Выражаем глубокую признательность Международному фонду «Культурная инициатива» и лично Джорджу Соросу за финансовую поддержку серии Лики культуры

 

==292

шинстве из них, как сказано, речь идет о замужних женщинах и, соответственно, о супружеской неверности.

Чрезвычайно важным представляется здесь то упоминавшееся выше (с 260 сл. ) воззрение, согласно которому женщина и мужчина обладают равной значимостью. Высокообразованная, развитая в индивидуальном плане женщина распоряжается собой в Италии с куда большей самостоятельностью, нежели на Севере, и неверность не образует в ее жизни того ужасающего раскола, если только она в состоянии обезопасить себя от последствий Право супруга на ее верность не имеет здесь того прочного основания, какое оно приобретает у северян через поэзию, а также страсть, сопряженную с ухаживанием и статусом невесты. Здесь молодая женщина вступает в мир после поверхностнейшего знакомства, прямо из-под родительской или монастырской опеки, и лишь теперь необыкновенно стремительно формируется ее индивидуальность. Главным образом такова причина того, что права супруга являются чем-то в высшей степени условным, но даже если кто и рассматривает их как ius quaesrtum⁴⁸⁸*, то это распространяется исключительно на внешние поступки, но не на ее сердце. Например, молодая прекрасная собой супруга одного старика отвергает подарки и послания молодого ухажера с непоколебимым намерением утвердить свое доброе имя (honesta). «Однако она радовалась любви юноши по причине незаурядных его достоинств, и признавала, что благородная женщина может любить выдающегося человека без ущерба для ее доброго имени»¹⁹. Каким же укороченным, однако, оказывается шаг от таких нюансов до полной готовности отдаться!

На измену жены взирают, однако, как на вполне оправданную меру в том случае, когда сюда добавляется еще и неверность мужа Высокоразвитая в индивидуальном плане женщина воспринимает измену мужа не просто как горе, но еще и как глумление и унижение, именно как коварство, и теперь она осуществляет, причем зачастую с хладнокровным расчетом, заслуженную мужем месть. Выбор наказания, отвечающего данному случаю, предоставляется ее тактичности. Самая тяжкая обида могла, например, проложить путь к примирению и будущей покойной жизни, если только она оставалась окутанной глубокой тайной. Авторы новелл, узнававшие о таких случаях или измышлявшие их в соответствии с духом своего времени, полны восхищения в тех случаях, когда месть является в высшей степени точно отмеренной, когда она является произведением искусства. Понятно само собой, что супруг никогда по сути

 

==293

 не признает такого права на возмездие, и если с ним примиряется, то лишь из страха или из благоразумия Когда же эти соображения отпадают, когда муж по причине неверности своей супруги должен был безусловно ожидать либо во всяком случае принять меры против того, чтобы быть осмеянным посторонними тогда дело приобретало трагический оборот. Нередко за этим следовала сопровождающаяся насилием ответная месть и убийство. В высшей степени характерным подлинным источником этих поступков было то, что помимо самого супруга имеющими право и даже обязанными это сделать считали себябратья²⁰ и отец жены: в последних случаях ревность уже не имеет с этим ничего общего, нравственное чувство участвует тут в меньшей степени, главной же причиной является желание отбить у посторонних охоту позубоскалить «Ныне,  говорит Банделло²¹, - приходится видеть, как одна женщина, с тем чтобы исполнить свои прихоти, отравляет мужа, поскольку, овдовев, она сможет делать, что ей заблагорассудится. Другая из страха того, что ее недозволенная связь будет открыта, велит любовнику убить супруга. Тут уже вступаются отцы, братья и супруги, чтобы смыть с себя позор при помощи яда, меча и других средств, и все же многие женщины продолжают жить, следуя своим страстям». В другом случае, когда он пребывал в более мягкосердечном настроении, у него вырывается: «О если бы не приходилось ежедневно слышать: этот убил свою жену, потому что заподозрил ее в неверности, тот задушил дочь, потому что она тайно обвенчалась; наконец, кто-то еще велел убить свою сестру, потому что она хотела выйти замуж против его желания! Ведь это ужасная жестокость, что все мы желаем делать то, что приходит нам на ум, но не дозволяем того же бедным женщинам. Когда они делают что-то, что нам не нравится, мы тут как тут с веревкой, кинжалом и ядом. Какая это глупость со стороны мужчин  полагать, что честь их самих и всего их дома зависит от желаний одной единственной женщины!» К сожалению, исход таких историй можно было предвидеть заранее с такой уверенностью, что новеллист мог отметить находившегося в угрожаемом положении любовника печатью гибели, еще когда он находился в добром здравии. Врач Антонио Болонья²² тайно сочетался браком с овдовевшей герцогиней Мальфи из Арагонского дома; братьям герцогини удалось захватить ее вместе с детьми и умертвить в одном замке, Антонио же, который об этом еще ничего не знал, находился в Милане, где его уже караулили наемные убийцы, и под лютню пел в обществе у Ипполиты Сфорца историю своего не­

 

==294

счастья. Один друг этого дома, Делио, «рассказал эту историю Шипионе Ателлано вплоть до этого момента и прибавил, что он посвятит ей одну из своих новелл, поскольку он знает наверняка, что Антонио будет убит» То, как это произошло почти что на глазах у Делио и Ателлано, с захватывающей силой изображается у Банделло (I, 26).

Однако до поры до времени новеллисты принимают сторону исключительно лишь всего хитроумного, ловкого и комического, что имеет место при супружеской неверности; с удовольствием изображают они затеваемые в домах прятки, условные подмигивания и записки, заранее снабженные подушками и сластями сундуки, в которых возможно спрятать любовника, а потом и вынести его из дома, и многое другое. В зависимости от обстоятельств супруг изображается как и без того уже потешная фигура либо как ужасно мстительное существо; третьего не дано, тогда уж жену будут изображать мерзавкой и мегерой, а мужа или любовника  невинными жертвами. При этом можно заметить, что рассказы последней категории не являются новеллами в собственном смысле слова, но лишь ужасными случаями из действительной жизни²³.

С испанизацией итальянской жизни в ходе XVI столетия ревность, и без того уже склонная прибегать к в высшей степени насильственным средствам, еще возросла в своей пламенности, однако ее следует отличать от того имевшего свое основание в самом духе итальянского Возрождения возмездия за неверность, что можно было наблюдать здесь еще прежде. С уменьшением испанского влияния в области культуры достигшая своего пика в конце XVII в. ревность перешла в свою противоположность, в то безразличие, которое рассматривало чичисбея в качестве неизбежной в доме фигуры, а также мирилось с одним или несколькими воздыхателями (patiti).

Кто возьмется за то, чтобы сравнить колоссальный объем безнравственности, заключавшийся в описанных взаимоотношениях, с тем, что происходило в других странах? Действительно ли брак во Франции в XV в. был чем-то более неприкосновенным, нежели в Италии? Фаблио и фарсы заставляют насильно в этом сомневаться, и следует полагать, что неверность была здесь столь же частой, а вот трагический исход — реже, поскольку индивидуум с его запросами достиг здесь меньшего развития Скорее можно вести речь о решающем свидетельстве, которым обладают в сравнении с итальянцами германские народы, а именно о той большей общественной свободе женщин и девушек, которая так приятно поражала итальянцев

 

==295

 в Англии и Нидерландах (с. 426 прим. 86). И все же и этому обстоятельству не следует придавать излишне большого веса. Неверность и здесь была, разумеется, весьма нередкой, и люди с более развитой индивидуальностью также доводили ее до трагедии. Стоит только припомнить, как тогдашние северные государи иной раз обходились со своими супругами при малейшем подозрении.

Однако помимо всего недозволенного в кругу итальянцев той эпохи имели хождение не только низменные влечения, не одни лишь тупые вожделения заурядного человека, но и страсти благороднейших и лучших людей, причем не потому лишь, что незамужние девушки находились вне общества, но как раз по той причине, что совершенного мужчину сильнее всего привлекало уже прошедшее школу замужества и ею образованное женское существо. Именно эти мужчины коснулись наиболее возвышенных струн лирической поэзии, а также в своих трактатах и диалогах на темы всепоглощающей страсти попытались дать преображенное ее отображение: I’amor divino⁴⁸⁹*. И если они жалуются здесь на жестокость крылатого бога, то это подразумевает не просто жестокосердие возлюбленной или ее холодность, но также и сознание неправомерности связи. Над этим своим несчастьем они пытаются возвыситься посредством того одухотворения любви, которое опиралось на платоновское учение о душе и в лице Петро Рембо нашло себе самого знаменитого своего представителя. Мы можем выслушать его самого в третьей книге его «Азоланских бесед», опосредствованно же через Кастильоне, вкладывающего ему в уста великолепную заключительную речь из четвертой книги своего «Придворного». Оба этих автора вовсе не были стоиками в жизни, однако в те времена дорогого стоило, если человек был в одно и то же время знаменит и имел добрую репутацию, а в обоих этих качествах тому и другому отказать невозможно. То, что было ими высказано, современники восприняли как верную интуицию, а потому и нам не следует относиться к их словам с презрением, как к пустым риторическим фразам. Всякий, кто возьмет на себя труд перечитать речи «Придворного», убедится, в насколько малой степени их изложение способно дать верное о них представление. В Италии жили тогда несколько видных женщин, ставших знаменитыми в основном благодаря отношениям такого рода, например, Джулия Гонзага, Вероника да Кореджо,но прежде всего Виттория Колонна. Родина неутомимейших развратников и едчайших насмешников уважала этот род любви и этих женщин: в их пользу не может быть произнесено что-

 

==296

то более значительное. И кто может сказать, не было ли в этом что-то и от тщеславия, не доставляло ли Виттории удовольствие просто выслушивать раздающиеся отовсюду изысканнейшие изъявления безнадежной любви со стороны наиболее выдающихся мужчин Италии? И если постепенно обыкновение это вошло в моду, немаловажным обстоятельством для нас является тот факт, что сама Виттория из моды не вышла и что даже в куда более поздние времена она все еще способна была производить чрезвычайно сильное впечатление. Пройдет немало времени до тех пор, когда хоть сколько-нибудь похожие явления возможно будет встретить в других странах.

                                          ***

И вообще фантазия, которой народ этот обладает в большей степени, чем какой-нибудь другой, является общей причиной того, что всякая страсть протекает чрезвычайно сильно и, смотря по обстоятельствам, становится иной раз преступной в средствах. Хорошо известна сила слабости, которая не способна владеть собой; в данном же случае, напротив, речь идет о вырождении силы. Подчас с этим связано еще и достигающее грандиозных размеров развитие личности: преступление приобретает своеобразную индивидуальную окраску.

Ограничений здесь очень и очень мало. Всякий человек, даже простой народ, ощущает себя вышедшим из-под сферы противодействия со стороны нелегитимного, основывающегося на насилии государства с его полицией, в справедливость же правосудия вообще никто больше не верит. В случае убийства, еще до того, как станут известны ближайшие подробности, всеобщая симпатия непроизвольным образом направляется на сторону убийцы²⁴. Мужественное, полное гордости поведение перед казнью и во время нее производит такое безграничное изумление, что рассказчики легко забывают упомянуть о том, за что же был приговорен человек, о котором идет речь²⁵.Когда же где-либо к внутренне ощущающемуся презрению к юстиции и ко многим неизбытым вендеттам присоединялась еще и безнаказанность, например во времена политических беспорядков, тогда подчас возникает впечатление, что как государство, так и гражданская жизнь стремительно катятся к распаду. Такие времена знавал Неаполь при переходе из-под власти Арагонского дома под французское, а затем испанское владычество⁴⁹⁰*, изведал их и Милан при многократных изгнаниях и

 

==297

 возвращениях Сфорца. На авансцену здесь выходили люди, в глубине души никогда не признававшие ни государства, ни общества, теперь же предоставлявшие своей разбойничьей и человеконенавистнической самовлюбленности полную свободу.В качестве примера рассмотрим картину такого рода в меньшем масштабе.

Когда уже в 1480 г. Миланское герцогство было потрясено внутренним кризисом после смерти Галеаццо Мария Сфорца, какая бы то ни было безопасность в провинциальных городах сошла на нет. Так обстояло дело и в Парме²⁶, где миланский губернатор был запуган покушениями на его жизнь и пошел на попятную, выпустив на свободу ужасных людей, так что чем-то привычным стали здесь нападения на жилища, снос домов, убийства среди бела дня, и поначалу скрывавшие лица масками преступники постепенно стали расхаживать поодиночке, впоследствии же что ни ночь по городу шатались большие вооруженные банды. В обращении при этом были дерзкие шутки, сатиры, угрожающие письма, появился и насмешливый направленный против властей сонет, который, по всей видимости, возмутил их в большей степени, чем само ужасающее состояние дел. То, что из многих церквей были похищены дарохранительницы вместе с самим причастием, придает этой распоясанности особенную окраску и направление. Разумеется, никто не в состоянии сказать, что случилось бы в любой другой стране мира даже и сегодня, когда бы правительство и полиция прекратили свою деятельность, но самим своим существованием делали невозможным формирование временного управления; однако тому, что происходило в таких случаях в Италии, присущ все-таки особый характер из-за того, что здесь значительно вмешательство мести.

Вообще Италия эпохи Возрождения оставляет такое впечатление, что также и в обычные времена здесь чаще, чем в других странах, происходили тяжелые преступления. Конечно, мы можем быть введены в заблуждение тем обстоятельством, что обладаем насчет Италии куда более конкретными сведениями в сравнении со всеми прочими странами и что та же фантазия, оказывающая воздействие на реальное преступление, измышляет также и преступление несуществующее. Общее количество совершавшегося насилия было, возможно, одинаково повсюду. Трудно сказать, была ли человеческая жизнь значительно лучше гарантирована в полной сил, богатой Германии около 1500 г., с ее дерзкими бродягами, напористыми нищими и устраивающими засады на дорогах рыцарями. Но как

 

==298

 бы то ни было, можно сказать наверняка, что спланированное, оплаченное, исполняемое чужими руками и ставшее уже профессией преступление приобрело в Италии широкое и ужасающее распространение.

Если мы обратим взгляд сначала на разбой, то Италия окажется, быть может, не в большей степени поражена этим злом, чем большинство северных стран, а некоторые благословенные местности, как, например, Тоскана, страдают им в меньшей степени. Но попадаются тут и специфически итальянские фигуры. Затруднительно будет отыскать, например, где-нибудь в другом месте фигуру доведенного своими страстями до озверения, постепенно ставшего главарем разбойничьей шайки священнослужителя, следующий пример чего дает нам среди прочего эта эпоха²⁷. 12 августа 1495 года в железную клетку, вывешенную снаружи башни Сан Джулиано в Ферраре, был заключен священник дон Николо де Пелегати из Фигароло. Человек этот дважды отслужил свою первую мессу: в первый раз он совершил в тот же самый день убийство, за которое потом получил отпущение греха в Риме. После этого он убил четырех человек и женился на двух женщинах, с которыми и ездил. Затем он присутствовал при множестве убийств, одних женщин насиловал, а других силой уводил с собой, занимался разбоем в неслыханных размерах, убил еще многих людей и рыскал по феррарской провинции с вооруженной, организованной бандой, убийствами и насилием заставляя предоставлять себе еду и жилье. Как подумаешь, что за всем этим стоит, выходит, что за священником этим числится колоссальное количество злодеяний. Вообще тогда среди столь мало контролировавшихся и столь привилегированных лиц духовного звания и монахов было много убийц и других преступников, но второго такого Пелегати не было. Нечто в ином роде, хотя здесь тоже не было ничего благовидного, имело место тогда, когда отпетые люди напяливали на себя рясу с тем, чтобы ускользнуть от правосудия, как, например, тот корсар, с которым Мазуччо⁴³¹* познакомился водном монастыре в Неаполе²⁸. Относительно того, как в этом отношении обстояло дело с папой Иоанном XXIII, более точных сведений нет²⁹.

Время лично знаменитых главарей разбойничьих шаек начинается к тому же лишь позднее, в XVII в., когда политические противоречия, гвельфы и гибеллины, испанцы и французы более не сотрясали страну: разбойник приходит на смену партийному приверженцу.

В некоторых местностях Италии, куда не проникла культура, сельские жители неизменно были готовы к тому, чтобы убить вся­

 

==299

кого пришельца, который попадется им в руки Так обстояло дело, например, в более отдаленных районах Неаполитанского королевства, где первобытная дикость сохранялась, быть может, со времени римского латифундийного хозяйства, и где имелась полная невинной простоватости тенденция не проводить различия между чужаком и врагом, tiospes и hostis. Люди эти были совсем не безрелигиозными: случалось, что устрашенный пастух являлся в исповедальню, чтобы покаяться в том, что во время поста ему при изготовлении сыра попало в рот две-три капли молока. Разумеется, знавший местные нравы исповедник выведывал у него в связи с этим, что еще ему со товарищи часто доводилось грабить и убивать проезжих, но только это, как нечто не выходящее здесь из порядка вещей, не пробуждало в нем никаких укоров совести³⁰. На то, в состояние какого озверения могли приходить крестьяне во время политической сумятицы также и в других местностях, было указано в другом месте (с. 418 прим. 127).

Еще более ужасным признаком падения нравов в это время, чем разбой, была частота оплаченных, выполняемых чужими руками преступлений. В этом отношении, по общему признанию, Неаполь превосходил все прочие города. «Нет здесь ничего, что можно было бы купить так дешево, как человеческую жизнь»,  говорит Понтано³¹. Однако и в других местностях обнаруживаются ужасающие масштабы таких злодеяний. Разумеется, рассортировать их по мотивам чрезвычайно нелегко, поскольку соображения политической целесообразности, партийной ненависти, личной вражды, мести и страха вступали здесь во взаимодействие. К большой чести флорентийцев следует сказать, что в эту эпоху у них, наиболее высокоразвитого народа Италии, такое происходит чрезвычайно редко³², возможно, потому, что для легитимных властей здесь еще существовало признаваемое населением правосудие, а может потому, что более высокая культура людей сообщала им иной взгляд на преступное вмешательство во вращение колеса судьбы. Дать себе отчет в том, что всякая пролитая кровь приводит к непредсказуемым последствиям, как и в том, в насколько малой степени может быть уверен зачинщик в определенном и продолжительном выигрыше даже в случае так называемого «полезного» преступления  если на это вообще где-либо были способны, то как раз во Флоренции. После гибели флорентийской свободы убийства из-за угла, главным образом заказные, как кажется, сразу же стремительно участились, и так было, пока правительство Козимо I не набрало такой силы, что его полиция³³ могла уже справляться со всеми преступлениями.

 

К оглавлению

В прочей Италии оплачиваемые преступления совершались реже или чаще в зависимости от того, были ли здесь в наличии платежеспособные высокопоставленные подстрекатели. Никому не могло бы прийти в голову провести в этом отношении статистическое обобщение, однако если даже лишь малая часть всех смертей, которые молва рассматривала как вызванные насильственными причинами, была на самом деле убийствами, то уже это составляет очень значительное число Государи и правительства подавали в этом отношении самый пагубный пример они нисколько не колебались, включая убийство в арсенал средств своего всемогущества Для этого вовсе даже не надо было быть Чезаре Борджа и Сфорца, и Арагонская династия, а позднее  и марионетки Карла V также позволяли себе все то, что представлялось им целесообразным.

Постепенно народная фантазия до такой степени переполнилась домыслами этого рода, что люди вообще перестали верить в естественную смерть властителей Конечно, что касается силы действия ядов, люди склонны были составлять себе о них совершенно фантастические представления. Мы склонны верить, что действие ужасного белого порошка (с. 80) Борджа могло быть заранее предопределено на какой-то определенный срок, так что действительно venenum atterminatum⁴⁹²* мог быть тот яд, который правитель Салерно протянул кардиналу Арагонскому со словами: «Через несколько дней ты умрешь, потому что твой отец, король Ферранте, желал нас всех раздавить»³⁴. Однако отравленное письмо, посланное Катариной Риарио папе Александру VI³⁵, навряд ли было способно отправить его на тот свет, даже если бы он его прочитал; и когда врачи предупреждали Альфонса Великого, чтобы он не читал Тита Ливия, присланного ему Козимо де’Медичи, тот вполне справедливо ответил им, чтобы они прекратили говорить глупости³⁶. И уж тем более исключительно магическим должно было быть действие того яда, которым хотел лишь слегка помазать паланкин папы Пия II секретарь Пиччинино³⁷ Определить, в каком соотношении между собой находились минеральные и растительные яды, не представляется возможным, жидкость, которой лишил себя жизни художник Россо Фьорентино⁴⁹³* (1541г.) была, очевидно, сильной кислотой³⁸, так что ее невозможно было бы незаметно дать другому человеку. Что до употребления оружия, и прежде всего кинжала, для совершения потаенных преступлений, то, к сожалению, видные деятели в Милане, Неаполе и других городах имели для этого никогда не выходившие из употребления повод и средство, поскольку среди

 

==301

 толп вооруженных людей, в которых они нуждались для собственной защиты, вследствие праздности постоянно формировалась подлинная страсть к убийствам. Многие злодейства остались бы не совершившимися, когда бы господин не знал совершенно точно, что тому или иному человеку из свиты достаточно одного лишь его мановения.

Среди тайных средств, которыми губили людей, встречается (по крайней мере в виде намерения) также и волшебство³⁹, хотя это имеет место лишь в зависящем от иных обстоятельств контексте. Там, где говорится о maleficii, malie⁴⁸⁴* и пр., чаще всего речь идет о том, чтобы взвалить на и без того уже ненавистного или вызывающего отвращение индивидуума все мыслимые ужасы. При дворах Франции и Англии XIV и XV вв. губительное, смертельное волшебство играет куда более существенную роль, чем среди высших сословий Италии.

Наконец, в этой стране, где индивидуальность достигает своего пика во всех отношениях, являются также законченные злодеи, которые совершают преступление ради него самого, а не как средство для достижения определенных целей, либо по крайней мере избирают его как средство для целей, выходящих за пределы всякой психологической нормы.

К этим внушающим ужас фигурам принадлежат, как представляется на первый взгляд, некоторые кондотьеры⁴⁰: Браччода Монтоне⁴⁹⁶*, Тиберто Брандолино, и еще  Вернер из Урслингена⁴⁹⁶*, на серебряной нагрудной пластине которого было начертано: «Враг Бога, сострадания и милосердия». Насчет того, что эта категория людей в целом принадлежала к наиболее рано полностью эмансипировавшимся злодеям, можно нисколько не сомневаться. Однако мы перестаем давать им излишне поспешные оценки, как только даем себе отчет в том, что наиболее тяжкое их преступление (по разумению авторов их жизнеописаний) состояло в презрении к церковному отлучению и что уже под этим углом зрения вся личность данного человека озаряется мертвенным и жутким светом. Во всяком случае у Браччо такое умонастроение заходило очень далеко: так он мог прийти в ярость по поводу читающего псалмы монаха и приказать сбросить его с башни⁴¹, «однако к своим воинам он был справедлив и был великим полководцем». Да и вообще преступления кондотьеров чаще всего совершались ради выгоды, под влиянием их в высшей степени деморализированного положения, а казавшаяся преднамеренной жестокость, как правило, имела целью лишь всеобщее устрашение. Злодеяния Арагонской династии имели, как мы видели (с. 29 cл.), основ­