Выражаем глубокую признательность Международному фонду «Культурная инициатива» и лично Джорджу Соросу за финансовую поддержку серии Лики культуры

 

==302

ной свой источник в мстительности и страхе. Мы скорее всего встретим безусловную жажду крови, дьявольское удовольствие, находимое в разрушении, в испанце Чезаре Борджа, жестокость которого в значительной степени превосходила преследовавшиеся им цели (с. 77). Далее, наслаждение злом как таковым наблюдается у Сиджизмондо Малатеста (с. 28 cл. и 146): то приговор не одной лишь римской курии⁴², но и приговор самой истории, признающей его виновным в убийстве, изнасиловании, супружеской неверности, кровосмешении, ограблении церквей, клятвопреступлении и предательстве, причем все это не по одному разу. Однако самое отвратительное, а именно попытка изнасиловать собственного сына Роберто, которой тот избежал, выхватив кинжал^{43 497}*, является, возможно, результатом не развращенности, но астрологического либо магического суеверия. То же самое предположение высказывалось уже для того, чтобы объяснить совершенное Пьерлуиджи Фарнезе из Пармы, сыном Павла III, изнасилование епископа из Фано⁴⁴.

Если нам будет позволено описать черты итальянского характера этого времени согласно тем сведениям, которыми мы на этот счет обладаем относительно высших сословий, результаты будут следующие. Основной недостаток этого характера является, как представляется, также и условием его величия: развитие индивидуализма. Индивидуум отрывается здесь, сначала внутренним образом, от существующей, по большей части тиранической и нелегитимной, государственности, так что все, что он теперь мыслит и делает, считается теперь — неважно, обоснованно или нет — изменой . Видя торжество эгоизма, он берет защиту справедливости в собственных делах в свои руки и из-за осуществляемой им мести подпадает под влияние темных сил, между тем как полагал достичь внутреннего мира. Его любовь обращается прежде всего в направлении другого столь же развитого индивидуума, а именно на супругу его ближнего. В отношении всего объективного, рамок и законов любого рода индивидуум сохраняет чувство собственной независимости и в каждом отдельном случае принимает самостоятельное решение, в соответствии с тем, каким образом находят внутри него общий язык чувство чести и выгода, соображения рассудка и страсть, примиренность и мстительность.

И если самовлюбленность как в широком, так и в наиболее конкретном смысле является корнем и почвой для всякого зла, то уже по этой причине развитой итальянец стоял тогда ближе ко злу, чем любой другой народ.

Однако это индивидуальное развитие низошло на итальян­

 

==303

ца не по его вине, но по воле всемирно-исторического замысла; более того, оно низошло не только на него, но, в преобладающей своей части через посредство итальянской культуры, также и на другие народы Западной Европы и является с тех пор высшей средой, в которой они живут. Само по себе это развитие не является ни благом, ни злом, но необходимостью: внутри него развивается современное благо и современное зло, нравственный баланс, существенным образом отличный оттого, что свойствен средневековью.

Однако итальянцу Возрождения довелось первым выдержать напор этой новой эпохи. Со свойственной ему одаренностью и страстностью он стал наиболее приметным и показательным представителем этой эпохи со всеми ее взлетами и падениями. Бок о бок с глубочайшей развращенностью развивается благороднейшая личностная гармония и великолепное искусство, которое восславило индивидуальную жизнь так, как на это не были способны ни античность, ни средневековье.

                                        ***

В теснейшей связи с нравственностью народа стоит вопрос, как он сознает Бога, т.е. о большей или меньшей вере в божественное руководство миром  пусть даже эта вера предопределяет мир ко благу или страданию и скоройгибели⁴⁵. Итальянское неверие этой эпохи имеет в высшей степени укоренившуюся репутацию и всякий, кто возьмет на себя труд доказательства этого, легко подберет сотни высказываний и примеров. Однако нашей задачей, в том числе и теперь, остается лишь обособление и различение; вынесение окончательного и общего приговора остается для нас непозволительным и в данном случае.

Предшествующая эпоха, сознавая Бога, имела своим источником и опорой христианство и церковь как выражение его внешней власти. С вырождением церкви люди должны были бы провести между ними различие и продолжать отстаивать свою религию несмотря ни на что. Однако такое требование легче предъявить, чем выполнить. Не всякий народ имеет достаточно спокойствия или душевной тупости для того, чтобы быть в состоянии перенести длящееся долгое время противоречие между принципом и внешним его проявлением. Деградировавшая церковь  вот на кого ложится наитягчайшая ответственность: всеми насильственными средствами отстаивала она замутненное и искаженное в интересах ее всемогущества учение как чистейшей воды истину, а в

 

==304

 сознании своей неприкасаемости допустила глубочайшее вырождение нравственности. Чтобы утвердить себя в этом состоянии, она наносила смертельные удары по духу и совести народов, многих же высокоодаренных людей, внутренне вышедших из-под ее господства, она толкнула в объятия неверия и озлобленности.

Здесь мы наталкиваемся на следующий вопрос: почему столь могучая в духовном плане Италия не ополчилась на иерархию с большей силой, почему она не смогла произвести Реформацию, подобную немецкой и - до нее?

На это есть выглядящий правдоподобным ответ: настроение, имевшее место в Италии, не смогло подняться выше отрицания иерархии, в то время как немецкая Реформация обязана своим возникновением и неодолимостью позитивным учений и прежде всего об оправдании верой и о недостаточной ценности добрых дел.

Действительно, данные учения оказали влияние на Италию лишь со стороны Германии, причем случилось это слишком поздно, когда испанское господство было уже достаточно мощным для того, чтобы все задавить, частью непосредствено, частью же  с помощью папства и его инструментов⁴⁶. Однако уже в очень ранних, происходивших в Италии религиозных движениях от мистиков XIII в. до Савонаролы, присутствовал так же и очень сильный момент положительного содержания веры , и если им чего-либо не хватило для того, чтобы достичь зрелости, так это везения, которого также не хватило и в высшей степени позитивному христианскому гугенотству. Вообще говоря, в том, что касается частностей, т. е. их начала и протекания, такие колоссальные события, как реформа XVI в., разумеется не ухватываются никакими историко-философскими дедукциями, пусть даже их необходимость в общем и целом возможно, было бы доказать с какой угодно очевидностью. Движения духа, его внезапные вспышки, их распространение и затухание являются и остаются загадкой для нашего взора во всяком случае в той мере, что нам становятся известны лишь те или иные участвующие в этом силы, но мы никогда не знаем их все.   

Ко времени высшего расцвета Возрождения отношение высших и средних итальянских сословий к церкви было составлено из глубокого, полного презрения негодования, из приспособленчества к иерархии, поскольку она всеобъемлюще переплетена с внешней жизнью, а также из чувства зависимости от таинств, освящении и благословений. Как некую специфическую особенность Италии мы должны прибавить сюда еще большое индивидуальное воздействие святых проповедников.

 

==305

Об испытывавшемся итальянцами негодовании по отношению к церковной иерархии, в особенности как оно проявляется в литературе и истории со времен Данте, имеется несколько объемистых трудов. Некоторые замечания о позиции, которую занимало папство по отношению к общественному мнению, нам пришлось уже выше сделать самим (с. 72 сл., 149), а если кто пожелал бы черпать самостоятельно самые сильные места из наиболее прославленных источников, пусть перечитает знаменитые места из «Discorsi» Макиавелли и (не обезображенного) Гвиччардини. Помимо папской курии некоторым моральным уважением могут пользоваться прежде всего некоторые лучшие епископы⁴⁷, а также многие священники; обычные же бенефициарии, регенты и монахи, напротив, почти все без исключения вызывают подозрение и зачастую окружены позорнейшими толками, распространяющимися на все соответствующее сословие.

Утверждалось уже, что из монахов сделали козлов отпущения для всего клира, поскольку только на их счет возможно было насмешничать, ничего не опасаясь⁴⁸. Однако это в высшей степени неверно. Они настолько излюблены новеллами и комедиями потому, что оба этих литературных жанра предпочитают изображать неизменные, хорошо известные типы, в случае которых фантазия с легкостью дополняет то, на что сделан только легкий намек. Кроме того, новелла не щадит также и духовенства в миру⁴⁹. В-третьих, бесчисленные выписки из всей прочей литературы доказывают, с какой открытой дерзостью было принято судить и рядить относительно папства и римской курии, однако мы и не должны ожидать того же от творений свободной фантазии. В-четвертых, в некоторых случаях монахи также были способны на страшную месть.

Верным, однако, является то, что в отношении монахов возмущение было наиболее резким и что они фигурировали в качестве живого примера бесполезности монастырской жизни, всей вообще церковной организации, системы веры и даже религии как таковой, независимо от того, делались ли эти выводы справедливо или нет. Необходимо при этом с большой вероятностью допускать, что Италия сохранила более отчетливую, чем другие земли, память о возникновении двух больших нищенствующих орденов, что здесь все еще сохранялось сознание того, что изначально они были проводниками реакции⁵⁰ против того, что принято называть еретичеством XII в., т.е. первого мощного взлета современного итальянского духа. И, разумеется, духовная полицейская служба, которая на протяжении особенно продолжительного времени была доверена

 

==306

 доминиканцам, не могла вызывать никаких других чувств, кроме ненависти и презрения.

Когда читаешь «Декамерон» или новеллы Франко Саккетти, начинаешь думать, что дерзкие речи против монахов и монахинь ими исчерпаны. Однако во времена Реформации или около того эти речи еще значительно прибавляют в резкости своего тона. Мы охотно оставим Аретино за скобками, поскольку в своих «Ragionamenti» он пользуется монастырской жизнью лишь как предлогом для того, чтобы отпустить на полную свободу свою собственную натуру. Но одного свидетеля, стоящего всех остальных, мы назовем  это Мазуччо в его первых десяти из всех пятидесяти новелл. Они написаны с чувством глубочайшего негодования, причем с той целью, чтобы передать это чувство другим, и посвящены наиболее видным лицам, самому королю Ферранте и принцу Альфонсу Неаполитанскому. Сами истории отчасти восходят к более старинным временам, а некоторые известны уже из Боккаччо; однако некоторые являются отражением ужасной неаполитанской действительности. Одурачивание и эксплуатация народных масс ложными чудесами, да еще в соединении с постыдным образом жизни, приводит здесь думающего читателя в самое безутешное настроение. О странствующих миноритахконвентуалах⁴⁹⁸* говорится: «Они обманывают, грабят и развратничают, а там, где им это больше не удается, они представляются святыми и совершают чудеса, при этом один демонстрирует одеяние св. Винченцо⁴⁹⁹*, другой письмо⁶¹ св. Бернардино, а третий  уздечку осла Капистрано⁵⁰⁰*». Другие же «обзаводятся сообщниками, которые, прикидываясь слепыми или смертельно больными, прикоснувшись к краю их рясы или к проносимым реликвиям, внезапно среди стечения народа излечиваются. Тогда все возглашают: «Misericordia!»⁶⁰¹*, звонят во все колокола и составляют пространные радостные отчеты». Случается так, что стоящий среди народа монах дерзко обзывает другого, стоящего за пультом, лжецом; однако внезапно обозвавший чувствует приступ одержимости, после чего проповедник его обращает и исцеляет  комедия да и только! Между тем герой рассказа смог вместе со своим сообщником собрать столько денег, что их хватило на то, чтобы купить у кардинала епископат, где тот и другой очень неплохо     устроились. Мазуччо не проводит никакой особенной разницы между францисканцами и доминиканцами, поскольку одни вполне стоят других. «А неразумная публика позволяет себя втянуть в их ненависть и партийную борьбу, и стоя на городскихплощадях⁵² люди спорят друг с другом, разделяясь на фран­

 

==307

цисканствующих и доминиканствующих!» Монахини принадлежат исключительно монахам: стоит только монахине связаться с мирянином, ее сажают в карцер и преследуют, прочие же устраивают с монахами форменные свадьбы, на которых даже распеваются мессы, составляются брачные договоры и подаются роскошные яства и напитки. «Я сам,  говорит автор, присутствовал там не однажды, но много раз, видел все это собственными глазами и трогал руками. А после такие монахини рожают хорошеньких монашков либо вытравляют плод. Если же кто возьмется утверждать, что это ложь, пускай он обследует выгребные ямы женских монастырей: он обнаружит там не меньшее количество нежных косточек, чем в Вифлееме при царе Ироде». Вот какие и подобные тому вещи скрывает за собой монастырская жизнь. Разумеется, на исповеди монахи друг друга успокаивают и дозволяют читать следом за собой «Отче наш» после совершения такого, за что мирянину было бы отказано во всяком отпущении, все равно как еретику. «А потому пусть разверзнется земля и поглотит таких преступников вместе с их покровителями!» В другом месте Мазуччо, поскольку власть монахов в значительной степени основывалась на страхе перед загробным миром, высказывает чрезвычайно замечательное пожелание: «Не было бы для них лучшего наказания, чем если бы Бог теперь же упразднил чистилище: тогда они больше не могли выжить милостыней и вынуждены были снова взяться за кирку».

Если при Ферранте и, более того, даже обращаясь непосредственно к нему самому, можно было писать такие вещи, то, вероятно, это было связано с тем, что король был озлоблен одним сфабрикованным специально для него ложным чудом⁵³.При помощи сначала захороненной, а потом откопанной вновь возле Таренто свинцовой таблички его попытались принудить начать схожее с тем, что имело место в Испании, преследование евреев, а когда он усмотрел подлог, ему было оказано сопротивление. Также он разоблачил одного лжепостника, как это сделал как-то до него его отец король Альфонс. По крайней мере двор Ферранте никоим образом не был повинен в тупой суеверности⁵⁴.

Мы выслушали автора, который знал, что делает, и он далеко не единственный в этом роде. Насмешки и издевательства над нищенствующими монахами встречаются в массовом порядке и пронизывают всю литературу⁵⁵. Почти не приходится сомневаться в том, что в недолгом времени Возрождение бы с этими орденами разделалось, не случись немецкая Реформация, а за ней  Контрреформация. Их с большим трудом спас­

 

==308

ли их популярные проповедники и их святые. Ведь дело стояло лишь за тем, чтобы в нужный момент договориться с таким папой, который презирал нищенствующие ордена, например, со Львом X. Если дух времени находил их исключительно комическими или же отвратительными, то и церкви они были только в тягость. И кто знает, что должно было бы произойти с самим папством, когда бы Реформация его не спасла.

Властные полномочия, которыми пользовался отец инквизитор доминиканского монастыря в отношении соответствующего города, были к концу XV в. все еще достаточно велики, чтобы доставлять беспокойство образованным людям и вызывать их возмущение, однако невозможно было дальше насилием принуждать людей к постоянному страху и преданности⁵⁶.Просто, как это было раньше, наказывать людей за образ мыслей (с. 189 сл.) более было невозможно, а уж по поводу ошибочного учения тому, кто нисколько не сдерживался в высказываниях по поводу всего клира как такового, защититься ничего не стоило. Если только поддержки не оказывала мощная партия(как в случае Савонаролы) или не должно было быть наказано злое волшебство (как это часто имело место в городах Верхней Италии), в конце XV и начале XVI в. дело редко доходило до костра. В большинстве случаев, как представляется, инквизиторы довольствовались в высшей степени поверхностным отречением, в других же случаях бывало и так, что приговоренного забирали у них из рук уже по дороге на место казни. В 1452 г. в Болонье священник Никколо да Верона был как некромант, заклинатель дьявола и осквернитель причастия уже лишен сана на деревянном помосте перед собором Сан Доменико и теперь должен был быть отведен к костру на площади, когда по дороге его освободила толпа людей, посланная иоаннитом Акиле Малвецци, известным приятелем еретиков и растлителем монахинь. Легат (кардинал Виссарион) смог впоследствии задержать лишь одного из этих людей, который был повешен; Малвецци же продолжал преспокойно жить дальше⁵⁷.*         Замечательно то, что высшие ордена, т. е. бенедиктинцы с их ответвлениями, несмотря на большее их богатство и благополучное существование, вызывали у всех куда меньшее отвращение, чем ордена нищенствующие: из десяти новелл, в которых говорится о frati, лишь в одной в качестве предмета и жертвы избирается monaco. Немаловажным обстоятельством, шедшим этим орденам на пользу, было то, что они были старше, основаны без полицейских целей и не вмешивались в частную жизнь людей. Среди них встречались благочестивые, уче­

 

==309

ные и одаренные духовно люди, однако один из них, Фиренцуола⁵⁸, описывает среднего монаха следующим образом: «Эти упитанные, в широких рясах люди проводят свою жизнь не в том, чтобы шататься босиком и молиться, нет, они сидят, обутые в изящные кордуановые туфли в красивых кельях, отделанных кипарисовыми панелями, сложив руки на животе. А когда им приходится потрудиться  оторваться от сидения, они с большим удобством едут на вьючных животных и сытых лошадках  все равно как бы для моциона. Они не слишком-то изнуряют свой дух изучением многих книг, опасаясь, как бы знание не внушило им вместо монашеской простоты люциферовскую надменность».

Всякий имеющий представление о литературе этого времени признает, что здесь нами было сообщено лишь самое необходимое для понимания предмета⁵⁹. То, что такая репутация мирского клира и монахов в глазах огромного числа людей должна была потрясти веру в священное как таковое, представляется самоочевидным.

Какие ужасные суждения приходится здесь услышать! Мы сообщим лишь кое-что из напечатанного совсем недавно и пока еще мало известного. Гвиччардини, летописец и на протяжении многих лет служащий у пап из рода Медичи, говорит (в 1529 г.) в своих афоризмах следующее⁶⁰: «Нет человека, который бы питал большее отвращение к тщеславию, корыстолюбию и распутству священнослужителей, нежели то, которое испытываю я - как потому, что каждый из этих грехов достоин ненависти сам по себе, так и потому, что и каждый из них в отдельности, и все они вместе мало приличествуют людям, причисляющим себя к сословию, находящемуся в особой зависимости от Бога, и, наконец, потому еще, что все эти грехи находятся в таком противоречии друг с другом, что их соединение вместе возможно лишь во всецело извращенных личностях. И все же положение, занимаемое мной при многих папах, заставляет меня желать их величия  ради моей собственной выгоды. Но если бы не данное соображение, я любил бы Мартина Лютера как самого себя  не с тем, чтобы освободиться от законов, которые накладывает на нас христианство в том виде, как оно, вообще говоря, объясняется и понимается, но чтобы увидеть, как этой шайке мерзавцев (questa caterva di scelerati) будет указано на подобающее ей место, так чтобы они вынуждены были жить не греша либо лишились власти».

Кроме того, тот же самый Гвиччардини полагает⁶¹, что мы пребываем в потемках в отношении всего сверхъестественно­

 

К оглавлению

==310

го, что философы и теологи произносят относительно всего этого одни только глупости, что чудеса происходят во всех религиях, что они не являются каким-то особым свидетельством в пользу какой-либо из них, а в конечном итоге сводятся к еще непознанным природным явлениям. Такое явление, как вера, способная сдвигать с места горы, которая обнаруживалась тогда у сторонников Савонаролы, он отмечает как нечто любопытное, хотя и не сопровождает едким замечанием.

Однако перед лицом таких настроений клир и монашество обладали также и немалым преимуществом  тем, что к ним все привыкли и что их существование соприкасалось и переплеталось с существованием каждого человека. Это  преимущество, которым издавна обладают в мире все древние и наделенные властью учреждения. У всякого был родственник в сутане священника или в монашеской рясе, определенные надежды на протекцию или будущий доход из церковных средств, а в самом сердце Италии обреталась римская курия, которая иной раз делала своих людей по-настоящему богатыми. Однако следует подчеркнуть еще и еще раз, что все это нисколько не накладывало ограничений на языки и перья. Авторы кощунственных сатир  по большей части сами монахи, бенефициарии и пр. Поджо, написавший «Фацетии», был клириком, Франческо Берни имел каноникат, Теофило Фоленго был бенедиктинцем⁶², Маттео Банделло, высмеивавший собственный орден, был доминиканцем и даже внуком генерала этого ордена. Что ими двигало  чрезмерное ощущение собственной безопасности? Или потребность отделить свою личность от дурной славы всего сословия? Или же пессимистический эгоизм под девизом: «На наш век хватит»? Быть может, здесь имелось что-то от этого всего. В случае Фоленго, разумеется, чувствуется уже вполне явное воздействие лютеранства⁶³.

Зависимость от благословений и таинств, о которой уже была речь (с. 73) в связи с папством, сама собой разумеется, если говорить о верующей части народа. Что касается людей свободомыслящих, то в них эта зависимость является признаком и свидетельством как мощи юношеских впечатлений, так и неодолимой магической силы привычных символов. Потребность умирающего  кем бы он ни был  в священническом причастии доказывает наличие остатков страха перед адом даже у такого человека, каким был этот самый Вителлоццо (там же). Более поучительный пример, чем этот, отыскать нелегко. Церковное учение о character indelebilis⁵⁰²* священника, согласно которому его личность не имела совершенно никакого значения, принес­

 

==311

ло хотя бы такие плоды, что и в самом деле возможно было относиться к священнику с отвращением и в то же время жаждать его духовных даров Разумеется, встречались и упрямцы, такие, например, как правитель Мирандолы Галеотто⁶⁴⁵⁰³*, который умер в 1499 г после длившегося уже 16 лет отлучения от церкви. Из-за него также и весь город в течение всего этого времени находился под действием интердикта, так что здесь ни мессу не служили, ни покойников не отпевали.

Однако совершенно блестящим рядом со всеми этими неоднозначными моментами представляется отношение нации к ее великим проповедникам покаяния. Всю остальную Западную Европу также время от времени брали за живое речи святых монахов, однако разве может это быть поставлено рядом с регулярными потрясениями итальянских городов и местностей⁷Кроме того, например, единственным, кто произвел в Германии в XV в подобное впечатление⁶⁵, был уроженец Абруцц, а именно Джованни Капистрано Души, носящие в себе такой колоссальный заряд серьезности и религиозного призвания, тяготеют на Севере к интуитивному и мистическому складу, на юге же они экспансивны, деятельны, исполнены свойственного этой нации высокого уважения к языку и речи Север создает «Подражание Христу»⁵⁰⁴*, действующее в тишине, поначалу в одних только монастырях, однако действующее на протяжении столетий, Юг же дает людей, способных оказывать на ближних колоссальное непосредственное впечатление.

Впечатление это в существенной своей части основывается на пробуждении совести. То были нравственные проповеди, лишенные какой бы то ни было абстрактности и полные конкретной применимости к жизни, да еще поддержанные освященной, аскетической личностью, и уж на их основе, при посредстве пришедшего в волнение воображения, происходили чудеса даже против воли самого проповедника⁶⁶ . Наисильнейшим доводом были не столько угрозы чистилищем и адом, сколько чрезвычайно живое изложение maledizione, т е. мирского, действующего непосредственно на личность проклятия, связанного со злом. Тот, кто огорчает Христа и святых, пожнет плоды этого в своей жизни Лишь так возможно было привести к раскаянию и покаянию погрязших в страстях, клятвах отомстить и преступлениях людей, что, собственно, и являлось здесь основной целью.

Так проповедовали в XV в Бернардино да Сиена, Альберто да Сарцана⁵⁰⁵*, Джованни Капистрано, Джакопо делла Марка, Роберто да Лечче (с 272) и др , наконец  Джироламо Савона­

 

==312

рола. Ничто не вызывало в народе столь сильного предубеждения, как нищенствующие монахи, однако эти люди его преодолели. Надменные гуманисты критиковали их и осмеивали, однако стоило этим проповедникам возвысить голос⁶⁷, как все мгновенно и думать забывали о гуманистах. Дело это не было чем-то новым, и столь склонный к насмешливости народ, как флорентийцы, уже в XIV в научился третировать таких проповедников в карикатурном их варианте, стоило им только появиться здесь за пультом⁶⁸ Однако когда явился Савонарола, он до того их увлек, что вскоре все их любимое образование и искусство обращалось в золу на разведенном им всеочищающем костре. Даже сильнейшая профанация со стороны лицемерных монахов, которые при помощи сообщников были в состоянии в любой момент вызвать у своих слушателей умиление и его распространить (ср. с 308), не могло повредить самому делу. Люди продолжали потешаться над пошлыми проповедями монахов с вымышленными чудесами и демонстрацией поддельных реликвий⁶⁹ и относиться с глубоким уважением к подлинно великим проповедникам покаяния Все это можно считать чисто итальянскими особенностями XV в.

Орден таких проповедников (это, как правило, орден ев Франциска, причем относящийся к так называемой observantia⁵⁰⁶*) посылает их, смотря по обстоятельствам, туда, где в них возникает потребность Происходит это главным образом в случае глубоких общественных или частных раздоров в городах, а также, разумеется, при ужасающем подъеме чувства небезопасности и безнравственности . Однако если слава проповедника растет, его желают видеть у себя уже все города, бел особого для этого повода он отправляется туда, куда его посылают начальники. Особым ответвлением этой деятельности является проповедь крестового похода против турок⁷⁰, однако мы в данном случае в основном имеем дело с проповедью покаяния.

Последовательность проповедей, если методически их рассмотреть, представляется опирающейся на принятое в церкви перечисление смертных грехов, однако чем более тревожно создавшееся положение, тем скорее проповедник переходит непосредственно к своей основной цели. Выступления его начинаются, может быть, в одной из чрезвычайно обширных церквей ордена или в соборе, однако уже в скором времени самая большая городская площадь оказывается слишком маленькой для стекающегося со всей округи народа, и, случается, с таким скоплением людей бывает связана опасность для жизни самого проповедника⁷¹ Как правило, проповедь заканчивается ко­

 

==313

лоссальной процессией, однако первые лица в городе, окружающие его в этом случае со всех сторон, лишь с трудом могут защитить его от людей, целующих ему руки и ноги и отрезающих куски от его рясы⁷².

Первым успехом, добиться которого оказывается легче всего, после того как были произнесены проповеди против ростовщичества, спекуляции и безнравственной моды, является отверзание темниц, т. е. выпуск на свободу, разумеется, одних лишь бедняков, посаженных за долги, и сожжение предметов роскоши и орудий, служивших как для опасного, так и безобидного времяпрепровождения: здесь оказывались кости, карты, всякого рода игры, «личины», музыкальные инструменты, песенники, записанные волшебные заклятия⁷³, фальшивые шиньоны и пр. Несомненно, все это красиво раскладывалось на помосте (talamo), наверху укреплялась еще фигура дьявола, после чего зажигался огонь (ср. с. 245).

После этого дело доходит до более закоренелых сердец: тот, кто давно уже не исповедовался, исповедуется теперь. Возвращается несправедливо удержанное имущество, чреватые бедой поносные речи берутся обратно. Такие ораторы, как Бернардино да Сиена⁷⁴, очень прилежно и буквально вникают вдела повседневного человеческого общения и его нравственную сторону. Немногие сегодняшние теологи могли бы попытаться произнести утреннюю проповедь хотя бы о «договорах, возмещениях, государственных откупах (monte) и выдаче замуж дочерей»  подобную той, что была однажды произнесена Бернардино во Флорентийском соборе. Непредусмотрительные проповедники легко совершают при этом ошибку, начиная с такой горячностью обрушиваться на отдельные категории людей, ремесла и должности, что возмущенные души слушателей тут же начинают искать возможности дать себе разрядку в практических действиях против них⁷⁵. Одна из проповедей Бернардино да Сиена, произнесенная им однажды (в 1424 г.) в Риме, имела помимо сжигания на Капитолии украшений и колдовских средств еще и другое следствие. «После этого,  говоритсяздесь⁷⁶,  была также сожжена ведьма Финичелла, потому что с помощью дьявольских средств она умертвила многих детей и околдовала многих людей, и весь Рим сошелся туда, чтобы на это посмотреть».

Однако основная цель проповеди, как было замечено выше, состояла в умиротворении раздора и в отказе от мести. Цель эта достигалась, как правило, лишь к концу цикла проповедей, когда поток всеобщей готовности к покаянию постепенно увле­

 

==314

кал за собой весь город, когда сам воздух сотрясался⁷⁷ от крика всего народа: «Misericordia!» Тогда приходил черед радостных мирных договоров и объятий  даже в том случае, если противоборствующие партии разделяла череда взаимных убийств. Ради такого святого случая уже изгнанным из города позволялось специально для этого сюда возвратиться. Кажется, такие«paci»⁵⁰⁷* в основном соблюдались даже тогда, когда проходило возвышенное настроение умов, и в этом случае память о монахе благословлялась на протяжении многих поколений. Однако случались и зверские, чудовищные кризисы, как, например, между семействами делла Валле и Кроче в Риме(1482г.), когда сам великий Роберто да Лечче напрасно возвышал свойголос⁷⁸. Незадолго до Страстной недели он еще обратился с проповедью на площади перед Минервой⁶⁰⁸* к бесчисленной собравшейся там толпе; однако в ночь перед Великим четвергом⁵⁰⁹* произошел ужасный уличный бой перед дворцом делла Валле возле гетто. Наутро папа Сикст отдал приказание снести этот дом до основания, после чего отслужил обыкновенные для этого дня службы. В Страстную пятницу Роберто, с распятием в руках, снова выступал с проповедью; однако он, как и его слушатели, мог только рыдать.

Склонные к насилию, находившиеся в разладе с самими собой натуры зачастую под впечатлением проповедника покаяния принимали решение уйти в монастырь. Среди них было много разбойников и преступников всех разновидностей, а также много безработных солдат⁷⁹. Здесь играло роль восхищение, заставлявшее людей попытаться в меру сил приблизиться к святому монаху хотя бы в смысле внешней жизненной позиции.

Наконец, завершающая проповедь является отчетливо произносимым благословением, смысл которого заключается в словах: La pace sia con voi⁵¹⁰*! Большие толпы сопровождают проповедника в соседний город и слушают там весь цикл его проповедей еще раз.

При той колоссальной силе воздействия, которой обладали эти люди, клиру и правительствам желательно было не иметь в их лице хотя бы противников. Одним из средств для достижения этого было придерживаться того, чтобы в таком качестве выступали лишь монахи⁸⁰ или духовные лица, имевшие хотя бы посвящение низшего разряда, так чтобы орден или соответствующая корпорация до некоторой степени несла за них ответственность. Однако провести здесь вполне определенную границу было невозможно, поскольку на церковь, а значит, и на пульт проповедника долгое время предъявлялись притязания

 

==315

 во всевозможных общественных целях: для чтения судебных постановлений, оглашения решений властей, лекций и пр., и даже в случае собственно проповедей слово иной раз предоставлялось гуманистам и мирянам (с. 150 слл.). Однако и без того уже существовала некая промежуточная категория людей⁸¹, которые не были ни монахами, ни лицами духовного звания, но тем не менее отказались от мира: то были весьма многочисленные в Италии отшельники, и такие люди зачастую являлись в города, не получив никакого задания, и привлекали к себе толпы людей. Подобный случай произошел в Милане после второго французского завоевания (в 1516 г.), разумеется, вовремя большой общественной сумятицы: один тосканский отшельник, быть может из партии Савонаролы, долгие месяцы занимал пульт проповедника в соборе, самым жестоким образом обрушивался на церковную иерархию, поставил в соборе новый подсвечник и алтарь, творил чудеса и оставил это место лишь после ожесточенной борьбы⁸². В эти решающие для судеб Италии десятилетия повсюду множатся пророчества, а их, если уж они начались, бывает никак невозможно удержать в рамках какого-то определенного сословия. Известно, например, с какой истинной непреклонностью пророков держались перед разграблением Рима отшельники (с. 84 сл.). За недостатком у них красноречия такие люди вполне могли направлять также и посланцев с символами, как, например, тот аскет из-под Сиены, который (в 1496 г.) [в 1429 г.] послал в перепуганный город «отшельничка», т. е. своего ученика, с черепом на палке, на которой висела еще и записка с угрожающим библейским изречением⁸³.

Однако и сами монахи также зачастую вовсе не щадили государей, власти, клир и свое собственное сословие. Правда, проповеди, содержащей непосредственный призыв к свержению тиранического дома, какой была проповедь фра Джакопо Буссоларо⁵¹¹* в Павии в XIV в.⁸⁴, в последующие времена больше не наблюдается, однако здесь можно встретить мужественное порицание, направленное даже против папы в его собственной капелле (с. 404 прим. 129), и простодушные политические советы в присутствии государей, полагавших, что в них нисколько не нуждаются⁸⁵. На площади перед замком в Милане в 1494 г. слепой проповедник из Инкоронаты (т. е. августинец) посмел крикнуть из-за пульта, обращаясь к Лодовико Моро: «Господин, не показывай дороги французам, иначе будешь раскаиваться!»⁸⁶.Были прорицавшие монахи, дававшие, быть может, не столь уж политизированные, но такие ужасающие картины будущего,

 что их слушатели теряли голову. Целое общество таких монахов-  двенадцать францисканцев-конвентуалов - проследовали вскоре после выборов Льва Х (1513 г.) по различным местностям Италии, в соответствии с тем как они их между собой поделили. Тот, что проповедовал во Флоренции⁸⁷, фра Франческо да Монтепульчано⁵¹²*, вызвал всевозрастающий ужас у всего народа, поскольку его выражения, разумеется, скорее усиленные, чем ослабленные, достигали также и тех, кто в давке не мог пробиться к нему поближе. После одной такой проповеди он внезапно умер от «боли в груди»; тогда весь народ сошелся для того, чтобы целовать у тела ноги, из-за чего его тайно ночью похоронили. Однако лишь с огромными усилиями удалось притушить разгоревшийся снова дух пророчества, который охватил теперь также женщин и крестьян. «Чтобы после этого как-то вновь привести людей в более радостное настроение, Медичи, Джулиано (брат Льва) и Лоренцо устроили в Иванов день 1514 г. великолепные празднества, охоты, процессии и турниры, по случаю чего сюда помимо некоторых важных вельмож прибыли также шесть кардиналов, последние, правда, не в облачении».

Величайший проповедник покаяния и пророк был, однако, сожжен во Флоренции уже в 1498 г.: это был фра Джироламо Савонарола из Феррары⁸⁸. Мы вынуждены ограничиться здесь краткими замечаниями на его счет.

Мощным орудием, посредством которого он преобразовал Флоренцию и правил ею (в 1494 1498 гг.), была его речь. Надо сказать, лишь весьма ограниченное представление о ней дают уцелевшие проповеди, в большей своей части с недостаточной точностью записанные прямо на месте. Нельзя сказать, чтобы внешне его средства были уж настолько величественны, поскольку его голос, произношение, риторическая обработка речей и т. п. составляли скорее слабую сторону, и если кто желал слышать владеющего стилем и искусного проповедника, шел к его сопернику  фра Мариано да Гинаццано. Но в речи Савонаролы была заложена та высочайшая личностная сила, которая с тех пор уже больше не встречалась вплоть до самого Лютера Сам он считал это за озарение и поэтому без ложной скромности оценивал дело проповедника очень высоко: в большой иерархии духов непосредственно над проповедником стоят низшие ангелы.

Вначале эта целиком превратившаяся в пламя и горение личность осуществила другое, еще большее чудо: его собственный принадлежавший Доминиканскому ордену монастырь Сан

 

==317

 Марко, а потом и все доминиканские монастыри Тосканы пришли к единому мнению и добровольно осуществили значительную реформу. Когда знаешь, что представляли собой тогдашние монастыри и как бесконечно трудно было добиться, чтобы монахи согласились на самое малейшее изменение, вдвойне удивляешься такой всецелой перемене мнения, как эта. Когда же преобразования начались⁵¹³*, они были подкреплены тем, что значительное число людей одинаковых убеждений становились теперь доминиканцами. Сыновья из первейших домов Флоренции поступали в Сан Марко в качестве послушников.

Эта реформа ордена в одной из земель Италии явилась теперь первым шагом в направлении национальной церкви, до которой, будь век этого человека продолжительнее, дело бы несомненно дошло. Разумеется, сам Савонарола желал реформирования всей церкви в целом и потому уже к концу своей деятельности разослал всем значительным государям настоятельные призывы к тому, чтобы созвать собор. Однако его орден и его партия были уже для Тосканы единственным мыслимым органом ее духа, стали солью земли, в то время как все соседние области пребывали в прежнем состоянии. Самоотверженность и воображение все в большей и большей степени побуждали его желать превратить Флоренцию в царство Божие на земле.

Предсказания, частичное осуществление которых наделило Савонаролу сверхчеловеческими свойствами, - это тот самый пункт, посредством которого всемогущая итальянская сила воображения овладевала даже лучше всего сохранившимися, преисполненными мягкости душами. Поначалу францисканцы-обсерванты полагали, что они, воспользовавшись тем отблеском славы, который был им оставлен св. Бернардино да Сиена, смогут усмирить великого доминиканца при помощи конкуренции. Они предоставили одному из своих людей пульт в соборе и поручили ему перещеголять принадлежавшие Савонароле предсказания несчастий еще более мрачными пророчествами, пока Пьеро де*Медичи, который тогда все еще правил Флоренцией, не приказал на время замолчать и тому и другому. Вскоре после этого, когда Карл VIII явился в Италию и Медичи были изгнаны, как это и было совершенно недвусмысленно предсказано Савонаролой, люди стали верить ему одному.

Необходимо здесь признать, что к собственным предчувствиям и видениям Савонарола не был склонен подходить с какой бы то ни было критикой; что же до чужих, к ним был он довольно критичен. В надгробной речи на смерть Пико делла Миран­

 

==318

дола он довольно-таки немилосердно обращается со своим умершим другом. Поскольку Пико, несмотря на исходивший от Бога внутренний голос, все же не пожелал вступить в Орден, он сам, Савонарола, попросил Бога как-то его наказать; однако на самом деле он не желал его смерти, и пускай теперь посредством подаяния и молитв будет достигнуто то, чтобы душа его лишь на время задержалась в чистилище. Что до утешительного видения, бывшего Пико во время болезни, когда ему явилась Мадонна и пообещала, что он не умрет, то, признается Савонарола, он долго считал это дьявольским наваждением, пока ему не открылось, что Мадонна разумела здесь вторую смерть, а именно смерть вечную. Если это все и многое подобное в том же роде отдает заносчивостью, так ведь он, этот великий дух, и поплатился за все, причем расплата была самой жестокой. В последние свои дни Савонарола, надо полагать, признал ничтожность своих видений и предсказаний, и все же в нем сохранялось достаточно внутреннего мира, чтобы отправиться на смерть в блаженном состоянии. Однако его приверженцы помимо учения на протяжении трех десятилетий придерживались еще и его пророчеств.

В качестве преобразователя государства он трудился лишь постольку, поскольку в противном случае всем делом овладели бы вместо его приверженцев враждебные ему силы. Несправедливо было бы оценивать его на основании полудемократической конституции (с. 382 прим. 155) начала 1495 г. К тому же она не хуже и не лучше других флорентийских конституций⁸⁹.

Вообще говоря, то был наименее подходящий для вещей такого рода человек из всех, кого только можно представить.Действительным его идеалом была теократия, при которой все в блаженном смирении преклоняется перед Незримым и любые конфликты страстей с самого начала исключены. Вся его натура заключена в той надписи дворца Синьории, содержание которой было его девизом уже к концу 1495 г.⁹⁰, и которая была возобновлена его приверженцами в 1527 г.: «Jesus Christus Rex populi florentini S. P. Q. decreto creatus»⁵¹⁴*. К земной жизни и ее условиям он имел столь же малое касательство, что и любой подлинный и строгий монах. Согласно его воззрениям, человек должен заниматься лишь тем, что находится в непосредственной связи со спасением души.

Насколько явственно выявляется это в связи с его воззрениями на античную литературу. «Единственным благом,  проповедует он,  которое принесли Платон и Аристотель, было то, что они произвели на свет много аргументов, которые возможно ис­

 

==319

пользовать против еретиков Все же и они, и прочие философы пребывают в аду Старая женщина больше смыслит в вере, чем Платон. Для веры было бы хорошо, если бы многие представляющиеся полезными книги были уничтожены. Когда не было еще такого множества книг и такого множества рассудочных оснований (ragioni naturali) и диспутов, вера возрастала стремительнее, чем стало это происходить потом» Классическое чтение в школах он желает ограничить Гомером, Вергилием и Цицероном, а остальное дополнить из Иеронима и Августина. В то же время не только Катулл и Овидий, но и Тибулл с Теренцием должны быть запрещены. Здесь в данный момент раздается голос одной только устрашенной нравственности, однако в особом своем сочинении Савонарола допускает общую вредоносность науки вообще.На самом деле, полагает он, ее должны были бы изучать немногие, чтобы не погибли окончательно традиции человеческих познаний, но особенно для того, чтобы постоянно имелись в наличии борцы для опровержения еретических софизмов; все же прочие не должны выходить за пределы грамматики, добрых нравов и религиозного воспитания (sacrae literae). Так, разумеется, все образование снова перейдете руки монахов, а поскольку странами и государствами опять-таки должны управлять «самые знающие и святые», то также и им следует быть монахами. Не станем даже задаваться вопросом, заходил ли в своих рассуждениях так далеко сам автор.

Более ребяческих рассуждений невозможно и вообразить. То простое соображение, что открытая заново античность и громадное расширение поля зрения и мыслительного горизонта могут, в зависимости от обстоятельств, явиться служащим к вящей славе религии испытанием огнем, просто не приходит славному нашему герою в голову. Он постоянно склонен запрещать то, что невозможно устранить другим способом. Да и вообще никакое звание не идет ему в меньшей степени, нежели либерал: так, например, для безбожных астрологов он держит наготове такой же точно костер, как тот, на котором впоследствии нашел свою смерть и он сам⁹¹.

Какой же мощью должна была обладать душа, жившая в этом узком духе! Как ярко должен был гореть этот человек, чтобы заставить флорентийцев с их образовательным порывом преклонить колени перед такими воззрениями!

А о том, от чего из искусства и света вообще были они готовы отказаться, можно судить по тем знаменитым жертвенным кострам, рядом с которыми, конечно же, почти ничтожными представляются все talami Бернардино да Сиена.

 

К оглавлению

==320

Разумеется, дело не обходилось со стороны Савонаролы без некоторых тиранически полицейских мер. И вообще его вмешательство в ценившуюся так высоко свободу итальянской частной жизни нисколько не ограничивалось в масштабах, так, например, он требовал, чтобы слуги шпионили за своими хозяевами, дабы он был в состоянии осуществить свою моральную реформу. То, что лишь с величайшим трудом удалось впоследствии железному Кальвину, причем в условиях постоянно сохранявшегося осадного положения — полное преобразование общественной и частной жизни, — во Флоренции должно было остаться лишь попыткой, но уже и в качестве таковой это должно было до крайности ожесточить противников. В первую очередь сюда можно отнести организованную Савонаролой свору мальчишек, врывавшихся в дома и пытавшихся силой забирать те вещи, что назначались для сожжения на костре, то здесь, то там мальчишек этих выгоняли в толчки, тогда, чтобы поддержать любой ценой фикцию новой поросли «священного гражданства», их стали сопровождать в качестве защитников взрослые

Таким вот образом могли быть организованы большие аутодафе на площади Синьории в последний день карнавала 1497 г. и еще одно  в тот же самый день год спустя. Здесь высилась ступенчатая пирамида, похожая на rogus, на котором сжигались тела римских императоров. Нижний слой ее образовывали личины, накладные бороды, маскарадные костюмы и т п. , над ними были сложены книги латинских и итальянских авторов, среди прочих «Моргайте» Пульчи, Боккаччо, Петрарка: частью то были дорогие издания на пергаменте и рукописи с миниатюрами; далее шли украшения и женские туалетные приспособления духи, зеркала, вуали, шиньоны; еще выше лютни, арфы, шахматные доски, триктрак, игральные карты; наконец, оба верхних уступа заключали в себе сплошь одни картины, особенно те, что изображали женские прелести  частью под классическими именами Лукреции, Клеопатры, Фаустины, частью же просто портреты, сделанные с прекрасных Бенчины, Лены Морелла, Бины и Марии де*Ленци. В первом случае присутствовавший здесь один венецианский купец предложил Синьории 20 000 золотых талеров⁵¹⁵* за содержимое пирамиды; ответом ему было лишь то, что с него было приказано также сделать портрет, после чего картину присоединили ко всем остальным. Когда стали зажигать, Синьория вышла на балкон, воздух наполнился пением, трубным завыванием и колокольным звоном После этого все перешли на площадь перед Сан Марко, где все присутствующие танцевали, построившись в три концентрических кру­

 

==321

га: в самой середине  монахи этого монастыря, менявшиеся местами с одетыми ангелами мальчиками, далее шли молодые клирики и миряне, и, наконец, с краю были старики, граждане и священники, причем последние были увенчаны оливковыми ветвями.

Никакие насмешки взявшей верх партии, которая, надо сказать, имела для них повод, а сверх того, еще и талант, не смогли впоследствии умалить память о Савонароле. Чем трагичнее складывалась судьба Италии, тем светлее становился в памяти переживших его людей образ великого монаха и пророка. Его предсказания могли не оправдаться в частностях, однако общее большое бедствие, о котором он возвестил, исполнилось в ужасающем и чрезмерном масштабе.

Но как ни велико было воздействие проповедников покаяния и как бы ни отчетливы были аргументы, с помощью которых Савонарола заявил права монашеского сословия как такового на спасительное проповедническое служение⁹², все это нив коей мере не помогло этому сословию избежать всеобщего отрицательного суждения. Италия дала понять, что воодушевить ее способны одни только личности.

Если задаться целью изведать, насколько велика была сила прежней веры, отвлекаясь от вопроса о священстве и монашестве, сила эта может представиться нам то чрезвычайно незначительной, то необычайно мощной - в зависимости от того, с какой стороны, в каком освещении станеммы ее рассматривать. О полной невозможности для людей обойтись без таинств и благословений речь уже была (с. 73, 312); ознакомимся теперь с положением, которое занимали вера и культ в повседневной жизни. Определяющее значение имеют здесь народные массы и их привычки, а также внимание, уделявшееся властями тем и другим.

Все, что относится к покаянию и обретению спасения через добрые дела, пребывало у итальянских крестьян и низших классов вообще в том же состоянии распада и вырождения, что и на Севере, да и воззрения образованных слоев были также отчасти этим захвачены и определены. Те стороны народного католицизма, в которых он примыкал к античным, языческим призывам, задариваниям и умилостивлениям богов, были глубочайшим образом укоренены в народном сознании. Уже цитировавшаяся по иному поводу 8я эклога Баттиста Мантовано⁹³

 

==322

содержит среди прочего обращенную к Мадонне молитву крестьянина, где тот обращается к ней как к особой богине-защитнице в отношении всех частных аспектов сельской жизни А что за понятия были у народа относительно достоинств определенных мадонн как помощниц в экстренных случаях! Что творилось в голове флорентийки⁹⁴, которая как бы ex voto⁵¹⁶* жертвовала Аннунциате бочонок воску, потому что ее любовник, монах, постепенно выпил у нее бочонок вина, однако так, что отсутствовавший муж этого и не заметил. Опять-таки, подобно тому как это имеет место и теперь, отдельные святые являлись покровителями определенных областей жизни. Часто уже предпринимались попытки свести ряд общих ритуалов католической церкви к языческим церемониям, и все сходятся в том, что и помимо этого множество местных народных обычаев, соединившихся с церковными праздниками, представляют собой неосознанные остатки различных древних языческих верований Европы. Однако кое-где в сельской местности Италии возможно столкнуться и с такими явлениями, в которых невозможно не признать наличие сознательных остатков языческой веры. Таков, например, обычай выставлять угощение для покойников за четыре дня до праздника основания папского престола, т. е. прямо в день древних Фералий, 18 февраля⁹⁵⁵¹⁷*. То было время, когда в ходу могли быть и многие другие лишь впоследствии искорененные обычаи в том же роде. Быть может, лишь на первый взгляд парадоксальным покажется утверждение, что народная вера в Италии была особенно крепко укоренена лишь до тех пор, пока она была язычеством.

Но позволим себе остановиться с несколько большей полнотой на том, насколько господство этой категории веры простиралось также и на верхние сословия. Как уже отмечалось выше, по поводу отношения к клиру, вера эта имела на своей стороне силу привычки и яркость впечатлений детства; заодно с ними действовала и любовь к праздничному церковному великолепию, а время от времени сюда еще присоединялись те большие эпидемии покаяния, которым трудно было противостоять даже насмешникам и нигилистам.

Однако было бы совершенно неправильно сразу же устремляться в этих вопросах в направлении обобщающих выводов.Например, мы склонны предполагать, что, например, отношение образованных людей к реликвиям святых должно содержать в себе ключ, при помощи которого мы сможем открыть по крайней мере некоторые ящички их религиозного сознания. И действительно, оказывается возможным проследить некоторые

 

==323

 градации в этом смысле, однако на протяжении долгого времени это невозможно сделать с той отчетливостью, которая нам желательна. Поначалу венецианское правительство, как представляется, разделяет в XV в то благоговение к останкам тел святых, что господствовало тогда по всей Западной Европе (с. 55 сл. ) И чужестранцы, проживавшие в Венеции, также не тяготились тем, чтобы мириться с этим предрассудком⁹⁶. Если мы пожелаем вынести суждение в отношении ученых Падуи по ее топографу Микеле Савонароле (с 97), дело здесь будет обстоять не иначе, нежели в Венеции С благоговением, к которому примешивается еще и благочестивый ужас, Микеле повествует нам, как в случае больших опасностей ночью по всему городу слышатся воздыхания святых, как у тела одной святой монахини в Сан Кьяра постоянно отрастают ногти и волосы, как она издает звуки в случае предстоящего несчастья, поднимает руки и т. п.⁹⁷ При описании часовни Антонио в Санто автор полностью впадает в какой-то лепет и фантазии. В Милане народ во всяком случае проявлял большой фанатизм в отношении реликвий, и когда однажды (в 1517 г) при перестройке главного алтаря монахи в Сан Симпличиано по неосторожности раскопали шесть святых тел, после чего на область обрушилась сильная буря с дождем, люди усмотрели⁹⁸ причину своих бед в этом святотатстве и избивали этих монахов на улицах города там, где их встречали Однако в других местностях Италии, даже если это были сами папы, отношение к реликвиям представляется куда более двусмысленным, хотя здесь и невозможно вынести окончательное заключение. Известно, при каком всеобщем благоговении Пий II получил первоначально попавшую в Сан Маура голову апостола Андрея и (в 1462 г) торжественно ее поместил в соборе св. Петра. Однако из его собственного сообщения видно, что сделал он это до некоторой степени из стыда, поскольку из-за этой реликвии уже шло соперничество между несколькими государями Только тогда пришло ему на ум превратить Рим во всеобщее прибежище изгнанных из их собственных церквей останков святых⁹⁹ . При Сиксте IV население города проявляло в отношении этих вещей большую ревностность, чем сам папа, так что магистрат горько сетовал (в 1483 г), когда Сикст отправил умирающему Людовику XI некоторые из латеранских реликвий¹⁰⁰ . В это время в Болонье один мужественный человек возвысил свой голос, потребовав продать королю Испании череп св. Доминика⁵¹⁸*, а на выручку основать что-либо общественно полезное¹⁰¹ . Наименьшее почтение к реликвиям проявляют флорентийцы.  Между их реше­

 

==324

нием почтить городского святого, св. Заноби, новым саркофагом и размещением заказа на него, отданного Гиберти, проходит 19 лет (1409 - 1428 гг.), да и в этом случае пoдряд отдается лишь случайно, поскольку мастер уже закончил подобную работу меньшего объема¹⁰² . Возможно, реликвии несколько набили здесь людям оскомину с тех пор, как они (в 1352 г. ) были обмануты одной хитрой аббатисой Неаполитанского монастыря, подсунувшей им поддельную, изготовленную из дерева и гипса руку покровительницы собора, св. Репараты¹⁰³ . Или нам следует предположить, что скорее эстетическим чувством объясняется то, что здесь так решительно отворачивались  от  раскромсанных трупов, полуистлевших тканей и сосудов? А может, то было свойственное Новому времени попрание славы, которое удостоило бы тела Данте или Петрарки более пышных гробниц, чем всех двенадцати апостолов сразу? Но возможно, что и вообще по всей Италии, если отвлечься от Венеции и представляющего собой особый случай Рима, почитание реликвий отступило в большей степени на задний план¹⁰⁴ перед почитанием Мадонны, причем случилось это раньше, чем где-либо в остальной Европе, и здесь опять-таки кроется, пусть также в скрытой форме, рано давший о себе знать перевес в сторону чувства формы¹⁰⁵.

Могут спросить, возможно ли было большее почитание Богоматери, чем то, что имело место на Севере, где ей посвящены почти все наиболее грандиозные соборы, где ее прославляла необыкновенно богатая ветвь как латинской поэзии, так и поэзии на местных языках? Однако в противовес этому Италия может выставить куда более значительное число чудотворных изображений Марии, с их беспрестанным вмешательством в повседневную жизнь. Всякий значительный город имеет целый ряд таких изображений, от древнейших или считающихся древнейшими «картин св. Луки» и вплоть до работ современников, которые в ряде случаев могли дожить до чудес, свяэанных с их картинами. Произведения искусства оказываются здесь вовсе не такими безобидными, как полагает Баттиста Мзнтовано¹⁰⁶ в зависимости от обстоятельств они внезапно обретают магическую силу. Народная потребность в чудесах, особенно у женщин, могла быть этим в полной мере утолена, и уже из-за этого внимание к реликвиям могло несколько ослабнуть. Вопрос о том, насколько большой вклад внесли сюда насмешки авторов новелл по поводу поддельных реликвий, мы теперь рассматривать не станем¹⁰⁷.

Отношение людей образованных к почитанию Марии про­

 

==325

является в несколько более ясной форме, нежели это было в случае почитания реликвий. Прежде всего в глаза бросается то, что, собственно говоря, в литературе Данте с его «Раем»¹⁰⁸явился последним значительным поэтом Марии, между тем как в народе новые песни о ней появляются вплоть до сегодняшнего дня. Возможно, здесь захотят назвать имена Саннадзаро, Сабеллико¹⁰⁹ и других латинских поэтов, однако их по преимуществу все-таки литературные цели отнимали у них изрядную долю убедительности. Те же сочиненные по-итальянски стихотворения XV¹¹⁰ и начала XVI в., в которых к нам обращается непосредственная религиозность, по большей части могли быть написаны также и протестантами. Таковы соответствующие гимны и пр. Лоренцо Великолепного, Виттории Колонна, Микеланджело, [Гаспары Стампа⁵¹⁹*] и т. д. Помимо лирического выражения теизма, в основном в них звучит ощущение греха, сознание спасения через смерть Христа, тоска по вышнему миру, заступничество же Богоматери упоминается¹¹¹ лишь в порядке исключения. Здесь мы видим то же явление, которое повторится вновь в классическом образовании французов, в литературе эпохи Людовика XIV⁵²⁰*. Лишь Контрреформация вернула почитание Марии обратно в художественную поэзию. Наконец, почитание святых нередко (с. 44 ел., 171) принимало у образованных людей существенно языческую окрашенность.

Мы могли бы, таким образом, критически пересматривать различные стороны тогдашнего итальянского католицизма и до некоторой степени установить более или менее вероятное отношение образованных людей к народной вере, так и не достигнув, однако, решительного результата. Существуют труднообъяснимые контрасты. В то время как в церквах и для церквей здесь постоянно что-то строят, что-то ваяют, что-то рисуют, мы слышим доносящееся к нам из начала XVI в. сетование по поводу ослабления культа и небрежения в отношении самих церквей: Temple ruunt, passim sordent altaria, cultus Paulatim divinusabit!⁵²¹*¹¹²... Известно, насколько был выведен из себя находившийся в Риме Лютер лишенным какой-либо благодатности поведением священников во время мессы. Однако наряду с этим церковные праздники устраивались с такой пышностью и таким вкусом, о которых Север не имел даже понятия. Необходимо исходить из той предпосылки, что наделенный воображением народ особенно охотно оставлял в небрежении повседневное, чтобы дать себя увлечь из ряда вон выходящему.

Фантазией объясняются также и те эпидемии покаяния, о которых мы здесь еще поговорим. Их необходимо отделять от

 

==326

 воздействия, оказывавшегося теми великими проповедниками покаяния: эпидемии эти вызываются большими всеобщими потрясениями или страхом их наступления.

В средневековье по всей Европе время от времени разражалось нечто вроде бури, при которой массы народа оказывались вовлеченными даже в упорядоченное движение, как, например, в случае крестовых походов или процессий бичующихся. Италия принимала участие и в том и в другом; первые чрезвычайно многочисленные толпы бичующихся появились здесь сразу же после падения Эццелино и его дома, и как раз в округе той самой Перуджи¹¹³, с которой мы уже (с. 435 прим. 78)познакомились как с одним из главных мест пребывания проповедников покаяния в более поздние времена. Далее последовали флагелланты¹¹⁴ 1310 и 1334 гг., а затем  большой покаянный поход без бичевания, о котором Корио¹¹⁶ рассказывает под 1399 г. Нет ничего невероятного в том, что сами празднования юбилейного года были до некоторой степени учреждены с той целью, чтобы по возможности регулировать и делать безопасными эту жуткую страсть к странничеству религиозно-возбужденных людских масс. Часть этого возбуждения отвлекли на себя ставшие за это время знаменитыми места паломничества в Италии, как, например, Лорето¹¹⁶.

Однако в страшные исторические моменты, уже гораздо позднее, уголья средневекового покаяния разгораются вновь, и перепуганный народ, особенно в случае, когда сюда прибавляются еще и выходящие из ряда вон природные явления, желает смягчить небеса самобичеванием и громкими криками. Так было, чтобы из бесконечного числа примеров избрать только два, во время чумы 1457 г. в Болонье¹¹⁷, то же имело место и при внутренних беспорядках 1496 г. в Сиене¹¹⁸. Однако по-настоящему потрясает то, что происходило в Милане в 1529 г., когда три ужасные сестры  война, голод и чума  заодно с испанскими пророчествованиями довели всю страну до крайней степени отчаяния¹¹⁹. Случилось так, что человеком, к которому здесь прислушивались, был испанский монах, фра Томмазо Нието⁶²²*: он распорядился носить причастие в сопровождении шедших босиком процессий старых и малых жителей на новый манер, а именно укрепленным на разукрашенных носилках, покоившихся на плечах четырех одетых в льняные одежды священников  в напоминание о Ковчеге Завета¹²⁰, как его когда-то носил народ Израиля вокруг стен Иерихона. Так доведенный до крайности народ Милана напоминал старому Богу о его старом договоре с человеком, и когда процессия снова возвра­

 

==327

тилась в собор, и казалось, что колоссальное здание вот-вот обрушится от отчаянного крика misericordia! Тут, должно быть, было немало таких, кто поверил, что небеса должны вмешаться в законы природы и истории посредством какого-то спасительного чуда.

Однако существовало в Италии правительство, которое в такие вот времена поставило себя даже во главе всеобщего настроения и полицейскими мерами упорядочило наличную склонность к покаянию: то было правительство герцога Эрколе I Феррарского¹²¹. Когда Савонарола пользовался влиянием во Флоренции, а пророчества и покаяние начало охватывать народ все более широко, в том числе и по другую сторону Апеннин, добровольный пост начался также и в Ферраре (начало1496 г.). Именно один лазарист⁵²³* объявил здесь с амвона скорый приход наиболее ужасающих военных бедствий и голода изо всех, какие когда-либо видел мир; кто начнет теперь поститься, сможет избежать этого зла  так возвестила Мадонна одной благочестивой супружеской паре. После этого двор также не мог не начать поститься, однако теперь он сам принял на себя руководство религиозными чувствами. 3 апреля (на Пасху) был выпущен эдикт в отношении нравственности и благочестия, против поношения Бога и Девы Марии, запрещенных игр, содомии, конкубината, сдачи квартир публичным женщинам и их хозяевам, работы лавок в праздничные дни, за исключением торговцев хлебом и овощами и пр. Евреи и мараны, немалое число которых бежало из Испании сюда, снова должны были носить на груди нашитое на одежду желтое «О». Неподчиняющимся угрожали теперь не просто указанными в существовавшем до этого законе наказаниями, но и «еще большими, которые герцог почтет за благо назначить». После этого герцог вместе со своим двором много дней подряд посещал проповедь; 10 апреля там должны были присутствовать даже все феррарские евреи. Однако 3 мая начальник полиции (уже упоминавшийся выше, с. 40 сл. Грегорио Дзампанте) повелел объявить: кто давал судебным исполнителям деньги с тем, чтобы о нем не было сообщено как о богохульнике, может об этом заявить, чтобы получить свои деньги обратно вместе с дополнительным вознаграждением..Оказывается, гнусные эти люди вымогали у невинных людей по 23 дуката под угрозой на них донести, а потом друг друга выдали, после чего сами попали в каталажку.Но поскольку народ готов был платить уже только за то, чтобы не иметь дела с Дзампанте, на его призыв, вероятно, вряд ли кто отозвался. В 1500 г., после падения Людовико Моро, когда

 

==328

 подобные настроения стали возникать снова, Эрколе сам отсебя¹²² назначил ряд новых процессий, при которых не должно было быть недостатка в одетых во все белое детишках с Иисусовыми знаменами; он сам ехал с процессией верхом, потому что на ноги то был плоховат. Затем последовал эдикт, содержание которого было аналогично эдикту от 1496 г. Известны многочисленные церковные и монастырские постройки этого правительства, однако незадолго до того как он женил своего сына Альфонса на Лукреции Борджа (в 1502 г.), Эрколе велел явиться к себе даже олицетворенной святой, сестре Коломбо¹²³.Курьер канцелярии¹²⁴ забрал святую из Витербо вместе с 15 другими монахинями, и сам герцог привел ее по прибытии в Феррару в подготовленный специально монастырь. Проявим ли мы несправедливость к нему, если предположим, что во всем этом присутствовала сильнейшая примесь политического расчета? К идее осуществления своей власти домом Эсте, как она была определена выше (с. 37 сл.), принадлежит и такое использование религиозного аспекта и постановка его себе на службу едва ли не в полном согласии с законами логики.

                                         ***

Однако чтобы прийти к окончательным выводам в отношении религиозности человека Возрождения, нам следует избрать иной путь. Из целостной духовной позиции, занимаемой этим человеком, должно быть уяснено как его отношение к господствующей в стране религии, так и к идее божественного.

Эти люди Нового времени, носители образованности тогдашней Италии, религиозны от рождения, как все средневековые обитатели Западной Европы, однако их могучий индивидуализм делает их здесь, как и во всех прочих отношениях, полностью субъективными, а тот поток искусов, что изливается на них в связи с открытием внешнего и духовного мира, делает их вообще людьми преимущественно светскими. В прочей же Европе религия, напротив, еще долгое время остается чем-то объективно данным, так что эгоизм и чувственные удовольствия постоянно и непосредственно сменяются там чувствами благоговения и раскаяния: у последнего, в отличие от Италии, еще не имеется никакого соперника в духовной сфере или во всяком случае он куда менее значителен, нежели там.

Далее, еще с давних пор частые и тесные контакты с византийцами и мусульманами обеспечили здесь поддержание ней­

 

==329

тральной терпимости, перед которой до некоторой степени отступает этнографическое представление о пользующемся предпочтением западноевропейском христианстве. А когда классическая древность с ее человеком и ее учреждениями окончательно превратилась в жизненный идеал, поскольку то было величайшим воспоминанием Италии, тут уж античная умозрительность и скепсис время от времени одерживали в душах итальянцев полную победу.

Поскольку, далее, итальянцы были первыми людьми новой Европы, безраздельно предавшимися размышлениям о свободе и необходимости, и поскольку делали они это в условиях, связанных с насилием и беззаконием политических отношений, которые зачастую представлялись блестящей и продолжительной победой зла, их сознание Бога лишилось стойкости, а их мировоззрение стало отчасти фаталистическим. А в связи с тем, что страстная их натура не желала пребывать в неизвестности, многие из них довольствовались дополнением из сферы античного, восточного и средневекового суеверия: они становились астрологами и магами.

Ну и наконец, эти могучие в духовном плане люди, носители возрождения зачастую проявляют в религиозном отношении детские черты: они хорошо различают добро и зло, однако не ведают греха. Они верят, что способны восстановить всякое расстройство внутренней гармонии посредством своего пластического искусства и потому не знают раскаяния; однако с ним угасает и потребность в спасении, а одновременно с этим честолюбие и повседневное духовное напряжение полностью изгоняют мысль о загробном существовании либо придают ей поэтический облик вместо догматического.

Если представить себе все это к тому же еще опосредствованным и отчасти приведенным в беспорядок обладающей подавляющим господством фантазией, у нас возникает духовная картина этого времени, которая во всяком случае стоит ближе к истине, чем простые беспредметные сетования по поводу современного язычества. При ближайшем же изучении приходится еще, кроме того, убедиться, что под оболочкой этого состояния продолжает биться мощная струя подлинной религиозности.

Более подробное развитие сказанного должно ограничиться лишь самыми существенными примерами.

То, что религия как таковая снова по преимуществу стала делом отдельного субъекта и его обособленных представлений, было, перед лицом выродившегося и утверждавшегося тираническими методами церковного учения, неизбежно, являясь

 

К оглавлению

 доказательством того, что европейский дух еще жив. Разумеется, чрезвычайно различны способы, посредством которых мы об этом узнаем: в то время как на Севере мистические и аскетические секты одновременно создавали для нового чувственного мира и способа мышления еще и новый дисциплинирующий устав, в Италии каждый шел своей собственной дорогой, и сотни, тысячи людей впали посреди открытого моря жизни в религиозное безразличие. Тем выше следует оценивать тех, кто смог пробиться к индивидуальной религии и ее сохранил.Ибо если они больше не принимали участия в старой церкви, такой, какой она была и какой она требовала себя представлять,  в том не было их вины; а чтобы один отдельно взятый человек мог от начала до конца проделать в себе весь тот огромный духовный труд, что выпал на долю немецким реформаторам,  предъявлять такое требование было бы немилосердно. Во что выливалась эта индивидуальная религия лучших людей, мы постараемся показать в заключение.

Обмирщенность, в смысле которой Возрождение, как представляется, резко противопоставлено средневековью, возникает прежде всего через обильный приток новых воззрений, мыслей и задач в отношении природы и человека. Если рассматривать ее саму по себе, Обмирщенность эта не более враждебна религии, чем то, что приходит на ее место теперь, а именно так называемые образовательные интересы, только они, в том виде как предаемся им мы, в очень малой степени воспроизводят картину того всестороннего возбуждения, в которое был тогда приведен человек обильной и разнообразной обрушившейся на него новизной. Так что эта Обмирщенность была чем-то вполне серьезным, а к тому же была еще облагорожена искусством и поэзией. Такова возвышенная присущая современному духу неизбежность, что он более не в состоянии стряхнуть с себя эту Обмирщенность, что он непреодолимо направляется на исследование человека и вещей и считает это своим предназначением¹²⁵. Как скоро и какими путями это исследование приведет нас обратно к Богу, каким образом окажется оно связанным с иной религиозностью личности  все это вопросы, ответить на которые нельзя, исходя из общих предписаний. Средневековье, которое, вообще говоря, обошлось без практики и без свободного исследования, не может выступать по этому делу чрезвычайной важности с каким либо догматическим определением.

С исследованием человека, но также еще и с многими иными предметами были связаны терпимость и безразличие, с которыми произошла первоначальная встреча с мусульман­

 

==331

ством. Разумеется, еще со времени крестовых походов итальянцам были присущи знакомство и восхищение значительной высотой культурных достижений исламских народов, особенно до монгольского половодья. Сюда еще добавлялись полумусульманские способы правления их собственных государей, тайная антипатия и даже презрение по отношению к церкви, какой она была, постоянно совершавшиеся поездки на Восток и непрекращавшаяся торговля с восточными и южными портами Средиземного моря¹²⁶. Известно, что уже в XIII в. у итальянцев обнаруживается признание мусульманского идеала благородства, достоинства и гордости, который скорее всего связывался с личностью какого-то определенного султана. Обычно при этом подразумевались эйюбидские или мамелюкские султаны вообще, если же называлось имя, то чаще всего это был Саладин¹²⁷. Даже османскими турками, чья разрушительная и опустошительная направленность ни для кого не была секретом, итальянцы были испуганы, как мы показали выше (с. 66 сл.), лишь наполовину, и население целых областей свыклось с мыслью возможного с ними сосуществования.

Наиподлиннейшим и показательнейшим выражением этого безразличия является знаменитый рассказ о трех кольцах, который среди остальных вкладывает в уста своего Натана Лессинг, после того как он еще за много веков до того был с некоторой робостью изложен в «Ста старых новеллах» (нов. 72 или73) и с несколько большей смелостью  у Боккаччо¹²⁸. Мы никогда не сможем установить, в каком уголке Средиземного моря и на каком языке эта история могла быть впервые рассказана одним человеком другому; возможно, изначально она была куда более отчетливой, чем в обеих итальянских редакциях. Тайное условие, лежащее в ее основе, а именно деизм, с его важнейшими следствиями, будет нами обсуждаться ниже. С грубой уродливостью и искажением та же идея заключена в известном изречении о «троих всемирных обманщиках», а именно Моисее, Христе и Магомете. Если бы император Фридрих II, которому приписываются эти слова, думал подобным образом, он,конечно, выразил бы эту мысль в более остроумной форме. С подобными речами можно столкнуться и в тогдашнем исламе.

В конце XV в., во время достижения Возрождением максимального взлета, мы сталкиваемся с подобным способом мышления у Луиджи Пульчи, в его «Morgante maggiore». Фантастический мир, в котором существуют его персонажи, разделяется, как и во всех романтических героических поэмах, на христианский и мусульманский военный лагерь. В согласии со сред­

 

==332

невековыми представлениями, победа и примирение враждующих сторон должны были бы сопровождаться крещением потерпевшей поражение мусульманской стороны, и импровизаторы, предшествовавшие Пульчи в разработке такого материала, должны были широко использовать этот мотив. Но в данном случае задача Пульчи состоит в том, чтобы дать пародию на этих своих предшественников, особенно самых негодных из них, и это делается им уже в обращениях к Богу, Христу и Мадонне, с которых начинаются отдельные песни поэмы. Однако еще более явно его подражание им просматривается в стремительности обращений и крещений, чья полная бессмысленность должна бросаться в глаза читателю или слушателю. Однако эти насмешки увлекают его дальше, вплоть до его исповедания веры в относительную благость всех религий¹²⁹, в основе чего лежит, несмотря на его заверения в ортодоксии¹³⁰, в сущности своей теистическое воззрение. Кроме того, им сделан и другой,устремленный в ином направлении, чрезвычайно важный шаг прочь от средневековья. Альтернативы прошлых веков подразумевали: правоверный или еретик, христианин или же язычник и мусульманин. И вот теперь Пульчи рисует образ великана Маргутте¹³¹, который перед лицом всех и всяческих религий весело сознается в собственном чувственном эгоизме и во всех грехах, отрицая в себе лишь одно, а именно утверждая, что он никогда не совершал предательства. Возможно, посредством этого благородного на свой лад чудовища поэт предполагал осуществить что-то достаточно значительное, быть может, Моргайте должен был наставить его на путь истинный, однако персонаж этот вскоре ему опротивел, и уже в следующей песне он уготовил ему комический конец¹³². На Маргутте ссылаются как на доказательство безнравственности Пульчи; однако он является необходимым элементом картины мироздания в поэзии XV в. Где-то она должна была изобразить доведенный до гротескных размеров, ставший невосприимчивым ко всему догматическому, стихийный эгоизм, сохранивший в себе лишь остаток чувства чести. И в других поэмах в уста великанов, демонов, язычников и мусульман вкладываются такие речи, какие не мог произнести ни один христианский рыцарь.

С другой стороны, иным, если сравнивать его с исламом,было здесь воздействие античности, и осуществлялось оно не через ее религию, поскольку религия эта была слишком уж подобна тогдашнему католицизму, но через философию. Античная литература, которую почитали теперь как нечто непревзойденное, вся была полна побед, одержанных философией над

 

==333

 верой в богов; целый ряд философских систем и их фрагментов обрушились на итальянский дух, причем теперь уже не в качестве диковинок или ересей, но едва ли не догматов, которые пытались не столько отделить друг от друга, сколько друг с другом примирить. Почти во всех этих разнообразных мнениях и философемах присутствовало некое представление о Боге,однако в своей совокупности они образовывали мощный противовес христианскому учению о божественном руководстве миром. Тут кроется имеющий на самом деле кардинальное значение вопрос, над разрешением которого без удовлетворительного успеха билась уже теология средневековья и ответа на который стали теперь требовать от античной мудрости  это вопрос об отношении провидения к человеческой свободе и необходимости. Если бы мы захотели хотя бы поверхностно изложить историю этого вопроса начиная с XIV в., получилась бы целая книга. Здесь же мы вынуждены ограничиться лишь некоторыми указаниями.

Если прислушаться к тому, что говорят Данте и его современники, античная философия соприкоснулась с итальянской жизнью прежде всего как раз той своей стороной, где она приходила в наиболее резкое противоречие с христианством: именно, в Италии появились эпикурейцы. Правда, сочинений самого Эпикура более не существовало, и уже поздняя античность имела о его учении более или менее одностороннее представление; и тем не менее достаточно было того образа эпикуреизма, который можно было вычитать у Лукреция и особенно Цицерона, чтобы получить представление о полностью обезбоженном мире. Трудно сказать, насколько далеко заходило буквальное восприятие учения и не являлось ли имя загадочного греческого мудреца скорее удобным ярлыком для толпы. Очевидно, доминиканская инквизиция прибегала к нему и против тех, кого было невозможно зацепить каким-то иным способом.То были в основном рано развившиеся отрицатели церкви, которых тем не менее затруднительно было привлечь к ответственности на основании определенных еретических учений и высказываний; однако достаточно им было обладать умеренной степенью благосостояния, чтобы против них было возможно выдвинуть это обвинение. В этом условном смысле пользуется данным словом, например, Джованни Виллани, когда уже флорентийские пожары 1115 и 1117 гг. он¹³³ расценивает как божественное наказание за еретичество, «среди прочего из-за распутной и роскошествующей секты эпикурейцев». Про Манфреда⁵²⁴* он говорит: «Его жизнь была эпикурейской, потому что

 

==334

 он не верил ни в Бога, ни в святых, а в одни только телесные удовольствия».

Более отчетливо высказывается Данте в IX и Х песнях «Ада».Ужасное, пронизанное пламенем кладбищенское поле с наполовину открытыми саркофагами, из которых звучат голоса, исполненные глубочайшего страдания, вмещает в себе две большие группы побежденных или извергнутых церковью в XIII в. Одну составляли еретики, противопоставившие себя церкви посредством какого-либо намеренно распространяемого лжеучения; другую же  эпикурейцы, и их прегрешение против церкви состояло в общем настроении ума, находящем свое выражение в одной фразе  что душа гибнет вместе с телом¹³⁴. Однако церковь хорошо отдавала себе отчет в том, что одна эта фраза, если она укоренится, станет более опасной для ее могущества, чем всякое манихейство и патаренство⁵²⁵*, поскольку она всецело обесценивала ее вмешательство в судьбу отдельного человека после смерти. А что теми средствами, к которым церковь прибегала в борьбе, она сама ввергает как раз наиболее одаренных людей в отчаяние и неверие  в этом она, разумеется, не сознавалась.

Конечно, отвращение Данте к Эпикуру или во всяком случае к тому, что он принимал за его учение, было оправданным: поэт потустороннего мира должен был ненавидеть отрицателя бессмертия, а несотворенный и неуправляемый Богом мир, как и низменная цель существования, которую, как казалось, устанавливала эта система, была как нельзя более противна самому существу Данте. Но если приглядеться, то и на него некоторые философемы древнего философа произвели такое впечатление, перед которым отступает библейское учение о мировом руководстве. Или когда он¹³⁵ полностью отказался от идеи специального провидения, то были его собственные умозрительные рассуждения, сложившиеся под воздействием злобы дня и ужаса перед лицом господствующей в мире неправды? Именно его Бог предоставляет все частности управления миром демоническому существу, Фортуне, которая не должна заботиться ни о чем другом, кроме смены, сплошного перетряхивания