Выражаем глубокую признательность Международному фонду «Культурная инициатива» и лично Джорджу Соросу за финансовую поддержку серии Лики культуры

Распространенная вера людей в свободу воли господствовала в Западной Европе с самых давних времен, поскольку ведь во все времена ответственность за то, что сделал человек, воз­

 

==335

лагалась лично на него так, словно это подразумевалось само собой. Другое дело религиозное и философское учение, которому необходимо было привести природу человеческой воли в соответствие с великими законами мироздания. Здесь возникает вопрос относительно «больше» и «меньше», согласно которым и производится оценка нравственности как таковой. Данте не вполне свободен от астрологических химер, озарявших тогдашний горизонт ложным светом, однако он изо всех сил рвется вверх, к достойному воззрению на сущность человека. «Звезды,  говорит у него¹³⁶ Марко Ломбарде,  дают первый толчок к твоему действию, однако тебе дан свет в отношении добра и зла, а также свободная воля, которая после начальной схватки со звездами побеждает все, если она правильно воспитана».

Другие люди могли усматривать противостоящую свободе необходимость не в звездах, а в иных силах; как бы то ни было,отныне вопрос этот оставался открытым и его невозможно было обойти. Дабы ознакомиться с тем, как он рассматривался тогда в школах либо занимал умы исключительно кабинетных мыслителей, мы посоветовали бы читателю обратиться к истории философии. Однако в той мере, в какой он перешел в сознаниеболее широких кругов, о нем следует поговорить нам.

XIV век был взволнован главным образом сочинениями Цицерона, который, как известно, считался эклектиком, но действовал скорее как скептик, поскольку он излагает теории различных школ, не приходя к положительным выводам. Во вторую голову читались Сенека и немногие переведенные на латинский язык сочинения Аристотеля. Ближайшим результатом этих штудий была приобретенная людьми способность размышлять о самых возвышенных вещах — во всяком случае вне рамок церковного учения, если не в прямом противоречии с ним.

Как мы видели, в XV в. чрезвычайно увеличился круг владельцев античных сочинений и их распространенность; наконец, получили хождение все сохранившиеся греческие философы  по крайней мере в латинском переводе. С самого начала чрезвычайно примечательно здесь то, что именно люди,бывшие одними из главных распространителей этой литературы, придерживались строжайшего благочестия и даже аскезы.(Ср. с. 177) О фра Амброджо Камальдолезе нам здесь говорить не следует, потому что он сосредоточился исключительно на переводе греческих отцов церкви и лишь после большого сопротивления по настоянию Козимо Медичи Старшего перевел на латинский Диогена Лаэртского. Однако его современники Николо Никколи, Джанноццо Манетти, Донато Аччайоли, папа

 

==336

 Николай V соединяют¹³⁷ со всесторонним гуманизмом чрезвычайно ученые познания в Библии и глубокую набожность. Мы уже подчеркивали (с. 135 сл.) схожую направленность Витторино да Фельтре. Тот же самый Маттео Веджо, что досочинил XIII песнь «Энеиды», испытывал такой энтузиазм к памяти бл. Августина и его матери Моники, что он не мог не повлечь за собой самых возвышенных следствий. Результатом и плодом таких устремлений было то, что Платоновская академия во Флоренции вполне официально поставила перед собой цель пронизать дух античности христианством: то был весьма примечательный оазис среди гуманизма этого времени.

Гуманизм же этот был, вообще говоря, по преимуществу мирским, и с расширением исследований в XV столетии он становился таким все в большей и большей степени. Его представители, с которыми мы познакомились выше как с истинными форпостами лишенного оков индивидуализма, вырабатывали в себе, как правило, такой характер, что нам должна быть совершенно безразлична даже свойственная ему религиозность,которая иной раз выступает с вполне определенными претензиями. Репутация атеистов укрепилась за ними, вероятно, тогда, когда они стали проявлять безразличие, а сверх того, стали вести кощунственные речи против церкви: какого бы то ни было умозрительно обоснованного убежденного атеизма никто из них не выдвинул¹³⁸, да и не мог на это отважиться. Когда их размышления обращаются в направлении основополагающей идеи, это скорее всего оказывается некая разновидность поверхностного рационализма, летучий осадок, составленный из многих взаимно противоречивых идей древних, которыми они должны были заниматься, а также презрения к церкви и ее учению. К этой категории относились те рассуждения, которые едва не привели Галеотто Марцио¹³⁹⁶²⁶* на костер, когда бы бывший его ученик, папа Сикст IV поспешно не выхватил его из рук инквизиции. Именно, Галеотто писал: всякий, кто правильно себя ведет и действует согласно внутреннему прирожденному закону, отправляется на небо, к какому бы народу он ни принадлежал.

Рассмотрим для примера религиозные воззрения одной фигуры меньшей величины, принадлежавшей к этой многочисленной толпе, Кодра Урчео¹⁴⁰⁵²⁷*, бывшего первым домашним учителем последнего Орделаффи⁵²⁸*, государя Форли, а потом долгие годы преподававшего в Болонье. Что касается церковной иерархии и монахов, он в полной мере высказывает непременные обвинения в их адрес; его тон, вообще говоря, чрезвы­

 

==337

чайно дерзок, а кроме того, он позволяет себе постоянно примешивать сюда свою собственную персону вместе с городскими слухами и шутками Однако он способен назидательно говорить об истинном Богочеловеке Христе и в письме одному набожному священнику просит его упомянуть себя в молитвах. Как-то ему приходит в голову приступить к перечислению глупостей языческой религии следующим образом «Наши теологи также нередко блуждают впотьмах и ссорятся de lana сарrina⁵²⁹* - из-за непорочного зачатия, Антихриста, причастия, предопределения и некоторых других предметов, по поводу которых лучше было бы помолчать, нежели распространяться в проповедническом рвении» Однажды, когда Урчео не было дома,его комната выгорела вместе со всеми рукописями. Когда он об этом узнал, то встал на улице против изображения Мадонны и закричал «Слушай, что я тебе говорю, я не безумен, я говорю сознательно! Когда я тебя когда-нибудь призову в смертный час,ты меня не слушай и не забирай меня к своим! Потому что я хочу навек остаться с дьяволом!» Такая то была речь, после которой, однако, он счел за лучшее на протяжении шести месяцев прятаться у одного дровосека. При этом Урчео был настолько суеверен, что его постоянно пугали предсказания и необычные явления природы, лишь веры в бессмертие в нем не осталось На заданный ему вопрос он сказал своим слушателям следующее никто не знает, что происходит после смерти с человеком, его душой или его духом, и все разговоры насчет загробного мира  это средство запугивания для старых баб. Однако когда ему довелось умирать, он все же вручил свою душу или свой дух¹⁴¹ всемогущему Богу и теперь уже увещевал своих рыдающих учеников бояться Бога, особенно же  верить в бессмертие и воздаяние после смерти, и принял причастие с немалым воодушевлением. Нет никаких гарантий того, что гораздо более прославленные люди той же специальности, даже если они высказывали значительные мысли, были намного более последовательными в своей жизни. Большая их часть колебалась между свободомыслием и обрывками привитого в детстве католицизма, внешне же они мудро держались за церковь

Но поскольку теперь их рационализм связывался с началами исторической критики, время от времени могла здесь появляться робкая критика библейской истории Передают слова Пия II¹⁴², произнесенные им как бы имея в виду грядущие перемены: «Даже если бы христианство не было удостоверено чудесами, оно должно было бы быть принято уже по причине его высокой нравственности» Относительно легенд, поскольку они

==338

В отношении идеи божественного управления миром гуманисты, как правило, не идут дальше холодного отстраненного наблюдения того, что происходит в условиях господствующего вокруг насилия и злоупотреблений власти. Из этого настроения возникло множество книг «О судьбе», со всеми возможными вариациями этого названия. По большей части они констатируют вращение колеса счастья и непостоянство всего земного, особенно в сфере политики; провидение также привлекается сюда, очевидно, только потому, что люди еще стыдятся голого фатализма, отказа от познания причин и следствий или неприкрытого отчаяния. Не без выдумки строит Джовиано Понтано естественную историю демонического Нечто, называемого Фортуной, из сотни по большей части пережитых им самимэпизодов¹⁴⁷. Более шутливо, в виде сна, трактует этот предмет Эней Сильвий¹⁴⁸. А намерение Поджо в одном сочинении, относящемся уже к его старости¹⁴⁹, состоит в том, чтобы изобразить мир в виде бездны несчастий и оценить как можно ниже счастье отдельных сословий Это настроение так и остается преобладающим: на примере множества выдающихся людей сопоставляется должное и имеющееся их счастья и несчастья и получающаяся сумма дает по большей части неблагоприятный результат. Тоном, исполненным высокого достоинства, почти

 

==339

 элегически, Тристан Караччоло¹⁵⁰ превосходно изображает нам судьбу Италии и итальянцев, насколько ее возможно было обозреть около 1510 г. Со специфическим применением этого господствующего настроения к гуманистам составил впоследствии Пиерио Валериане свой знаменитый трактат (с. 180 слл.). Имелось несколько особенно привлекательных тем в этом роде,как, например, счастье Льва Х То привлекательное, что можно было сказать о нем с политической точки зрения, яркими мастерскими мазками обобщил Франческо Веттори; картину чувственных удовольствий Льва изображают Паоло Джовио и анонимная биография¹⁵¹, теневые стороны этого счастья, как и саму его судьбу, безжалостно рисует только что названный Пиерио.

При этом встречающиеся здесь время от времени надписи общественного назначения на латинском языке, в которых люди кичатся своим счастьем, вызывают чувство едва ли не ужаса.Так, Джованни II Бентивольо, правитель Болоньи, отважился приказать вырезать на камне на новопостроенной башне возле его дворца слова: его заслуги и его счастье обеспечили ему все мыслимые блага¹⁵²  и это всего за несколько лет до его изгнания. Людям, изъяснявшимся таким тоном в античности, по крайней мере дано было ощущение зависти богов. Очевидно, в Италии обычай во всеуслышание хвалиться своей удачей был введен кондотьерами (с. 23 сл.).

Но помимо всего этого наиболее сильное воздействие открытой заново античности на религию исходило не от какой-либо философской системы, какого-то учения или же мнения древних, но со стороны господствовавшей во всем оценки. Все предпочитали людей античности, а отчасти также и ее учреждения, людям и учреждениям средневековья, во всех отношениях на них равнялись и при этом оставались совершенно равнодушны к различиям в области религии. Все перемалывалось восхищением историческим величием. (Ср. 285; с 392 прим. 42 )

Однако если говорить о филологах, сюда следует добавить еще целый ряд специального рода глупостей, которыми они привлекли к себе внимание всего света. Насколько был прав папа Павел II, когда поставил в вину своим аббревиаторам и их коллегам язычество, остается во всяком случае делом в высшей степени неясным, поскольку его основной жертве и биографу Платине (с. 147, 220) мастерски удалось выставить его при этом в таком свете, словно Павел стремился ему отомстить за что-то иное, и вообще Платина его изобразил преимущественно как комический персонаж Обвинения в неверии, язычестве¹⁵³, отрицании бессмертия и пр. были выдвинуты против

 

К оглавлению

 арестованных лишь после того, как процесс по обвинению в заговоре ни к чему не привел. Да и Павел, если нас правильно информируют, был не тот человек, чтобы судить о чем бы то ни было духовном  увещевал же он римлян не давать своим детям никакого образования сверх чтения и письма. Это поповская ограниченность, схожая с отмечаемой у Савонаролы (с. 321),с той только разницей, что папе можно было возразить, что если образование отдаляет человека от религии, то основная вина за это ложится на него и ему подобных. При этом, однако, не следует сомневаться в том, что Павел действительно ощущал беспокойство по поводу языческих тенденций в его окружении. Что же тогда могли себе позволить гуманисты при дворе язычески безбожного Сиджизмондо Малатесты (с 439 прим. 132)? Разумеется, у этих в основном лишенных каких-либо основ людей почти все зависело от того, насколько далеко позволяло им заходить их окружение. И там, где они касались христианства, они приближали его к язычеству (с. 167 сл , 171). Надо видеть, насколько далеко заходит в смешении, например, Джовиано Понтано: святой называется у него не только divus, но и deus⁵³⁰*, ангелов он считает просто тождественными античнымгениям¹⁵⁴, а бессмертие с его точки зрения  это просто царство теней. В этом отношении дело доходило до совершенно невероятных крайностей. Когда в 1526 г. Сиена¹⁵⁵ была атакована партией изгнанников, добрый настоятель собора. Тицио,который сам нам об этом и рассказывает, поднялся 22 июля с постели, вспомнил, что написано в III книге Макробия¹⁵⁶⁵³¹*, прочитал мессу, а после этого произнес приведенную у этого автора формулу заклятия против врагов, только вместо слов «Tellus mater teque Juppiter obtestor» он сказал: «Tellus teque Christe Deus obtestor⁵³²*. После того, как он продолжал это проделывать на протяжении трех дней, враг отступил. С одной стороны,такие вещи выглядят как невинные вопросы стиля и моды, с другой же, это есть настоящее религиозное отступничество.

Однако античность обладала еще и иным особенно опасным действием, причем именно догматического характера она сообщала Возрождению свои формы суеверия. Кое-что из этого непрерывно сохранялось в Италии на протяжении средневековья, тем легче теперь все это полностью возрождалось. То,что в этом играло роль мощное воздействие воображения, само собой понятно. Лишь оно было в состоянии заставить замолчать пытливый итальянский дух.

Вера в божественное управление миром была, как сказано,потрясена у одних людей обилием несправедливости и несча­

 

==341

стий. Другие, как, например, Данте, отдавали по крайней мере земную жизнь случаю и его бедствиям, а если они при этом тем не менее все же сохраняли в себе крепкую веру, то это объяснялось тем, что они прочно придерживались воззрения о высшем предназначении человека в загробном мире. Однако как только эта убежденность в бессмертии поколебалась, перевес перешел на сторону фатализма либо, в случае, когда происходило последнее, первое было его следствием.

Образовавшаяся брешь заполняется поначалу античной астрологией, а также, разумеется, и астрологией арабской. Из взаимного расположения планет между собой в каждый момент,а также из их отношения к знакам зодиака астрология угадывает будущие события и все течение жизни человека, предопределяя таким образом важнейшие принимаемые решения. Во многих случаях те действия, которые человек осуществлял на основании предписаний небесных тел, были в общем-то не более безнравственны, чем те, что были бы им избраны без этого; однако зачастую решение принималось с отнесением издержек на счет совести и чести. Чрезвычайно поучительно, что ни образование, ни просвещение не могли противостоять этому помрачению, потому что оно имело опору в страстной силе воображения, в горячем желании предвидеть и предопределять будущее, а также потому, что помрачение это подтверждалось также и античностью.

В XIII в. астрология внезапно с чрезвычайной энергичностью выступает на первый план итальянской жизни. Император Фридрих II возит своего астролога Теодора с собой, а Эццелино да Романо¹⁶⁷  целую состоящую у него на жалованье свиту таких людей, среди них знаменитого Гвидо Бонатти⁵³³* и длиннобородого сарацина Павла из Багдада. В отношении всех важных предприятий они должны были ему определять день и час, и массовые зверства, которые он приказывал совершать, могут в немалой своей части быть объяснены логическими выводами из их пророчеств. С этих пор никто больше не опасается обращаться с запросами к звездам; не только государи, но также и отдельные городские общины¹⁵⁸ содержат при себе заправских астрологов, а в университеты¹⁵⁹ с XIV по XVI в. на работу принимаются особые профессора этой лженауки, даже помимо астрономов в собственном смысле. Папы¹⁶⁰ по большей части открыто исповедуют вопрошание звезд; правда, Пий II составляет здесь достойное исключение¹⁶¹, и точно так же он с презрением относился к толкованию снов, необычных природных явлений и колдовству. Однако сам Лев X, как представляется, относит к великим заслугам своего

 

==342

 понтификата то, что астрология процветает¹⁶², а Павел III не проводил ни одного заседания консистории¹⁶³ без того, чтобы звездочет не назначил ему часа.

Что касается лучших людей, то мы вполне могли бы предполагать, что они ни в малейшей степени не позволяли звездам определять свой способ поведения, что существовала граница, на которой религия и совесть давали приказ остановиться На деле же достойные и набожные люди не только принимали участие в этом помрачении, но и сами выступали в качестве его представителей Таким был маэстро Паголо из Флоренции¹⁶⁴, у которого мы сталкиваемся едва ли не с таким же намерением привить астрологию морали, какое явно заметно у позднего римлянина Фирмика Матерна¹⁶⁵⁵³⁴* Жизнь его была в полном смысле жизнью святого аскета: он довольствовался самой малостью, презирал все мирские блага и собирал одни лишь книги. Как сведущий врач он ограничивал свою практику одними своими друзьями, однако ставил им то условие, что они непременно должны исповедоваться Общение его ограничивалось нешироким, однако прославленным кругом людей, собиравшихся в монастыре Анджели вокруг фра Амброджо Камальдолезе (с. 336), а кроме того, беседами с Козимо Старшим, по крайней мере в последние годы его жизни. Ибо Козимо также ценил астрологию и пользовался ею, пускай лишь для определенных, скорее всего второстепенных целей. Вообще же Паголо давал астрологические советы одним только наиболее близким своим друзьям. Однако и не обладая такой нравственной строгостью, гадатель по звездам вполне мог быть уважаемым человеком и быть принятым в любом обществе, причем в Италии их имелось куда больше, чем в остальной Европе, где они встречаются лишь при наиболее выдающихся дворах, да и то не при всех. Всякий, кто устраивал себе в Италии дом на широкую ногу, держал, как только рвение на этот счет стало достаточно большим, также и астролога, который, разумеется,мог подчас и голодать¹⁶⁶. Через посредство литературы по данной науке, получившей чрезвычайно широкое распространение еще до возникновения книгопечатания, к тому же возник дилетантизм, в меру сил подражавший признанным мастерам в этой области. Наихудшей категорией астрологов были те, которые обращались за помощью к звездам лишь для того, чтобы связать с нею магические искусства или же скрыть их за нею.

Однако и без такого добавления астрология является достойным сожаления аспектом тогдашней итальянской жизни. Что за картину являли собой все эти высокоодаренные, разносто­

 

==343

ронние, уверенные в себе люди, когда слепая жажда знать будущее и на него воздействовать сразу торжествовала над их могучей индивидуальной волей и решимостью! А ведь между тем, когда звезды возвещали что-то уж слишком неблагоприятное, они собирались с силами и действовали независимо, говоря при этом: Vir sapiens dominabitur astris¹⁶⁷, мудрец будет властвовать звездами,  и все лишь для того, чтобы вскоре снова впасть в прежнее ослепление.

Прежде всего всем детям из видных семейств составлялся гороскоп, и, случалось, полжизни человек влачил, ожидая исполнения никчемного предсказания событий, которые так и ненаступали¹⁶⁸ Далее, звезды вопрошались насчет каждого важного решения наделенных властью лиц, особенно в отношении часа, когда следует начать действовать. От этого зависел отъезд царственных особ, прием иноземных послов¹⁶⁹, закладка фундамента больших зданий. Красноречивейший пример последнего рода мы встречаем в жизни вышеупомянутого Гвидо Бонатти, которого на основании всей его деятельности, а также значительного созданного им систематизирующего труда¹⁷⁰можно считать возродившим астрологию в XIII в. Чтобы положить конец партийной борьбе гвельфов и гибеллинов в Форли,он уговорил здешних жителей заново возвести стены их города, приступив к этому в торжественной обстановке под указанным им сочетанием звезд: если в таком случае люди из обеих партий в один и тот же момент бросят в фундамент по камню, в Форли навек позабудут, что такое партийная вражда. Для этого дела было выбрано по одному гвельфу и одному гибеллину. И вот светлый миг настал: тот и другой держали в руке по камню,рабочие приготовили свои инструменты, и Бонатти подал сигнал. Гибеллин тут же бросил свой камень вниз, а вот гвельф замешкался, а потом и наотрез отказался это делать, поскольку сам Бонатти считался за гибеллина и вполне мог втайне замыслить какую-то каверзу против гвельфов. Ну и поносил же его астролог: «Да покарает Бог и тебя, и твою партию гвельфов с вашей недоверчивой злокозненностью! Да такой констелляции над вашим городом не будет теперь в ближайшие 500 лет!»И действительно, после этого Бог погубил гвельфов в Форли,однако теперь (пишет хронист около 1480 г.) гвельфы и гибеллины полностью здесь примирились и не приходится больше слышать названий их партий¹⁷¹.

Следующим, что попадает в зависимость от звезд, оказываются решения, принимаемые на войне. Тот же Бонатти помог великому вождю гибеллинов Гвидо да Монтефельтро одер­

 

==344

жать целый ряд побед, указывая ему верный по сочетанию звезд час для выступлений, когда же Монтефельтро более не имел его при себе¹⁷², его покинуло все мужество для продолжения борьбы за свою тираническую власть и он удалился в миноритский монастырь, где и можно было его видеть на протяжении долгих лет — собирающим милостыню Еще в Пизанскую войну 1362 г флорентийцы поручили астрологу определить час своего выступления¹⁷³, они едва не опоздали, потому что внезапно был рекомендован путь в обход. Так, в предыдущих случаях они выезжали в поле по Виа ди Борго Сан Апостоло, и результаты были всякий раз неутешительными; очевидно, с этой улицей, когда они выходили на бой с пизанцами, было связано дурное предзнаменование, и потому на этот раз войско вышло через Порта Росса. Но поскольку здесь не были сняты натянутые для защиты от солнца шатры, им пришлось (снова недобрый знак) нести знамена опущенными. И вообще астрологию невозможно было отделить от военного дела хотя бы потому,что ее придерживались большинство кондотьеров. Джакопо Кальдера⁵³⁵* был весел в самой тяжкой болезни, потому что знал,что падет в битве, как оно на самом деле и случилось¹⁷⁴, Бартоломео Альвиано был убежден в том, что как доставшиеся ему ранения в голову, так и его должность военачальника выпали по предопределению звезд¹⁷⁵, Никколо Орсини-Питильяно⁵³⁶* в 1495 г запрашивает себе у физика и астролога Алессандро Бенедетто¹⁷⁶⁵³⁷* благоприятный с точки зрения звезд час для заключения его договора о найме на венецианскую службу. Когда 1 июня 1498 г. флорентийцы в торжественной обстановке возвели в должность нового кондотьера Паоло Вителли, переданный ему командирский жезл был снабжен изображениями констелляций¹⁷⁷, причем сделано это было по желанию самого Вителли.

Иной раз остается не вполне ясным, вопрошались ли звезды перед важными политическими событиями или же астрологи рассчитывали констелляции, господствовавшие в соответствующий момент, лишь впоследствии, из любопытства. Когда Джангалеаццо Висконти (с. 15) одним мастерским ударом захватил в плен своего дядю Бернабо и его семейство (в 1385 г.),Юпитер, Сатурн и Марс находились в доме Близнецов  так сообщает один современник¹⁷⁸, однако мы не знаем, это ли определило его решение действовать. Нередко сами гадатели по звездам руководствовались политическими соображениями и расчетом в большей степени, чем обращением планет¹⁷⁹.

Если уже на протяжении всего позднего средневековья вся

 

==345

 сплошь Европа от Парижа до Толедо позволяла себя запугивать астрологическими пророчествами чумы, войны, землетрясений, наводнений и т п. , то Италия в этом отношении совершенно от нее не отставала Несчастливому 1494 году⁵³⁸*, навсегда отворившему Италию для чужеземцев, предшествовали недвусмысленно дурные предсказания¹⁸⁰, однако нелишним было бы выяснить, не держались ли наготове такие пророчества на каждый будущий год еще задолго до него.

Однако в своей полной, античной последовательности эта система распространяется на такие области, где никто не ожидал бы с нею столкнуться. Если вся внешняя и духовная жизнь индивидуума определяется его гороскопом, то и большие духовные группы, например народы и религии, также находятся в подобной зависимости, а поскольку констелляции этих великих совокупностей подвержены изменениям, то им подвержены и сами совокупности. Идея того, что каждой религии определен ее век, проникает через это посредство астрологии и в итальянское образование Соединение Юпитера, говорится здесь¹⁸¹,с Сатурном произвело на свет иудейскую веру, с Марсом  халдейскую, с Солнцем  египетскую, с Венерой  мусульманскую,с Меркурием  христианскую, а соединением его с Луной некогда будет произведена религия Антихриста Уже Чекко д*Асколи⁵³⁹* самым кощунственным образом рассчитал Рождество Христа и вывел из него его крестную смерть; по этой причине в1327г ему выпало умереть во Флоренции на костре¹⁸². Учения такого рода влекли за собой в отдаленной перспективе окончательное затуманивание всего вообще сверхчувственного.

Тем более высокую оценку следует дать той борьбе, которую вел просветленный итальянский дух против всех этих ложных хитросплетений. Рядом с величайшими монументальными прославлениями астрологии, такими, как фрески в Салоне вПадуе¹⁸⁴, а также фрески в летнем дворце Борсо (Скифанойя) в Ферраре, рядом с беззастенчивыми восхвалениями¹⁸⁵, которые позволял себе даже Бероальдо Старший, постоянно звучит громкий протест неодураченных и мыслящих Также и с этой стороны в античности уже была проведена подготовительная работа, однако эти люди не вторят древним, а высказываются на основании их собственного здравого человеческого рассудка и своих наблюдений Отношение Петрарки к тем астрологам, которых он знал лично,  это резкий сарказм¹⁸⁶, он проницает всю их систему во всей ее злостной измышленности. Да и новелла, с самого ее появления, со «Ста старых новелл», астрологам почти всегда враждебна¹⁸⁷. Авторы флорентийских

 

==346

 хроник мужественнейшим образом отбиваются от астрологии,даже если им приходится излагать эти басни, поскольку они вплетены в традицию. Джованни Виллани неоднократно повторяет¹⁸⁸ «Никакое сочетание звезд не может принудить к чему-либо свободную человеческую волю, как не может оно определить Божью волю». Маттео Виллани объявляет астрологию грехом, который флорентийцы унаследовали вместе с другими суевериями от своих предков, язычников-римлян. Однако вопрос этот не оставался в рамках чисто литературных обсуждений партии, которые формировались вокруг него, открыто вели борьбу друг с другом Во время ужасного наводнения 1333 г и другого, случившегося в 1345 г., вопрос о зависимости судьбы от звезд, Божьей воле и каре очень подробно дискутировался астрологами и теологами¹⁸⁹ Доводы против астрологии никогда не переставали раздаваться на протяжении всего Возрождения¹⁹⁰, причем их следует считать искренними, поскольку человек мог скорее угодить сильным мира сего через защиту астрологии, нежели нападками на нее.

В окружении Лоренцо Великолепного, среди славнейших его платоников, на сей счет господствовал раскол Марсилио Фичино защищал астрологию и составлял детям из семьи гороскоп (и это, должно быть, тогда он предсказал маленькому Джованни, что тот станет папой Львом X¹⁹¹) Напротив того, Пико делла Мирандола вписывает яркую страницу в историю этого вопроса своим знаменитым опровержением¹⁹² Он доказывает,что в вере в звезды коренится все безбожие и безнравственность: если бы астролог пожелал во что-то верить, ему прежде всего следовало бы почитать в качестве богов планеты, потому что это ведь от них исходит все счастье и все несчастье. Да и все прочее суеверие также находит здесь себе готовое на все орудие, поскольку геомантия, хиромантия и любого рода волшебство поначалу обращались к астрологии насчет правильного выбора часа. В отношении же нравов Пико говорит такнет ничего, что бы до такой степени способствовало злу, чем когда само небо представляется изначальным его источником,ведь тогда должна полностью исчезнуть вера в вечное спасение и вечную погибель. Пико даже взял на себя труд проконтролировать астрологов с эмпирической стороны, из сделанных ими за один месяц предсказаний погоды на будущий день три четверти были неверными Самое же главное, однако, состояло в том, что он (в IV книге) выдвинул положительную христианскую теорию управления миром и свободы воли, которая, как представляется, произвела на образованных людей всей на­

 

==347

ции большее впечатление, чем все проповеди раскаяния, которые зачастую более до них не доходили.

Однако, прежде всего, Пико отбил у астрологов охоту к дальнейшему публикованию их теоретических трудов¹⁹³, а те, которые уже напечатали их перед этим, в большей или меньшей степени этого стыдились. Например, Джовиано Понтано в своей книге «О судьбе» (с. 339) признал всю лженауку в целом и преподал ее теоретически в собственном большом сочинении¹⁹⁴ на манер Фирмика. Правда, и теперь в своем диалоге «Эгидий» он отказывается не от астрологии, но лишь от астрологов, превозносит свободную волю и ограничивает влияние звезд материальными предметами. Дело это остается в ходу, однако оно,как представляется, более так не господствует во всей жизни,как это было раньше. И в живописи, в меру своих сил прославлявшей помрачение в XV в., выражается теперь иной способ рассуждений: вокруг купола капеллы Киджи¹⁹⁵ .  Рафаэль изображает богов планет и небо неподвижных звезд, и фигуры хранящих и направляющих их прекрасных ангелов, сверху же их благословляет Предвечный Отец. Кажется, был в Италии и еще один враждебный астрологии момент: испанцы, в том числе их генералы, не имели к ней совершенно никакого отношения и если кто желал им угодить¹⁹⁶, совершенно открыто объявлял себя врагом этой полуеретической, поскольку она была полумусульманской, науки. Правда, еще в 1529 г. Гвиччардини пишет: везет же астрологам, которым люди верят, даже если они среди ста неправд скажут одну истину, в то время как остальные, кто произнес среди сотни истин одну ложь, выходят из всякого доверия¹⁹⁷. Да и помимо этого презрение к астрологии вовсе не обязательно влекло за собой веру в провидение, оно могло привести также и к общему, неопределенному фатализму.

Как в этом, так и в прочих отношениях Италия не смогла без ущерба для себя прожить и изжить культурный импульс Возрождения, потому что на нее обрушились чужеземное завоевание и Контрреформация. Когда бы не это, она, вероятно, смогла бы полностью преодолеть фантастические бредни собственными силами. И тот, кто придерживается воззрения, что и интервенция и католическая реакция были неизбежны и могут быть целиком поставлены в вину самому итальянскому народу, должен счесть справедливым наказанием также и понесенные в связи с этим духовные потери. Жаль только, что очень многое было при этом утрачено и Европой в целом.

Чем-то куда более невинным, чем гадание по звездам, представляется вера в приметы. Все средневековье унаследовало

 

==348

 целый их арсенал из соответствующих ветвей своего язычества, и Италия в этом отношении не отставала ни на шаг. Однако своеобразным моментом здесь была та поддержка, которую оказывал гуманизм этому массовому помрачению: одному осколку язычества, доставшемуся по наследству, он приходит на выручку с другим, подвергшимся литературной обработке.

Народное суеверие итальянцев распространяется, как известно, на предчувствия и выводы из примет¹⁹⁸, с чем соединяется еще и по большей части невинная магия. Поначалу нет недостатка в ученых гуманистах, которые вполне здраво издеваются над этими вещами и в связи с этим о них повествуют. Тот самый Джовиано Понтано, что написал большой астрологический труд (с. 443прим. 194), в своем «Хароне» с немалым сочувствием перечисляет всевозможные неаполитанские суеверия: отчаяние женщины,когда у ее курицы или гуся вскочит типун, глубокую озабоченность видного господина, когда к нему не возвратился ловчий сокол или у него охромела лошадь, магическое заклинание апулийских крестьян, произносимое ими в три субботних ночи, когда из-за бешеных собак местность делалась небезопасной и т. д. И вообще точно так же, как в античности, животному миру отдавалось здесь предпочтение в отношении всего несущего в себе указание будущего, и уж, конечно, те содержавшиеся на государственный счет львы, леопарды и пр. (с. 191) подавали народу своим поведением тем больше поводов для размышления, что люди непроизвольно привыкли видеть в них живой символ государства. Когда во время осады 1529 г. во Флоренцию прилетел подстреленный орел, Синьория выдала тому, кто его принес, четыре дуката, поскольку это считалось хорошим предзнаменованием¹⁹⁹. Далее, определенные моменты времени и места считались благоприятными или неблагоприятными для отправления определенных функций, либо вообще были способны все собой предопределить. Как сообщает Варки, флорентийцы верили, что суббота является их судьбоносным днем, в который имеют обыкновение происходить все важные вещи, как хорошие, так и дурные. Их предубеждение относительно выступления войск по определенным улицам уже (с. 346)упоминалось. У перуджинцев же, наоборот, одни их ворота, Portaeburnea⁵⁴⁰*, считались сулящими удачу, так что все Бальоне приказывали войскам выходить на бой всякий раз через эти ворота²⁰⁰. Далее, метеоры и небесные знаки занимают здесь такое же место, как и во всем средневековье, и в необычные очертания облаков воображение и здесь вкладывает сражающиеся армии и верит в то, что высоко в воздухе слышится шум битвы²⁰¹. Однако еще более сомнительным становится суеверие, если оно соче­

 

==349

тается со священными предметами, как, например, когда изображения Мадонны двигают глазами или плачут²⁰² или же когда злосчастья страны ставятся в зависимость от какого-либо мнимого кощунства, искупления которого требует в таком случае чернь (с.325). Когда над Пьяченцей в 1478 г. разразился сильный продолжительный дождь, стали говорить, что он не прекратится, пока некий ростовщик, незадолго перед этим погребенный в Сан Франческо, будет покоиться в священной земле. Поскольку епископ по доброй воле отказывал в разрешении откопать труп, молодые люди захватили его силой, посреди страшной сумятицы протащили по улицам и наконец выбросили в По²⁰³. Конечно, и Анджело Полициано полностью присоединяется к такому же взгляду на вещи, когда он ставит то же в вину Джакомо Пацци, одному из главных вдохновителей названного по имени его семьи заговора во Флоренции в 1478 г. Когда его душили, он в ужасных выражениях предал свою душу Сатане. И здесь начался дождь, да такой,что урожай зерновых оказался под угрозой; поэтому также и здесь толпа людей (в основном крестьян) выкопала в церкви труп, и мгновенно дождевые тучи разошлись и выглянуло солнце  «вот насколько счастливо было народное мнение», — прибавляет великий филолог²⁰⁴. Поначалу труп был зарыт в неосвященную землю,однако в один из следующих дней выкопан вновь и после чудовищного шествия по городу утоплен в Арно.

Такие и подобные им характерные черты весьма распространены в народе и могли с равными основаниями иметь место как в X, так и в XVI в. Однако и сюда вмешивается литературная античность. Относительно гуманистов было полностью удостоверено, что они целиком и полностью находились под воздействием необычайных природных явлений и предзнаменований, примеры чего нами уже упоминались (с. 338 сл.). Если это все-таки необходимо еще обосновать, достаточно будет одного только Поджо. Тот самый радикальный мыслитель, который отвергает аристократию и неравенство людей (с. 238 сл.),верит не только во весь средневековый вздор относительно духов и чертей (fol. 167, 179), но и в необычайные природные явления по античному образцу, например в те, про которые рассказывали при последнем посещении Флоренции Евгением IV²⁰⁵.«Вечером тогда неподалеку от Комо видели 4 000 собак, которые пустились в путь в направлении Германии, за ними следовало большое стадо коров, а за ними  войско, пешее и конное,частью совсем без головы, частью же с едва видимыми головами, и наконец  огромный всадник, за которым вновь следовало стадо коров». Поджо также верит в войну сорок и галок (fol.

 

К оглавлению

==350

 180). Он даже пересказывает, быть может сам того не замечая,вполне сохранившийся отрывок античной мифологии: на берегу Далмации появляется тритон, бородатый и с маленьким рогом, настоящий морской сатир, переходящий книзу в плавники и рыбье тело; он крадет с берега детей и женщин, пока пять смелых прачек не убивают его камнями и палками²⁰⁶. Деревянное изображение чудовища, которое показывают Поджо в Ферраре, заставляет его целиком в это уверовать. Правда, оракулы более не существуют и богов теперь уж невозможно вопрошать, однако раскрывание наугад тома Вергилия и истолкование мест, на которые при этом наталкиваются (sortes virgilianае⁵⁴¹*), снова входит в моду²⁰⁷. Помимо этого, характерные для поздней античности верования в демонов не остались без влияния на подобные же верования Возрождения. Сочинение Ямвлиха или Абаммона⁵⁴²* о египетских мистериях, которое могло сослужить в этом отношении службу, было напечатано в латинском переводе уже в конце XV в. Даже Платоновская академия во Флоренции не осталась полностью свободной как от данного, так и иного ему подобного неоплатонического помрачения клонившейся к закату римской эпохи. Об этой вере и связанном с ней колдовстве и пойдет у нас теперь речь.

Народная вера в то, что принято называть миром духов²⁰⁸, в Италии примерно такова же, как и в прочей Европе. Прежде всего здесь также имеются привидения, т. е. явления умерших,и если воззрение на них несколько отличается от бытовавшего на Севере, то это проявляется единственно лишь в античном наименовании  ombra⁵⁴³*. Если такая тень является человеку еще и в наше время, он для собственного спокойствия заказывает прочитать пару месс. То, что души злых людей являются в ужасном виде, понятно само собой, однако здесь прибавляется еще то особое воззрение, согласно которому привидения умерших вообще злы по природе. Мертвецы убивают маленьких детей, говорит капеллан у Банделло²⁰⁹. Очевидно, при этом он отделяет особую эту тень от души, поскольку последняя несет наказание в огне чистилища, и когда появляется, именно она, обыкновенно она лишь рыдает и вопит. В других случаях то, что является, есть не столько образ как тень определенного человека, сколько образ события, какого-то прошлого состояния. Так объясняют чертовщину в старом дворце Висконти у Сан Джованни в Конка живущие по соседству люди: здесь когда-то Бернабо Висконти мучил и душил бесчисленные жертвы своей тирании, так что нет ничего удивительного в том, что теперь случаются явления²¹⁰. Нечистому на руку управляющему

 

==351

 домом для бедных в Перудже как-то вечером, когда он считал деньги, явилась целая толпа бедняков со свечами в руках и принялась танцевать вокруг; одна же исполинского вида фигура произнесла от их лица угрожающую речь  то был св. Ало, святой-покровитель дома для бедных²¹¹. Воззрения эти сами по себе были так хорошо понятны, что также и поэты смогли вниз обнаружить общезначимый мотив. Так, например, прекрасно изображает Кастильоне явление застреленного ЛодовикоПико⁶⁴⁴* под стенами осажденной Мирандолы²¹². Разумеется,всего охотнее поэты пользуются этим мотивом тогда, когда сами они уже избавились от веры в привидения.

В Италии господствовала та же вера народа в демонов, что и у всех народов средневековья. Бытовало убеждение, что Бог дозволяет иной раз злым духам этого рода осуществлять подчас значительное разрушительное действие в отношении отдельных частей мира и человеческой жизни; единственной уступкой была та, что человек, к которому приближались демоны как искусители, мог использовать для сопротивления свою волю.В Италии демоническая сторона природных явлений в особенности легко приобретает в народных устах поэтические измерения. Ночью перед большим наводнением в долине Арно в 1333 г. один святой отшельник услышал в своей келье над Валломброза дьявольские шумы, перекрестился, встал в дверях и увидел, как мимо мчались черные, страшного вида вооруженные всадники. После того как он произнес заклинание, один из них дал ему ответ: «Мы едем чтобы потопить город Флоренцию за его грехи, если то позволит Бог»²¹³. С этим можно сравнить почти одновременное явление в Венеции (1340 г.), на основании которого какой-то великий мастер венецианской школы,быть может Джорджоне, написал изумительную картину: полная демонов галера, которая с быстротой птицы несется над бурлящей лагуной, чтобы погубить грешный островной город, и трое святых, которые, не будучи никем узнаны, поднимаются в барку бедного корабельщика и посредством своих заклинаний низвергают демонов и их корабль на дно морское.

К этой вере присоединяется еще иллюзорное представление, что посредством заклинания человек способен приблизиться к демонам и воспользоваться их помощью для удовлетворения своих земных целей  корыстолюбия, властолюбия и чувственности. В этом отношении, очевидно, поначалу было куда больше невинно осужденных, чем действительно виноватых.Лишь после того как стали жечь мнимых чародеев и ведьм, действительное использование заклинаний и колдовства стало

 

==352

 более распространенным. От костров, на которых приносили в жертву этих подозреваемых, поднимался наркотический дым, вдохновлявший к магии большее число пропащих людей. А тогда к ним присоединились еще и сознательные обманщики.

Общераспространенный и примитивный образ, в котором эта практика беспрерывно продолжалась, быть может, с самих римских времен²¹⁴, — это ведьмовство (strega). Оно может принимать вид совершенно невинного занятия, пока ограничивается только пророчествами²¹⁵, вот только переход от простых предсказаний к оказанию содействия часто остается незаметным, а между тем может оказаться решающей ступенью к падению.Если речь идет о действенном колдовстве, то ведьме главным образом доверяют возбуждение любви и ненависти между мужчиной и женщиной, но также и чисто разрушительные, злые воздействия, а именно иссушение маленьких детей, даже если это совершенно явно происходит вследствие небрежения и неразумия родителей. После всего остается еще вопрос, насколько далеко простирается действие, оказываемое ведьмой при помощи простых волшебных заклинаний, церемоний и непонятных формул, а насколько приходится ей прибегать к сознательному вызыванию демонов, уж не говоря о лекарствах и ядах,которые могли ею выдаваться с полным пониманием оказываемого ими действия.

С наиболее безобидной разновидностью этого, в области чего в конкуренцию с ведьмами еще отваживались вступить нищенствующие монахи, мы знакомимся, например, через ведьму из Гаэты, которую изображает нам Понтано²¹⁶. Его путешественник Суппатий попадает в ее жилище, как раз когда она принимает здесь одну девушку и одну служанку, которые пришли с черной курицей, девятью снесенными в пятницу яйцами,уткой и белой нитью, поскольку сегодня третий день после новолуния. Пока что она их отсылает и велит прийти в сумерках.Надо надеяться, речь здесь идет исключительно о прорицании: госпожа служанки забеременела от монаха, а возлюбленный девушки ей изменил и ушел в монастырь. Ведьма жалуется: «С тех пор, как мой муж умер, я живу этим делом и вполне могла бы не знать никаких забот, потому что у наших гаэтанок веры достаточно, когда бы мне не перебегали дорогу монахи, поскольку они толкуют сны, принимают деньги на отвращение гневасвятых, обещают девушкам мужей, беременным  мальчиков,бесплодным  детей, а сверх того, по ночам, когда мужья на рыбалке, навещают женщин, с которыми договорились в церкви днем». Суппатий предостерегает ее от зависти со стороны

 

==353

 монастыря, однако она нисколько не опасается, потому что настоятель  старый ее знакомец.

Однако помрачение создает и худшую категорию ведьм: таких, которые злым колдовством лишают людей здоровья и жизни. В связи с ними, поскольку дурного глаза и т. д. было недостаточно, на ум прежде всего приходило содействие могущественных духов. Наказанием для них, как мы уже видели в случае с Финичеллой (с. 314), является смерть на костре, однако в то время с этим фанатизмом еще возможно было вступить в переговоры: согласно городскому закону Перуджи, например,они могли откупиться за 400 фунтов²¹⁷. В те времена к делу подходили еще не с полной серьезностью. На территории Папской области, в высоких Апеннинах, прямо на родине св. Бенедикта⁶⁴⁵* в Норче образовался настоящий рассадник ведьмовства и колдовства. Дело было явное и общеизвестное. Разъяснения на этот счет дает одно из наиболее примечательных писем ЭнеяСильвия²¹⁸, относящихся к раннему периоду его жизни. Он пишет своему брату: «Податель сего явился ко мне, чтобы спросить, не знаю ли я в Италии Венерину гору. Именно на такой горе должны обучать магическим искусствам, к которым его хозяин, саксонец по происхождению и выдающийся астроном²¹⁹,испытывает страстное влечение. Я ответил, что знаю Порто Венере - недалеко от Каррары на скалистом берегу Лигурии,где я по дороге в Базель провел трое суток. Также я выяснил,что на Сицилии имеется посвященная Венере гора Эрике, однако я не слыхал о том, чтобы там обучали магии. Однако входе разговора я припомнил, что в Умбрии, в старом герцогстве (Сполето) неподалеку от города Нурсии⁵⁴⁶* есть место, где под отвесной стеной скалы имеется пещера, а в ней источник.Там бывают, как мне, помнится, доводилось слышать, ведьмы(striges), демоны и ночные тени, и тот, у кого достанет мужества, может видеть духов (spiritus), говорить с ними и учитьсяколдовству²²⁰. Я то этого не видел, да и не старался увидеть,потому что чему можно научиться только через грех, того лучше вовсе не знать». Однако он называет того, от кого об этом слышал, и просит брата отвести к нему подателя письма, если тот еще жив. Эней заходит здесь в своей предупредительности по отношению к высокопоставленному лицу очень далеко, однако что до него лично, то он не только в большей степени свободен от всякого суеверия, чем его современники (с. 324, 343),но и выдержал на этот счет такое испытание, которое и теперь было бы не всякому образованному человеку по плечу. Когда во время Базельского собора он в течение 75 дней лежал в

 

==354

 Милане в лихорадке, его так и не смогли убедить послушаться врачей-чародеев, хотя прямо к его кровати подводили человека, чудесным образом вылечившего перед этим от лихорадки2 000 солдат в лагере Пиччинино. Все еще больным Эней переправился через горы в Базель и излечился по дороге²²¹.

Далее нам приходится кое-что узнать об окрестностях Норчи через некроманта, который желал приобрести власть над великолепным Бенвенуто Челлини. Дело состояло в том²²², чтобы освятить новую колдовскую книгу, а наиболее удобным для этого местом являются как раз тамошние холмы. Правда, как-то учитель чародея святил книгу вблизи аббатства Фарфы, однако при этом возникли осложнения, с которыми не пришлось бы столкнуться у Норчи. А сверх того, нурсийские крестьяне —люди надежные, в деле этом сведущие и в случае чего способны оказать немалую подмогу. Однако вылазка не состоялась, а то Бенвенуто, вероятно, познакомился бы с сообщником мошенника. В те времена эта местность была у всех на слуху.Аретино где-то говорит о ведьмовском колодце: там жили сестра сивиллы Норчийской и тетка Фата Морганы. И, вероятно,приблизительно в то же время Триссино в своем большом эпосе²²³ воспел эту местность как обитель истинного пророчества,пустив для этого в ход все возможности поэзии и аллегории.

С печально знаменитой буллой Иннокентия VIII (1484 г.)²²⁴ведьмовство и его преследование получает, как известно, статус гигантской отвратительной системы. Поскольку основными ее проводниками были немецкие доминиканцы, бич этот обрушился в основном на Германию, а в Италии прежде всего на те области, которые ближе всего прилегали к Германии. Уже сами папские распоряжения и буллы²²⁵, например, относятся к провинции доминиканского ордена Ломбардии, к епархиям Брешиаи Бергамо, к Кремоне. Так, из знаменитого теоретически-практического руководства Шпренгера «Молот ведьм»⁵⁴⁷* мы узнаем, что в Комо уже в первые годы после выхода буллы была сожжена 41 ведьма; толпы итальянок бежали в область эрцгерцога Сигизмунда, полагая, что там они пока что будут в безопасности. Наконец, эта охота на ведьм совершенно неискоренимым образом входит в повседневную действительность некоторых бессчастных альпийских долин, особенно Валь Камоника²²⁶. Очевидно, системе удалось хроническим образом заразить этим помрачением группы населения, бывшие к тому каким-то образом расположенными. Знакомясь с историями и новеллами из Милана, Болоньи и т. д.²²⁷, мы должны понимать,что здесь идет речь именно об этой, в основном немецкой по

 

==355

 своему характеру разновидности ведьмовства. Если оно не распространилось на прочую Италию, то это, быть может, зависело от того, что здесь уже имелась и была хорошо известна развитая «стрегерия», покоившаяся на существенно иных основаниях. Итальянская ведьма занимается своим ремеслом: от своих клиентов она требует денег, но прежде всего сознательного отношения. Здесь и речи нет об истерических сновидениях северных ведьм, о дальних полетах, инкубах и суккубах: стрега должна позаботиться о том, чтобы доставить удовольствие другим людям. Если о ней начинают думать, что она способна принимать различные образы, быстро перемещаться в отдаленные места, это ей может понравиться, поскольку повышает ее престиж, но, с другой стороны, здесь уже кроется опасность для нее, если верх одержит страх перед ее злобой и мстительностью, особенно в отношении околдовывания детей, коров и полевых плодов. Ее сожжение инквизиторами и местными властями может оказаться в высшей степени популярной мерой.

Однако наиболее важной областью деятельности стреги,как уже указывалось, были дела любовные, среди которых числятся такие, как возбуждение любви и ненависти, завязывание шнурка с целью отомстить⁵⁴⁸*, вытравливание плода любви, а по обстоятельствам  и то, чтобы якобы причинить смерть неверному или неверной при помощи магических обходов, или даже приготовление ядов²²⁸. Поскольку люди доверялись таким женщинам с чрезвычайной неохотой, возникло некоторого рода любительство, при котором люди потихоньку выучивались у ведьм то одному, то другому, а потом продолжали этим заниматься самостоятельно. Например,римские публичные женщины пытались поддержать собственное очарование при помощи чар другого рода, в духе Горациевой Канидии⁵⁴⁹*. Аретино^{229 650}* не только мог на этот счет кое-что о них знать, но и был способен порассказать о них достоверные вещи. Он перечисляет гнусные отбросы, собранные у них в шкафах: волосы, черепа, ребра, зубы, глаза мертвецов, человеческая кожа, пуповины маленьких детей, подметки и куски одежды из могил. Они даже приносят с погостов гниющее мясо (и еще более немыслимые вещи) и незаметно дают его отведать своему любовнику. Волосы, тесемки, срезанные ногти любовника они варят в масле, украденном из неугасимых церковных лампад. Самые невинные из их заклинаний  это когда они лепят сердце из горячей золы и его протыкают, припевая:

==356

Prima che*1 fuoco spenghi

Fa ch*a mia porta venghi; Tal ti punga il mio amore

Quale io fo questo cuore⁵⁵¹*

Бывали еще колдовские формулы при свете луны, знаки на земле и восковые или медные фигурки, которые вне всякого сомнения изображали любимого и с которыми обращались по обстоятельствам.

К вещам этим настолько привыкли, что женщина, которая,не имея ни красоты, ни молодости, тем не менее обладала большой привлекательностью для мужчин, тут же подпадала под подозрение в колдовстве Мать Санги²³⁰ (секретаря при Клименте VII) отравила его возлюбленную, дело с которой обстояло именно таким образом. К несчастью, умерли также и ее сын и все общество его друзей, отведавших отравленного салата.

Далее следует, и уже не в качестве помощника, но конкурента ведьмы, еще лучше знакомый с опасными задачами колдун или заклинатель, incantatore. Иной раз он в равной степени или даже преимущественно является астрологом; но чаще всего он мог выдавать себя за астролога, чтобы не подвергнуться преследованиям как колдун, тем более что без толики астрологии для определения благоприятных часов не мог обойтись также и колдун(с. 344, 347). Но поскольку многие духи добры или индифферентны²³¹, то и их заклинатель может иной раз претендовать на сносную репутацию, и еще Сикст IV в 1474 г. в одном решительном папском послании²³² вынужден был выступить против некоторых болонских кармелитов, прямо с кафедры заявлявших, что ничего плохого нет в том, чтобы вопрошать демонов и ждать от них ответа. В самую такую возможность верили тогда, очевидно, очень многие, непосредственным доказательством этого служит уже хотя бы то, что даже самые набожные люди верили в вымоленные видения добрых духов. Савонарола весь полон такими представлениями, флорентийские платоники говорят о мистическом воссоединении с Богом, а Марцелл Палиндженио (с. 170) недвусмысленно дает понять, что общается с благими духами²³³. В тоже время он убежден в существовании целой иерархии злых демонов, которые, обитая от луны и ниже, подкарауливают природу и человеческую жизнь²³⁴, и он даже рассказывает о личном знакомстве с ними, а поскольку целям нашей книги не отвечает систематическое изображение тогдашней веры в духов,то мы дадим по крайней мере рассказ Палиндженио в качестве частного примера²³⁵.

 

==357

На Соракте, возле Сан Сильвестро, один благочестивый отшельник наставлял Палиндженио в ничтожности всего земного и бессмысленности человеческой жизни, а после, с наступлением ночи, тот отправился в Рим. Здесь, прямо на улице при ярком лунном свете присоединяются к нему трое людей, один из которых называет его по имени и спрашивает, откуда он идет.Палиндженио отвечает, что от мудреца с этой горы. «О глупец,- возражает тот,-  неужто ты полагаешь, что на Земле кто-либо мудр? Лишь высшие существа (Divi) обладают мудростью, и к ним принадлежим мы трое, хотя мы и имеем человеческий облик. Я зовусь Сарацил, а эти двое Сатиэль и Яна; наше царство  прежде всего Луна, где и вообще обитает большая толпа средних существ, господствующих над землей и морем». Не без внутреннего трепета Палиндженио спрашивает их, что задело у них в Риме. Ответ таков: «Один из наших товарищей, Аммон, с помощью магической силы удерживается в рабстве одним юношей из свиты кардинала Орсини. Ибо примечайте, люди,  это, между прочим, доказательство вашего собственного бессмертия,  что вы можете принуждать нашего брата. Я сам как-то, будучи заключен в хрустальный сосуд, был вынужден служить одному немцу, пока бородатый монашек меня не освободил. Теперь мы хотим попытаться оказать эту услугу нашему товарищу в Риме, а заодно переправить в Орк пару видных господ». При этих словах демона поднимается ветерок, и Сатиэль говорит: «Слышите, наш посланник уже возвращается из Рима, это дуновение возвещает о нем». И действительно, появляется еще один, которого они весело приветствуют и расспрашивают про Рим. Его известия в высшей степени антипапские по тону: Климент VII снова заключил союз с испанцами и надеется искоренить Лютерово учение не при помощи аргументов, но испанским оружием  чистая прибыль для демонов, которые в случае предстоящего большого кровопролития отведут бесчисленные души в ад. После этих речей, в которых Рим с его безнравственностью изображается как целиком впавший во зло, демоны исчезают и предоставляют поэту скорбно следовать своей дорогой ²³⁶.

Если кто желает составить представление о том, насколько далеко можно было тогда заходить в признании этой связи с демонами, несмотря на «Молот ведьм» и пр., мы должны отослать его к пользовавшейся большой популярностью книге Агриппы Неттесгеймского «О тайной философии». Как можно думать, он, правда, написал ее рано, до того как побывал в Италии ²³⁷, однако в посвящении Тритемию Агриппа называет сре­

 

==358

ди прочих также и важные итальянские источники, пускай даже только для того, чтобы дать им низкую оценку заодно с остальными. В случае неоднозначных личностей, одной из которых был Агриппа, как и в случае шарлатанов и дураков, какими должны быть названы большинство остальных, нас очень мало интересует их система, которой они нередко прикрываются,вместе со всеми ее формулами, воскурениями, мазями, пентаклями, костями мертвецов²³⁸ и пр. Однако, во-первых, система эта сплошь наполнена цитатами из античных суеверий, и,далее, ее воздействие на жизнь и страсти итальянцев представляется подчас весьма значительным и богатым следствиями. Можно полагать, что лишь наиболее развращенные из великих могли отдаваться этому делу полностью, однако сильные желания и страсти время от времени приводят к колдунам также и сильных, творческих людей всех сословий, и уже самосознание, что дело это возможно, в какой-то мере лишает веры в нравственный миропорядок даже наиболее чуждых всякому суеверию людей. Возникает впечатление, что при помощи денег и риска человек способен безнаказанно пренебречь всеобщими разумом и нравственностью и перескочить через ступени, которые в ином случае лежат между человеком и его дозволенными или недозволенными целями.

Сначала рассмотрим древнюю, находящуюся на грани исчезновения разновидность колдовства. От самых ранних веков средневековья, даже от античности многие итальянские города сохранили воспоминание о том, что их судьба связана с определенными зданиями, статуями и т. д. Некогда древние рассказывали о посвященных жрецах или «телестах», которые присутствовали при основании отдельных городов и магически обеспечивали их благосостояние посредством определенных памятников, а также, видимо, и посредством тайного захоронения определенных предметов (telesmata) ⁵⁵²*. Если что-то от римских времен продолжало теперь свою жизнь в народе, сохранившись в устном предании, так это данные традиции; вот только, разумеется, посвященных жрецов в ходе столетий сменили просто колдуны, поскольку религиозная сторона деятельности первых в античности становится теперь непонятной. В некоторых неаполитанских Вергилиевых чудесах ²³⁹ вполне отчетливо живет древнейшее воспоминание об одном телесте, имя которого было со временем вытеснено именем Вергилия. Так и заключение таинственного изображения города в сосуд есть не что иное как античная телесма, а Вергилий как основатель стен Неаполя - это лишь видоизмененный присутствующий при ос­

 

==359

новании города посвященный жрец. Народная фантазия со все более обильными результатами продолжает трудиться над этими предметами далее: пока Вергилий не оказывается также создателем и бронзовой лошади, головы на Ноланских воротах и бронзовой мухи над какими-то другими воротами, и даже грота Посилиппо и т. д. Все это  сплошь предметы, в некоторых отношениях осуществляющие магическую связь судеб, в то время как обе упомянутые черты⁵⁵³* определяют, как представляется, судьбы Неаполя вообще. И в средневековом Риме также имелись смутные воспоминания в том же роде. В СанАмброджо в Милане находился античный мраморный Геркулес; про него говорили, что пока он стоит на месте, будет существовать государство (вероятно, государство германских императоров, которых венчали на престол в церкви Сан Амброджо)²⁴⁰.Флорентийцы были убеждены²⁴¹, что их (перестроенный позднее в баптистерий) храм Марса будет стоять до скончания времен,в соответствии с констелляцией, под которой он был построен во времена Августа. Правда, мраморную конную статую Марсаони, будучи христианами, отсюда удалили, однако поскольку ее уничтожение (опять же на основании констелляции) навлекло бы на город большое несчастье, ее поставили на одну башню над Арно. Когда Тотила⁵⁵⁴* разрушил Флоренцию, статуя упала в воду и была оттуда извлечена, лишь когда Карл Великий заново основал Флоренцию. Теперь ее поставили на опору при въезде на Понте Веккьо  и на этом месте был в 1215 г. убитБуондельмонти⁵⁵⁵*, так что и зарождение великой межпартийной борьбы гвельфов и гибеллинов было связано с этим ужасным идолом. При наводнении 1333 г. он исчез навсегда²⁴².

Однако такая же телесма обнаруживается и в другом месте. Уже упомянутый Гвидо Бонатти не удовлетворился тем, чтобы при основании заново городских стен Форли потребовать символической сцены примирения двух партий (с. 344). Он полагал, что при помощи бронзового или каменного изображения всадника, изготовленного им и захороненного с помощью астрологических и магических средств²⁴³, он защитил Форли не только от разрушения, но даже разграбления и взятия. Когда кардинал Альборнос (с. 72) приблизительно через шесть десятков лет правил Романьей, статуя была случайно найдена при земляных работах и выставлена, очевидно, по приказанию кардинала, на обозрение народу, чтобы тот понял, какими средствами ужасный Монтефельтро утверждал свою власть в пикуримской церкви. Однако еще полстолетия спустя (1410 г.), когда внезапное нападение врагов на Форли закончилось

 

К оглавлению

 неудачей, народ снова обратился к силе статуи, которая, видимо,была спасена и снова захоронена. Однако то был, должно быть,последний раз, когда довелось порадоваться: уже на следующий год город был действительно завоеван. Закладка зданий во всем XV в. содержала в себе не только астрологические (с. 344), но и магические отзвуки. Просто поразительно, какую массу золотых и серебряных медалей папа Павел II закладывал в основание своих зданий²⁴⁴, и Платине было вовсе даже не неприятно узнать в этом добрую языческую телесму. Относительно средневекового религиозного значения такой жертвы²⁴⁵ как Павел,так и его биограф, разумеется, не имели представления.

Однако это официальное волшебство, которое, несомненно, было по большей части лишь досужими сплетнями, даже в отдаленной степени не приобретает значения тайной, используемой в личных целях магии.

Все, что из области магии встречалось особенно часто в повседневной жизни, собрал Ариосто в своей комедии о некромантах²⁴⁶. Ее герой  один из многих изгнанных из Испании евреев, хотя он выдает себя также за грека, египтянина и африканца и беспрестанно меняет имена и маски. Хотя он способен⁵⁵⁶* с помощью своих заклинаний затемнить день и просветлить ночь, сдвинуть землю, сделаться невидимым, превращать людей в животных и т. д., однако вся эта похвальба является только вывеской: его истинной целью является эксплуатация несчастливых и охваченных страстями супружеских пар, и уж здесь-то оставляемые им следы подобны склизкой дорожке улитки, а часто - и последствиям разрушительного градобития. В своих целях он заставляет окружающих Поверить, что сундук, в котором закрыт любовник, полон духов, и что сам он в состоянии заставить говорить труп и т. п. По крайней мере хорошим знаком является то, что поэты и авторы новелл могли выставлять людей такого сорта в смешном свете и при этом рассчитывать на одобрение. Банделло не только рисует колдовство одного ломбардского монаха как жалкое и ужасное по своим последствиям мошенничество²⁴⁷, но еще и с подлинным негодованием изображает²⁴⁸ беды, беспрестанно преследующие легковерных дураков. «Такой человек надеется при помощи «Ключа Соломона» и многих других колдовских книжек отыскать в недрах земли спрятанные там сокровища, заставить свою даму подчиниться его воле, разузнать тайны государей, в один миг переместиться из Милана в Рим и тому подобное. Чем чаще он обманывается, тем упрямее становится... Вы только себе представьте, синьор Карло, то время, когда один наш друг, для того

 

==361

 чтобы вызвать к себе благосклонность своей возлюбленной,наполнял свою комнату черепами и мертвыми костями, словно это погост!» Случаются в высшей степени отвратительные поручения  к примеру, вытащить у трупа три зуба, вырвать ему ноготь с пальца и т. д., а потом, когда наконец приступают к заклинанию со всем его фокусничеством, несчастные участники иной раз умирают со страха.

Бенвенуто Челлини, правда, не умер во время известного великого заклинания (1532 г.) в римском Колизее²⁴⁹, хотя ему и его спутникам пришлось пережить ощущение глубочайшего ужаса: сицилийский священник, вероятно, видевший в нем своего возможного будущего пособника, даже сделал ему по пути домой комплимент  ему, мол, еще не приходилось встречать человека такого несокрушимого мужества. Что же касается самого заклинания, каждый читатель может представлять себе его ход так, как пожелает; решающим моментом здесь были,видимо, наркотические пары и заранее подготовившееся ко всему самому ужасному воображение: также и поэтому приведенный сюда юноша, на которого все это должно было произвести сильнейшее впечатление, смог увидеть куда больше остальных. О том же, что все дело было устроено в основном имея в виду Бенвенуто, мы можем заключить хотя бы по тому,что вообще-то для этого связанного с опасностью предприятия невозможно подыскать никакой другой цели, помимо любопытства. Ведь сам-то он первым делом вспомнил прекрасную Анжелику, чародей же говорит ему после, что все дела любовные глупость в сравнении с отысканием сокровищ. Наконец, мы не должны забывать, что само произнесение слов: «Демоны сдержали данное ими мне слово, и ровно месяц спустя, как мне и было обещано, я сжимал Анжелику в объятиях» (гл. 68) щекотало тщеславие. Однако при том, что в истории своей Бенвенуто мог постепенно сам себя ввести в заблуждение, она все же имеет непреходящую ценность как пример господствовавших тогда воззрений.

Но вообще-то итальянские художники, даже самые «удивительные, причудливые и странные», нелегко увлекались чародейством. Правда, один такой художник - в связи со своими анатомическими штудиями - кроит себе камзол из кожи покойника, однако после увещеваний своего исповедника вкладывает его обратно в могилу²⁶⁰. Именно часто практиковавшееся изучение трупов могло наиболее радикальным образом опрокинуть веру в магическое воздействие различных их частей, и в то же время беспрестанное наблюдение и воссоздание форм

 

==362

раскрывало перед художником возможность магии совершенно иного рода.

Вообще говоря, несмотря на приведенные примеры, чародейство и колдовство находится явно на спаде в начале XVI в.,т.е. в то время, когда за пределами Италии оно как раз достигает расцвета, и тогда только и начинаются вояжи итальянскихколдунов и астрологов на Север, поскольку на родине они ни у кого не вызывали большого доверия. XIV в. был веком, когда считали необходимым вести тщательное наблюдение за озером на горе Пилата у Скариотто, чтобы помешать колдунам в их освящении книг²⁵¹. В XV в. еще случались такие вещи, как,например, предложения вызвать ливень с тем, чтобы разогнать осаждающую город армию; и уже тогда правителю осажденного города (Никколо Вителли в Читта ди Кастелло) хватило разума, чтобы отослать заклинателей дождя как безбожников²⁵².В XVI в. таких вещей в официальном порядке больше не встретить, хотя частная жизнь во многих отношениях еще подпадает под влияние заклинателей. Именно к этому времени принадлежит классическая фигура немецкого чародея, д-ра Иоганна Фауста; в то же время образ чародея итальянского, Гвидо Бонатти, относится еще к XIII в.

Здесь, однако, необходимо прибавить, что упадок веры в заклинание не вел за собой неизбежного подъема веры в нравственный порядок человеческого бытия, но что у многих она,как и шедшая на спад вера в силу звезд, оставляла по себе лишь один тупой фатализм.

Несколько побочных разновидностей помрачения, а именно пиромантию, хиромантию²⁵³ и пр., до некоторой степени набравших силу лишь с закатом веры в заклинание и астрологию,мы должны здесь целиком обойти молчанием, и даже сама физиогномика оказывается далеко не столь интересной, как склонны мы обычно предполагать при упоминании этого названия. Именно она является не в качестве сестры и товарки изобразительного искусства и практической психологии, но в основном  как новая разновидность фаталистического помрачения,как явная соперница звездознатства, чем она скорее всего и являлась уже у арабов. Так, например, Бартоломмео Кокле²⁵⁴,составитель учебника по физиогномике, называвший себя метопоскопом⁵⁵⁷*, наука которого, по выражению Джовио, уже выглядела как одно из наиболее выдающихся свободных искусств,не удовлетворялся тем, чтобы давать прорицания умнейшим людям, ежедневно обращавшимся к нему за советом, но еще и составил в высшей степени сомнительный «Указатель тех, кому

 

==363

 предстоят различные жизненные опасности». Джовио, хотя они состарился в среде римского просвещения (in hac luce romanа!), тем не менее находит, что содержащиеся здесь пророчества оправдываются как нельзя более часто²⁵⁵. Разумеется, в связи с этим нам приходится узнать и то, как люди, затронутые этими и подобными предсказаниями, мстили пророкам. Так,Джованни Бентивольо приказал пять раз стукнуть о стену подвешенного на привязанном к высокой винтовой лестнице канате Лукаса Гаурика, потому что Лукас предсказал ему²⁵⁶ утрату власти. Эрмес Бентивольо прислал Кокле убийцу, потому что несчастный метопоскоп, хотя и против воли, предсказал ему,что он, будучи изгнанником, падет в битве. Как кажется, убийца, пока умиравший был еще жив, над ним издевался: Кокле,мол, сам же ему предсказал, что вскоре он совершит постыдное убийство! Совершенно аналогичный достойный жалости конец ждал возродителя хиромантии, Антиоко Тиберто из Чезены²⁵⁷, - от Пандольфо Малатесты из Римини, которому он предсказал нечто наиболее неприятное из всего, что способен себе вообразить тиран: смерть в изгнании и крайнюю нищету.Тиберто был большого ума человек: о нем существовало мнение, что он в меньшей степени дает свои советы на основании методов хиромантии, нежели в соответствии со своим проницательным знанием людей. За высокую образованность его высоко ценили даже те ученые, которые ни во что не ставили его пророчества²⁵⁸.

Наконец, алхимия, которая впервые упоминается в античности лишь очень поздно, при Диоклетиане, играет во время расцвета Возрождения лишь служебную роль²⁵⁹. Этой болезнью Италия также переболела раньше, в XIV в., когда Петрарка в своей полемике против нее признает: попытки изготавливать золото являются здесь распространенным обычаем²⁶⁰. С того времени тот особый сорт веры, преданности и уединения, которых требуют занятия алхимией, становился в Италии явлением все более редким, в то время как итальянские и прочие ее адепты на Севере лишь тогда начали по-настоящему эксплуатировать видных людей²⁶¹. Уже при Льве Х те немногиелюди²⁶², которые все еще продолжали ей предаваться, назывались у итальянцев «мечтателями» (ingenia curiosa), и Аврелио Авгурелли⁵⁵⁸*, который самому Льву, большому золотоненавистнику⁵⁵⁹*, посвятил дидактическое стихотворение об изготовлении золота, получил в качестве ответного дара роскошный, однако пустой кошель. Мистическое учение посвященных, разыскивавших помимо золота еще и всеосчастливливавший фило­

 

==364

софский камень, есть целиком и полностью плод Севера, расцветший буйным цветом из теорий Парацельса⁵⁶⁰* и др.

Как с этим суеверием, так и с античным способом мышления вообще тесно связан подрыв веры в бессмертие. Однако и помимо того данный вопрос стоит с развитием современного духа как таковым еще во многих других, более глубоких взаимоотношениях.

Важным источником всех сомнений в бессмертии было поначалу желание не быть более ничем внутренне обязанным ненавистной церкви в том ее виде, какой она была. Мы видели,что людей, думавших так, церковь называла эпикурейцами (с.335 ел.). Перед лицом смерти многие могли снова потянуться к таинствам, однако бесчисленное множество людей, во всяком случае в самые деятельные годы их жизни, жило и действовало исходя из предпосылки неверия в бессмертие. То, что у многих с этим должно было быть связано также и общее неверие,очевидно само по себе, но также всесторонне засвидетельствовано исторически. Это те люди, о которых Ариосто говорит: их вера не простирается выше крыши²⁶³. В Италии, особенно во Флоренции, человек поначалу мог жить, будучи заведомо неверующим, если только не проявлял по отношению к церкви открытой враждебности. Например, исповедник, который должен готовить к смерти политического преступника, для начала у него осведомляется, верит ли он. «Ибо прошел ложный слух,что у него нет веры»²⁶⁴.

Бедный грешник, о котором здесь идет речь, это упоминавшийся на с. 46 сл. Пьерпаоло Босколи, в 1513 г. принявший участие в покушении на незадолго перед этим восстановивший свое положение дом Медичи. Он может в полном смысле служить иллюстрацией тогдашнего религиозного брожения. С самого начала Босколи был предан партии Савонаролы, однако впоследствии увлекся античными идеалами свободы и возрождением язычества. Однако когда он был в заточении, его прежняя партия вновь занялась им и обеспечила ему блаженную в ее представлении кончину. Исполненным благочестия свидетелем и летописцем всего происходившего является представитель семьи художников делла Роббиа, ученый филолог Лука.«Ах, вздыхает Босколи,  изведите Брута у меня из головы,чтобы я мог проделать путь ко Христу!» Лука отвечает: «Если вы этого желаете, это не трудно. Вы ведь знаете, что эти римские деяния были нам преподаны не по-простому, но в идеализированном виде (con arte accresciute)». И вот Босколи начинает принуждать свой рассудок к тому, чтобы уверовать, и жалу­

 

==365

ется на то, что не может поверить по собственной воле. Вот если бы он мог пожить месяц с добрыми монахами, он бы стал придерживаться совершенно духовного образа мыслей! Далее оказывается, что эти люди из окружения Савонаролы знают Библию очень мало: Босколи знает из молитв лишь «Отче наш»и «Две Мария», и теперь он настоятельно упрашивает Луку сказать друзьям, чтобы они изучали Священное писание, ибо лишь то, что человек выучил при жизни, остается с ним при смерти.После этого Лука читает и толкует ему Страсти по Евангелию от Иоанна; странным образом бедняга вполне уразумевает божественную природу Христа, в то время как его человеческая природа доставляет ему затруднения. Он был бы счастлив постигнуть последнее так зримо, «словно Христос как бы вышел навстречу ему из лесу». В ответ на это друг призывает его к смирению, поскольку все это  сомнения, насылаемые Сатаной. Затем Босколи вспоминает о неисполненном им юношеском обете совершить паломничество в Импрунету, и его друг обещает ему это исполнить за него. Между тем приходит исповедник, которым по просьбе Босколи был определен монах из монастыря Савонаролы, и вначале дает ему то вышеупомянутое разъяснение относительно точки зрения Фомы Аквинского на убийство тирана, а потом убеждает его претерпеть смерть с мужеством. Босколи отвечает: «Патер, не теряйте времени на это: для этого мне достаточно философов. Но помогите мне претерпеть смерть из любви ко Христу». Все дальнейшее  причащение, прощание и сама казнь  изображаются в высшей степени умиротворенно. Следует в особенности выделить одну подробность: уже положив голову на плаху, Босколи просит палача еще мгновение повременить с ударом: «Именно, все это время (с объявления смертного приговора) он стремился к воссоединению с Богом, однако так и не достиг желаемого, но теперь ему подумалось, что в этот миг через полное напряжение сил он сможет всего себя вручить Богу». Очевидно, то было выражение Савонаролы, которое, будучи понято Босколи лишь наполовину,и вызывало в нем беспокойство.

Если бы у нас было побольше признаний такого рода, духовная картина этого времени обогатилась бы для нас многими имеющими важное значение чертами, которых мы не находим ни в одном трактате, ни в одном стихотворении. С еще большей отчетливостью мы увидели бы и то, насколько силен был прирожденный человеку религиозный импульс, но и насколько субъективно и шатко было его отношение к религии и сколь мощные враги противостояли ему в этом. Невозможно отри­

 

==366

цать: люди с подобными внутренними свойствами непригодны для того, чтобы основать новую церковь, однако история западноевропейского духа была бы неполной без рассмотрения этой эпохи итальянского брожения, в то время как без оглядки на другие нации, не принимавшие участия в движениях мысли,история эта вполне мыслима. Однако вернемся к вопросу о бессмертии.

Если неверие приобрело столь значительное распространение среди высокоразвитых людей, это объяснялось в том числе и тем, что все духовные и душевные силы людей были в весьма значительной степени отвлечены решением великой задачи земного существования — открыть и воспроизвести мир в слове и образе. Об этом неизбежном обмирщении Возрождения речь у нас уже (с. 331 ел.) была. Однако помимо того эти исследования и это искусство с той же самой необходимостью порождали общий дух сомнения и поиска. Если этот дух мало заявляет о себе в литературе, если он дает поводы лишь для разрозненных попыток критики библейской истории (с. 338), нам не следует полагать, что его и вообще не было. Он был лишь заглушен только что упомянутой потребностью описания и изображения во всех областях, т. е. позитивным художественным импульсом; кроме того, его, как только он желал перейти к теоретическим обоснованиям, также сдерживала и еще существовавшая насильственная власть церкви. Однако этот дух сомнения должен был с неизбежностью обратиться прежде всего к вопросу относительно посмертного состояния, и это должно было произойти по причинам, слишком очевидным для того,чтобы существовала необходимость их называть.

Кроме того, сюда присоединилось еще и воздействие античности, причем осуществлялось оно в данной сфере по двум направлениям. Во-первых, предпринимались попытки усвоить психологию древних, и с этой целью, чтобы выяснить окончательное их мнение в этом вопросе, до дыр штудировали Аристотеля. В одном относящемся к этому времени диалоге в духе Лукиана²⁶⁵ Харон рассказывает Меркурию, что лично спросил Аристотеля относительно его веры в бессмертие, когда перевозил его в своей лодке. Так вот, осторожный философ, хотя уже и умерший телесно, но все-таки продолживший свое существование, даже и на этот раз не пожелал дать ясный ответ так чего же следует ожидать через много столетий, когда будут истолковываться его сочинения! Тем усерднее спорили люди относительно его мнений и мнений других древних писателей в отношении истинных свойств души, ее возникновения, ее пре­

 

==367

дсуществования, ее единства во всех людях, ее абсолютной вечности, и даже ее странствий, и находились такие, что вещали на такие темы прямо с амвона²⁶⁶ Диспуты были весьма жаркими уже в XV в.: одни доказывали, что Аристотель несомненно учил о бессмертии души²⁶⁷; другие жаловались на жестокосердечие людей, которым для того чтобы вообще поверить в существование души, желательно было бы столкнуться с ней нос к носу²⁶⁸. Филельфо в своей надгробной речи о Франческо Сфорца приводит весьма пестрый ряд высказываний античных и даже арабских философов в пользу бессмертия и завершает эту мешанину, в печатном виде²⁶⁹ занимающую полтора узких листа ин-фолио, двумя строками: «А сверх того у нас имеются Ветхий и Новый Завет, превышающие всякую истину». Между тем сюда присоединились еще флорентийские платоники - с теорией души Платона, а также, как, например, Пико, с очень важными ее дополнениями из христианского учения. Однако образованный мир был заполонён мнением противников бессмертия. К началу XVI в. неудовольствие, которое испытывала поэтому поводу церковь, увеличилось настолько, что на Латеранском соборе (1513 г.) Лев Х должен был издать конституцию²⁷⁰для защиты бессмертия и индивидуальности души, последнее против тех, кто учил, что душа во всех людях одна и та же.Однако несколько лет спустя появилась книга Помпонацци⁵⁶¹*,где была показана невозможность философского доказательства бессмертия, после чего развернулась борьба между его критиками и апологетами, прекратившаяся лишь с наступлением католической реакции. Предсуществование души в Боге,мыслившееся в большей или меньшей степени в согласии сучением об идеях Платона, долго оставалось весьма распространенным представлением, пришедшимся по сердцу, например, поэтам²⁷¹. Вопрос о том, какие последствия влечет это за собой для продолжения существования души после смерти,вплотную не рассматривался.

Второе воздействие со стороны античности исходило прежде всего из того замечательного фрагмента VI книги сочинения Цицерона «О государстве», который известен под названием«Сон Сципиона». Вероятно, без комментария Макробия фрагмент этот был бы утрачен, как и вся вторая половина сочинения. Однако теперь он распространялся в бесчисленных списках²⁷², а с началом книгопечатания  и в многочисленных изданиях, и многократно комментировался заново. Здесь дается изображение просветленного, пронизанного гармонией сфер существования великих людей. Это языческое небо, в пользу ко­

 

==368

торого были постепенно подысканы и другие высказывания древних, постепенно вытесняло небо христианское в той же мере, в какой идеал исторического величия и славы выталкивал в тень идеал христианской жизни; при этом к тому же чувствам не доводилось изведать того оскорбления, как в случае учения о полной гибели личности. Так, уже Петрарка основывает свою надежду в основном на этом «Сне Сципиона», на рассуждениях, содержащихся в других сочинениях Цицерона и на платоновском «Федоне», и все это без какого-либо упоминания Библии²⁷³. «Почему я,-  вопрошает он в другом месте,- будучи католиком, не должен разделять ту надежду, которую вне сомнения нахожу у язычников?» Несколько позднее Колуччо Салютати⁵⁶²* написал свое (имеющиеся только в рукописи)сочинение «Труды Геркулеса», в заключении которого доказывается, что деятельному человеку, претерпевшему неслыханные тяготы на земле, по праву принадлежит звездная обитель²⁷⁴.И если Данте еще строго держался того, что даже величайшие язычники, которых он охотно удостоил бы рая, все же не в состоянии выйти из лимба при входе в ад²⁷⁵, то теперь поэзия обеими руками хватается за новые либеральные идеи о потустороннем мире. Согласно стихотворению Бернардо Пульчи⁵⁶³*на смерть Козимо Старшего, на небе он будет встречен Цицероном, который также носил имя «Отца отечества», Фабиями⁵⁶⁴*,Курием⁶⁶⁶*, Фабрицием⁵⁶⁶* и многими другими: вместе с ними он составит украшение хора, поют в котором исключительно непорочные души²⁷⁶.

Однако имелась в античных авторах и другая, менее отрадная картина загробного существования, а именно мир теней Гомера, а также тех поэтов, которые не стали приукрашивать и гуманизировать это состояние. На некоторые умы это также производило впечатление. Джовиано Понтано в одном месте²⁷⁷вкладывает в уста Саннадзаро рассказ о некоем видении, посетившем его в полусне рано поутру. Ему явился покойный друг,Феррандо Януарий, с которым он некогда часто беседовал о бессмертии души. И вот теперь Саннадзаро его спрашивает,правдой ли является вечность и ужас адских мук. После некоторого молчания тень ему отвечает совершенно в духе Ахилла, отвечавшего на вопрос Одиссея: «Скажу тебе и удостоверю лишь то, что мы, отделенные от телесного существования, ощущаем в себе сильнейшее желание снова к нему возвратиться».После этого Феррандо шлет ему привет и пропадает.

Не следует упускать из вида, что такие воззрения на посмертное состояние отчасти являлись следствием, отчасти же-

 

==369

причиной отмирания важнейших христианских догматов. Понятия греха и спасения должны были почти полностью уничтожиться. Мы не должны позволить ввести себя в заблуждение тем воздействием, что оказывали проповедники раскаяния, как не должны обманываться и эпидемиями раскаяния, о которых шла речь выше (с. 313 и сл., 328 и сл.), потому что даже если предположить, что наравне с остальными в этом принимали участие также и индивидуально развитые сословия, причиной тому была лишь потребность в умилении, разрядке энергичных натур, ужас по поводу великих несчастий страны, обращенный к небу вопль о помощи. Пробуждение совести вовсе не обязательно имеет следствием ощущение греховности и потребности в спасении, и даже чрезвычайно интенсивное внешнее покаяние вовсе не предполагает раскаяние в христианском смысле. Когда достигшие высокого развития люди Возрождения рассказывают нам, что их принципом является: «Ни в чем не раскаиваться»²⁷⁸, то это, разумеется, могло относиться к нейтральным в нравственном смысле областям, просто ко всему неразумному и нецелесообразному, однако презрительное отношение к раскаянию само собой распространяется также и на область нравственности, поскольку его источником является общее, как раз таки индивидуальное, ощущение силы. Пассивное и созерцательное христианство с его постоянным соотнесением с вышним миром не господствовало более в душах этих людей. Макиавелли отваживается на то, чтобы сделать следующий за этим вывод: оно может оказаться не идущим на пользу также и государству и делу защиты его свободы²⁷⁹.

Однако какой облик должна была принимать несмотря ни на что сохранявшаяся у глубоких натур сильная религиозность? То был теизм или же деизм, называйте это как кому понравится. Последнее наименование может быть присвоено тому способу мышления, который просто стряхнул с себя христианство без того, чтобы искать или же найти какую-либо замену для своих чувств. Наличие же теизма мы признаем в тех случаях,когда имеется такое возвышенное положительное благоговение перед божественным существом, которого не знало средневековье. Оно не исключает христианства и способно в любой момент совместиться с его учением о грехе, спасении и бессмертии, однако присутствует в умах уже и без последнего.

Иной раз такое учение выступает с детской непосредственностью, даже с полуязыческим оттенком: Бог представляется ему всемогущим исполнителем желаний. Аньоло Пандольфини рассказывает²⁸⁰, как после свадьбы он заперся вдвоем с

 

К оглавлению

 женой и преклонил колени перед домашним алтарем с иконой мадонны, после чего они, однако, стали молиться не Мадонне,но Богу, чтобы он ниспослал им способность правильно распоряжаться имуществом, долгую совместную жизнь в радости и согласии, а также многочисленное мужское потомство. «За себя я молился о богатстве, близких людях и чести, за нее — о непорочности, благопристойности, а также чтоб она могла стать хорошей хозяйкой дома». Когда к этому добавляется еще и мощный заряд античности в части способа выражения, бывает трудно отделить друг от друга языческий стиль и теистические убеждения²⁸¹.

Также и в несчастьи это умонастроение высказывается подчас с берущей за живое правдивостью. Сохранилось несколько обращений к Богу, относящихся к позднему периоду Фиренцуолы, когда он вот уже на протяжении года страдал лихорадкой; в них он, несмотря на подчеркнутое причисление себя к верующим христианам, выражает явно теистическое сознание²⁸². Он не воспринимает свое страдание ни как расплату за грехи, никак испытание и подготовку к миру иному: все действие разыгрывается исключительно между ним и Богом, поместившим могучую любовь к жизни между человеком и его отчаянием. «Я проклинаю, но одну только природу, поскольку Твое величие запрещает мне называть Тебя самого... пошли мне смерть, Господи, я молю тебя, пошли мне ее теперь же!»

Конечно, напрасно стали бы мы искать в этих и им подобных высказываниях вполне явных доказательств разработанного, сознательного теизма. Все их авторы еще почитали себя отчасти христианами и, кроме того, в силу различных оснований уважительно относились к существующему церковному учению. Однако ко времени Реформации, когда мышление принуждено было проясниться, данные воззрения вышли на уровень отчетливого сознания. Определенная часть итальянских протестантов заявила о себе как об антитринитариях, а социниане  как беглецы, в большом удалении от родины, совершили знаменательную попытку создать церковь этого направления. Из всего, что нами сказано до сих пор, выясняется по крайней мере,что в данной области проявляли активность и иные настроения помимо гуманистического рационализма.

Пожалуй, средоточие всех теистических воззрений следует видеть в Платоновской академии во Флоренции и прежде всего  в самом Лоренцо Великолепном. Теоретические работы этих людей и даже их письма открывают нам лишь половину их сущности. Это верно, что Лоренцо с молодых лет и до самого кон­

 

==371

ца жизни выражался в духе догматического христианства²⁸³, а Пико даже находился под воздействием Савонаролы и придерживался монашески-аскетического образа мышления²⁸⁴. Однако в гимнах Лоренцо²⁸⁵, на которые мы пытались указать как на высочайший духовный результат деятельности этой школы,безоговорочно выражается теизм, причем исповедующий такое мировоззрение, которое старается рассматривать мир как единый великий нравственный и физический космос. В то время как люди средневековья рассматривали мир как юдоль скорби, которую императоры и папы должны охранять до явления Антихриста, в то время как в фаталистах Возрождения чередуются периоды колоссальной энергии и тупой резиньяции или суеверия, здесь, в кругу²⁸⁶ избранных умов, рождается идея, что видимый мир сотворен Богом из любви, что он является отображением предсуществующего в Боге прообраза, и что Бог останется навсегда его движителем, вечно продолжающим свое творение. Душа отдельного человека способна на то, чтобы вначале через познание Бога вовлечь его в свои узкие рамки, однако затем, уже через любовь к нему, расширить себя до бесконечности, и это явится блаженством на Земле.

Отзвуки средневековой мистики соприкасаются здесь с платоническими учениями и свойственным Новому времени духом. Быть может, здесь вызревал высший плод того познания мира и человека — и этого уже вполне достаточно, чтобы назвать итальянское Возрождение проводником нашей эпохи.

 

==372