Воспоминания издательство имени чехова

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Пред­ложение это, однако, было отвергнуто. Одни из его против­ников указывали на то, что в Неву из Кронштадта введена и поставлена вблизи этого завода канонерская лодка, и пе­ренесение Учредительного Собрания на Семянниковский за­вод кончится лишь его обстрелом и большим числом бесполез­ных жертв; а Учредительное Собрание не вправе подводить рабочих под расстрел, если у него нет средств их защиты. Другие находили, что если даже большевики и не решатся на бомбардировку завода, то положение в его стенах Учреди­тельного Собрания, за решениями которого нет силы, {368} способной проводить их в жизнь, окажется бесславным: Учредитель­ное Собрание окажется простой «говорильней». Большевики будут его игнорировать и, сохраняя свою власть в городе, не допустят даже никаких газетных отчетов о «незаконных заседаниях» распущенного собрания; и ему придется волей-неволей угаснуть в такой, лишенной всякого резонанса, ат­мосфере, что после этого оно уже не воскреснет.

Эти аргументы не убедили вносивших предложение, но подействовали на большинство. Мысль о Собрании в стенах большого завода была отвергнута. А между тем, настроение рабочих кварталов было для него действительно на редкость благоприятно.

Это было доказано состоявшейся 9-го января грандиозной процессией при похоронах жертв большеви­стских расстрелов в день открытия Учредительного Собра­ния. Она превратилась в массовую демонстрацию гигантских размеров, напоминавшую о первых демонстрациях «медового месяца» февральской революции. Перед несчетным числом участников траурного шествия не устояли даже большеви­стские отряды, по началу как будто готовые продолжить дело своих предшественников. Этот благоприятный момент был упущен.

Результатом всего происшедшего было то, что Ц.К. пар­тии социалистов-революционеров вынужден был вскоре эва­куироваться в Москву. Но так как большевистский угар в Москве был не меньше Петроградского, а отрезвление от него шло даже еще медленнее, то во фракции Учредительного Со­брания вскоре стало пользоваться почти всеобщим признани­ем убеждение, что в столицах дело Учредительного Собрания пока нужно считать проигранным; остается искать где-то еще на территориях России места, которое бы пригласило Учредительное Собрание к себе и оказало ему защиту.

Одно такое приглашение, однако, пришлось отвергнуть; то было предложение Донского казачьего круга с Калединым во главе. Керенский также в свое время вел очень серьезные перего­воры с казачьими кругами, но должен был их порвать. Не­сколько позднее стало известно, что верхи казачества пре­следовали при этом свои тайные цели и планы, рассчитывая воспользоваться Керенским, как демократическим прикрыти­ем. Была перехвачена и опубликована часть ленты {369} переговоров по прямому проводу людей Петроградского Всеказачьего Центрального Совета с фронтовыми представителями каза­чества; этим последним рекомендовалось из казачьего центра быть с Керенским осторожнее, но воспользоваться им, как «наживкой для ловли известного рода рыбы».

Не иную цель имели руководящие казачьи круги, предлагая свое гостепри­имство на Дону и Учредительному Собранию. Пойти на такую двусмысленную роль члены Учредительного Собрания, разу­меется, не могли. Центральный Комитет Партии Социалистов-Революционеров отправил эмиссаров на Украину для обсле­дования, не следует ли переехать на ее территорию, вступив в боевой союз с представителями украинского федерализма. Однако, оказалось, что Украина стоит накануне германской оккупации, что при резком конфликте с московским больше­визмом она ищет выхода в сепаратном мире с центральными империями, в отдельном сговоре с ними, в ориентации на вооруженную германскую помощь против большевиков. При таких условиях сговор с украинскими «самостийниками» ока­зывался для Учредительного Собрания невозможным. По­следовательно отвергнув столицы, Дон и Украину, как ис­ходные пункты борьбы за Учредительное Собрание, прихо­дилось обратить свои взоры на север и восток.
Так, естественно, и стала складываться идея о переселе­нии Учредительного Собрания в Урало-Волжский район. Даль­нейшие события только укрепили эту новую «ориентацию». Кризис переговоров Совнаркома с немцами, попытка задер­жаться на переходном положении «ни мир, ни война», гер­манское наступление на Петроград, капитуляция Совнаркома, постыдный мир, распад коалиционного Совнаркома и выход из него «левых эсеров», разлад в рядах самой большевистской партии — все эти события укрепляли в с.-р. рядах неприми­римую оппозицию большевистской диктатуре и готовность при первой возможности поднять против нее знамя восстания.

Но, рассматривая Совнарком после Брестского мира и водво­рения в Москве графа Мирбаха почти как немецкую экспозитуру, защитники Учредительного Собрания предполагали, что рано или поздно восстание против большевиков натолкнется на вооруженные немецкие силы и поведет к восстановлению Восточного фронта мировой войны. А рассматривая эту {370} проблему с чисто-стратегической точки зрения, приходилось счи­таться с возможностью распространения немецкой оккупации на центральную Россию, что делало естественной операцион­ной базы против них Поволжье. То же самое Поволжье предуказывалось партии социалистов-революционеров и тем об­стоятельством, что с Поволжья началось и в Поволжьи с дав­них пор пользовалась наибольшим успехом партийная работа в крестьянстве; в Поволжьи одна губерния за другой давала при выборах в Учредительное Собрание полную победу эсе­ровским спискам, часто отдавая партии 80 и более % голосов; наконец, в Поволжьи прежде всего началась в крестьянской среде психологическая реакция против занесенного в дерев­ню выходцами с фронта увлечения большевизмом, что при­вело к первым противобольшевистским восстаниям.

Как быть?

Поэтому пусть базой восстановления восточного фронта {371} станет Урал и Поволжье; пусть там возродится будущая бое­способная армия революции; пусть старая армия распылится и от нее останутся только лучшие части, наскоро перефор­мированные на добровольческих началах: пусть их задачею, а также задачей партизанов в тылу, будет только замедлять движение вперед завоевателя и наносить ему возможно боль­ше ущерба, совершенно не задаваясь задачей ввязаться в ге­неральный бой с целью остановить его. Рано или поздно, после ударов на западном фронте, волны неприятельского наше­ствия повернут назад и покатятся с той же быстротой, с какой шел их прилив. Надо лишь вооружиться терпением и мужеством: они будут вознаграждены сторицею.

Вот почему решения 8-го Совета нашей партии резко подчеркивали, что тот вид помощи, который более всего чре­ват опасностью вмешательства — появление на русской тер­ритории иностранных вооруженных сил — приемлем лишь {372} при следующих условиях:

1. с согласия уже установившегося и предварительно признанного союзниками народно-револю­ционного правительства,

2. после предварительного торже­ственного заявления, что появление на русской территории иностранных войск не может послужить поводом к явным или замаскированным земельным захватам за счет России и

3. лишь на условиях, аналогичных тем, на которых в свое время русские войска действовали на западном и салоникском фронтах (подчинение общему командованию и абсо­лютное невмешательство в политическую жизнь страны).
Отсюда, прежде всего, вытекало, что иностранные вой­ска не должны принимать участия в собственно-гражданской войне. Восстание, освобождение от большевистского режима должно произойти силами самого русского народа — и толь­ко его. Непосредственно драться с большевиками иностран­ные войска могут лишь с того момента, когда фактически будет возобновлен русско-германский фронт и большевистские воинские части на этом фронте будут боевыми союзниками германских войск. Отсюда следовало, далее, что с момента прекращения мировой войны или выхода из нее Германии ни­какого места для военно-технической «интервенции», даже для простого присутствия иностранных вооруженных сил на русской территории быть не может.
Без внешних союзников должен быть свергнут больше­вистский режим и установлена новая власть. Лишь к борьбе с союзными германо-большевистскими силами допустимо на определенных условиях привлечение вооруженных сил Ан­танты. С момента выхода Германии из войны участию этих сил должен быть положен конец. Такова была позиция партии.
Когда голосовалась резолюция в этом смысле, один из членов Совета (Каллистов) предложил дополнить ее заявле­нием, что в рядах партии нет течения, которое бы в деле осво­бождения России от большевистского гнета рассчитывало на какие-либо иные силы, кроме сил самого русского народа. Предложение было принято единогласно.
Чехословаки ни во что не желали вмешиваться и хотели лишь, чтобы их оставили в покое и выпустили из пределов России, после октябрьского переворота из приемной матери {373} превратившейся для них в злую мачеху. Их задержали, их си­лой хотели разоружить, им грозили, на них напали. И лишь после этого они подняли оружие и побратались с теми, кто пришел к ним на помощь.
К этому времени произошли два крупных события. Вспых­нуло восстание фронтовиков в Саратове, отдавшее на время в их руки город, и большевистская власть была изгнана ураль­скими казаками. Средневолжские губернии, в которых влияние ПСР было особенно сильно, глухо волновались; в чисто за­водском ижевско-воткинском районе дело также шло к свер­жению рабочими большевистской власти. В этих условиях в июне 1918 г. Поволжский Областной Комитет ПСР заключил с уральским казачьим войском союз для ликвидации больше­вистской диктатуры и провозглашения власти Учредительного Собрания в Поволжьи и Приуральи. Центральный Комитет, принимая во внимание, что искони вольнолюбивое Уральское казачество, исторически оппозиционное, сохранившее тради­ции пугачевского движения, не представляет опасности в смысле монархической реставрации, — этот союзный договор утвердил.

В то же время, получив известие о предъявлении графом Мирбахом Совнаркому требования о разоружении и репатри­ации в Австро-Венгрию личного состава чехословацких леги­онов и предвидя их отчаянное сопротивление, Ц.К. вошел с ними в сношения, предупредил о надвигающейся на них грозе и предложил им сконцентрироваться по возможности в районе Пенза-Челябинск, где они могут рассчитывать на поддержку зреющего сильного народного противобольшевистского движения. Национал-революционная, социалистически окрашен­ная психология легионерской массы, казалось, гарантировала их прочный союз со сторонниками Учредительного Собрания.

Собравшийся сначала в Самаре, а затем закончивший свои прения, после эвакуации Самары, уже в Уфе, Центральный Комитет должен был прежде всего произвести оценку резуль­татов Уфимского Государственного Совещания. В этом во­просе с самого начала выдвинулись две противоположные точки зрения. Одну из них представлял М.Я.Гендельман, главный руководитель социалистов-революционеров в рабо­тах согласительной комиссии Уфимского Совещания. Другую точку зрения защищал я.

На взгляд М.Гендельмана, окончательный итог Уфим­ского Совещания следует оценивать, как победу, одержан­ную, вопреки необычайно трудным обстоятельствам, партиею социалистов-революционеров. Кроме нее и мусульманского блока, все остальные группировки Уфимского Совещания ни­чего знать не хотели об Учредительном Собрании, избранном в конце 1917 года, считая его состав односторонне-партийным и указывая, что из него вышли большевики и левые эсеры, чем оно сделалось неполным; признать большевиков и левых эс­еров членами Учредительного Собрания невозможно, ибо они занесли руку на него; не признать же их — значит упразднить Учредительное Собрание в его прежнем виде.

Представите­лям партии — продолжал Гендельман — удалось отстоять Учредительное Собрание в его современном составе. {375} Принятое на Совещании решение, что, в случае наличности полови­ны плюс один членов Учредительного Собрания за вычетом большевиков и левых эсеров, оно может быть открыто 1-го ян­варя 1919 года, — а, в случае недобора членов, при кворуме в одну треть того же состава, 1-го февраля, — есть не только принципиальный, а и весьма важный практический успех.

Не менее важным практическим успехом является и то, что и до этого, начиная с нынешнего своего состава, Съезд Членов Учредительного Собрания признан учреждением государ­ственным, и в его компетенции принимать все меры, необхо­димые для подготовки будущей работы Учредительного Со­брания и для обеспечения прибытия наибольшего количества его членов; как учреждению государственному, ему обеспече­но де юре содействие всех органов власти на освобожденной территории.

Что касается личного состава избранной Уфим­ским Совещанием Директории, то, какого бы мнения о нем ни держаться в других отношениях, — в смысле лояльного соблюдения этих постановлений об Учредительном Собрании на данный состав Директории положиться можно, и партия в ней представлена двумя членами.

Большего не только до­биться, но даже и добиваться было нельзя. По совести прихо­дится при этом признать, что нынешнее Учредительное Со­брание избиралось при совершенно особенных и, конечно, ненормальных условиях; а, главное, со времени выборов про­изошло столько событий, пережито страною так много, что новый опрос избирателей напрашивается сам собой; вот по­чему эсеры на Уфимском Совещании согласились с тем, что нынешнее Учредительное Собрание должно ограничиться лишь самыми необходимыми функциями — выслушать отчет Директории, санкционировать программу мер для освобож­дения остальной России и установить порядок выборов нового состава депутатов.

Этим вполне обеспечен нормальный пере­ход к полному народовластию: созыв постоянно действующе­го представительного учреждения остается в надежных руках, в руках избранников всеобщего голосования. Эсерам на сове­щании — добавлял Гендельман — удалось разбить все доводы врагов нынешнего Учредительного Собрания. Не признать прав современного Учредительного Собрания — значит кос­венно санкционировать роспуск его большевиками. Против этих аргументов наши противники, утверждал Гендельман, {376} были бессильны и вынуждены были капитулировать. Вот по­чему итог Уфимского Совещания надо признать победою пар­тии, хотя за эту победу и пришлось заплатить некоторыми уступками в других вопросах.

В противоположность этой оптимистической оценке ито­гов Уфимского совещания я доказывал, что оно было тяже­лым поражением демократии в лице Партии Социалистов-Революционеров и что им создано положение не только полное опасностей, но и прямо ведущее партию и демократию к неминуемому падению.

Принцип Учредительного Собрания не спасен, а сдан без борьбы. После Уфимского совещания не может быть и речи о том «полновластном Учредительном Собрании», которое партия всегда защищала. Только само Учредительное Собра­ние, имеющее выбранный им президиум, может назначить время и место своего собрания и, собравшись, выработать свой регламент, установить кворум и т. д.

Теперь это за него решило Уфимское Совещание, состоявшее из «делегатов», то выбранных, то назначенных от самых пестрых группировок, порою чрезвычайно сомнительных. Даже о какой-нибудь от­носительной демократичности этого совещания не может быть и речи. И вот, оно поставлено де-факто выше Учредительного Собрания, за ним признано право предрешить, когда Учреди­тельному Собранию быть и когда не быть, каков его законный состав, каков его кворум и т. д.

Этим создан прецедент. В любой момент другое, подобное Уфимскому, случайно и про­извольно подобранное собрание сможет перерешить всё это, и правовая основа для принципиального протеста против это­го нами заранее потеряна. Еще хуже то, что Уфимскому Со­вещанию дано было предопределить компетенцию Учреди­тельного Собрания, круг вопросов, за пределы которого оно идти не может. Полновластного Учредительного Собрания нет более. Признание съезда членов Учредительного Собрания «государственным установлением» есть клочок бумаги. Во­преки мнению, будто состав Директории обеспечивает при­знание и поддержку его съезда, мы видим, что выработанный съездом устав, на основе которого он работает, до сих пор Директорией не распубликован и тем самым съезд повис в воздухе, не имея официального значения. Состав Директории {377} ничего не гарантирует, а существо ее власти антидемокра­тично. Это власть безответственная. На много месяцев она никому не обязана давать отчета. Это — пятиглавый дикта­тор. Кому же вручена диктаторская власть?

Не трудно было установить, кто победил на Уфимском Совещании: это так называемый Союз Возрождения. Из пяти членов Директории четыре: Астров, ген. Болдырев, Чайков­ский и Авксентьев являются членами этого союза; пятый, Во­логодский, еще правее его (Не участвовавшие на Уфимском Совещании Астров, Вологод­ский и Чайковский избраны были заочно. Временно, до вступления их в должность, на Совещании были избраны для замещения Астрова — В.А.Виноградов, Вологодского — В.В.Сапожников и Чайковского — В.М.Зензинов. Фактический состав избранного на Уфимском Совещании правительства был: Авксентьев, ген. Болдырев, Виноградов, Сапожни­ков и Зензинов.).

Никого не представляющее пер­сональное объединение спевшихся деятелей разных партий победило самую большую, самую массовую партию современ­ной России. Директория будет простой ширмой, за которой будут прятаться до поры до времени ликвидаторы демокра­тии — военщина, атаманщина, карьеристы и испуганные, откинутые большевистским переворотом в лагерь крайней ре­акции, мелкие политиканы. Пока безвластный съезд членов Учредительного Собрания будет подготовлять съезд закон­ного, но полувластного его кворума, фактическая власть и реальная сила будут захвачены, при попустительстве пестрой и бесхарактерной кренящей вправо Директории, самыми на­стоящими врагами демократии. При таких условиях никогда Учредительное Собрание созвано не будет, а если, вопреки всему, попытается собраться, то будет разогнано не хуже, чем при большевиках.

Прения развернулись. Гендельман продолжал доказы­вать, что признание всеми в принципе необходимости собрать Учредительное Собрание теперешнего состава имеет большое моральное значение и должно быть зачислено в политический актив Уфимского Совещания: он признал вместе с тем, что практически положение, конечно, остается чрезвычайно опас­ным, но это результат сложившегося после эвакуации {378} цитадели Учредительного Собрания, Самары, неблагоприятного соотношения сил; большего в данных условиях нельзя было достигнуть: без единого правительства освобожденных тер­риторий существовать далее было невозможно; врагов демо­кратии, действовавших пораженчески, надо было обезору­жить, а это можно было сделать, только пойдя на уступки.

У эсеровской фракции Уфимского Совещания иного выхода не было. Она должна была действовать так, как действовала. Директория была единственным спасением против еще боль­шей опасности: военной диктатуры, образ которой уже мая­чил в тумане грядущего. Русские якобинцы, большевики, на­несли демократии решительный, почти смертельный удар; не­удивительно, что спасать остается лишь ее остатки.

Вместе с тем была сделана попытка доказать, что усло­вия гражданской войны, разделившие членов Учредительного Собрания внутренними фронтами, в сущности, почти не дают возможности собрать Учредительное Собрание действительно в полном виде, а осколку Учредительного Собрания трудно отстоять и добиться для себя полноты власти целого учреж­дения.

Наша группа отвечала на этот последний аргумент тем, что практически было бы достаточно созвать членов Учре­дительного Собрания освобожденных территорий, ибо факти­чески представительное учреждение будет управлять людьми и ресурсами не всей России, а лишь этой освобожденной территории.

И «Временное Правительство» лучше было бы назвать «правительством освобожденной территории»: имя «Всероссийского» не увеличивает его престижа. Основная идея восстания и была — изгонять повсюду захватчиков власти, большевистских диктаторов, и образовать новую местную власть вокруг всенародных избранников. Местные комитеты членов Учредительного Собрания, объединенные между собой, избравшие центральную власть, ответственную перед своими избирателями, составляющими вместе Учредительное Собра­ние освобожденной местности, такова государственная фор­ма, которая может обеспечить подлинную и неразрывную связь с массами.

Если встать на такую точку зрения, то даже спор об Учредительном Собрании теперешнего или нового состава теряет свою остроту. Если завтра же будут назначены новые {379} выборы в местное Учредительное Собрание Приамурья и Си­бири, и Директория согласится признать себя перед ними от­ветственной, то мы защищать права старых депутатов не будем. Мы их защищаем не потому, что боимся выпустить из рук раз завоеванные мандаты; а потому, что непризнание прежнего Учредительного Собрания неизменно соединяется с утверждением, что сейчас новых выборов из-за гражданской войны производить ни в коем случае нельзя и сводится на деле, практически, просто к желанию управлять страной са­модержавно и без Учредительного Собрания и вообще без всякого народного представительства; иными словами, против левой, красной диктатуры, воздвигнуть такую же деспотиче­скую, но только правую, белую диктатуру.

В их борьбе меж­ду собой Партия Социалистов-революционеров не может стать ни на ту, ни на другую сторону; если она сумеет сыграть историческую роль, то лишь выступив, как третья сила и по­ведя решительную борьбу за демократию на два фронта. Без решимости на это партия может только бесславно капитули­ровать перед одной из диктатур и свести себя на нет: дикта­тура ее использует и выбросит за борт, как выжатый лимон.

Не лишая Директорию полноты партийной поддержки, Центральный Комитет счел нужным в то же самое время стре­миться к выпрямлению линии ее поведения. Обещая Директо­рии поддержку, партия не отказалась от своего права критики.

Для судеб Директории в значительной степени решающим являлся уже самый выбор места резиденции: по ту или по сю сторону Уральского хребта? Европейская сторона была ближе к фронту; она вовлекла бы правительство в самое непосред­ственное соприкосновение с трудами и заботами Народной армии. Здесь было четыре центра: Самара, самый авангард­ный и самый радикальный по традициям; Екатеринбург, по настроению скорее кадетско-буржуазный; Уфа, неопределен­ный; и Челябинск, город без окраски, резиденция чехословац­кого Национального Совета.

Левые с самого начала требовали избрать в качестве резиденции Самару, что предполагало определенную политику: защиту этого пункта во что бы то ни стало, сбор всех военных сил тыла для наступательной стратегии из этого опорного пункта в сторону Саратовской, Тамбовской, Пензенской губ. с перспективой направления {380} удара по линии Рязань-Москва; это означало — пополнение воен­ных кадров за счет крестьянства средне-волжских губерний, где как раз в это время продразверстка, реквизиции, набор в Красную армию и учреждение «комбедов» подымало широ­кую волну местных восстаний.

Ни на такую энергичную политику в тылу, ни на герои­ческую попытку наступления на фронте Директория — увы! — не была способна. Форсированная попытка героического наступления на фронте означала бы ставку не на регулярные военные силы, собранные и обученные глубоко в «тылу» во­енных действий, а на то, что организованные ударные воин­ские части, прорываясь на территорию противника, должны играть роль снежного кома, неудержимо растущего за счет подымающегося населения находившихся под большевистским гнетом районов.

Эта война с большевиками была бы вой­ной-восстанием, она требовала боевых лозунгов, популярных в народной массе; одним из главных технических средств та­кой войны была бы пропаганда, взрыв противника изнутри; это означало широчайшую защиту принципов демократии, их противопоставление принципам диктатуры, защиту рабочего от крепостной большевистской милитаризации труда, защиту крестьянства от поборов, от продразверстки, защиту земель­ной реформы от ее превращения в большевистскую чинов­ничью «национализацию» с единственным собственником-го­сударством и с крестьянством в качестве не то арендатора, не то приказчика государства на «казенной» земле.

Этот, по мнению нашей группы, единственный путь к по­беде над большевиками претил элементам, блок которых одер­жал победу над эсерами на Уфимском Совещании.

Собиравшийся вокруг них старый генералитет царского времени и позднейшего Корниловского окружения ни к какой «войне-восстанию» способен не был. Он представлял себе гражданскую войну по аналогии с войною внешнею: правиль­но организованный тыл, коммуникации, сплошной фронт. Что гражданская война на три четверти решается постановкой политической пропаганды и в своих собственных рядах (под­нятие энтузиазма и веры в свое социально-политическое зна­мя) и в рядах противника (подрыв веры в справедливость дела, за которое борется армия противника, популяризация {381} в населении освободительной миссии наступающей на его тер­риторию военной силы), было для него китайской грамотой. Старый генералитет никак не мог отрешиться от старой, в условиях гражданской войны более чем нелепой догмы «ар­мии вне политики», которая означала: политику делает ко­мандный состав, солдаты воспитаны в дисциплине старого ти­па «не рассуждать, а повиноваться».

Война-восстание, начатое в Самаре, в фабрично-завод­ском Ижевско-Воткинском районе, на землях свободолюбиво­го староверческого уральского войска и заволжского кре­стьянства, была использована сибирским генералитетом в качестве завесы, за которой они, не торопясь, создавали путем рекрутских наборов новую вышколенную армию старого об­разца. Единственная смелая наступательная попытка полк. Махина в сторону Саратовской губ., исконного центра аг­рарных движений, была обессилена тем, что назначенные для его усиления воинские части были самовольно захвачены В.И.Лебедевым и Степановым для улыбавшейся им скороспело за­думанной военной авантюры.

Эти люди, правда, выгодно от­личались от старого генералитета большим пониманием при­роды гражданской войны, законным пренебрежением к догмам правильного фронта, наступательным прорывом; но притя­нутые магнитом золотого запаса, эвакуированного большеви­ками в Казань, и подбодренные случайным перевесом в речных судах, они сочли кружной путь по изгибам Волги — через Симбирск, Казань и Нижний Новгород — тем путем, который скорее всего приведет их к Москве. Их движению суждено было захлебнуться в относительно спокойных губер­ниях Верхнего Поволжья, а овладение ими в Казани золотым запасом и его переброска на восток, где к нему с вожделением устремились завистливые взоры всех ненавидевших «учреди­ловку» элементов, поглотили всё внимание людей и создали иллюзию удара по самому чувствительному месту большеви­стской власти.

Директория была для «учредиловцев» — последней по­пыткой спасти дело демократии уступками его врагам справа. Они надеялись, что Директория овладеет всеми ресурсами освобожденных территорий и двинет их в новом порыве под освободительными демократическими лозунгами. Их враги, {382} наоборот, видели в Директории средство ликвидировать «учредиловскую» эпоху безболезненно, без вооруженного столкновения; Директория была для них полустанком на пути к военной диктатуре.
Мне не везло: я смог перебраться на освобожденную от большевиков территорию лишь к «шапочному разбору» и быть свидетелем лишь заключительных актов этой трагедии. Я ви­дел представителей рабочих Ижевских и Боткинских заводов; они рассказывали мне, как собственными силами свергли большевистских комиссаров, разоружили красногвардейцев и восстановили свое собственное свободное народное самоуправ­ление. Я слышал из их уст скорбную повесть о долгой много­месячной героической самозащите, когда, при всяком ослож­нении на фронте, в Ижевске и Воткинске били в набат и ра­бочие бросали свои станки, бежали домой за винтовками и поголовно двигались на фронт, чтобы, отразив большевиков, опять вернуться к работе.

Я видел на Вольско-Хвалынском фронте крестьян-добровольцев Самарской и Саратовской гу­бернии, которые начали борьбу с большевиками чуть не го­лыми руками; это была горсть людей, которые, под командой с.-ра полковника Махина начали борьбу с одной жалкой пуш­кой, с разнокалиберными винтовками, почти без патронов; но я уже застал их довольно сносно экипированными и воору­женными из захваченных большевистских обозов, не боящим­ся атаковать вчетверо сильнейшего неприятеля и гордыми своей военной добычей — двадцатью семью орудиями, отня­тыми у большевиков и обращенными против них же.

Я был свидетелем злосчастного финала борьбы — когда этих, дравшихся, как львы, бывших фронтовиков, восторжествовавшие реакционеры перебросили, безопасности ради, из родных мест, в которых они каждую пядь земли готовы были орошать своею кровью, — в чуждые, дикие пустыни Средней Азии, где палящий зной и бездушность Дутовского казачьего режи­ма медленно, но верно иссушили их усталые сердца. Я видел забитых башкир Уфимских и Оренбургских степей, увидев­ших зарю новой жизни с воскресением власти Учредительного Собрания, немедленно даровавшей им широчайшую автоно­мию, почувствовавших себя людьми, воскресших и безропотно готовых умирать массами, не попятившись ни на шаг, на фронте под напором гораздо более сильного и вооружением и {383} численностью противника.

И я видел тех же башкир в конце, оставшихся без патронов, без пулеметов, вооруженных напо­ловину берданками, угрожаемых с фронта Красной армией, а с тыла — карательными отрядами Колчака и Дутова, кото­рые, само собой разумеется, «инородцам» не доверяли, соби­рались арестовать их местное правительство, разоружить непокорных, а остальных обратить в «пушечное мясо» на службе военной диктатуры... Я видел этих башкир, вынуж­денных просить у большевиков мира, идти на союз с ними и принять «условия примирения», продиктованные победите­лями...

Как всё это произошло? Как в какие-нибудь несколько месяцев всё так перевернулось? Как после первых блестящих успехов, когда Народная армия одерживала над большевика­ми победу за победой, брала город за городом — произошло это разложение, и заря новой жизни сменилась сумрачным закатом?

Люди «непартийные», интеллигентская «публика» часто недоумевали. Они часто даже и не знали и не представляли себе, чем была наша «Народная армия». Наш фронт был для них не «фронтом Учредительного Собрания», близким родным и знакомым, а каким-то чужим и непонятным «чехословацким фронтом». Что это за «чехословаки», откуда они взялись, чего хотели? Их склонны были считать какими-то преторьянцами, наемниками на службе у Антанты.

Я помню живо этих чехословаков, многострадальных скитальцев, по происхождению большею частью пролетариев крупной индустрии северных округов Австрии, загнанных во­лею Габсбургов в самое пекло мировой войны.

Они вырвались из клещей австрийского командования, они, проникнувшись революционно-национальной идеей, обратили свое оружие против угнетателей.: в качестве добровольческих частей, едва терпимых подозрительным самодержавием, они пытались вме­сте с русскими войсками проложить себе оружием дорогу к дорогой сердцу ждущей освобождения родине; они вместе с нами, русскими, пережили медовый месяц свободы, испытав всё подымающее действие русской революции.

А затем... затем вдруг они очутились среди потрясенного октябрьскими собы­тиями фронта, среди общего бегства, угрожаемые лавиной {384} немецкой оккупации; им пришлось опять оружием пробивать себе дорогу, с роковым сознанием, что угодить в руки врагов для них значит попасть не в плен, а под расстрел, в качестве государственных изменников.

Затем — своеобразный, чисто ксенофонтовский план передвижения через обширную Си­бирь и океан на противогерманский фронт с другого конца мира, — на полях сражения бельгийской Фландрии или Италь­янского Тироля...

Затем — под давлением Мирбаха, попытка Троцкого разоружить их, с угрозой, в случае сопротивления, выдачи австрийским властям; затем — восстание, братанье с рабочими и крестьянами Самары, Уфы, Екатеринбурга, новый революционный подъем, новая эра блестящих успехов. И тех же самых чехословаков, среди которых, как показал съезд их Совета Солдатских Депутатов, было более чем 75% социа­листов, — я видел сбитыми с толку, усталыми, разочарован­ными...

Их высшее командование, подвергнутое умелой так­тике «обволакивания» со стороны русских монархических генералов и в соответствии с их видами инспирируемые аген­тами Антанты, готово было служить попустителям и даже пособникам реакционных диктаторов и социально-политичес­ких реставраторов.

«Низы» же смутно подозревали что-то, волновались безотчетным, беспредметным недовольством, те­ряли веру в дело, за которое им приказано бороться, хотели бежать от него и сохраняли мертвое подчинение лишь потому, что «свыше» им было сказано: «от вашего послушания здесь зависит судьба нарождающейся свободной независимой Чехо­словакии»...

«Ставка на доверие» — так можно было характеризовать политику нового, демократического правительства освобож­денной территории. Стоило ему высоко поднять антибольше­вистское знамя — как под него стали стекаться все, кому большевизм отравил, испортил жизнь. Особенно — офицер­ство. И это было так естественно.

Офицерство всё, целиком, сплошь было взято под подозрение, было почти что поставлено вне закона большевизмом «первого призыва», демагогическим, охлократическим большевизмом первых месяцев послеоктябрьской революции. Это было нелепо, ибо в массе своей офицерство того времени вовсе не было прежним, кастовым офицерством времен самодержавия. В том офицерстве война давно проделала огромные бреши, а колоссальное {385} разрастание армии заставило влиться в эти бреши целую волну разночинно-демократического элемента.

Жестоко и злостно трети­руемые солдатами, сделанные козлами отпущения за чужую вину, огульно и несправедливо преследуемые новой властью, оскорбленные и униженные, все эти строевые офицеры стре­мились в Самару, с жаждой реванша в душе. Новое правительство принимало их с распростертыми объятиями. Атмосфера полного доверия со стороны демократического правительства, предполагалось, заставит размягчить сердца, духовно выпрямит и обновит гонимых в Советской России офицеров, возродит в них демократические симпатии. Предполагалось, что они оценят такое отношение и заплатят за него безусловной лояльностью. Всё было чрезвычайно благородно, идеалистично, и — увы! — в такой же мере утопично.

Оказалось, что среди офицерства слишком много людей, озлобленных на смерть, бесконечно искалеченных злобою ко всему, что пахнет демократией. Оказалось, что множество — если и не большинство — не столько думает о будущем, сколь­ко вспоминает о прошлом, не столько ищет достойного места в предстоящих исторических событиях, сколько жаждет мстить за пережитое.

Оказалось, наконец, что немалая часть офицер­ства, хлебнувши из горькой чаши нужды, лишений и гонений, охвачена безудержной жаждой жизни, жаждой вознаградить себя за пережитое, жаждой пить до дна полную чашу наслаж­дений.

Кутежи, разврат, злоупотребление положением и вла­стью, спекуляция — всё это расцвело в тылу немедленно пышным цветом вместе с первыми зародышами будущих кон­спирации против демократии. «Боже царя храни», распевае­мое пьяными офицерскими голосами, начало задавать тон господствующему настроению...

Пришлось принимать против этих элементов известные меры. Тогда они нашли себе при­станище вокруг правительства Сибири, состоявшего из на­дежных и пестрых .элементов, быстро захваченных полити­чески и морально в плен шумной толпой деклассированных элементов высшего порядка: помещиков, согнанных крестья­нами с земель; фабрикантов, оставшихся без фабрик; офице­ров, с которых солдаты сорвали погоны, и т.п., и т.п.

После первых блестящих побед Народной армии эта раз­ношерстная толпа решила, что большевизм — полутруп, {386} который добить ничего не стоит. И многие из них уже наполовину забыли о ненависти к большевикам — стоит ли тратить силы на ненависть к живым покойникам? — чтобы всю силу этого чувства сосредоточить на их предполагаемых преемниках и наследниках. «Крайности сходятся!».

Уже находились люди, искренно благодарные большевикам за разгон Учредительно­го Собрания: «Так и надо всем этим господам демократам, заседающим вместе с большевиками в Совдепе!». Уже нахо­дились люди, в которых злорадство брало верх над всеми другими чувствами. Уже находились люди, которые твердили: «чем хуже, тем лучше», и почти благословляли большевиков за то, что они своими действиями как бы привели к гибели всю революцию. Своеобразная злорадная благодарность боль­шевикам уже брала верх над ненавистью к ним.

Уже «уме­ренных» социалистов стали считать за худших и опаснейших врагов, более уравновешенных и осторожных представителей тех же ненавистных демократически-революционных тенден­ций. На этой психологической почве расцвело пышным цветом новое явление — своеобразное реакционное пораженчество по отношению к территории — и ко всему делу Учредительного Собрания.

И вот, в то время, как большевики проводят по всей России мобилизацию и обрушиваются массою на доброволь­ческую Народную армию двух с половиной восставших урало-поволжских губерний, — за их спинами, в глубоком тылу сибирская реакция копит свои силы.

О, она не хочет мобили­зации фронтовиков — эти ведь все «митинговали» во время революции, они — порченые. Нет, сибирская реакция берет крестьянскую и рабочую молодежь, берет всего два-три при­зыва, совершенных новичков, впервые видящих казарму. Она их школит, муштрует, дисциплинирует. Зато — надеется она — из них выйдет военная машина, безусловно послушная вла­сти — любой власти. Сибирская реакция занята своим делом.

Пусть с фронта Учредительного Собрания слышится клич о нужде в военной помощи, пусть гнется, пусть подается назад этот фронт — что за беда? Чем меньше будет становиться территория Учредительного Собрания, тем более великодер­жавным языком сможет заговорить с правительством «гос­под учредителей» областное правительство Сибири, состоя­щее из ренегатов и отщепенцев революции и успевшее путем {387} убийств и внутренних переворотов избавиться от своих «не­удобных сочленов» (Новоселов, Шатилов, Крутовский).

И вот «сибиряки» понемногу начинают «проявлять» себя. Границы Сибири закрываются для беженцев из прифронтовой поло­сы: пусть они переполняют города, где правят «учредители». Грузы с продовольствием, заказанным последними у сибир­ских кооперативов, задерживаются: Сибирь не должна выво­зить, всё это нужно «ей самой».

С территорией Учредитель­ного Собрания начинается настоящая таможенная война. «Учредительские» войска захватили в Казани золотой фонд; отныне у сибирского правительства разгораются на него глаза и зубы и начинается шантажная тактика; пока этот фонд не будет передан в «безопасную» Сибирь, ни о чем сибиряки не желают и разговаривать. Наконец, и этого мало: сибирские отряды начинают «оккупировать» и «присоединять» к Сибири целые города и округа (Челябинск, частью Екатеринбург) из территории Учредительного Собрания...

После Уфимского Совещания, естественно, открылась эпоха «борьбы за Директорию». В этом отношении и приоб­ретал особенную важность вопрос о резиденции ее. Кучка че­столюбцев, прикрывшаяся лозунгами «сибирского областниче­ства» и быстро обросшая разными политическими и военными неудачниками, озлобленными на демократию беженцами граж­данской смуты, делала всё возможное и невозможное, чтобы перетянуть Директорию в Омск.

Среди главных городов до-байкальской Сибири город этот занимал особое положение. Его конкурентами были — Томск с его университетом, центр научно-культурный, облюбованный естественно для своей ре­зиденции Областною Думою — зародышем сибирского парла­мента, — и Иркутск, большой промышленный центр, с обширными рабочими предместьями, авангардный город всех сибирских общественно-политических движений.

В отличие от них Омск был центром административным и торговым; здесь служили Карьере и Барышу. В эпоху после изгнания большевиков Омск стал обетованною землею для ищущей применения своим силам пестрой толпы беглецов. Город был набит «до отказу» офицерами, деклассированной «чернью высшего класса», создавшей спертую атмосферу лихорадоч­ной борьбы разочарованных честолюбий, горечи обманутых надежд, атмосферу схваток, взаимных интриг и подвохов {388} разных категорий и камарилий и карьеристских потуг непризнан­ных гениев, у каждого из которых был свой план спасения и даже «воскрешения» России, плюс неутолимая жажда выка­рабкаться выше всех.

Здесь потерпевшие от большевиков спе­шили вознаградить себя за лишения, здесь шел «пир во время чумы», здесь кишмя кишели спекулянты просто вперемежку со спекулянтами политическими, бандиты просто и бандиты официальные, жаждущие денег и чинов и готовые в обмен за них вознести как можно выше своего «патрона». Здесь царили «мексиканские» нравы, здесь неудобные люди исчезали среди бела дня бесследно, похищенные или убитые неизвестно кем. Учредиловцы инстинктивно чувствовали внутреннее отталки­вание от города-ловушки и в качестве компромисса готовы были идти на полукадетский Екатеринбург, куда и начал уже перебираться съезд членов Учредительного Собрания в расче­те на непосредственное соседство Директории.

Выбор Директорией Екатеринбурга или Челябинска с их непосредственным окружением заводских центров имел бы еще смысл при намерении опереться на левую демократию, на рабоче-крестьянскую массу, и на союзных с ними чешских национальных революционеров. Но как раз этого намерения и не было. И Авксентьев с Зензиновым, от которых в этот мо­мент зависело решение, после некоторых колебаний, дали свое согласие на Омск.

В Центральном Комитете все считали этот шаг легкомы­сленным «прыжком в неизвестность», а большинство считало его просто роковым, отдающим Директорию в плен. Идея пе­реворота справа уже носилась в воздухе.

Центральный Комитет ПСР получил сведения, что в ви­дах централизации власти Директория решила объявить рас­пущенными все областные правительства.

Это означало умерщвление «Комуча», а также конец трех других, равно глубоко-народных демократических, лево настроенных баш­кирского, киргизского и формировавшегося туркестанского правительств, а затем и кадетского Екатеринбургского.

Что же касается сибирского правительства, то его формальная ликвидация на деле оказывалась лишь «деноминацией», и при том с крупным повышением: оно становилось «деловым мини­стерством» при Директории, которая, таким образом, {389} «властвовала, но не управляла».

Мало того: т.н. административ­ный совет сибирского правительства, из которого исходили все интриги и происки против демократии, из которого вдох­новлялись все заговоры, все перевороты и все насилия над левыми членами правительства и который находился в по­стоянном конфликте с краевым народным представительством — Сибирской Областной Думой, — еще требовал от Директо­рии подтверждения произведенного им самовольного роспуска этой Думы без назначения новых выборов, т. е. насилия над единственным органом народоправства. Директория решила:

Областную Думу собрать, но лишь для того, чтобы угово­рить ее «самораспуститься». Скрепя сердце, Дума подчини­лась, охладев и разочаровавшись в Директории, утратив за­ряд энергии, которым обладала, и, рассыпавшись на отдель­ные людские атомы, недоумевающие и дезориентированные.

Свою оценку общего положения, включая сюда и критику действий Директории, но вместе с напоминанием о долге ло­яльной поддержки ее в деле исполнения принятых ею в Уфе перед демократией обязательств, и с призывом к всеобщей партийной мобилизации — ЦК изложил в директивном письме к партийным организациям. В основу письма был по­ложен мой проект; но при обсуждении текста его по пунктам, в письмо были введены смягчения, на которые автор не всегда давал согласие. Первоначальный проект отличался большей решительностью выводов и более острой критикой создавше­гося политического положения. Ошибки с.-р. фракции Уфим­ского Совещания также отмечались очень решительно: по ре­шению большинства в этой части проекта были сделаны довольно серьезные сокращения.

Директивное письмо Центрального Комитета не было прокламацией, рассчитанной на публичное распространение. Это был документ для «внутреннего употребления» в преде­лах организации, подобно многим другим внутрипартийным циркулярам и сообщениям. И если бы внутрипартийные от­ношения были нормальны, он, вероятно, прошел бы для обще­ственного мнения незамеченным и уж, во всяком случае, не вызвал бы той газетной бури, какая вскоре из-за него под­нялась.

После государственного переворота колчаковцев новое {390} «русское правительство» даже в официальном сообщении ре­шилось утверждать, будто «Центральный Комитет партии с.-р. выпустил 22 октября 1918 г. (ст. ст.) прокламацию с открытым призывом к вооруженной борьбе с верховной вла­стью и к созданию партийного с.-р. войска, т. е. нелегальной воинской силы».

Возможно, что опубликование нашего документа несколь­ко ускорило уже вполне подготовленное выступление заговор­щиков, желавших предупредить наши приготовления к от­пору. И вот, когда собравшийся в Екатеринбурге Съезд членов Учредительного Собрания посылал делегатов в Омск преду­предить членов Директории, что они с завязанными глазами, вслепую идут к собственной гибели, — оказалось уже поздно.

По прямому проводу получилась весть, что левые члены Директории 18 ноября (ст. ст.) «неведомо кем» арестованы и «неведомо куда» увезены, а правые «вручили всю полноту вла­сти» военному министру — адмиралу Колчаку.

А этот послед­ний принял титул Всероссийского Верховного Правителя. Без пяти минут—император... Худшие опасения мои и моих едино­мышленников вдруг стали реальностью. Перед лицом ее смолкли все разногласия. Самые умеренные сторонники ком­промисса в наших рядах стали после падения Директории ре­шительными революционерами.

Мы выбрали «комитет сопротивления», с неограничен­ными полномочиями. Первой нашей мерой было восстановле­ние целого ряда предшествовавших Директории местных ре­волюционно-демократических правительств, как переехавшее в Уфу Самарское правительство Комитета членов Учреди­тельного Собрания, Башкирское правительство и т. п., неза­долго перед тем распущенных близорукой Директорией.

Мы развили кипучую деятельность по осведомлению страны о ха­рактере и целях переворота; мы сносились со всеми обще­ственными учреждениями — думами, земствами, Чешским Национальным Советом — и добились от всех их заявлений о непризнании переворота.

Следующим вопросом, который предстояло разрешить, была посылка сводного отряда войск для восстановления в Омске революционного порядка и за­конности. Но здесь мы столкнулись с целым рядом трудно­стей. Северным участком фронта в это время командовал {391} чешский генерал Гайда, довольно способный и энергичный честолюбец, впоследствии — глава фашистского движения в Чехословакии. Тогда его авантюризм не выступал наружу, и он охотно общался с эсерами, возглавлявшими в Сибири анти­большевистские перевороты.

Средним фронтом командовал генерал Войцеховский, щеголявший радикальными фразами, недолюбливавший Колчака, но, как оказалось, лишь потому, что втайне ориентировался на Деникина. Южным, казачьим участком командовал атаман Дутов, носивший в свое время красные бантики в петличке, вошедший даже в состав коми­тета членов У.С. в качестве выбранного от г. Оренбурга.

Однако, на последнего никаких надежд возлагать нельзя бы­ло: его двуличность выяснилась давно, а тут удалось пере­хватить его сговор с Колчаком по прямому проводу. От Войцеховского ждали лояльности, хотя бы пассивной. К Гайде для переговоров отправился его личный друг, крупный дея­тель сибирского противобольшевистского переворота, эсер-кооператор Нил Фомин и принес нам весть, что Гайда — сфинкс.

Потом уже из показаний Колчака на суде мы узнали, что Гайда получил от Колчака через ген. Дидерихса приказ — ликвидировать Учредительное Собрание и, в частности, во что бы то ни стало арестовать и препроводить в Омск лично меня. Он собирался сделать всё, чтобы приказ был выполнен, но сам хотел пока оставаться за кулисами. Чешские легионеры, которыми он командовал, эти «приемные дети» русской ре­волюции, могли взбунтоваться.

Чешский Национальный Совет, ими избранный на войсковом съезде и уже высказавшийся против Колчака, тоже был препятствием. Гайда поэтому за­явил, что будет «нейтрален».

Приблизительно то же заявил в Уфе Войцеховский. Дело осложнялось. Нам надо было для посылки в Омск снять с фронта несколько наиболее надеж­ных в революционном смысле частей. Но они были разбро­саны, «нейтралитет» Гайды и Войцеховского означал выпол­нение «оперативных» директив Омска, а директивы эти были направлены к разобщению тех частей, на которые могли опе­реться мы, и к их ангажированию в самых «жарких» участках театра военных действий против большевиков.

И еще был вопрос: послать сводный отряд против Омска нельзя было без согласия чешского главнокомандующего, ген. Сырового, ибо

ж.-д. магистралью ведали и охраняли ее чехи. Мы разослали {392} во все стороны гонцов и агитаторов, в окрестностях Екате­ринбурга рабочие стали волноваться и готовились двинуться в город, чтобы предоставить себя в наше распоряжение.

Поздно вечером к нам пришли наших двое разведчиков и сообщили, что в одном из ближайших кинематографов заме­чено подозрительно большое скопление офицеров в полном вооружении.

Мы снова снеслись с контрразведкой и снова нас успокоили. Все мы решили на ночь перебраться в наше неотремонтированное помещение, под охрану своего отряда. Спешно кончили редактировать разные воззвания и послания, как вдруг в подъезде раздался шум, хлопанье дверьми, топот многочисленных ног, взрыв бомбы и гулкий выстрел из вин­товки. В коридоре кто-то бежавший упал.

Это был один из наших, бежавший предупредить о налете офицеров во главе учебной команды Сибирского полка. Команде, как потом ока­залось, было объявлено, что надо ликвидировать отряд во­оруженных большевиков, готовящих «выступление». Меня, выбежавшего из моего № 3 в коридор, товарищи быстро втолкнули в первый попавшийся чужой номер: по коридору бежали солдаты, вдогонку кто-то кричал: «Помните, номер третий, самый главный... хорошенько там поработайте шты­ками!». Они ворвались туда, но опешили: никого, кроме од­ного старика и двух женщин, собравшихся перебелять наши воззвания в № 3 не оказалось.

Большой отель наполнился вооруженными людьми. Все комнаты были отворены, в каждой помещена стража. Шел обыск — искали бумаг, отбирали револьверы. Явилось какое-то «высшее начальство»; с ним был и какой-то чешский офи­цер, эксцессов больше не было.

Нас переписали. Когда дошли до меня, какой-то офицер злобно произнес: «А, так вот где он, кто погубил Россию! А мы уже думали, что он сбежал... да, жаль, что не нашли сразу».

Во время переписывания захваченных, с улицы вдруг снова раздался оглушительный звук взрыва. Поднялась сума­тоха. Один из офицеров принялся вопить, что мы убиваем рус­ских солдат бомбами и что с нами нужно немедленно распра­виться. Явившийся с улицы унтер-офицер начал что-то гром­ко рапортовать, на него зашипели, и он продолжал {393} вполголоca. Потом оказалось, что у одного из солдат по его неосторож­ности стал тлеть фитиль ручной гранаты, и он отбросил ее на площадь, где она и разорвалась, никому не причинив вреда.

Но офицеры продолжали угрожающе посматривать на нас, громогласно обвиняя нас в убийстве солдат. Я до сих пор не понимаю, что их удержало от немедленной бойни. Может быть, уверенность, что нам, всё равно, один конец?

Потом нас толпою, окружив двойною цепью солдат, злоб­но на нас покрикивая, осыпая угрозами и ругаясь, поспешно повели по темным улицам. Мы сговорились не отвечать на провокационные выходки. Не могу без сердечного трепета вспомнить, как толпились вокруг меня, плотно загородив отовсюду живой стеной, товарищи. Мы еще не теряли надеж­ды: нам из окон удалось обменяться знаками с оставшимися друзьями на воле; мы знали, что они не дремлют; самая по­спешность нашего увода заставляла нас думать, что кто-то идет нам на выручку. Мы знали, что отряд, занимающий зда­ние будущего Учредительного Собрания, не будет сложа руки глядеть на события. Это будет началом и сигналом граждан­ской войны в тылу, но ответственность за нее — не на нас.

Мы не знали, что тем временем чехи, в лице Националь­ного Совета и коменданта Благоша, решили вмешаться для прекращения, во что бы то ни стало, междуусобицы среди русских антибольшевиков, ибо это будет грозить междуусо­бицей в их собственных рядах и она приведет к конфликту между Гайдой и Национальным Советом.

Мы имели дело лишь с последствиями этого закулисного процесса. На полпути наше шествие было остановлено комен­дантом Благошем, потребовавшим, чтобы наш кортеж не дви­гался с места до его возвращения, — через 5-10 минут. Ему ответили: «слушаюсь!» и как только он отъехал, — поспеш­нее прежнего погнали нас дальше. Привели в какие-то казар­мы, но здесь нас нагнал новый приказ, и в сопровождении чешского офицера сумрачные колчаковцы повели нас обратно — в нашу гостиницу. Там внутри уже были чешские легио­неры, приветствовавшие мое появление криками: «Наздар, Чернов!». Надо было видеть, как скрещивались взгляды ре­волюционеров из чешских легионов со взглядами колчаков­цев, щелкавших зубами, словно волки, отогнанные от до­бычи.

{394} Но дело не было кончено. Когда настало утро, мы уви­дели, что если внутренняя охрана здания в руках чехов, то наружная в руках колчаковцев. Ночью пришли к нам взволно­ванные члены Национального Совета — очень кстати, ибо при них в нашу комнату ворвались было двое скрывавшихся где-то внутри здания вооруженных колчаковских офицеров и, увидевши наших гостей, поспешно ретировались. Затем уже официально явились другие два с формальным приказом ген. Гайды — доставить меня к нему.

Члены Национального Сове­та, объявив, что этот приказ — недоразумение, вместо меня сами отправились к Гайде, отдав приказ чешской страже ни­кого не пропускать. После них еще два офицера пытались войти, чтобы отвезти меня по тому же назначению, и отсту­пили лишь под угрозой штыков.

Утром пришло решение. Я «числюсь за генералом Гайдой». Меня поэтому переведут из верхнего этажа, где сосре­доточены все наши, в пустынный, нижний этаж. Это известие было встречено гулом всеобщего негодования. После некото­рого колебания приказ о моем переводе был отменен. Началь­ник караула подошел ко мне и долго сочувственно жал мне руки со словами: «Ах, господин Чернов, бедная, бедная ваша Россия!»

Еще через несколько времени нам прислали извещение ген. Гайды, гласившее, что он «всем членам съезда кроме В.М.Чернова», гарантирует жизнь и безопасное препровож­дение в г. Челябинск, местопребывание Национального Совета. Все должны были расписаться в том, что извещение это им объявлено. Мне предложили это сделать первому, и я напи­сал: «Чрезвычайно благодарен генералу Гайде за то, что ему я жизнью обязан не буду». Потом его понесли другим. Все заявили, что протестуют и что заставить расстаться со мною их могут лишь применением силы.

Поздно вечером мне было объявлено, что со мною поступлено будет «в общем порядке», и нас вывезли на вокзал и под усиленным чешским конвоем мы двинулись в Челябинск.

Но игра еще не была кончена. В Челябинске нас ждала новая попытка. Чешский Национальный Совет с ген. Сыровым решили перевезти нас пока, как в безопасный пункт, в город Шадринск, а колчаковский агент, ген. Дитерихс во {395} исполнение этого решения дал нашему поезду прекрасный маршрут: в Шадринск через... резиденцию Колчака, Омск!

Дитерихс для успеха своего плана распорядился, чтобы нас никуда не выпускали из поезда, и нам было объявлено, что с каждым, нарушившим это распоряжение, будет поступлено, как с дезертиром. В ответ на это тотчас же, при молчаливом попустительстве чешских революционных солдат, несколько товарищей были переправлены в город с готовыми, на вся­кий случай воззваниями, призывающими к общему восстанию.

А я и еще несколько человек прошли, в качестве делегации, в Национальный Совет. Последовали взволнованная сцена и бурное объяснение по телефону с Дитерихсом. Через несколь­ко часов мы ехали из Челябинска в Уфу, где держалось еще некоторое время правительство Учредительного Собрания. Оно, при соучастии ген. Войцеховского, вскоре было ликви­дировано тайно переброшенным особым колчаковским отря­дом. Но я, заранее перейдя на нелегальное положение, уце­лел — вопреки неоднократным телеграммам газет о моей поимке и расстреле «при попытке к бегству».

Еще несколько актов борьбы с Колчаком, недолго торжествовавшим как на внешнем, так и на внутреннем фронте. Уход чехов, упадок духа в Народной армии, перебеги к боль­шевикам на фронте, партизаны в тылу. И, наконец, восстание в Иркутске, 11 дней борьбы за город и плен адмирала. На допросе перед следственной комиссией он, между прочим, за­явил: «Много зла причинили России большевики, но есть и за ними одна заслуга: это — разгон Учредительного Собра­ния, которое под председательством Виктора Чернова откры­ло свое заседание пением Интернационала».

В этой солидарности — символ тогдашнего времени.