Владимир ридигер

- И не такое приходилось про себя читать... А вот в Части второй много перегрузов, нагромождений, каких-то длинных рассуждений, недобрых выпадов против духовенства и властей. Конечно, каждый волен думать по-своему. Но... актуально ли это сейчас? Нужно ли, в конце концов, читателю? Вымарать власть предержащих всегда считалось признаком передового взгляда и верного вкуса - в любом случае найдешь сочувствующих. Но - прости, расфилософствовался, - обличая власть, мы расписываемся в собственной импотенции, беспомощности. Или нами движет простая зависть к сильным и удачливым?

- Мною не движет.

- Я говорю вообще... Пожалуй, твоя книга может сгодиться для сценария - много живых диалогов, выразительных картинок. Но уж больно сырой материал, нуждающийся в кропотливой доработке. Другими словами, пока что это текст очень грамотного, очень думающего, очень честного, очень начитанного читателя, но, к сожалению, это все-таки не художественный текст в точном и единственном смысле этого слова, что позволяет говорить о нем как о профессиональной прозе. Что скажешь?

- Возможно. Композитор Пол Маккартни не знаком с нотной грамотой.

Швайковский сделал неопределенный жест рукой:

- Я не в восторге от "Битлз"... Могу помочь отредактировать. Конечно, это отнимет у меня определенное время, но ради зятя... я готов. Кстати, вступление Пеленгаса будет гарантией успеха книги. Что скажешь?

- Спасибо. Ты очень любезен.

- Так я возьму рукопись?

- Подожди. Не будем торопиться.

Писатель удивленно засмеялся:

- Как знаешь, как знаешь...

После длинной паузы Швайковский вернулся к теме разговора:

- Вижу, после "воскрешения из мертвых" ты на мели и хочу помочь. Ладно! Даю пару тысяч долларов безвозмездно, чтобы не искал корысти в моем предложении. Рукопись скоро верну... Опять что-то не так? Десять тысяч баксов - устроит?

- Я подумаю.

- Черт с тобой - двадцать тысяч! Или тебе доставляет удовольствие со мной торговаться?!

- Никакого.

- Тогда соглашайся. Я и без того унизился до предела.

- Если предел твоего унижения равен двадцати тысячам баксов, стоит отнестись к этому серьезно.

- Вот и отнесись!

- Хорошо... - Филдин мягко взял из рук Швайковского рукопись. - Я все взвешу, приму решение и обязательно тебя извещу.

- Больше двадцати пяти - не рассчитывай. Но это будет цена покупки.

- Я так и понял. Кстати... тебя интересует судьба дочери?

- Какой дочери? А, Полины? Давно бы рассказал, как там она поживает, что поделывает. Мы с ней слишком разные, чтобы понимать друг друга. У меня своя жизнь, у нее - своя...

Швайковский продолжал говорить, но Филдин его не слушал: в памяти возник страшной силы взрыв и образ Полины, далекий-предалекий, с почти детской улыбкой, размытый бескрайней морской гладью...

Писатель ушел, не простившись, видимо, обиженный невниманием приятеля. Не без внутренней дрожи Филдин набрал номер Кати и, отчаявшись дождаться ответа, хотел, было опустить трубку.

- Алло? - услышал знакомый голос. - Говорите же!

- Катя... это Дмитрий.

- Дима?! - воскликнула она. - Видела кадры, как тебя убили на шоу Джо Вандефула. Боже...

- Это был обычный трюк. Я жив и здоров. В Москве такая жарища...

- Ты жив...Чем занимаешься? Что делаешь?

- Заканчиваю книгу. Покажу при встрече.

- Хорошо.

- Давай, прямо сейчас?

После некоторого замешательства Катя ответила:

- Лучше, ближе к вечеру. Хочешь, покатаемся по забытым местам? Когда за тобой заехать?

Он назвал время и станцию метро, соблюдая конспирацию. С некоторым удивлением в голосе она произнесла: "До встречи".

...Миновав городскую черту, они с молчаливого обоюдного согласия колесили по старому маршруту, ведущему в Журавлиху. Как изменился пригород! Филдин с трудом узнавал некогда знакомые места, испещренные бетонными дорогами, ведущими к шикарным коттеджам. Катя почему-то была малоразговорчива, даже немного скованна и сосредоточенна. Время притупляет остроту чувств, думал Филдин, это вполне естественно. Однако отчужденность когда-то любимой женщины вызывала в нем смутную тревогу.

- Останови, пожалуйста, - попросил Дмитрий, зная, что она сделает это и без его просьбы. - Кажется, приехали?

Удивительно, но именно здесь время словно замерло - поросшие бурьяном груды песка, почерневшая щебенка да наспех брошенный у дороги бордюрный камень. А ближе к лесу - огромный, лишенный признаков жизни, трехуровневый недостроенный кирпичный коттедж Савелия Новикова. Вокруг - ни души. Все, что осталось от Журавлихи.

- Ты очень изменился, - заметила Катя. - И постарел. Не сердишься?

- Напротив, - ответил он. - Радуюсь, что вижу прежнюю Катю.

- Одно время твое имя - кажется, Румберг - затмило все политические сводки. Ты сделался звездой финансовых афер русской мафии, стал популярнее президента. А Полина выступила блистательной женой видного бизнесмена, совсем позабыв друзей. Где она сейчас?

- Полина... погибла.

- Извини. Мне очень жаль... Не спрашиваю, что случилось с тобой потом, где твои недруги.

- Им сейчас не до меня, - в верхах очередная перетасовка.

Катя задумалась, затем спросила:

- Помнишь, недалеко отсюда убили отца Алексея? Расследование заглохло, истина осталась в дремучем лесу, погребенная временем.

- Помню, конечно. Удивительный был человек... Потом со мной произошло нечто, что происходит с самовлюбленным индюком: однажды такой индюк понимает, что тот суп, ради которого его выкармливали, будет иметь дурной привкус. И наступает прозрение Вопрос лишь в том, к чему оно побуждает..

- К чему же оно побудило... тебя?

- К пафосу. Хочется обличать, клеймить, говорить высокие слова, блистать отточенной фразой. Дескать, послушайте, теперь мне стало все понятно, я проник в суть бытия и знаю, как нужно жить правильно и что для этого следует делать! - В его голосе звучала грустная ирония. - Отец Алексей призывал заблудших к молитве, а лживых - к покаянию. За что поплатился жизнью, - мало кто видит свои заблуждения, и уж тем более никто не желает каяться во лжи. Трагедией священника стала идеализация им людей, ведь наше истинное нутро слишком далеко от совершенства.

- А ты? - спросила Катя. - Что будешь делать ты?

Он горько усмехнулся:

- Собственное видение жизни - тяжкая ноша мыслящего человека. С такой ношей трудно идти, постоянно спотыкаешься. Легче думать и делать, как думает стадо, вернее, как велит пастух. А еще легче не думать вовсе... Полагаю, как только встану на ноги, пойду в шоу-бизнес. Там неписаные законы, но... подсмотрев в замочную скважину, кто-то отыщет клубничку, кто-то постигнет тайну, а кто-то откроет для людей изнанку жизни, - такую, какой она есть на самом деле. Ты можешь быть кем угодно - священником, политиком, шоуменом, - важно, что ты дашь людям. И если хоть один из твоих прихожан или зрителей начнет думать самостоятельно - это и станет пусть маленькой, но победой. Твоей победой над могучим и всесильным его величеством Невежеством. Над бесконечной ночью человечества... Как тебе моя проникновенная речь?

- Впечатляет, - печально улыбнулась Катя и добавила: - Если б тебя слышал отец Алексей...

Помолчали.

- Катюша... Давай начнем сначала? Я буду любить твоего сынишку, как своего собственного. Скажи его имя?

Пропустив вопрос, она устало произнесла:

- Новиков поведал...

- Савелий больше не встанет между нами. Мы вылечим нашего сына, сам займусь этим.

- Нашего? Спасибо, Дима. Я тронута. Он еще маленький, только недуг тяжелый - эпилепсия. Сейчас находится в частной клинике во Франции, каждую субботу летаю в Париж, трачу уйму денег...

Она повернулась на звук автомобиля, притормозившего у дороги. Заглушив двигатель, из джипа "тайота" вышла стройная высокая женщина и направилась прямо к ним.

- Познакомься, - сказала Катя. - Это Вероника.

- Очень приятно, - обрадовалась женщина. - А вы - Дима. Много наслышана о вас. - И, обратившись к Кате, произнесла: - Жду в машине.

- Твоя подруга? - удивился он. - Какое-то срочное дело?

Катя ответила тихо, прямо смотря ему в глаза:

- Больше, чем подруга... С некоторых пор только одна мысль о близости с мужчиной приводит меня в содрогание. Прости... - и вдруг сказала: - Если работаешь над книгой, пожалуйста, не пиши обо мне. Тебя не поймут, да и не по христиански это...

Оставив ключи от своего нового "фольксвагена", Катя, садясь в джип, кивнула: "Вернешь, когда захочешь". И уехала, растаяла... Как мираж или видение, вдруг возникшее и тут же исчезнувшее, словно радуга на грозовом небосклоне.

Немного постояв, он спустился к реке. Долго не мог вспомнить ее название. Кажется, Судьбинка? Да, конечно, Судьбинка. Какое легкое слово... Подойдя вплотную к неторопливо текущей воде, он присел на корточки, не чувствуя укусов комариной стаи, не ощущая, как сильно бьется собственное сердце, не ведая, что будет делать через мгновение. В руке он держал кейс. Зачем ему понадобился кейс? Ах, да, очень хотелось показать рукопись Кате... Вот она, его рукопись - апофеоз фантазии и реальности, смешение действий, помыслов и чувств, единственное нерадивое детище, которое он пестовал вопреки здравому смыслу, наперекор дремавшей совести, в противовес собственной жизни. Значит, его вторая, литературная судьба, тоже безрезультатно завершилась. Так угодно провидению, Богу, черту и еще неизвестно кому...

Первый лист рукописи, повинуясь пальцам, мягко лег на воду, устремившись по течению. За ним поплыл второй, третий, четвертый, пятый, восьмой... Река, словно в оправдание своего имени, уносила чьи-то разные судьбы и коллизии, чьи-то нереализованные мечты и грезы, чьи-то несбывшиеся надежды и долгие страдания, явившиеся плодом авторской мысли на испещренных авторучкой и машинописью бумажных листах. Судьбинка... означает маленькая судьба. Его судьба - лишь искорка, эпизод среди миллионов человеческих судеб, то, что уносит река жизни, мерно текущая из глубины столетий в безбрежную вечность...

Со стороны реки хорошо просматривался лес. У молчаливой громады кирпичного дома одиноко стоял Катин "фольцваген". Под ногами на траве он заметил сложенный вдвое листок, видимо, выпавший из кейса. Подняв его и аккуратно расправив, прочитал стихотворение Кирилла, которое нашел на столе в комнате сына:
Говорила мне в детстве бабушка,

Нежно гладя пухлые пальчики:

"Не сердись, дружок, Злые бабочки

Прилетают к сердитым мальчикам".

И от этих слов, помню, грезилось

Мотыльков разноцветных зарево,

Злых печальной судьбы предвестников,

Из легенды воскресших заново...

Вот и юность. Картинки памяти

Растеклись акварельной заводью.

Прочитал бы кто-нибудь с паперти

Ту, далекого детства, заповедь.

Уж давно, как не стало бабушки

И всего, что так сердцу дорого,

Но по-прежнему Злые бабочки

Прилетают в пору недобрую.

Распаляют души смятение

И тревогу, и горечь горькую,

Обволакивают сомнения

Паутины завесой тонкою.

Знать бы, как устоять иль выстоять

Перед диким цветением горечи?

Нам в кривых зеркалах не высмотреть

Души тех, кто просит о помощи...

Нет и нет! Прочь гони Злых бабочек,

Чья пыльца на пухленьких пальчиках,

Чтобы доброе сердце бабушек

Согревало сердитых мальчиков.

Бережно сложив, опустил листок в карман и направился к "фольцвагену". Над Журавлихой незаметно сгустились сумерки, из набежавших тучек стал накрапывать долгожданный дождь. Сейчас он сядет в машину, выжмет скорость и помчится по гладкому, отполированному влагой, шоссе. Но... что-то остановило. Он поспешил к лесу и, войдя в чащу, понял, что попал в царство летней ночи. Вокруг было тихо, собственное дыхание казалось извержением вулкана. Вдруг накатил необъяснимый страх, обуяло безудержное волнение, - не зная дороги, он заблудился во тьме. "Эй, люди!" - позвал он. Крик в ночи остался без ответа. Только эхо заметалось по лесу и пропало в верхушках сосен. Невыносимая тяжесть сдавила грудь, стало трудно дышать. Неожиданно в просвете между листвой замелькал огонек. Подойдя ближе, он увидал горящую ломпадку, а над ней - деревянный крест. Минуту спустя осенила догадка - здесь место, где принял смерть сельский священник!

Долго стоял перед трепещущим пламенем Странное облегчение снизошло на него: дыхание сделалось свободным и глубоким. Все прошлое осталось далеко позади, за густой чернотой старого леса... Круто развернулся и направился дальше, ускоряя шаг.

Он ступил на тропу, которой шел когда-то отец Алексей...

Авторские права на роман "Крик в ночи" принадлежат Владимиру Ридигеру.