Я в людях, служу "мальчиком" при магазине "модной обуви", на главной
жүктеу/скачать 1.6 Mb.
|
III Незаметно, как маленькая звезда на утренней заре, погас брат Коля. Бабушка, он и я спали в маленьком сарайчике, на дровах, прикрытых разным тряпьём; рядом с нами, за щелявой стеной из горбушин, был хозяйский курятник; с вечера мы слышали, как встряхивались и клохтали, засыпая, сытые куры; утром нас будил золотой горластый петух. - О, чтоб тебя ро'зорвало! - ворчала бабушка, просыпаясь. Я уже не спал, наблюдая, как сквозь щели дровяника пробиваются ко мне на постель лучи солнца, а в них пляшет какая-то серебряная пыль, - эти пылинки - точно слова в сказке. В дровах шуршат мыши, бегают красненькие букашки с чёрными точками на крыльях. Иногда, уходя от душных испарений куриного помета, я вылезал из дровяника, забирался на крышу его и следил, как в доме просыпались безглазые люди, огромные, распухшие во сне. Вот высунулась из окна волосатая башка лодочника Ферманова, угрюмого пьяницы; он смотрит на солнце крошечными щёлками заплывших глаз и хрюкает, точно кабан. Выбежал на двор дед, обеими руками приглаживая рыженькие волосёнки, - спешит в баню обливаться холодной водой. Болтливая кухарка домохозяина, остроносая, густо обрызганная веснушками, похожа на кукушку, сам хозяин - на старого, ожиревшего голубя, и все люди напоминают птиц, животных, зверей. Утро такое милое, ясное, но мне немножко грустно и хочется уйти в поле, где никого нет, - я уж знаю, что люди, как всегда, запачкают светлый день. Однажды, когда я лежал на крыше, бабушка позвала меня и негромко сказала, кивнув головой на свою постель: - Помер Коля-то... Мальчик съехал с кумача подушки и лежал на войлоке, синеватый, голенький, рубашка сбилась к шее, обнажив вздутый живот и кривые ножки в язвах, руки странно подложены под поясницу, точно он хотел приподнять себя. Голова чуть склонилась набок. - Слава богу, отошёл, - говорила бабушка, расчёсывая волосы свои. - Что бы он жил, убогонький-то? Притопывая, точно танцуя, явился дед, осторожно потрогал пальцем закрытые глаза ребёнка; бабушка сердито сказала: - Что трогаешь немытыми-то руками? Он забормотал: - Вот - родили... жил, ел... ни то ни сё... - Проснись, - остановила его бабушка. Он слепо взглянул на неё и пошёл на двор, говоря: - Мне хоронить не на что, как хошь сама... - Тьфу ты, несчастный! Я ушёл и вплоть до вечера не возвращался домой. Хоронили Колю утром другого дня; я не пошёл в церковь и всю обедню сидел у разрытой могилы матери, вместе с собакой и Язёвым отцом. Он вырыл могилу дёшево и всё хвастался этим передо мной. - Это я только по знакомству, а то бы - рубль... Заглядывая в жёлтую яму, откуда исходил тяжелый запах, я видел в боку её чёрные, влажные доски. При малейшем движении моём бугорки песку вокруг могилы осыпались, тонкие струйки текли на дно, оставляя по бокам морщины. Я нарочно двигался, чтобы песок скрыл эти доски. - Не балуй, - сказал Язёв отец, покуривая. Бабушка принесла на руках белый гробик, Дрянной Мужик прыгнул в яму, принял гроб, поставил его рядом с чёрными досками и, выскочив из могилы, стал толкать туда песок и ногами и лопатой. Трубка его дымилась, точно кадило. Дед и бабушка тоже молча помогали ему. Не было ни попов, ни нищих, только мы четверо в густой толпе крестов. Отдавая деньги сторожу, бабушка сказала с укором: - А ты всё-таки потревожил Варину-то домовину... - Как иначе! И то я чужой земли прихватил. Это - ничего! Бабушка поклонилась могиле до земли, всхлипнула, взвыла и пошла, а за нею - дед, скрыв глаза под козырьком фуражки, одёргивая потёртый сюртук. - Сеяли семя в непахану землю, - сказал он вдруг, убегая вперёд, точно ворон по пашне. Я спросил бабушку: - Чего он? - Бог с ним! У него свои мысли, - ответила она. Было жарко, бабушка шла тяжело, ноги её тонули в тёплом песке, она часто останавливалась, отирая потное лицо платком. Я спросил её, понатужась: - Чёрное-то в могиле - это материн гроб? - Да, - сказала она сердито. - Пёс неумный... Года ещё нет, а сгнила Варя-то! Это всё от песку, - он воду пропускает. Кабы глина была, лучше бы... - Все гниют? - Все. Только святых минует это... - Ты - не сгниешь! Она остановилась, поправила картуз на моей голове и серьёзно посоветовала: - Не думай-ка про это, не надо. Слышишь? Но я думал: "Как это обидно и противно - смерть. Вот гадость!" Мне было очень плохо. Когда пришли домой, дед уже приготовил самовар, накрыл на стол. - Попьём чайку, а то - жарко, - сказал он. - Я уж своего заварю. На всех. Подошёл к бабушке и похлопал её по плечу. - Что, матъ, а? Бабушка махнула рукой. - Что уж тут! - То-то вот! Прогневался на нас господь, отрывает кусок за куском... Кабы семьи-то крепко жили, как пальцы на руке... Давно не говорил он так мягко и миролюбиво. Я слушал его и ждал, что старик погасит мою обиду, поможет мне забыть о жёлтой яме и чёрных, влажных клочьях в боку её. Но бабушка сурово остановила его: - Перестань-ка, отец! Всю жизнь говоришь ты эти слова, а кому от них легче? Всю жизнь ел ты всех, как ржа железо... Дед крякнул, взглянул на неё и замолчал. Вечером, у ворот я с тоскою поведал Людмиле о том, что увидел утром, но это не произвело на неё заметного впечатления. - Сиротой жить лучше. Умри-ка у меня отец с матерью, я бы сестру оставила на брата, а сама - в монастырь на всю жизнь. Куда мне ещё? Замуж я не гожусь, хромая - не работница. Да ещё детей тоже хромых нарожаешь... Она говорила разумно, как все бабы нашей улицы, и, должно быть, с этого вечера я потерял интерес к ней; да и жизнь пошла так, что я всё реже встречал подругу. Через несколько дней после смерти брата дед сказал мне: - Ложись сегодня раньше, на свету разбужу, в лес пойдем за дровами... - А я - травок пособираю, - заявила бабушка. Лес, еловый и берёзовый, стоял на болоте, верстах в трёх от слободы. Обилен сухостоем и валежником, он размахнулся в одну сторону до Оки, в другую - шёл до шоссейной дороги на Москву, и дальше, за дорогу. Над его мягкой щетиной чёрным шатром высоко поднималась сосновая чаща - "Савёлова Грива". Все это богатство принадлежало графу Шувалову и охранялось плохо; кунавинское мещанство смотрело на него как на своё, собирало валежник, рубило сухостой, не брезгуя при случае и живым деревом. По осени, запасая дрова на зиму, в лес снаряжались десятки людей с топорами и верёвками за поясом. Вот и мы трое идём на рассвете по зелёно-серебряному росному полю; слева от нас, за Окою, над рыжими боками Дятловых гор, над белым Нижним-Новгородом, в холмах зелёных садов, в золотых главах церквей, встаёт не торопясь русское ленивенькое солнце. Тихий ветер сонно веет с тихой, мутной Оки, качаются золотые лютики, отягчённые росою, лиловые колокольчики немотно опустились к земле, разноцветные бессмертники сухо торчат на малоплодном дёрне, раскрывает алые звезды "ночная красавица" - гвоздика... Тёмною ратью двигается лес навстречу нам. Крылатые ели - как большие птицы; берёзы - точно девушки. Кислый запах болота течёт по полю. Рядом со мною идет собака, высунув розовый язык, останавливается и, принюхавшись, недоумённо качает лисьей головой. Дед, в бабушкиной кацавейке, в старом картузе без козырька, щурится, чему-то улыбается, шагает тонкими ногами осторожно, точно крадётся. Бабушка, в синей кофте, в чёрной юбке и белом платке на голове, катится по земле споро - за нею трудно поспеть. Чем ближе лес, тем оживлённее дед; потягивая воздух носом, покрякивая, он говорит вначале отрывисто, невнятно, потом, словно пьянея, весело и красиво: - Леса - господни сады. Никто их не сеял, один ветер божий, святое дыхание уст его... Бывало, в молодости, в Жигулях, когда я бурлаком ходил... Эх, Лексей, не доведётся тебе видеть-испытать, что мною испытано! На Оке леса - от Касимова до Мурома, али - за Волгой лес, до Урала идёт, да! Всё это безмерно и пречудесно... Бабушка смотрит на него искоса и подмигивает мне, а он, спотыкаясь о кочки, дробно сыплет сухонькие слова, засевая ими мою память. - Вели мы из Саратова расшиву с маслом к Макарию на ярмарку, и был у нас приказчик Кирилло, из Пуреха, а водоливом - татарин касимовский, Асаф, что ли... Дошли до Жигуля, а хватил ветер верховой в глаза нам - выбились из силушки, встали на мёртвую, закачались, - сошли на берег кашу варить. А - май на земле, Волга-то морем лежит, и волна по ней стайно гуляет, будто лебеди, тысячами, в Каспий плывут. Горы-то Жигули, зелёные по-вешнему, в небо взмахнули, в небушке облака белые пасутся, солнце тает на землю золотом. Отдыхаем, любуемся, подобрели все друг ко другу; на реке-то сиверко, холодно, а на берегу - тепло, душисто! Под вечер Кирилло наш - суровый был мужчина и в летах - встал на ноги, шапку снял, да и говорит: "Ну, ребята, я вам боле не начальник, не слуга, идите - сами, а я в леса отойду!" Мы все встряхнулись - как да что? Нам ведь без ответного перед хозяином человека нельзя - без головы люди не ходят! Оно хоть и Волга, а и на прямом пути сбиться можно. Народ - зверь безумный, ему - чего жалко? Испугались. А он - своё: "Не хочу боле этак жить, пастухом вашим, уйду в леса!" Мы было - которые - собрались бить его да вязать, а - которые - задумались о нём, кричат: "Стойте!" А водолив-татарин тоже кричит: "И я ухожу!" Совсем беда. Ему, татарину, за две путины хозяином не плачено, да полпути в третьи сделал - большие деньги по той поре! Кричали, кричали до самой ночи, а к ночи семеро ушло от нас, остались мы - не то шестнадцать, не то - четырнадцать. Вот те и лес! - Они - в разбойники ушли? - Может - в разбойники, а может - в отшельники, - в ту пору не очень разбирали эти дела... Бабушка крестится. - Пресвятая матерь божия! Как подумаешь про людей-то, так станет жалко всех. - Всем дан один разум, - знай, куда бес тянет... Входим в лес по мокрой тропе, среди болотных кочек и хилого ельника. Мне кажется, что это очень хорошо - навсегда уйти в лес, как ушел Кирилло из Пуреха. В лесу нет болтливых людей, драк, пьянства, там забудешь о противной жадности деда, о песчаной могиле матери, обо всём, что, обижая, давит сердце тяжёлой скукой. На сухом месте бабушка говорит: - Надо закусить, сядемте-ка! В лукошке у неё ржаной хлеб, зелёный лук, огурцы, соль и творог в тряпицах; дед смотрит на всё это конфузливо и мигает. - А я ничего не взял еды-то, ох, мать честная... - Хватит на всех... Сидим, прислонясь к медному стволу мачтовой сосны; воздух насыщен смолистым запахом, с поля веет тихий ветер, качаются хвощи; тёмной рукой бабушка срывает травы и рассказывает мне о целебных свойствах зверобоя, буквицы, подорожника, о таинственной силе папоротника, клейкого иван-чая, пыльной травы-плавуна. Дед рубит валежник, а я должен сносить нарубленное в одно место, но я незаметно ухожу в чащу, вслед за бабушкой, - она тихонько плавает среди могучих стволов и, точно ныряя, всё склоняется к земле, осыпанной хвоей. Ходит и говорит сама с собою: - Рано опята пошли - мало будет гриба! Плохо ты, господи, о бедных заботишься, бедному и гриб - лакомство! Я иду за нею молча, осторожно, заботясь, чтобы она не замечала меня: мне не хочется мешать её беседе с богом, травами, лягушками... Но она видит меня. - Сбежал от деда-то? И, кланяясь чёрной земле, пышно одетой в узорчатую ризу трав, она говорит о том, как однажды бог, во гневе на людей, залил землю водою и потопил всё живое. - А премилая мать его собрала заранее все семена в лукошко, да и спрятала, а после просит солнышко: осуши землю из конца в конец, за то люди тебе славу споют! Солнышко землю высушило, а она её спрятанным зерном и засеяла. Смотрит господь: опять обрастает земля живым - и травами, и скотом, и людьми!.. Кто это, говорит, наделал против моей воли? Тут она ему покаялась, а господу-то уж и самому жалко было видеть землю пустой, и говорит он ей: это хорошо ты сделала! Мне нравится рассказ, но я удивлён и пресерьёзно говорю: - Разве так было? Божья-то матерь родилась долго спустя после потопа. Теперь бабушка удивлена. - Это кто тебе сказал? - В училище, в книжках написано... Это её успокаивает, она советует мне: - А ты брось-ка, забудь это, книжки все; врут они, книжки-то! И смеётся тихонько, весело. - Придумали, дурачки! Бог - был, а матери у него не было, эко! От кого же он родился? - Не знаю. - Вот хорошо! До "не знаю" доучился! - Поп говорил, что божья матерь родилась от Иоакима и Анны. - Марья Якимовна, значит? Бабушка уже сердится, - стоит против меня и строго смотрит прямо в глаза мне: - Если ты эдак будешь думать, я тебя так-то ли отшлёпаю! Но через минуту объясняет мне: - Богородица всегда была, раньше всего! От неё родился бог, а потом... - А Христос - как же? Бабушка молчит, смущённо закрыв глаза. - А Христос... да, да, да? Я вижу, что победил, запутал её в тайнах божьих, и это мне неприятно. Уходим всё дальше в лес, в синеватую мглу, изрезанную золотыми лучами солнца. В тепле и уюте леса тихонько дышит какой-то особенный шум, мечтательный и возбуждающий мечты. Скрипят клесты, звенят синицы, смеётся кукушка, свистит иволга, немолчно звучит ревнивая песня зяблика, задумчиво поёт странная птица - щур. Изумрудные лягушата прыгают под ногами между корней; подняв золотую головку, лежит уж и стерёжет их. Щёлкает белка, в лапах сосен мелькает её пушистый хвост; видишь невероятно много, хочется видеть всё больше, идти всё дальше. Между стволов сосен являются прозрачные, воздушные фигуры огромных людей и исчезают в зелёной густоте; сквозь неё просвечивает голубое, в серебре, небо. Под ногами пышным ковром лежит мох, расшитый брусничником и сухими нитями клюквы, костяника сверкает в траве каплями крови, грибы дразнят крепким запахом. - Пресвятая богородица, ясный свет земной, - вздыхая, молится бабушка. Она в лесу - точно хозяйка и родная всему вокруг, - она ходит медведицей, всё видит, всё хвалит и благодарит. От неё - точно тепло течёт по лесу, и когда мох, примятый её ногой, расправляется и встаёт - мне особенно приятно это видеть. Идёшь и думаешь: хорошо быть разбойником, грабить жадных, богатых, отдавать награбленное бедным, - пусть все будут сыты, веселы, не завистливы и не лаются друг с другом, как злые псы. Хорошо также дойти до бабушкина бога, до её богородицы и сказать им всю правду о том, как плохо живут люди, как нехорошо, обидно хоронят они друг друга в дрянном песке. И сколько вообще обидного на земле, чего вовсе не нужно. Если богородица поверит мне, пусть даст такой ум, чтоб я мог всё устроить иначе, получше как-нибудь. Пусть бы люди слушали меня с доверием, - уж я бы поискал, как жить лучше! Это ничего, что я маленький, - Христос был всего на год старше меня, а уж в то время мудрецы его слушали... Однажды, ослеплённый думами, я провалился в глубокую яму, распоров себе сучком бок и разорвав кожу на затылке. Сидел на дне, в холодной грязи, липкой, как смола, и с великим стыдом чувствовал, что сам я не вылезу, а пугать криком бабушку было неловко. Однако я позвал её. Она живо вытащила меня и, крестясь, говорила: - Слава те господи! Ну, ладно что пустая берлога, а кабы там да хозяин лежал? И заплакала сквозь смех. Потом повела меня к ручью, вымыла, перевязала раны своей рубашкой, приложив каких-то листьев, утоливших боль, и отвела в железнодорожную будку, - до дому я не мог дойти, сильно ослабев. Я стал почти каждый день просить бабушку: - Пойдём в лес! Она охотно соглашалась, и так мы прожили все лето, до поздней осени, собирая травы, ягоды, грибы и орехи. Собранное бабушка продавала, и этим кормились. - Дармоеды! - скрипел дед, хотя мы совершенно не пользовались его хлебом. Лес вызывал у меня чувство душевного покоя и уюта; в этом чувстве исчезали все мои огорчения, забывалось неприятное, и в то же время у меня росла особенная настороженность ощущений: слух и зрение становились острее, память - более чуткой, вместилище впечатлений - глубже. И всё более удивляла меня бабушка, я привык считать её существом высшим всех людей, самым добрым и мудрым на земле, а она неустанно укрепляла это убеждение. Как-то вечером, набрав белых грибов, мы, по дороге домой, вышли на опушку леса; бабушка присела отдохнуть, а я зашёл за деревья - нет ли ещё гриба? Вдруг слышу её голос и вижу: сидя на тропе, она спокойно срезает корни грибов, а около неё, вывесив язык, стоит серая, поджарая собака. - А ты иди, иди прочь! - говорит бабушка. - Иди с богом! Незадолго перед этим Валёк отравил мою собаку; мне очень захотелось приманить эту, новую. Я выбежал на тропу, собака странно изогнулась, не ворочая шеей, взглянула на меня зелёным взглядом голодных глаз и прыгнула в лес, поджав хвост. Осанка у неё была не собачья, и, когда я свистнул, она дико бросилась в кусты. - Видал? - улыбаясь, спросила бабушка. - А я вначале опозналась, думала - собака, гляжу - ан клыки-то волчьи, да и шея тоже! Испугалась даже: ну, говорю, коли ты волк, так иди прочь! Хорошо, что летом волки смиренны... Она никогда не плутала в лесу, безошибочно определяя дорогу к дому. По запахам трав она знала, какие грибы должны быть в этом месте, какие - в ином, и часто экзаменовала меня. - А какое дерево рыжик любит? А как ты отличишь хорошую сыроежку от ядовитой? А какой гриб любит папоротник? По незаметным царапинам на коре дерева она указывала мне беличьи дупла, я влезал на дерево и опустошал гнездо зверька, выбирая из него запасы орехов на зиму; иногда в гнёздах их было фунтов до десяти... И однажды, когда я занимался этим делом, какой-то охотник всадил мне в правую сторону тела двадцать семь штук бекасиной дроби; одиннадцать бабушка выковыряла иглой, а остальные сидели в моей коже долгие годы, постепенно выходя. Бабушке нравилось, что я терпеливо отношусь к боли. - Молодец, - хвалила она, - есть терпение, будет и уменье! Каждый раз, когда у неё скоплялось немножко денег от продажи грибов и орехов, она раскладывала их под окнами "тихой милостыней", а сама даже по праздникам ходила в отрепье, в заплатах. - Хуже нищей ходишь, срамишь меня, - ворчал дед. - Ничего, я тебе - не дочь, я ведь не в невестах... Их ссоры становились всё более частыми. - Я не более других грешен, - обиженно кричал дед, - а наказан больше! Бабушка поддразнивала его: - Черти знают, кто чего стоит. И говорила мне с глазу на глаз: - Боится старик мой чортушек-то! Вон как стареет быстро, со страху-то... Эх, бедный человек... Я очень окреп за лето и одичал в лесу, утратив интерес к жизни сверстников, к Людмиле, - она казалась мне скучно-умной... Однажды дед пришёл из города мокрый весь - была осень, и шли дожди - встряхнулся у порога, как воробей, и торжественно сказал: - Ну, шалыган, завтра сбирайся на место! - Куда ещё? - сердито спросила бабушка. - К сестре твоей Матрёне, к сыну её... - Ох, отец, худо ты выдумал! - Молчи, дура! Может, его чертёжником сделают. Бабушка молча опустила голову. Вечером я сказал Людмиле, что ухожу в город, там буду жить. - И меня скоро повезут туда, - сообщила она задумчиво. - Папа хочет, чтобы мне вовсе отрезали ногу, без ноги я буду здоровая. За лето она похудела, кожа лица её стала голубоватой, а глаза выросли. - Боишься? - спросил я. - Боюсь, - сказала она, беззвучно заплакав. Нечем было утешить её - я сам боялся жизни в городе. Мы долго сидели в унылом молчании, прижавшись друг к другу. Будь лето, я уговорил бы бабушку пойти по миру, как она ходила, будучи девочкой. Можно бы и Людмилу взять с собой, - я бы возил её в тележке... Но была осень, по улице летел сырой ветер, небо окутано неиссякаемыми облаками, земля сморщилась, стала грязной и несчастной... жүктеу/скачать 1.6 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|