НИКОГДА НЕ ОБОРОНЯЙСЯ И НЕ ОТСТУПАЙ!

Тактику действий японских вооруженных сил, как морских, так и сухопутных, всецело определял наступательный дух. Так, во время Русско-Японской войны, генерал Ноги (в 1912 году после смерти императора Мэйдзи совершивший вместе с женой сэппуку) после двух неудачных попыток взять крепость Порт-Артур наступлением в лоб, планировал третью, «решающую» и самоубийственную атаку. Однако он был смещен с поста командующего, и после успешного флангового наступления крепость пала.

Многие японские офицеры, участвовавшие в военных действиях на Тихом океане, считали саму мысль об обороне настолько отвратительной, что никогда не планировали никаких оборонительных действий. Военные учебники были пропитаны агрессией и наполнены призывами типа «дух атаки», «непоколебимая уверенность в победе», «преданность императору», «самопожертвование во имя родины» и прочее. В течение большей части войны «атаковавшие американские части строили укрепления, а "державшие оборону" японцы бездумно бросались на врага, тем самым лишь приближая свое поражение. Японские солдаты шли вперед при любой возможности, потому что их учили, что лучшая тактика — это наступление, и они верили, что наступление — это акт отваги и мужества. Японские солдаты негодовали, если им приходилось защищать какие-нибудь позиции долгое время» (Исикава).

Отвращение к оборонительным действиям было характерно отнюдь не только для высших командиров и офицеров:

Что же касается реального боя, то «оборона была столь непопулярна, что солдаты предпочитали покидать свои позиции и встречать наступавшего противника со штыками». И это неудивительно, ведь сражение врукопашную из всех способов ведения современных боевых действий являлось максимально приближенным по своему характеру к традиционному поединку на мечах. И кроме того, именно схватка лицом к лицу позволяла задавленному муштрой и жестокой дисциплиной простому воину выместить на противнике всю накопившуюся ненависть и гнев.

Еще на первом этапе войны на Тихом океане американские солдаты узнали, что такое атака в стиле бандзай, когда неистовая стрельба из пушек и пистолетов, бросание гранат и размахивание мечами сопровождается истошным криком «бандзай». (Бандзай — сокращенное от Тэнно Хэйка Бандзай — Десять тысяч лет императору! И поныне эти слова можно услышать из уст какого-нибудь экзальтированного политика, переизбранного на второй срок, или на корпоративных церемониях.) Пехотинец превращается во время такой атаки в никудан, «человека-пулю». Но чаще всего «бандзай» кричали не ради какой-то конкретно заданной цели, а просто в надежде обескуражить и запугать врага, хотя бы психологически обезоружить его и умереть достойной имени воина смертью. И это опять напоминает нам о сражениях всадников времен Гэндзи и Хэйкэ, когда небольшие, явно уступавшие противнику в численности отряды конницы вновь и вновь отчаянно бросались на врага, пока последний из атаковавших не погибал славной, вызывавшей восхищение даже у врагов смертью.

Однако порой командир принимал решение начать подобную атаку не просто ради того, чтобы запугать врага или погибнуть достойно, но для осуществления четко поставленной цели — пользуясь внезапностью, занять позиции врага. В 1943 году на Атту, одном из Алеутских островов, занятом японцами, полковник Ямасаки Ясуё отдал приказ о ночном нападении на самый уязвимый участок оборонительной линии американцев, преследуя цель захватить артиллерию противника. (Он послал радиограмму в Токио: «Я намереваюсь уничтожить врага».)

Большинство атак в стиле «бандзай» приводили лишь к напрасным и бессмысленным жертвам, что со временем стало понятно и высшим военным чинам. Потери росли, все новые и новые территории переходили в руки противника. Были отданы указания воздерживаться от таких атак и уделять большее внимание созданию оборонительных укреплений. И японские солдаты доказали, что они могут быть упорными до фанатизма защитниками рубежей. Так, например, на островах южной части Тихого океана они укрывались на деревьях, бросали гранаты и стреляли до последнего. И даже после того, как их позиции подвергались усиленной бомбардировке и надежды на спасение уже не было, любой плацдарм приходилось отвоевывать буквально пядь за пядью, ибо защитники его продолжали драться с отчаянным мужеством, невзирая ни на что.

И тем не менее, как показали сражения за Сайпан и Иводзима, атаки «бандзай» не утратили окончательно ни своей привлекательности, ни своего высшего героического пафоса, устоять против которого было практически невозможно. В последние дни битвы на Сайпане японцы предприняли две такие атаки. Во время одной из них от двух до трех тысяч японских солдат бросились на позиции американской морской пехоты. Они шли и шли вперед, карабкаясь через трупы своих товарищей. Но в конце концов атаку отбили, и оба командира совершили сэппуку. Перед этим один из них повернулся лицом по направлению к дворцу императора и произнес: «Остается только смерть, но в смерти заключена жизнь. Воспользуемся же этой возможностью, чтобы показать всем, что значит мужество японца». Другая атака представляла собой просто душераздирающую картину. «Вперед шли раненые, потерявшие конечности тащили за собой ослепших, которые держали в руках палки, камни и разбитые бутылки. Практически все они были уничтожены пулеметным огнем. Около сотни оставшихся в живых бросились в море и утонули» (Нейл).

Пожалуй, что битва за Иводзима явилась вершиной японской оборонительной тактики за всю вторую мировую войну. У японцев было достаточно времени, чтобы подготовиться. Когда инициатива перешла в руки американцев, стало понятно, что Иводзима с военным аэродромом, с которого легко можно долететь до Токио (расстояние составляло 744 мили), будет главной целью их наступления. 23-тысячный японский гарнизон под командованием генерала Курибаяси Тадамити создал на вулканическом острове систему подземных бункеров. Запасов провианта и оружия у японцев было в изобилии. Защитники острова получили приказ воздерживаться от атак «бандзай», но постараться продать каждое оборонительное укрепление «как можно дороже»: «Ни один японский солдат не должен умереть, пока он не убьет десять врагов... Пусть каждый считает вверенную ему позицию своей могилой».

Неудивительно, что сражение за Иводзима стало одним из самых ожесточенных за всю войну. Японцы сопротивлялись гораздо дольше, чем полагали возможным американцы. Некоторые офицеры Курибаяси просили разрешение пойти в атаку, но получили отказ. Американцы несли огромные потери, что вынудило их принять решение пустить в бункеры отравляющий газ и завалить их.

Предостережение японского командования сбылось — бункеры стали могилами защитников. Генерал Сэнда Са-дасуэ, находившийся в другой части острова, отказался придерживаться сугубо оборонительной тактики. Последними словами, сказанными им Курибаяси, были: «Увидимся в святилище Ясукуни»(военное кладбище в Токио). Он пошел со своими солдатами в атаку и погиб.

Тело самого Курибаяси так и не нашли, поэтому ни точное место, ни обстоятельства его смерти не известны. Однако в его штабе обнаружили следующее прощальное послание:

«Я обращаюсь к всем еще живым офицерам и солдатам. Настал решающий час битвы. Я приказываю всем уцелевшим офицерам и солдатам сегодня ночью пойти в последнюю атаку на врага. Всем до единого! В полночь выступайте одновременно, и сражайтесь с врагом до конца. Ваши жизни отданы императору. Не думайте о себе. Я буду впереди вас».

Даже самый лучший японский стратег обороны в конце концов предпочел сдаче атаку «бандзай»!

СМЕРТЬ ВО ИМЯ ИМПЕРАТОРА И СТРАНЫ ВЕЛИЧЕСТВЕННА!

Один из ярчайших примеров «самурайского духа» явил в двадцатом столетии вице-адмирал Ито Сэиити, командовавший линкором «Ямато», самым мощным боевым кораблем японского флота, представлявшим собой настоящую морскую крепость. В ходе сражения у побережья Филиппин в апреле 1945 года линкор получил боевое задание, обрекавшее весь экипаж на гибель. Все офицеры протестовали, ибо считали, что жертвы будут напрасными. Но адмирал Ито произнес слова, возразить на которые было нечего: «Я полагаю, — сказал он, прервав затянувшееся молчание, — что нам предоставлена подходящая возможность умереть». И добавил: «Самурай живет, ни на мгновение не забывая о смерти». Так звучала древняя пословица, выражавшая суть бусидо. Обреченные на смерть офицеры в последнюю ночь перед началом похода пили сакэ и пели патриотические песни, прославляющие славную гибель во имя родины.

Все атаки «бандзай», идет ли речь об огромных боевых кораблях типа «Ямато» или о нескольких оставшихся в живых защитниках последнего укрепления, которое вот-вот будет взято врагом, воплощали именно эту последнюю мысль: нам предоставлена возможность достойно погибнуть. Шедший в атаку солдат думал о том же самом, что и самурай, за много столетий до него мчавшийся в самую гущу врагов — успеть перед смертью уничтожить их как можно больше. Порой в нем могла теплиться последняя слабая надежда на то, что испуганный и устрашенный враг не выдержит и упустит победу, которая, казалось бы, уже у него в руках. Впрочем, подобные примеры мы встречаем не только в Японии. Записываться в ряды нацистских «камикадзэ», как минимум 90% которых были обречены, призывал Геббельс. Такие призывы звучали в истории не раз, о чем свидетельствуют военные анналы разных народов. И что удивительно — они практически всегда находили отклик.

Самоубийственные атаки считаются исключительно японским феноменом. Но скорее, у японцев они просто отличались особой отчаянностью и фанатизмом. Воля к смерти, желание смерти во имя идеи или спасения чести подавляли собой все остальное. Кроме того, в Японии идеологическая и эмоциональная «обработка» армии в целом и каждого солдата в частности была как ни в какой другой стране интенсивной и тщательной.

Пожалуй, наиболее впечатляющими из всех самоубийственных атак были атаки летчиков-камикадзэ («божественный ветер»). Так прозвали ураган, разметавший в 1274 и 1281 годах монгольский флот и тем самым спасший Японию от чужеземного порабощения. Инициатива во второй мировой войне перешла к американцам, которые постепенно приближались к японским островам. Быть может, божественный ветер летчиков-камикадзэ вновь защитит священную землю от надвигающихся варваров! В двадцатом столетии ками нуждаются в поддержке человека!

Наступление американцев ширилось, японцы теряли авианесущие корабли, самолеты и экипажи. Японское командование сочло, что настало время предпринять последние героические усилия для борьбы с врагом. Один видный военачальник призывал «ускорить создание специальных отрядов для «сокрушающих атак»» и летом 1944 года предложил лично возглавить один из них. Тогда же, 4 июля 1944 года капитан Миура Кандзо «приказал 17 летчикам совершить самоубийственную атаку». Она оказалась неудачной — ей воспрепятствовали американские самолеты, но идею подхватили, и уже в октябре того же года, когда шла битва за Филиппины, адмирал Ониси Такидзиро одобрил план «камикадзэ», в надежде, что он поможет успешно осуществить операцию «Сё-ити-го».

Летчиков-камикадзэ, «несущих гибель врагу», использовали в ходе боев на Тихом океане наиболее широко, но жаждавший смерти самурай мог выбрать и иную погибель. Немного позднее появились ока (цветок вишни) — управляемые бомбы, которые сбрасывали с самолета на незначительном расстоянии от корабля. Они предназначались для поражения цели ниже ватерлинии. Их использовали в ходе боев на Филиппинах и островах Окинава. Иногда применялись и кайтэны — подводные управляемые торпеды, выпускавшиеся с корабля. «Экипаж» из двух человек должен был довести торпеду до цели. Теоретически они могли спастись, покинув аппарат через специальный люк, когда до цели оставалось метров пятьдесят — но, естественно, этого от них никто не ждал, да и сами они не имели ни малейшего желания спасаться! Подобные воздушные и подводные нападения камикадзэ имели весьма значительный эффект — немало кораблей было повреждено и потоплено. Американцы очень боялись их. И все-таки, эти, пусть героические, атаки, были слишком запоздалыми и немногочисленными, чтобы оказать сколько-нибудь серьезное влияние на течение войны в целом.

Чего же ожидали от них сами японцы? Что они приведут к победе? Разве что некоторые самые отчаянные фанатики. Позиция Ричарда Нейла представляется нам наиболее взвешенной и правомерной: «Высшее командование рассматривало стратегию самоубийства не как средство "выиграть" войну, но как один из способов закончить ее "достойно". У этой стратегии было три главных цели. Вот они, в порядке приоритета: показать противнику неустрашимый характер японских солдат и их готовность сражаться до последнего человека, что, возможно, заставит его сесть за стол переговоров, а не требовать безоговорочной капитуляции; любыми способами задержать захват противником островов Тихого океана, которые являлись форпостами на пути продвижения к Японским островам, что позволило бы лучше подготовиться к их обороне; побудить все население страны принять участие в последней решающей битве, в духе лозунга: "Сто миллионов умрут за императора и нацию!"»

Генерал Сёдзо Кавабэ писал уже после войны:

«Мы верили, что наши убеждения и нравственная сила уравновесят ваше материальное и научное превосходство. Мы не считали наши атаки "самоубийством". Пилот вылетал на задание отнюдь не с намерением покончить с собой (то есть от отчаяния и безнадежности принести себя в жертву). Он воспринимал самого себя как человека-бомбу, которая уничтожит вражеский корабль и умирал счастливым, будучи уверенным, что своей смертью хотя бы на один шаг приближает окончательную победу».

НИКОГДА НЕ СДАВАТЬСЯ В ПЛЕН!

Когда, в самом начале войны, положение американцев на Филиппинах стало безнадежным, и дальнейшее сопротивление было бесполезно, генерал Джонатан Уэйнрайт решил пожертвовать одним днем свободы во имя нескольких тысяч жизней и послал генералу Дугласу Мак-Артуру следующую радиограмму:

«С камнем на сердце и склоненной от горечи, но не от стыда, головой, докладываю... что сегодня я должен согласовать условия сдачи укрепленных островов залива Манила... Мы не опозорили славных традиций армии Соединенных Штатов... С глубоким сожалением и незыблемой гордостью за вверенные мне войска я отправляюсь на встречу с японским командующим».

Японский командир не мог бы позволить себе ничего подобного. Еще в 1908 году был издан указ, согласно которому «любой офицер, позволивший своему соединению не сражаться до последнего человека, а сдаться в плен, или допустивший захват противником стратегической территории, должен быть приговорен к смерти» (Иэ-нага). Цель указа ясна — право на жизнь имеет только тот японский воин, который победил. Сдача в плен считалась немыслимой, о чем однозначно свидетельствуют слова из военного руководства начала второй мировой войны: «Никогда не выбирай позорную жизнь пленника!»

Когда, еще в самом начале японской экспансии в Азии, один офицер, будучи без сознания, попал в плен к китайцам, и они отпустили его, он со стыда совершил сэппуку. Эта идея столь усердно внушалась не только офицерам и солдатам, но и гражданскому населению, что приобрела характер нерушимого правила. Когда японцы начали терпеть поражения, замалчивавшиеся или неправильно истолковывавшиеся, немногие вернувшиеся домой в отчаянии спрашивали друг друга: как мы могли возвратиться, если мы обещали императору прийти назад только победителями? А когда инициативу в войне на Тихом океане перехватили американцы, идея «никогда не сдаваться в плен» трансформировалась в желание умереть, в отказ от любых предложений врага сдаться даже тогда, когда положение становилось безнадежным.

И действительно, начиная с конца 1942 года, а особенно в последних решающих сражениях перед окончательной капитуляцией в августе 1945, японцы бились буквально до последнего человека практически всегда. Нейл приводит следующие данные. На Тарава, острова Гилберта, из 4500 человек попали в плен лишь семнадцать японцев и 129 корейцев из вспомогательных частей; при Кваджа-лейне из 8700 человек в плен было взято 265 человек;

при Эниуэтоке из 3400 солдат генерала Нисида лишь 64 предпочли плен смерти в бою; на Сайпане (Марианские острова) из 30000 человек в живых осталось только 921 (из них 838 — корейцы); на острове Иисима (около Окинава) из 5000 человек уцелело лишь 300. Только на самой Окинава в плен впервые сдалось достаточно много солдат, но и там убито было 107 500, а в живых осталось 10 750, большинство которых составляли местные призывники.

Мы уже упоминали последнюю атаку японцев при Атту, когда вперед шли даже тяжелораненые. Они перевязывали тряпками, заменявшими жгуты, раны, только для того, чтобы сделать еще несколько шагов. Нередко раненый солдат, затаившись в укрытии и привязав к телу взрывчатку, ждал, когда вражеский танк подойдет поближе, а потом бросался под гусеницы.

Но, пожалуй, наивысшим воплощением этой «воли к смерти» можно считать отказ от предлагавшейся противником помощи. В одном случае, с корабля «Бэлкнап» спустили шлюпку, чтобы подобрать двух японцев, цеплявшихся за обломки потонувшего судна, но «были вынуждены расстрелять их, ибо японцы попытались бросить гранату в своих спасителей». Когда около архипелага Бисмарка затонул японский корабль, только некоторые позволили американцам взять себя на борт, остальные ясе «либо перерезали себе горло, либо, если у них не оказывалось оружия, топили себя, причем некоторые ныряли помногу раз, пока, наконец, желание умереть не брало верх над инстинктом самосохранения» (Нейл).

Если принять во внимание отвращение японцев к самой мысли о сдаче в плен врагу, то можно понять и их отношение к военнопленным. Впрочем, иногда предлагались обычные условия «почетной» капитуляции. Например, в марте 1942 года, когда японцы осадили Коррегидор в заливе Манила, японский командующий отправил генералу Уэйнрайту, заменившему отправившегося в Австралию Мак-Артура, следующее послание:

Обнародованный от имени императора Мэйдзи еще в 1882 году Устав, который и во время второй мировой войны читали в армии как Священное Писание, призывал не только к преданности императору и нации, но и милосердию к поверженному врагу: «Никогда не относитесь с презрением к слабому (потерпевшему поражение?) врагу и не страшитесь сильного, исполняйте свой долг воина, ибо в этом и состоит подлинная доблесть... Если вы будете жестоки, мир возненавидит вас и будет смотреть на вас как на диких зверей». Однако несмотря на это, отношение японских солдат к сдавшимся в плен было весьма далеко от того, которое оказывается «проявившим чудеса храбрости». Как раз наоборот. Многочисленные свидетельства очевидцев рисуют ужасающе красноречивую картину.

Конечно, бывали и исключения, когда отдельные офицеры проявляли дружеское расположение и заботу по отношению к пленным и раненым. Но в абсолютном большинстве случаев мы являемся свидетелями поистине невообразимой жестокости. Вполне достоверные воспоминания и описания сотен людей, прошедших через ужас плена, рассказывают об избиениях и расстрелах пленных за малейший проступок или «недостаточно почтительное» отношение к офицерам; о «маршах смерти», таких, как из Батаана на Филиппинах, когда больных и раненых заключенных заставляли идти по многу миль в день — они падали по дороге словно мухи, и тех, кто не мог подняться, закалывали штыками; о том, как пленных заставляли рыть себе могилы, а потом протыкали штыками и закапывали еще живых; о тяжелом и изнурительном труде; о недостатке еды и отсутствии какой бы то ни было медицинской помощи — этот ужасный список можно продолжать до бесконечности. Во время только одного перехода из Батаана (всего около 90 миль) погибло тридцать тысяч человек!

Но японцы не особенно церемонились и со своими собственными солдатами, о чем свидетельствует следующий эпизод, произошедший на Филиппинах. Японцы захватили два госпиталя:

По-видимому, отношение к пленным до определенной степени зависело от конкретного командира. В том же самом госпитале американские раненые получили помощь, а японцы проявили уважение к военной конвенции. Всех раненых маленькими группами эвакуировали в тюрьму Билабид в Маниле. Но в госпитале № 2, который находился всего в девятистах метрах от первого, шесть тысяч больных, в основном филиппинцев, просто выкинули из коек, невзирая на их состояние, чтобы освободить место для размещения на территории госпиталя артиллерии. Некоторые из них умирали прямо перед воротами (Моррис).

Несмотря на отдельные случаи «милосердия» по отношению к пленным, чаще всего японцы обращались с ними с невероятной жестокостью, причем практически на всех театрах военных действий. «Везло» лишь тем, кто оказывался в самой Японии. Подобное обращение, которое было сродни отношению к собственным рядовым и попавшим в плен, вполне объясняется уже упоминавшейся, вбитой в голову практически каждого японца идеей «не сдаваться в плен ни при каких обстоятельствах».

Для японского воина, от командующего и адмирала до рядового пехотинца и матроса, сдавшийся в плен солдат был только трусом, обесчестившим себя, свою семью, своих предков и всю нацию. (Увезенных на грузовиках из американского госпиталя японских солдат презирали, даже если они оказались в плену, будучи тяжелоранеными или находясь без сознания.) Послание, призывавшее генерала Уэйнрайта сложить оружие, было выдержано в американском духе, ибо ставило целью побудить американцев сдаться. В худшем варианте оно могло бы оказаться обманом.

В любом случае, оно никоим образом не выражало японского отношения к сдаче в плен. Трусы, бесславно отдавшие себя в руки врага, пока в их телах еще теплилась жизнь, тешили себя только одной мыслью о собственном спасении, а потому их можно и должно презирать, к какой бы армии они ни принадлежали. Если они умрут на марше (как при переходе из Батаана), или от изнурительного и непосильного труда, или будут убиты за неповиновение приказам своих пленителей или попытку к бегству, какое они имеют моральное право жаловаться? Именно презрение и отвращение ко всякому солдату, сдавшемуся в плен, явилось главной причиной бесчеловечного обращения с тысячами и тысячами пленных союзных армий.

Все это удивительным образом контрастирует с принятыми среди самураев феодальной эпохи правилами. Ведь тогда сдача в плен не считалась трусостью. В жестоких битвах воины сражались не на жизнь, а на смерть, и многие, особенно воины низкого ранга, предпочитали, когда положение становилось безнадежным или когда они получали тяжелые ранения, убить себя сами, лишь бы не погибнуть от рук врага. Но после сражения потерпевшие поражение нередко становились вассалами или союзниками победителей. Известно, как однажды, после гибели господина осажденного замка, нападавшие сами попросили, чтобы все оставшиеся в живых воины сложили оружие и поступили на службу к новому господину!

В чем же различие между кодексом поведения по отношению к врагу самураев феодальной эпохи и самураев двадцатого столетия? С известной долей вероятности можно утверждать, что «самурайский дух» времен второй мировой войны был лишь искаженной формой духа классического, традиционного. Впрочем, в равной степени справедливо и то, что в феодальную эпоху японские самураи сражались против таких же воинов, как и они сами, которые назавтра могли из врагов превратиться в союзников. Все они, друзья или враги, являлись по крайней мере «подданными» божественного императора, восседавшего на троне в Киото. Все это, несомненно, до некоторой степени смягчало ожесточенные сердца воинов.

Во время же второй мировой войны японские солдаты сражались против «иноземных полчищ», которые, как их убеждала пропаганда, хотели задушить Японию экономически и отрицали за японцами их «законное» право на доминирование в Азии. Ведь разве Соединенные Штаты не препятствовали в течение многих лет иммиграции в страну «азиатов» и не относились к ним как к людям «второго сорта»?

Так разве не является поистине божественным провидением то, что эти высокомерные, гордившиеся своим превосходством иностранцы попадают теперь к японцам в плен? Они — беспомощные узники, так почему бы не показать несостоявшимся властителям, кто на самом деле хозяин, и не унижать их всеми возможными способами? (Что же касается простых японских солдат, то они обращались с военнопленными точно так же, как с ними самими обращались офицеры.) Возможно, играло определенную роль и ощущение «неполноценности» со стороны японцев, ведь рост многих из них не превышал полутора метров. И теперь презиравшиеся «карлики» стали повелителями «великанов», трусливо сдавшихся в плен, которые предпочли не умереть в бою, как подобает настоящему воину, а отдать себя на милость победителя!

Кроме того, и это, быть может, есть самая глубокая причина, в японской культуре не существовало сколько-нибудь ясно выраженного представления о неотчуждаемых правах человека. Конечно, признавалось множество «сдерживающих» правил и взаимных обязательств. Но права «низших» по отношению к «высшим» — женщин по отношению к мужчинам, детей по отношению к родителям, солдат по отношению к офицерам, младших офицеров по отношению к старшим, всех граждан по отношению к государству (и императору) — были настолько незначительными, что ими легко пренебрегали, особенно в военное время, и особенно в армии. Рядовые вообще не имели никаких прав, одни только обязанности. Нисходящая с высших на низших «милостивая гуманность» (он) в армии, естественно, отсутствовала, и оставались лишь абсолютное повиновение и покорность вышестоящим. Особенно это относилось к пехоте. В авиации, например, бытовали более дружеские и «товарищеские» отношения. Но пленных брала японская армия! А для нее сдавшийся в плен враг был трусом, не имеющим права ни на что!

Наконец, порой случалось и так, что японское командование просто не представляло, какое же количество солдат противника может сдаться в плен. В частности, именно это произошло на Филиппинах, где в плен сдалось множество и американцев, и филиппинцев. При взятии Батаана, завершившимся печально известным «маршем смерти», план на случай сдачи в плен противника и необходимости его эвакуации японское командование составило за несколько недель.

«Пленных должны были собрать в группы по сто человек и под конвоем отправить из зоны боев в Баланга, что на расстоянии 19 миль. Для японского солдата это обычный дневной переход. В Баланга пленных должны были погрузить на грузовики и отвезти на железнодорожную станцию Сан-Фернандо... Но командование 14-й армии значительно недооценило возможное количество пленных... Оно никак не планировало взять в плен целую армию, которую нужно было кормить и обеспечивать лекарствами и медицинской помощью» (Моррис).

И все-таки, перечислив все вышеназванные факторы, повторим, что главной причиной, определявшей жестокое обращение японцев с военнопленными во время второй мировой войны, было японское отношение к сдаче в плен как таковой: тот, кто сдался в плен, заслуживал только презрения и не имел права на человеческое обращение!

Справедливости ради отметим, что нарушения «правил цивилизованной войны» допускали не только японцы. Если японский солдат сдавался в плен или попадал в госпиталь, то он, как правило, получал необходимое обращение. Но далеко не всегда дело доходило до этого. Среди союзных войск также бытовало негласное предписание в ходе ожесточенных сражений не брать в плен противника. Ведь нередко японцы, оставляя раненого, давали ему взрывчатку, а порой «сдававшийся в плен» солдат обвязывал себя гранатами. Но бывали и другие случаи. Один американский солдат, только что ставший свидетелем гибели друга, схватил пулемет и перестрелял несколько сдавшихся в плен японцев. Когда австралийский полковник возразил на приказ генерала расстрелять всех японцев и сказал: «Но сэр, они ранены и желают сдаться в плен», последний грубо оборвал его: «Вы слышали, что я сказал, полковник... Я не желаю иметь пленных. Расстреляйте всех». Японские солдаты были расстреляны, хотя стояли с поднятыми руками (Доуэр).

Военный корреспондент Эдгар Джонс писал в 1946 году:

Порой японцев, пытавшихся убить бравших их в плен американцев, медленно поджаривали на огне. Некоторые собирали золотые коронки. Один свидетель описывает сцену, как «раненый японец бился на земле, а морской пехотинец резал ему щеки и выдирал золотые зубы». Другие в качестве трофеев «коллекционировали» уши врагов. Война превращает в зверей всех, независимо от того, какую форму они носят.