно золота. На Запад ты едешь расти вместе со страной. На Запад ты едешь доживать свой век. Или просто едешь на Запад. Я просто ехал на Запад»¹. «... Когда тебе опостылело все вокруг, ты едешь на Запад. Мы всегда шли на Запад»². Запад — это «дно Истории»; Запад — это «конечная остановка Истории»; Запад — это «последний человек на последнем берегу». Но «на Западе ты обретаешь невинность и можешь начать жизнь сначала». Важно, говорит Уоррен, само движение, — «важно только движение», «ибо смысл не в самом событии, а в движении через событие»³.

В нагромождении дискретных фактов жизни писателем обозначено множество случайностей, но также — и заранее сообщенная энергия, необратимая инерционность. Однако же, помимо метафизических импульсов, проявлявшихся как бунт против обыденности и рутины и феноменологии человеческого бытия, проявлявшейся как непосредственная реакция, действовали реальные силы, поддающиеся описанию и рациональному объяснению.

В Европе с развитием буржуазных отношений идентификация социальных статусов начала проникать и на уровень простонародья. Социальный статус напрямую уже не связывался с происхождением. Обладание собственностью само по себе являлось выражением социального статуса и создавало возможности для его повышения. Но для основной массы населения этот путь был закрыт, в первую очередь потому, что основным видом собственности и средством поддержания жизни все еще оставалась земля, которую можно перераспределить, но невозможно увеличить в абсолютных размерах.

Аграрно-капиталистическая эволюция сопровождается неумолимой тенденцией к концентрации земельной собственности, следовательно, к абсолютному уменьшению числа земельных собственников. Фактор экспроприации являлся мощным побудительным мотивом к переселениям как стремления не только избежать голодной смерти, но и сохранить свой социальный статус или даже повысить его. Свободные земли этимологически совпадают с понятием вакансии. Человек занимает созданное природой свободное место, утверждая свой социальный статус владельца собственности. Преимущество новых территорий перед заселенными странами состоит не только в том, что в старых странах заняты все, даже худшие, земли, а в том, что в переселенческих колониях нет конкуренции или жестокой борьбы по поводу замещения вакансии. Собственником может стать каждый.

2

И. Валлерстайн исходил из жесткой иерархичности капиталистической миросистемы. Трансатлантический рынок предшествовал формированию национальных рынков. Капитализм с самого начала складывается как мировая система и уже после этого приобретает четкие очертания в отдельных странах. Валлерстайн говорит: «... Единственными целостностями, которые существуют или существовали исторически, являются минисистемы и миросистемы, а в XIX–XX вв. существовала лишь одна миросистема — капиталистическая мироэкономика. Мы берем в качестве определяющей характеристики социальной системы существование внутри нее разделения труда, так что различные секторы либо различные зоны внутри нее зависимы от экономического обмена с другими для беспрепятственного и непрерывного обеспечения потребностей зоны. Ясно, что такой экономический обмен может существовать без общей политической структуры и даже, что еще более очевидно, без общей разделяемой всеми культуры»⁴.

Миросистема, развивает свою мысль Валлерстайн, — это «общность с единой системой разделения труда и множественностью культурных систем. Отсюда логически следует, что могут существовать две разновидности такой миросистемы — с общей политической системой и без нее. Мы можем описать их соответственно как мир-империю и мир-экономику»⁵.

На протяжении сотен лет Средиземное море, как блистательно показал представитель школы «Анналов» Ф. Бродель, объединяло людей и общества Европы, Северной Африки и Юго-Западной Азии. После открытия Америки эта роль перешла к Атлантическому океану. Атлантика превратилась в крупномасштабную экономическую зону, постоянно пребывающую в состоянии нараставшей коммуникационной и хозяйственной динамики. Капитализм, который благодаря развитию транспортировочных технологий переплетает жизнь всех народов, создал интегрированный атлантический мир. Сравнительная экономическая и социальная история помогает идентифицировать интеграцию в атлантическом бассейне как выдающийся процесс, заложивший основы современного мира.

То, что Англия и Соединенные Штаты противостояли друг другу как метрополия колонии, для современников было очевидным. Не только ненавидевший капитализм К. Маркс так смотрел на дело, но и очень известный в середине XIX в. американский экономист Г. Кари, считавший капиталистические отношения вечными законами природы и разума. Он обвинял Англию в стремлении превратить все остальные страны в исключительно земледельческие районы, а сама хочет стать их фабрикантом⁶.

Индустриальные страны всегда эксплуатируют аграрные и сырьевые «... За тысячи пудов конской кожи и мяса // Покупают теперь паровоз», — так С. Есенин обозначил этот механизм эксплуатации. Россия в силу преобладания в ней аграрного сектора эксплуатировалась индустриальной Европой (и Америкой). Сибирь же сверх того эксплуатировалась центральной Россией. Наглядное отражение это нашло в Челябинском тарифе 1907 года. Под его воздействием продажная цена сибирского хлеба, масла и другой продукции повышалась по сравнению со стоимостью аналогичных продуктов, производившихся в Европейской России. В результате сибирский производитель получал меньшую прибыль по сравнению с той, которую мог бы получить.

Отмеченное Есениным явление — не просто метафора. Сами Соединенные Штаты эксплуатировали Россию и, в меру возможностей, Сибирь. В конце XIX в. Россия вывозила в Америку сырые кожи, овечью шерсть, конский волос, щетину. Большим спросом пользовалась сибирская пушнина. Ввозила же Россия из Соединенных Штатов не только разного рода машины и промышленные изделия, но и хлопок, также выделанные кожи. Однако хуже всего было то, что американская конкуренция подрывала позиции главной статьи русского экспорта. В 1889 г. министр финансов И. А. Вышеградский писал об угрожающей русскому хлебному вывозу опасности «вследствие предположенного правительством Северо-Американских Соединенных Штатов установления выдачи премии за хлеб, вывозимый из Америки в Европу»⁷. Не любивший Россию Ф. Энгельс отметил, что экспорт «русской пшеницы уже подорван конкуренцией дешевой американской пшеницы»⁸. В «Братьях Карамазовых» один из персонажей предлагает запереть Кронштадт, чтобы лишить Англию русского хлеба: «Где они возьмут?» — «А в Америке? Теперь в Америке», — отвечает его собеседник⁹.

Чтобы подтвердить общую закономерность эксплуатации «центром» «периферии», приведем пример Канады. Он показателен также в том отношении, что укрепляет основание другого вывода: экономическое и финансовое взаимодействие колоний с более развитой метрополией является более динамичным стимулом для развития производительных сил, освоения и колонизации. «Английское завоевание,—пишет известный советский исследователь В. А. Тишков, — первоначально мало что изменило, хотя на сей раз метрополией Канады стала страна, пережившая буржуазную революцию. Исходя из этого, можно было бы предположить, что развитие капиталистических отношений в Канаде должно было пойти более быстрыми темпами после того, как она была завоевана страной, где утвердился новый общественный строй. Рассмотренные нами проблемы подтверждают это предположение: «развитие собственно английского капитализма вширь в форме массовой эмиграции людей и капиталов оказалось непосредственно связанным с более быстрым развитием капиталистических отношений в колонии, которая вовлекалась в орбиту нового способа производства, а утверждение новой формы собственности на землю на части территории колонии способствовало развитию канадского сельского хозяйства по капиталистическому пути». При этом исследователь указывает и на другую тенденцию в отношениях метрополии с колонией: «Великобритания не была заинтересована в слишком большой самостоятельности Канады в хозяйственных делах. Особенно отчетливо эта тенденция проявилась в области промышленности и торговли¹⁰.

При господстве натурального хозяйства или простого товарного производства и неразвитости денежных отношений эксплуатируется и рабочая сила. Сибирский золотопромышленник М. Д. Бутин, совершивший в конце 60-х годов XIX в. поездку в США для ознакомления с американскими способами добычи золота, сетовал на запущенность горнодобывающего производства в Сибири и указывал на дешевизну рабочих рук, благодаря чему можно было исправить дело. Находясь в Америке, сибиряк фиксировал свои впечатления: «И приходит на ум русскому туристу его далекая родина, хранящая в своих недрах не менее богатые сокровища, — не раз ему взгрустнется при воспоминании о горной промышленности в нашей Сибири. Серебряные рудники, находившиеся в казенной разработке, заброшены, об усовершенствовании производства нет и помина, а между тем, чего бы мы могли сделать при дешевизне рабочих рук, о которой американцы и не слыхивали»¹¹. Следует, конечно, принимать во внимание, что дешевизна рабочей силы — явление, характерное для всей России.

Колонизация Сибири была по преимуществу — если употребить определение, введенное самым видным теоретиком колонизации англичанином Э. Уэйкфилдом — «систематической», но не в смысле упорядоченности и правильной организации, а потому что направлялась государством и жестко им регламентировалась. Вследствие этого, помимо объективных социально-экономических обстоятельств, обусловливавших колониальное положение Сибири, действовали политические и административные причины, определявшие ее колониальный статус. Утверждения о преобладании вольнонародной, или естественной, колонизации представляется сильно преувеличенным. Цель регламентируемой колонизации не только в том, чтобы обеспечить условия для эксплуатации колонии метрополией — это происходит объективно в отношении колоний в экономическом смысле — но и в том, чтобы воспроизвести в колонии производственные отношения, существующие в метрополии, т.е. усилить степень эксплуатации переселенцев, тогда как стремление уменьшить степень эксплуатации является главным стимулом к переселениям.

При господстве крепостничества эксплуатация Сибири, носившая по преимуществу хищнический характер, диктовалась интересами двора и столичной знати, но уже тогда присутствовал фактор «первоначального накопления». И лишь в эпоху промышленного капитализма, когда Сибирь подобно американскому Западу, становится поприщем для развития капитализма вширь, регламентирующий фактор ослабевает и колонизация принимает более или менее естественный характер.

Индустриальный Запад эксплуатировал аграрно-сырьевую Россию. Естественно, что правительство (метрополия) стремилось эксплуатировать Сибирь монопольно, предельно ограничивая доступ иностранному присутствию, тем более что иностранные товары имели большую конкурентоспособность. Правительство и правящие классы не желали, чтобы прибыли уходили иностранцам Ограничительные действия правительства снижали стимул для приложения иностранных капиталов в Сибири. Иностранцы были стеснены в свободе деятельности и извлечении прибыли. Характерной особенностью экспорта иностранных капиталов в 'Россию было то, что они поступали не в форме прямых инвестиций в торговлю и промышленность, а виде государственных займов.

Если же иностранная торговля и иностранный капитал допускались, то это означало расширение сферы эксплуатации, что, естественно, не исключало развития производительных сил Сибири. Слабый российский капитализм не мог допустить фритредерства даже внутри империи — в товарообмене между центром и окраиной. Следовательно, не мог допустить беспрепятственного присутствия в Сибири иностранного капитала. Колония в экономическом смысле предполагает сохранение или воспроизводство более низких экономических укладов по сравнению с существующими в метрополии. Пока в центральной России существовало крепостничество, в Сибири не могло утвердиться мелкотоварное хозяйство американского фермерского типа.

Важнейшим источником финансирования программы С. Ю. Витте был иностранный, в первую очередь английский капитал. Привлечение иностранных капиталов наталкивалось на оппозицию внутри России — со стороны помещиков аграриев, которые опасались того, что иностранные капиталы подорвут их положение в экономике и политике. Рупором этих кругов стала националистическая газета «Русский труд». Ее публицист С. Ф. Шарапов призывал пресечь действия С. Ю. Витте, поскольку они инспирируются еврейскими и иностранными советниками и финансистами¹².

В России статусная самоидентификация, если иметь в виду основную массу населения, отсутствовала. Господствовал подданнический менталитет; отсутствовали не только мотивы, но и представления о возможности изменить социальный статус. Крепостной мог убежать от помещика, но он продолжал оставаться крестьянином и рано или поздно оказывался в экономической или личной зависимости от нового помещика или от государства. Свойственная Западной Европе аграрно-капиталистическая тенденция, создававшая «резервную армию», готовую к переселениям, в России отсутствовала. Здесь имела место противоположная тенденция — прикрепление работника к земле. Сама по себе земля, без внеэкономического принуждения, имела мало ценности. В экономическом плане это выражалось в том, что вплоть до конца крепостнической эпохи к земельной собственности трудно применить понятие «цены» — сугубо капиталистическую категорию. Атрибутом земельной собственности и мерилом ее ценности было количество живущих на ней и принудительно ее обрабатывающих крепостных душ. Потому Чичиков и покупал «крестьян» «на вывод» в Херсонскую губернию.

После отмены крепостного права, наряду с многочисленными реликтами предшествующей эпохи, сохранился главный пережиток традиционной аграрной экономики — община. Крестьянская община содержала в себе имманентно эгалитаристско-коллективистское начало, которое служило мощным противодействием дифференциации и росту капитализма на крестьянской запашке.

Крестьяне рассматривали помещичьи земли как когда-то отобранные у крестьянского «мира». Они считали, что эти земли — хотя бы «отрезки» — должны быть им возвращены. Во всяком случае, у большинства была надежда, что удастся расширить свою запашку за счет помещичьей земли. Это был фактор, сдерживавший стимул к переселениям: уедешь, а земля достанется другим. Ненависть к помещикам была велика; столь же значительной была уверенность, что «миром» с помещиком справиться можно. В Западной Европе никакого «мира» давно не было. Все земли перешли в частное владение. Аграрный вопрос «умер». Если крестьянин разорялся, ему надо было переселяться в Америку или куда-нибудь еще или становиться наемным рабочим, что далеко не всегда было осуществимо. В самой же Америке, если и возникала мысль о «черном переделе», то не в отношении частновладельческих земель, а в отношении земель государственного фонда, т.е. — западных территорий.

Сдерживающее влияние русского «мира», то есть крестьянской общины, проявлялось и в другом отношении. Община не давала умереть с голоду. В крайнем случае, можно пойти по миру. Крестьянам Западной Европы, оказавшимся в подобном положении, грозила голодная смерть.

Община была архаичным институтом, но ее разрушение имело деструктивные последствия в социально-политическом плане. Крестьянство нейтрализовать не удалось. Более того, к крестьянской войне первого плана — все крестьянство против помещиков, добавилась крестьянская война второго плана внутри самого крестьянства. Следует, конечно же, отметить, что полностью разрушить общину так и не удалось, и в этом смысле столыпинская реформа потерпела неудачу. Переселенческая политика Столыпина должна была в первую очередь выполнять функцию «предохранительного клапана», давая возможность большему или меньшему числу крестьян, по крайней мере, сохранить свой экономический статус путем получения в собственность земли на окраинах. По указу 10 марта 1906 г. право на переселение было предоставлено всем желающим. Правительство выделяло деньги на землеустроительные работы, на проведение дорог, для выдачи переселенцам ссуд и пособий на «домообзаводство», на врачебно-продовольственную помощь.

Денег, конечно же, не хватало. Переселения сопровождались бюрократической волокитой, постоянными пререканиями между Главным управлением землеустройства, Министерством финансов и Министерством путей сообщения и постоянными жалобами каждого в Совет министров. Но, тем не менее, с 1907 по 1914 г. в Сибирь переселилось более двух миллионов крестьян. До начала столыпинских переселений в Сибири посевные площади сокращались. За время этих переселений они увеличились почти в два раза. Особенных успехов в предреволюционные годы Сибирь добилась в животноводстве.

«Дальше едешь — тише будешь!», — говорил П. А. Столыпин. Однако отведенное Сибири предназначение компенсатора социальной напряженности в центре страны она в сколько-нибудь значительной степени выполнить не смогла. Не смогла не в силу того, что продолжало существовать помещичье землевладение как таковое. Юнкерское хозяйство существовало и в Германии. Но в Германии аграрный вопрос «умер», потому что юнкерское хозяйство стало капиталистическим. В России аграрный вопрос не умер, потому что помещичье хозяйство капиталистическим не стало и, по логике капитализма, должно было исчезнуть. В Германии докапиталистические формы трансформировались в капиталистические эволюционным («прусским») путем. Столыпинская аграрная реформа — это набор средств, цель которых заключалась в сохранении помещичьего землевладения. Сама по себе аграрная экономика генерирует капитализм медленно. В Германии относительно быстрая трансформация стала возможной благодаря тому, что возник мощный индустриальный сектор. Происходило углубление разделения труда, что создавало стимул к увеличению товарности, к возникновению конкуренции и сопровождалось концентрацией земельной собственности. Россия была страной с абсолютным преобладанием аграрной экономики. Индустриализация делала первые шаги. Экономическое взаимодействие индустриального сектора с аграрной экономикой было минимальным. Хозяйства юнкерского типа были скорее исключением, нежели правилом.

В то же время крестьянин, наведываясь в город, видел неведомые ему прежде товары. У него возникало желание купить их. Это меняло ментальность, культивировало собственническую психологию. «Лукавый дух предпринимательства», если использовать выражение И. Ильина, мало затронул русского крестьянина¹³. Но крестьяне становились очень активными, когда раздавался клич грабить помещичьи имения. «...Русское крестьянство, — писал И. Ильин, — накануне большевистской революции было твердо убеждено, что крупные землевладельцы располагают огромными земельными наделами, которые отдать они не захотят, но стоит только произвести всеобщий и справедливый передел земли, как все крестьяне станут богатыми»¹⁴. Крестьянская ненависть к помещикам уходила корнями вглубь веков. В крестьянском сознании господствовало представление, что земля принадлежит народу. Помещикам она была дана временно за военную службу. Теперь службы нет, и помещики обязаны вернуть землю крестьянам¹⁵. Крестьяне ожидали момента, когда настанет время делить помещичью землю. Это была уже буржуазная черта, симптом крестьянской буржуазности.

История показала, что без радикального решения аграрного вопроса осуществить в России модернизацию невозможно. История подтвердила и общую закономерность, касающуюся колонизации новых земель. Пока в аграрной экономике метрополии не восторжествуют буржуазные отношения, динамичной колонизации по капиталистическому образцу не будет. Переход от традиционной экономики к капиталистической выражается в перераспределении собственности и изменении ее форм. В России — огромной крестьянской стране—аграрный капитализм мог возникнуть в преобладающей степени как крестьянский капитализм, похожий на французский аграрный капитализм. Трудовики и крестьянские депутаты в Думе высказывались за принудительное отчуждение помещичьих земель и национализацию: «Все земли должны перейти в уравнительное пользование всего народа...»¹⁶. Черносотенный публицист О. Меньшиков приводил письмо одного крестьянина: «Всю землю начисто отберем и платить ничего не будем»¹⁷. Отбывшие сибирскую каторгу «аграрники», возвращаясь, призывали крестьян отнюдь не к тому, чтобы ехать в Сибирь, а к тому, что очень скоро можно будет отобрать у помещиков всю их землю без всякого выкупа.

Столыпинская реформа не заставила крестьянина забыть о помещичьей земле, как рассчитывали вдохновители и авторы указа 9 ноября. Даже возникший только что кулак, пишет П. Я. Аврех, грабя общинную землю, держал в уме и помещичью, как и остальные крестьяне¹⁸. Революция 1917 г. подтвердила тот факт, что стремление крестьян получить помещичью землю было намного сильнее желания получить землю в Сибири. Помещичья земля была рядом, и зачем ехать неизвестно куда и неизвестно к чему. Институт ходачества — свидетельство боязни переселений и недоверия к переселенческой политике правительства. Очень часто заявки на землю в Сибири делались на всякий случай.

Аграрное перенаселение, как одна из форм относительного перенаселения, обусловлено законом накопления капитала, ростом его органического строения. С накоплением капитала спрос на рабочую силу в сельском хозяйстве уменьшается, не только относительно, но и абсолютно. Следствием революции в английском земледелии К. Маркс называет превращение пахотной земли в пастбища, применение машин, строжайшую экономию на труде¹⁹. Чем выше уровень развития промышленности и сельского хозяйства, тем выше уровень относительного перенаселения. Но это не значит, что в странах с низким уровнем развития капитализма нет относительного аграрного перенаселения. Из этого следует только то, что страны, в которых начинался переход от традиционной экономики к индустриализации и капитализации сельского хозяйства, давали намного большее число переселенцев, нежели те страны, в которых такой переход не начался. Остальное было делом выбора: куда ехать? Конечно же, туда, где выше заработная плата, где есть свободные земли, где благоприятный климат и либеральные законы.

В отсталых странах относительное аграрное перенаселение существует обычно в скрытой форме. Поскольку есть монополия частной собственности на землю, крупные землевладельцы заинтересованы в увековечении относительного перенаселения, чтобы иметь дешевую рабочую силу. Понятно, что они противятся любой либерализации аграрного законодательства, не говоря уже о его демократизации, стремятся добиться законодательных или административных ограничений для эмиграции, препятствуют уходу крестьян на новые земли.

Б. Н. Миронов, стремясь объяснить феномен территориальной экспансии, ищет демографическое основание. «Увеличение плотности населения, — говорит он, — постоянно заставляло людей искать способы борьбы с относительным перенаселением». «Россия долгое время предпочитала территориальный рост, и этот способ борьбы с перенаселением... являлся оптимальным для населения, бедного капиталом и богатого рабочими руками и землей»²⁰. Известно, что в течение многих веков способами «борьбы с перенаселением» были неурожаи, чума и холера. Но это к слову. Суть же дела в том, что в Западной Европе относительное перенаселение обусловливалось капиталистическим прогрессом в сельском хозяйстве, в России, как на это указывал известный исследователь колонизации А. А. Кауфман и другие экономисты, — кризисом системы земледелия и землепользования. При низком уровне агротехники убывающее плодородие почвы не восполнялось. Впрочем, Миронов указывает и на экономические факторы экспансии: «Что касается собственно колонизации, то она, как это ни парадоксально, стимулировалась возникновением относительного аграрного перенаселения и вызываемого им кризиса системы хозяйства, какой бы она ни была». Очевидно, что никакого парадокса здесь нет. Все дело в том, что в Америке и в России колонизацию двигали разные, — если не сказать, противоположные — силы. Сделаем еще раз оговорку, что фактор роста капитализма в центральной России также начинал оказывать воздействие на русскую колонизацию, но очень незначительное, так и не воплотившееся в законченные формы.

Б. Н, Миронов, сравнивая и уподобляя русскую колонизацию американской, пытается обозначить ее факторы и указать те силы, которые ее генерировали, и те последствия, какие она имела для сельского хозяйства районов выхода. «В России, как и в США, — пишет Б. Н. Миронов, — подвижная граница служила «предохранительным клапаном», благодаря тому, что новые земли становились убежищем всех недовольных и бедняков, что разряжало социальное напряжение, предотвращало образование класса неимущих, задерживало имущественную дифференциацию в районах выход колонистов²¹.

Аксиомой марксистской теории развития капитализма вширь было положение о том, что развитие вширь замедляет развитие капитализма вглубь. Ленин говорил об этом прямо. Маркс утверждал, что в колониях в экономическом смысле происходит процесс, обратный тому, который имеет место в метрополиях -процесс соединения экспроприированного в Европе непосредственного производителя с основным средством производства — землей. Сравнение России с Соединенными Штатами, Сибири с американским Западом, показывает, что развитие капитализма вширь — процесс с альтернативным обратным эффектом: он мог, как замедлять развитие капитализма вглубь, так и ускорять его. В Америке, несмотря на противодействие ряда влиятельных государственных деятелей, не удалось предотвратить возникновения и дальнейшего бурного развития фабричной промышленности. В России распространение архаичных форм хозяйства на обширные территории замедляло процесс генезиса капитализма.

При оценке относительного перенаселения следует иметь в виду наличие помещичьего землевладения и саму проблему крепостничества. Помещики владели не только землей, но и крестьянами. Внеэкономическое принуждение исключает интенсивность, если под ней понимать экономический прогресс, создающий условия для перехода к передовым формам хозяйства. Но Миронов настаивает на обратном. «Высший уровень насилия, вероятно, и обеспечивал высший уровень дохода: в барщинных имениях доход был в 2 раза выше. На рабовладельческих плантациях США в 1840-е годы телесным наказаниям подвергалось от 70 до 100% рабов ежегодно. Даже принимая во внимание, что наказания рабов были более мягкими, приходится признать: на американских плантациях уровень насилия был выше, чем в русских барщинных имениях. Вероятно, поэтому плантации были доходнее. Однако отсюда не следует, что доход рос автоматически вместе с увеличением насилия. Скорее, здесь действовал закон падающей производительности насилия: дополнительный прирост насилия приносил меньшие дивиденды»^21-а. До сих пор мы знали лишь «закон убывающего плодородия почвы», но не «закон падающей производительности насилия».

5

Передовой способ производства всегда эксплуатирует более отсталый. Кроме того, передовой способ генерирует и расширяет для своих нужд архаичные уклады. Это было очевидно и раньше, но после появления работ И. Валлерстайна против этого уже никто не возражает. «...Колыбелью экономического подъема американского рабовладения, — пишет историк-американист В. В. Согрин, — явился... капиталистический промышленный переворот. Да, именно стремительное развитие промышленного переворота в Англии, внедрявшегося, прежде всего, в легкую промышленность, породило беспрецедентный спрос на хлопок-сырец и в результате вдохнуло жизнь в американское плантационное рабство. В мгновение ока хлопок потеснил на рабовладельческих плантациях другие культуры, сделал плантаторские хозяйства рентабельными и в знак признания его заслуг перед рабовладельческим Югом был поименован там ни много ни мало «королем»²². Развитие капитализма вширь отнюдь не во всех случаях означает трансплантацию передовых отношений и уровня производства на новые территории. Приложение капиталов само по себе также не является исходным условием модернизации. Когда почвы выпахиваются, а месторождения истощаются, колония — если она не смогла преодолеть своего статусного положения — деградирует. Односторонняя специализация колоний является причиной упадка и деградации, но также причиной их процветания, но только до того момента, пока их переходное состояние не превратится в статусное, иными словами, если они оказываются способными преодолеть одностороннюю специализацию.

Эксплуатация переселенческих колоний обусловлена тем, что в сельском хозяйстве и производстве сырья в силу односторонней специализации, низкого уровня разделения труда производительность всегда ниже, чем в промышленности. Поэтому производимая в колониях продукция продается в индустриальных странах не только ниже стоимости, но и ниже цены производства, которая определяется средней нормой прибыли в метрополиях. В России он и так был невысоким. Это снижало экономическую сторону взаимодействия между колонией и метрополией — и здесь и там преобладал аграрный уклад. Поэтому выходцы из европейских стран предпочли бы Америку, даже при отсутствии помех для колонизации Сибири.

Динамика американского Запада объясняется тем, что он был включен в систему международного разделения труда и его функциональная роль определяла сам характер этого разделения. Сибирь входила в международную систему очень поздно и в несравнимо меньшей степени.

Промышленные страны всегда эксплуатируют сельскохозяйственные и добывающие ареалы в силу того, что в промышленности органическое строение капитала всегда несравнимо выше, следовательно, выше норма прибыли и размеры накопления. В наше время это назвали бы технологаческим разрывом. Одни только колоссальные объемы накопления (помимо других факторов), представляющие собой капитализированный прошлый труд и неизбежно превращающиеся в инвестиции, создают возможность мировому «центру» эксплуатировать мировую «периферию».

Эксплуатация колоний обусловливается не только эксплуатацией рабочей силы, но и тем, что в громадных масштабах вводятся в хозяйственный оборот и хищнически эксплуатируются природные ресурсы. Россия в силу преобладания в ней аграрного сектора эксплуатировалась индустриальной Европой (и Америкой). Сибирь же сверх того эксплуатировалась центральной Россией.

Самые мощные волны эмиграции в переселенческие колонии давал аграрный переворот. «Революция в земледелии, — отмечал К. Маркс, — идет рука об руку с эмиграцией. Производство относительного перенаселения идет быстрее, чем абсолютное уменьшение населения»²³. В Англии аграрный переворот предшествовал промышленному перевороту. На континенте Европы промышленный и аграрный переворот по времени приблизительно совпали. Что касается России, то можно утверждать, что у нас аграрный переворот так и не осуществился.

«Фронтир» — явление, порожденное, в первую очередь, капитализацией аграрных отношений в Англии и начавшимся промышленным переворотом. Уже на мануфактурной стадии капитализм делает излишним наличие громадной массы крестьянского населения. Это — всем известная экспроприация непосредственного производителя. «Западная Европа, по крайней мере Англия, начиная с конца XVII в., — пишет И. Валлерстайн, — имела преимущественно безземельных наемных работников»²⁴. Излишнее население — сначала в Англии, а с наступлением промышленного переворота и в других странах, — становилось избыточным в мальтузианском смысле. Избыточность была и раньше, но она регулировалась голодом, чумой и холерой. Во время «великой чумы» 1347–1350 гг. в Западной Европе погибло около 25 млн человек — примерно четверть западноевропейского населения. «Голод 1846 г. в Ирландии, — писал Маркс, — уничтожил более миллиона человек, но это были исключительно бедняки. Он не причинил ни малейшего ущерба богатству страны». Америка же, при наличии огромных пространств плодородных земель, испытывала острый недостаток в рабочих руках. Маркс писал, что по единодушному свидетельству авторов отчетов о положении ирландских рабочих, мрачное недовольство охватывает ряды этого класса, что он призывает назад в прошлое, ненавидит настоящее, отчаивается в будущем «и живет только одной мечтой — эмигрировать в Америку». Маркс же отметил весьма важное обстоятельство, стимулировавшее эмиграцию в Америку с Британских островов: «Ирландский гений изобрел совершенно новый метод переносить как бы волшебством бедный народ на тысячи миль от места его нищеты. Эмигранты, переселившиеся в Соединенные Штаты, ежегодно высылают домой деньги-средства для переселения оставшихся. Каждая партия, эмигрировавшая в этом году, в следующем году увлекает за собой новую партию. Таким образом, эмиграция не только ничего не стоит Ирландии, но еще образует одну из доходнейших статей ее экспортных операций»²⁵.

Вся Европа курила табак, и плантаторы американского Юга, чтобы расширять производство табака, уже в XVII в. начали ввозить из Африки рабов. В данном контексте рабство в Америке следует рассматривать как экономический феномен и не морализировать по поводу его бесчеловечности тем более, что рабство возродили не англичане и не американцы. Пионерами возрождения рабовладения стали в самом начале XVI в. создатели первой колониальной империи португальцы. К 1800 г. из приблизительно двух с половиной миллионов жителей Бразилии почти миллион составляли рабы²⁶.

Табака, однако, сверх меры не выкуришь, а одежду носят все. С началом в английском бумагопрядении промышленного переворота экспансия плантационного хлопкового хозяйства приобрела колоссальные масштабы. «Хлопчатобумажная промышленность,.. — писал Маркс, — дала толчок к превращению рабского хозяйства Соединенных Штатов, раньше более или менее патриархального, в коммерческую систему эксплуатации». О единстве и взаимозависимости евро-американской экономической системы («атлантической» сказали бы в XX в.) свидетельствует факт, отмеченный многими современниками, в том числе и К. Марксом, который писал: «Как известно, вследствие Гражданской войны в Америке и сопровождавшего ее хлопкового голода большинство рабочих хлопчатобумажного производства в Ланкашире и других местах было выброшено на улицу». Метрополия богатела благодаря наличию переселенческих колоний. Но с невероятной быстротой росла экономическая мощь главной из них — Соединенных Штатов, с одной стороны, благодаря колоссальному фонду плодороднейших земель, заменявших постоянный капитал, и уникальным климатическим условиям, в высшей степени благоприятным для производства главной технической культуры — хлопка, а с другой, вследствие того, что Европа передавала Соединенным Штатам главную производительную силу — рабочие руки. «Параллельно с накоплением земельной ренты в Ирландии, — говорил по поводу европейских «рабочих рук» Маркс, — идет накопление ирландцев в Америке. Ирландец, вытесненный овцами и быками, воскресает по ту сторону океана как феникс. И против старой владычицы морей все более и более грозно поднимается исполинская юная республика»²⁷.

Американский историк-тернерианец Дж. Гринуэй называет мальтузианский кризис экологическим и отмечает, что уже во времена Мальтуса Англия не могла прокормить себя²⁸. Действительно, Англия переносила свои житницы в колонии, но не в силу действия «закона убывающего плодородия почвы». Крестьянство в Англии практически исчезло; обширные земельные площади были изъяты из сельскохозяйственного оборота или превращены в пастбища. Промышленная революция создала немыслимое прежде международное разделение труда — то, что И. Валлерстайн называет капиталистической миросистемой. Стало экономически более выгодно ввозить хлеб из-за океана, не облагая ввоз пошлинами.

Таким образом, мощная волна иммиграции в Америку, быстрое заселение американского Запада и динамичное развитие на новых территориях аграрного и индустриального капитализма объясняется тем, что происходил процесс глубокой интеграции американского Запада в мировую экономику и этот ареал земной поверхности стал неотъемлемой частью капиталистической миросистемы.

Истребление индейцев не было актом ни злого умысла, ни злой воли. Индейцев уничтожил капитализм. Капитализм экспроприирует (или разрушает) материальную базу (собственность) докапиталистических укладов. Индейская трагедия усугубилась тем, что у них не просто была экспроприирована земля (которую надлежало превратить в средство производства); они лишились «места жительства», вследствие чего их жизненный уклад был разрушен. В Сибири коренное население сохранило свои земли. В этом факте выразилась не какая-то особая гуманность центральной власти, а то обстоятельство, что особой нужды в этих землях как в средстве производства не было. Архаичные отношения по поводу собственности в центре государства обусловили терпимое отношение к еще более архаичным отношениям на окраине.

Когда мы говорим о том, что русская колонизация, в отличие от американской, сохранила сибирские этносы, это отнюдь не означает, что включение сибирских народов в состав империи было для них абсолютным благом, которое перерывало издержки «вхождения». Экономика сибирских аборигенов представляла собой, пользуясь обозначением И. Валлерстайна, минисистему, заключенную в единые культурные рамки и содержавшую внутри себя полное разделение труда. Будучи включенной в состав империи и привязанной к ней уплатой дани (ясака) в качестве «платы за защиту»²⁹, эта экономика переставала быть «системой», так как утрачивала самодостаточное разделение труда, Говоря проще, эта экономика, не могла интегрироваться в капиталистическую миросистему еще и потому, что была отгорожена от этой миросистемы империей. Она разрушалась, становясь функцией внеэкономических отношений.

В Америку прибывали люди из разных стран; они не ощущали над собой законной власти, действовали по праву сильного и сами подчинялись только силе. Американские исследователи пишут о почти бесследно исчезнувших индейцах Атлантического побережья США: «Их не стало»³⁰. Видный отечественный исследователь ранней истории Соединенных Штатов Л. Ю. Слезкин писал: «... Не частые недоразумения, не злая воля колонистов, спровоцированная или спонтанная враждебность аборигенов были главной причиной возникших осложнений. Она заключалась в том, что с основанием первых колоний зарождались те отношения, которые неизбежно должны были возникнуть и сложиться между встретившимися и вынужденными жить на одной земле представителями двух различных цивилизаций. Одна из них была примитивной и почти беззащитной, а другая — по тому времени высокой, но алчной и фанатичной, оснащенной опытом ведения опустошительных завоевательных войн ради порабощения, обращения «неверных» и эксплуатации побежденных»³¹. Л. Ю. Слезкин, со слов действующих лиц, описывает «Пекотскую войну» 1637 г., в результате которой колонистами Массачусетса было уничтожено племя, которое к приходу европейцев насчитывало 3–3,5 тыс. человек. Сначала массачусетсы и помогавшие им наррагансеты и могикане ночью подожгли пекотскую деревню и перебили почти всех обитателей, около 600-700 человек. Наррагансеты, пораженные жестокостью англичан, покинули своих союзников. Другой отряд англичан добил остатки племени пекотов. Поголовное истребление племени пекотов завершили индейцы других племен, которые присылали в Бостон пленников, скальпы, отрезанные руки и головы несчастных беглецов³². Судьба, которую испытали пекоты, вскоре ожидала наррагансетов, могикан и вампаноагов.

Но иного быть не могло. Это был цивилизационный конфликт и его исход был предрешен. Агрессивная, технически оснащенная «евро-американская» цивилизация столкнулась (потому что расширенное воспроизводство является законом капитализма) с первобытным укладом и уничтожила его, расчистив тем самым поприще от реликтовых форм и обеспечив собственный триумф в «чистом виде». Капитализм беспощадно уничтожает архаичные уклады.

До Войны за независимость индейцы Северной Америки считались подданными европейских монархов. В 1787 г. военный министр США Г. Нокс предложил рассматривать индейские племена «как зарубежные нации, не подвластные какому-либо штату, а их право на владение своими землями — законными и не подлежащими сомнению»³³. Тогда же в 1787 г. конгресс принял Северо-Западный ордонанс, декларировавший независимый статус индейцев. Согласно этому ордонансу, землю у индейцев можно было получить только путем договоров. Но договоры заключались под принуждением. С теми племенами, которые отказывались отдавать земли по договору, вели войны. Т. Джефферсон говорил: «Наша сила и слабость индейцев теперь настолько очевидны, что они должны понять: чтобы сокрушить их, нам достаточно прихлопнуть их рукой»³⁴. Официально война с индейцами в Соединенных Штатах закончилась в 1890 г., после того, как правительственные войска расстреляли стойбище индейцев сну из пушек.

В Сибири, даже в ее южной зоне, Россия сохранила многочисленные местные народы. Цивилизационный разлом здесь не был столь велик. «Славяно-православная» цивилизация была ориентирована в большей мере на воспроизведение традиционных форм жизни, нежели на их модернизацию и имела иные представления об отношении человека к Богу и к себе подобным. Это сближало русских с местным населением. Взаимная ассимиляция являлась главной чертой продолжавшегося антропогенеза теперь уже «русско-сибирской», или евразийской цивилизации.

Сибирь осваивалась подданными Российской империи, т.е. людьми привыкшими повиноваться испокон веков существующей и Богом установленной власти. Власть повелевала не обижать инородцев, и их не истребляли поголовно, хотя всякий казак мог нанести конкретному инородцу какую угодно обиду, ибо за всеми уследить власть не могла. По «Уложению о делах туземцев» 1822 г. предлагалось, что народы, живущие в Сибири, могут жить традиционным образом жизни. Было запрещено торговать алкоголем. Местные власти даже запрещали арендовать земли у коренных жителей Сибири. Но наступление капитализма не могло не затронуть устои привычной жизни сибирских народов. В результате реформ начала XX в. коренные народы были приравнены к крестьянам.

В Канаде, которая более близка Сибири по климатическим условиями и на территории которой, как и в Сибири, в больших масштабах имел место пушно-меховой промысел, «в старой системе колониальной эксплуатации Компанией Гудзонова залива индеец был обязательным элементом, без которого не мог существовать пушной бизнес»³⁵. Но с наступлением индустриализации, которая сопровождалась интенсивным заселением западных канадских территорий, «в отношении индейцев власти доминиона осуществляли особенно безжалостную политику». Между 1871 и 1878 гг. были подписаны новые неравноправные договоры, «в результате которых индейцы лишились всех своих земель, кроме Крайнего Севера»³⁶.

Динамика и результаты межкультурных взаимодействий в Сибири отличались от того, что происходило на американском Западе. Интенсивная динамика в Америке имела результатом почти полное подавление одной культуры другой культурой. В Сибири процесс взаимодействия был длительным, менее интенсивным и имел следствием значительно больший уровень взаимопроникновения культур.

И там и здесь вторжение новшеств приводило к подрыву установленных ролей в туземном обществе и распаду традиционных культурных связей. Но столкновение американцев с аборигенами привело к краху индейской культуры, за которой сохранилось значение этнографического факта.

7

Образование фонда государственных (общественных) земель было актом национализации земли. В. И. Ленин восхищался национализацией земли и прежде всего национализацией американской. Национализация земли стала основой аграрной программы большевиков потому, что при национализации государство получает ничем не ограниченные возможности по своему усмотрению распоряжаться всей землей, всей, а не только конфискованной у помещиков. Поэтому Ленин называл меньшевистскую программу муниципализации земли ошибочной и вредной, а предложение И. В. Сталина о разделе земли ошибочным, но не вредным.

Национализация земли — мера буржуазная. В контексте расширенного воспроизводства и всеобщего закона капиталистического накопления — это мера буржуазно-ограниченная, но не в марксистском понимании, а в рыночно-капиталистическом. В этом парадокс — но только на первый взгляд — американской национализации и денационализации, поскольку реализация гомстед-акта есть не что иное, как денационализация. Государственная собственность на землю — это огромный домен, весьма консервативный, ревниво относящийся к вмешательству посторонних (рыночных) сил. Государственная земельная собственность — это нечто похожее на золотой запас: стараемся сохранить, но когда возникает нужда, понемножечку продаем. Соединенные Штаты в течение нескольких десятилетий продавали государственные земли, но по высокой цене, исходя при этом в первую очередь из интересов казны, т.е. государственного бюджета (одновременно пополняя запас за счет аннексий и покупок новых территорий). Происходила демократизация аграрного законодательства, государство снижало цену земли и размер продаваемых участков. И вдруг, одним махом, осуществляется переход к денационализации («приватизации»). Причем безвозмездно — по гомстед-акту (1862 г.) земли раздавались бесплатно. В чем дело? Конечно, Гражданская война 1861–1865 гг. сыграла свою роль. Но это только внешнее проявление глубинных процессов. «Триумфальное шествие» европейского и американского капитализма не могло терпеть даже частичной государственной монополии на землю. Интересы большого бизнеса оказались намного сильнее фискальных нужд государства. Большому бизнесу нужен был большой рынок, и он получил его в виде гомстед-акта.

Когда-то, на исходе XVIII в., А. Гамильтон настаивал на затруднении доступа к западным землям с тем, чтобы сохранить рабочие руки для возникавших на Северо-востоке мануфактур. Теперь рабочие руки были в избытке. Но нужен был рынок, как можно более беспредельный и в пространственном и в социальном смысле.

Столыпинские переселения были попыткой повторить опыт английских переселенческих колоний. Эта попытка не увенчалась успехом не только потому, что Сибирь — не Америка, но потому, что английская переселенческая политика заняла соответствующее ей место, если употребить обозначите тернерианца Б. Андерсона, в «системе констелляций», характеризовавших общее развитие капиталистической миросистемы. Без развития колоний не было бы развития метрополий. Внутренняя динамика миросистемы оказалась настолько мощной, что колонии, получив от метрополий колоссальный потенциал, оказались способными из «полупериферии» выдвинуться в «центр», преодолев свой статус колоний в экономическом смысле.

Для русского капитализма заселение Сибири мало что значило. Сибирь ни в коей мере не могла сравниться с тем значением, которое имела Америка для Англии и всей Европы. Едва ли не по общему мнению, господствовавшему и сто лет назад, развитие русского капитализма вширь тормозило его развитие вглубь, т.е. модернизацию социально-экономических отношений в центре страны. В отношении Америки и Европы эффект взаимодействия был противоположным: развитие вширь стимулировало развитие вглубь. Столыпинские переселения не могли (или не успели) создать эффекта взаимодействия миросистемных полюсов. Они лишь усугубили общее аморфное состояние «броуновского» типа по отношению «центру» (Западу). Если попытаться определить место Сибири в ее отношении к «центру», то затруднительно определить критерии, по которым ее можно было бы выделить из общего российского ареала и обозначить как «периферию».

Такую разницу с Западом во взаимодействии Европейской России с Сибирью можно объяснить тем, что исторически сложившееся международное разделение труда еще на заре капитализма обрекло Россию на роль полуперифирии в капиталистической миросистеме, но без глубокой интеграции в мирохозяйственные связи. Не будучи интегрированной в капиталистическую миросистему, Россия снимала в полной мере являлась «мир-империей», а затем длительное время сохраняла в пережиточном виде многие ее признаки. «Миры-имлерии,—говорил Валлерстайн,—по своей экономической форме в основе были пере распределительными»³⁷. Отношения между Европейской Россией и Сибирью строились по модели экономических отношений «мир-империи» и были перераспределительными. Существовали купцы, которых торговля обогащала. Но торговля на большие расстояния была не вполне рыночной торговлей. Такая торговля имела тенденцию, как на это указывал Карл Полани, быть «администрируемои торговлей»³⁸.

С течением времени в заселении свободных земель российского государственного фонда наблюдается тенденция к принципам гомстед-акта. Так, в циркуляре Министерства внутренних дел говорилось о необходимости всеми путями поощрять в Сибири разверстание земельных угодий на постоянные участки, переход к единоличному «правовому» землепользованию и не потворствовать воссозданию общины. (Циркуляр Министерства внутренних дел крестьянским начальникам и переселенческим чиновникам о порядке крестьянского землепользования сибирского населения от 3 ноября 1910 г.)³⁹ В отчете Переселенческого управления за 1913 г. говорилось, что очередной задачей в колонизуемых районах за Уралом в связи с быстро развивающейся здесь экономической жизнью является введение права частной собственности на землю⁴⁰.

Переселенцы наделялись землей бесплатно, однако царизм не хотел терять даже часть своего домена безвозмездно. Так, за передаваемые в казну кабинетские земли Алтайского округа государственное казначейство обязано было ежегодно выплачивать кабинету 22 копейки за десятину удобной земли в течение 49 лет»⁴¹.

«В сфере земледелия, — писал Маркс, — крупная промышленность действует с наибольшей революционностью в том смысле, что она уничтожает оплот старого общества, «крестьянина», и выдвигает на его место наемного рабочего»⁴². В России, с одной стороны, по причине существования помещичьего землевладения и малоземелья крестьян, с другой, — вследствие сохранения общины, крестьянин продолжал оставаться «крестьянином», и экспроприация ему не грозила. И после отмены крепостного права он работал в хозяйстве помещика вплоть до того, что удобрял помещичью землю навозом с собственного двора, но от этого не становился наемным рабочим.

Следует признать, что ломоносовская формула о том, что богатство России будет прирастать Сибирью, имеет имперский смысл. В самой семантике этой формулы Сибири отводится колониальное положение, как месту, где можно что-то взять ради обогащения. Это потребительское отношение — заурядный, но вполне уместный штамп — утвердилось с самого начала и продолжает существовать по сей день. Теперь уже стало общим местом, что перераспределительная миросистема основана на таком способе производства, при котором прибавочный продукт взыскивается с сельскохозяйственных производителей, а также с собирателей, охотников, рудокопов и т.д., обычно в форме дани, чтобы поддерживать имперскую или государственную бюрократию при данном уровне потребления.

Потребительское отношение разительным образом отличает Сибирь от американского Запада, который решительно и непреклонно требовал от федерального правительства принятия кардинальных мер политического, экономического и, не в последнюю очередь, военного характера для развития новых территорий, в результате чего некоторые районы американского Запада (район Великих озер, Калифорния, Юго-Запад) не только сравнялись, но и превзошли в экономическом развитии первоначальный метрополитенский регион Новой Англии.

В основе американской политической экспансии лежала экспансия хозяйственная. Увеличение народонаселения побуждало правительство и законодательную власть действовать в определенном направлении с целью приобретения новых территорий для удовлетворения требований тех или иных укладов и представлявших эти уклады политический партий и фракций в исполнительных и законодательных учреждениях на местном и федеральном уровнях.

В отношении Сибири подобное явление отсутствовало. Правящий лагерь состоял из приближенной ко двору элиты. Крупное купечество, промышлявшее в Сибири и в Русской Америке, также было приближено ко двору или в значительной мере обслуживало экономические интересы двора. Поскольку крепостное право в Сибири отсутствовало, то в Сибири не было и помещичьих интересов, которые могли бы влиять на политику правительства.

Почему, к примеру, главной отраслью Сибири в XIX в. была золотопромышленность? Потому, что золото — это всеобщий эквивалент, его не надо продавать, т.е. не надо искать рынки сбыта. И транспортировка не требовала особых усилий и затрат. Это — не лес возить и даже не зерно или скот. Куда поступало золото? В казну.

Можно даже говорить о пренебрежительном отношении к Сибири как к чему-то такому, что легко досталось и что не жаль потерять. Когда Российско-Американская компания перестала приносить доходы и Русская Америка стала приходить в упадок, от нее отказались без особых сожалений. Единственным утешением была тайная мысль, что в свое время в полной мере воспользовались ее богатством, взяли все, что можно было взять, а теперь брать нечего. Эта мысль всегда сопутствует хищническому отношению к природным ресурсам окраин. Надо побыстрее взять все, а от пустых рудников и обезображенных ландшафтов и отказаться будет не жаль. Попустительское и безрассудное отношение поддерживалось уверенностью, что всего (рудников и ландшафтов) еще очень много и хватит надолго. Бездумная эксплуатация Сибири всегда оправдывалась некими высокими целями, то имперскими, то пролетарско-интернационалистскими.

Наиболее яркий пример пренебрежительного и потребительского отношения к Сибири — ленинская политика концессий, цель которой «удержать существование одинокой социалистической республики». Лидер большевиков рассуждал следующим образом: «Пока мы не завоевали всего мира», надо использовать противоречия между империалистами. Концессия — это способ натравливания их друг на друга. «Если бы мы этого правила не держались, мы давно... висели бы все на разных осинах»⁴³. «От хорошей жизни концессии не будешь предлагать», «концессия — это убыток», но «чтобы выиграть время, надо отдать пространство». «Капитализм есть мертвечина... его нужно задушить»⁴⁴.

Но «как можно ускорить развитие хозяйства?» А так: «При помощи буржуазного капитала». Надо «приманить господ иностранных капиталистов», «надо подкупить капитализм грубой прибылью», надо «заманить капиталистов на концессии», «надо использовать противоположности и противоречия... между двумя группами государств, натравливая их друг на друга».

В. И. Ленин постоянно подчеркивал, что вопрос о концессиях — прежде всего политический вопрос. «Экономически этот вопрос совершенно второстепенный». Но тут же: «Экономически для нас от концессий гигантская польза». «Заманивание концессиями для нас выгодно». Проницательный Ленин больше всего боялся, «что никто и не захочет этого вообще». Он готов был отдать в концессию что угодно, на какой угодно срок и за любую выгоду, готов был даже продать территорию. Замышлялась даже сдача в аренду иностранцам нескольких миллионов десятин плодородной земли по Дону и Уралу, запустевших в результате того, что казачество было вырублено или ушло целыми станицами. Но при этом присутствовал ярко выраженный пространственный акцент: «Мы даем преимущественно концессии на окраинах». Наибольший энтузиазм у Ленина вызвал план горных концессий в Сибири. «Горные богатства Сибири представляются совершенно необъятными». «В Сибири необъятные богатства меди, медь страшно ценится в мировом хозяйстве». Особому отношению Ленина к Сибири способствовала его встреча с «акулой капитализма» американским миллиардером В. Вандерлипом. Вандерлип, подчеркивал Ленин, «очень хорошо знаком с Сибирью», «является особым знатоком Сибири». Американец восхищался русским вождем, сравнивал его с Вашингтоном и говорил: «Я пять тысяч верст проехал по Сибири... Сибирь меня заинтересовала чрезвычайно». И просил продать Камчатку под тем предлогом, что «Америка хочет иметь в Азии базу на случай войны с Японией». «Около Камчатки, — писала «капиталистическая акула» Ленину, — есть какая-то губа... где есть источники нефти». Ленин рассуждал так: «Мы даем сейчас Америке Камчатку, которая по существу все равно не наша, ибо там находятся японские войска». «Это особая концессия. Мы ее даем по особым политическим соображениям, — охотно дарим то, что нам не надобно самим и от этой потери нам не будет накладно ни экономически, ни политически»⁴⁵.

Условия концессионных договоров мало беспокоили Ленина: «В случае столкновения решать вопрос будут наши судьи. Это не будет реквизиция, а будет применение законных судебных прав наших судебных учреждений». «У нас суд состоит из выборных Советами». Переговоры с Вандерлипом не имели последствий. Ленин, однако же, считал: «Мы одними разговорами о концессиях уже выиграли»⁴⁶.

В концепции Ленина присутствует то, что можно обозначить как сырьевой фетишизм — убежденность в том, что без русского сырья капиталистический мир не сможет восстановить разрушенное войной хозяйство. Основанная на этом постулате политика проводилась все годы советской власти. Она увековечивала колониально-сырьевое положение Сибири в мировом разделении труда. Нынешняя политика в отношении Сибири зиждется на тех же основаниях: сами своими силами разрабатывать огромные сырьевые богатства Сибири мы не можем. Очевидно при этом, что ленинская фраза: «мы хотели заманить иностранцев», — повисла в воздухе. Сохранился и правовой нигилизм в отношении заключения и соблюдения договоров с иностранцами, что, в свою очередь, обусловливает хищничество и необязательность другой стороны в случае, если соглашение все же достигнуто.

Аграрная колонизация Сибири только в очень незначительной степени являлась выражением того, что называлось развитием капитализма вширь. Капитализм не может развиваться только вглубь и только вширь, или по преимуществу вглубь и по преимуществу вширь. Вширь капитализм развивается при условии, если он развивается вглубь. Понятно, что в данном случае речь не идет об отправной точке развития капитализма. Мы говорим о том, что бурная колонизация западных американских территорий началась тогда, когда в европейских странах совершился аграрный переворот. С точки зрения логики расширенного воспроизводства и всеобщего закона капиталистического накопления, заселяя американский Запад, европейский капитализм (в дальнейшем все существенней возрастала роль капитализма американского) создавал для себя рынок в виде экспансии на новые территории рыночного же хозяйства, т.е. такого, которое не только потребляет, но производит для продажи. Фермер должен продавать не для того, чтобы наживаться. Его функциональная роль в мироэкономике капитализма — покупать товары, произведенные индустрией, и увеличивать финансовый капитал, который он потребляет в виде кредитов.

В России обозначились лишь зачатки аграрного переворота. Переселения в Сибирь не столько стимулировали, сколько тормозили его. Преобладание нерыночной аграрной экономики в центре не могло не повлечь за собой распространения этих отношений и в Сибири. Переселения крестьян в Сибирь представляло собой только физическое перемещение людей в пространстве. Они не закладывали предпосылок социальной мобильности, не создавали класса капиталистических производителей-потребителей. Развитие вширь происходило в форме трансплантации производственных отношений, существовавших в центре страны. Бесспорным фактом при этом является то, что вовлечение в сельскохозяйственное производство новых земель в определенной мере расковывало инициативу, увеличивало валовое производство сельскохозяйственной продукции и расширяло общероссийский рынок.

Напомним еще раз о том, что мы не пытаемся преуменьшить значение общеизвестных фактов, характеризующих рост в предреволюционной Сибири капиталистического земледелия и капиталистического животноводства. Мы ведем сравнительно-исторический анализ и в результате приходим к выводу о том, что по сравнению с американским Западом развитие капитализма в Сибири вообще и в сельском хозяйстве в частности было минимальным. Сибирь, в отличие от американского Запада, не стала рынком для крупной промышленности. Впрочем, здесь необходима оговорка. Если плановое советское хозяйство посчитать разновидностью индустриальной стадии развития, то социалистическая индустрия создала в виде колхозов и совхозов потребителя громадных объемов своей продукций-тракторов, комбайнов, удобрений и т.п.

Социализм — экстенсивная по своей природе общественная форма, функционирующая не по законам социальной дифференциации и разделения труда, а путем колоссального воспроизводства индустриально-сырьевой базы во имя сохранения социальной однородности. Без богатейших сибирских природных и энергетических ресурсов такая база не могла быть создана. Ею поддерживался социализм не только в СССР, но и во всей системе.

Капитализм сам для себя создает рынок — в этом суть формулы «развитие капитализма вширь». По аналогии, и очень редко, употреблялась бессодержательная метафора «развитие феодализма вширь». Но, кажется, никто не говорил о «развитии социализма вширь». Между тем в это обозначение также можно вложить экономический смысл: социализм сам для себя создает рынок. Вспомним, что экономическая теория социализма не отвергала понятие «рынок». Сибирь в этом процессе создания рынка и территориального разделения труда являлась грандиозным поприщем. Принимая это во внимание, можно сказать: не было бы у России Сибири, не было бы и социализма. Это отнюдь не каламбур.

Ленинская концессионная политика представляла собой, хотя и наивную с точки зрения функционирования капиталистической миросистемы, но все же попытку интеграции в эту систему. Когда эти попытки интеграции не удались, Россия (СССР) пошла по пути создания собственной миросистемы, с течением времени получившей название «мировой системы социализма».

Построение социализма в одной отдельно взятой стране на основе планово-распределительной системы и планомерно-пропорционального роста было не чем иным, как попыткой создать собственную миросистему с внутренним разделением труда. Россия — колоссальная по своим размерам страна, с многочисленным населением и чрезвычайно богатая природными ресурсами. Оценив все это, большевики пришли к выводу о возможности построения социализма в СССР. И это не было химерой. Россия-зто не Польша, это-не Германия. Перечисленные факторы, т.е. население и ресурсы, взятые сами по себе, еще не решали успех дела. Главное было в том (о чем большевики вслух никогда не говорили, но что выражалось в лозунге «догнать и перегнать»), что у России был колоссальный ресурс называемый «догоняющим развитием». И этот ресурс мог быть приведен в действие благодаря тому, что у большевиков была монополия на власть. Предстояло экспроприировать составлявший подавляющую часть населения страны докапиталистический класс — крестьянство. Экспроприация, как и в Европе, не означала физического уничтожения. У СССР под рукой была своя «переселенческая колония» — Сибирь. Колонии, как известно, — это один из главных факторов первоначального накопления и последующего генезиса индустриальной экономики. В Сибири валили лес, добывали золото, медь и алмазы, производили металл и электричество, распахивали новые посевные площади. Таким путем создавалась автаркическая экономическая «мир-система», основанная на внутреннем разделении труда. Понятно, что она не могла основываться на рыночных отношениях, и не только в силу политических причин. Поскольку она создавалась искусственно, в чрезвычайно сжатые исторические сроки, то мгновенно «субъекты рынка» возникнуть не могли. Пруссии понадобилось сто лет, чтобы перейти от общинного земледелия к хуторам.

Если возводилась тяжелая индустрия, то надо было создать потребителя ее продукции. Поэтому коллективизация стала неизбежной. Коллективизация, как часть грандиозной советской планово-распределительной системы, сопровождалась «систематической колонизацией» Сибири, Крайнего Севера, Дальнего Востока в известных всем формах — в виде лагерей, принудительных выселений, оргнаборов. Как известно, основным стимулом к переселениям всегда являлся голод. Очень сомнительно, что большевики в начале 30-х годов прошлого века сами спровоцировали голод на Украине, но фактор голода в советское время действовал в пользу «систематической колонизации».

В конце 20-х — начале 30-х годов XX в. на Западе разразился разрушительный экономический кризис, а в СССР — колоссальные экономические успехи. Это объясняется тем, что в СССР были включены в действие экстенсивные факторы (ресурсы) первоначального капитализма (индустриализма), в числе которых важнейшая роль принадлежала Сибири и другим северным и восточным окраинам. Сложилось типичное для периода экспансии растущего индустриализма разделение труда, в котором Сибирь заняла место колонии в экономическом смысле.

Позднее, когда возникла «мировая система социализма», созданная в СССР система разделения труда расширилась. «Мировая система социализма» являлась как бы зеркальным отражением капиталистической миросистемы: здесь был «центр», «полупериферия» и «периферия». Аналогичными в основе своей были и взаимоотношения между этими составляющими. Понятно, что Сибирь занимала в этой системе место периферии, за счет которой центр и полупериферия могли не только функционировать, но и в определенной степени, развиваться. Социалистическая миросистема, несмотря на внешнее сходство с капиталистической, на деле представляла собой возрождение принципов «мир-империи». В основе ее функционирования лежали не рыночные отношения, а перераспределительные.

Когда на рубеже 80–90-х годов истекшего столетия рухнула советская индустриальная экономика, Сибирь утратила черты колонии в экономическом смысле, поскольку было разрушено старое разделение труда. Некоторые сибирские анклавы сохранили черты колонии, оказавшись непосредственно включенными в мировую систему хозяйства.

Разрушение прежнего разделения труда не только имело следствием деморализацию сибирских элит, но и повергло Сибирь в аморфное состояние. Начались разговоры о федерализме, регионализме (самостоятельности) и даже о сепаратизме. Вскоре стало ясно, что ни один из регионов Сибири «самодостаточным» быть не может: надо или восстанавливать прежнее (разумеется, на рыночных принципах) разделение труда или напрямую включаться в международное разделение труда, в «мир-систему». Сейчас налицо борьба этих двух тенденций. Политические последствия победы второй их них ясны, как день, хотя в виде «стратегии выживания» такая перспектива имеет привлекательные стороны.

Учитывая все факторы, — исторические и миросистемные, в первую очередь, — представляется неизбежным восстановление основных принципов прежней экономической конструкции. Но в ее основе будут лежать рыночные связи. К слову, неуспех переселенческой политики Столыпина в значительной степени был обусловлен неспособностью создать более или мене оптимальную систему разделения труда внутри России. Большевикам это удалось сделать. Но для достижения своих экономических целей они мобилизовали на шестой части света те факторы и условия, в которых западный мир пребывал сто и двести лет назад и которые к XX столетию там были изжиты. Благодаря автаркии, большевики сумели «догнать» Запад. Но когда «догнали», созданная ими система стала выглядеть анахронизмом. Однако это не означает, что она имманентно содержала условия своего коллапса.