Ястребиный орёл

— 23 —

...чужестранцев следует встречать добром и лаской, ибо они понесут добрую молву о вас из страны в страну и... прославят ваше благородство и могущество.

...Бравые молодые туркменские мужики, все поголовно являющиеся добровольными помощниками пограничников, замечая меня из проходящих машин, порой тормозят и выходят со строгими лицами и с монтировками в руках самостоятельно убедиться, что целостности государственных границ ничего не угрожает, и навести порядок, если это потребуется.

Подходя ближе и замечая лежащее у моих ног ружье, они останавливаются в десяти шагах, продолжая задавать мне вопросы с подчеркнутой строгостью, но уже не выставляя напоказ становящиеся неуместными монтировки и разводные ключи; вроде просто так, для себя, в руках их вертят...

Так что ты, Военный, ни в штабе, ни в карауле автомат из рук не выпускай! Воин должен быть с ружьем! Это делу способствует…

Шучу. Чаче, Ленке и Эммочке привет».

◄

Чурек

— Ты кто такой? — спросила она меня.

— Странник, ищущий приюта, — отвечал я.

Старушка проводила меня в дом и, сказав:

— Располагайся здесь, — удалилась...

(Хорасанская сказка)
«10 марта. Со временем ко мне присмотрелись и попривыкли. Все реже проявлялась настороженность, все чаще звучало уже знакомое, с акцентом «Драствуй!». Когда порой я отправлялся к горам, подъезжая на грузовике с рабочими ВИРа до Игдеджика — садового питомника у подножия Сюнт-Хасардагской гряды, каждая такая поездка превращалась в интереснейшее наблюдение за веселыми и доброжелательными людьми.

Я не понимал ни слова из того, что порой с тактично сдерживаемыми улыбками говорилось обо мне и о моей необычной одежде, но с какой искренней теплотой звучало от пожилых женщин, двигающихся на скамейке в кузове, чтобы освободить мне тесное местечко: «Садись, сыну».

Залезание ханумок на грузовик всегда оказывалось целым представлением с подбиранием многочисленных юбок, кряхтящим сетованием на возраст, собственную неповоротливость и необоснованную высоту кузова, шутливыми отбиваниями узелками с едой от мужских подсаживающих рук и не утихающими на протяжении всей дороги шутками, сопровождающимися редким по искренности и доброжелательности смехом.

Подкалывающий товарища остряк, сказав что-нибудь, вызывающее общий смех, подставлял открытую вверх ладонь, по которой подкалываемый, смеясь, дружески хлопал сверху своей рукой. Такой шлепок открытых ладоней подтверждал дружественность шуток, доверие и незатаивание зла или обид.

Наблюдая все это, я раз за разом поражался тому, как эти люди умеют отрешиться от забот, отдаваясь радости текущего момента, живя им столь насыщенно и столь самозабвенно.

Но больше всего в происходящем, как и вообще во всех моих наблюдениях за туркменами, меня поражали лица стариков. И особенно — лица пожилых женщин.

Много слыша о положении женщин на Востоке, я выискивал на них выражение забитости и угнетенности, но никак не находил. На смуглых морщинистых ликах, поражающих сдержанной и элегантной красотой, отчетливо угадывались достоинство, всепрощение и ненавязчивая готовность приютить любого неприкаянного, вне зависимости от его возраста, языка или веры. Может быть, я идеализирую. Но я честно не могу представить, чтобы туркменские женщины, подобно некоторым иным мусульманкам, забивали камнями иноверцев...

Когда я только начал работать в Туркмении, Игорь и Наташа, прожившие в Туркмении много лет, наставляя меня на путь истинный в этой новой для меня мусульманской культуре, среди прочего особо отметили: «Обрати самое пристальное внимание на лица туркменских старух — это что-то потрясающее». Так оно и оказалось. Лица пожилых туркменок буквально завораживали своим изнутри исходящим сиянием. Почему именно туркменские лица в большей степени, чем, например, русские? Не знаю.

Один раз в горах, поблизости от иранской границы, я забрел особенно далеко, уже несколько часов подряд сидел на одном месте, пялясь в бинокль на жаворонков, когда вдруг услышал вокруг фырканье — поднял от бинокля глаза и увидел, что вплотную со мной — отара овец, которую гнали не чабаны, а всего одна очень пожилая туркменка, идущая вслед за ишаком, нагруженным баулами обычного пастушьего скарба: кошма, закопченный кумган, чтобы вскипятить чай, простая еда. Я поздоровался, она, никак не ответив, прошла дальше, а потом остановила ишака, достала из мешка на его спине чурек, отломила от него солидную горбушку и, вернувшись, молча и безоговорочно вручила ее мне...

Лицо ее при этом оставалось практически безучастным, оно не выражало никаких видимых эмоций, но отчетливо излучало то особое обаяние, о котором я говорю. Это был один из первых незабываемых уроков того, что я впоследствии научился называть изысканным академическим термином «межкультурное общение». Потом я видел отсвет той же ауры на лицах стариков во многих других местах в азиатских странах, на лицах индейцев в Америке, полинезийцев на тихоокеанских островах.

Уже понятно, что это не национальное, нет. Это некое видимое проявление не выставляемой напоказ истинной жизненной мудрости, доступной только возрасту, и, видимо, прежде всего — женскому возрасту. Лишь недавно, поездив по центральным российским областям и побывав в таких углах, до которых и на гусеничной технике доберешься не всегда, я нашел-таки подобные лица русских женщин. Но так и не понял пока до конца, почему они попадаются реже и производят меньшее впечатление. Может, неевропейские черты для меня как-то по-особому выразительны; может, к лицу человека, говорящего на чужом языке, присматриваешься внимательнее; может, сказывается более заметная погруженность этих культур в себя и отрешенность от конкретных реалий вокруг; может, в этих лицах просто больше внутреннего достоинства, а может, я еще сам не до конца научился видеть все это... Короче, обратите внимание — поймете, о чем я говорю».

◄

Русский гость
Ни человека, ни животное Хатем был не способен обидеть, каждого же чужестранца и бедняка, коий пришелся ему по душе, он приводил в свои покои, потчевал всевозможными яствами и услаждал слух его приятной беседой.

(Хорасанская сказка)
И вот вечером, когда мы уже вошли в дружелюбные сношения с туземцами, мне пришлось прочитать перед обширною аудиториею целую лекцию о моем великом отечестве, о моем великом государе, о русской силе, отваге и справедливости...

(Н. А. Зарудный, 1916)
«16 марта. Привет, Зимин!

Как ты там на африканском солнышке? Мое здешнее, туркменское, постепенно начинает припекать все сильнее.

А как ты там с местными? Как большой белый слон? Часто поешь арию заморского гостя?

Я здесь внимательно наблюдаю российских сограждан, когда общаемся с туркменами. Сам себя в Туркестане постоянно ощущаю в гостях, очень благодарен хозяевам за гостеприимство и непроизвольно впитываю в себя все то, что отличает их от нас, а нас от них. Но многие соотечественники ведут себя совершенно иначе. «Белая кость». Причем как некоторые пришлые новички, с которых взять нечего, так и некоторые россияне-старожилы, осевшие в Туркмении давным-давно; просто диву даешься.

Приезжаем в другой город по делам, останавливаемся на ночлег в доме у туркмена, связанного с моими попутчиками по работе. Я ведь, будучи здесь без своего транспорта, использую любую возможность поехать в новое место с любой подвернувшейся оказией. При этом возникает неразрешимый конфликт: едешь увидеть новое, но сам себе не принадлежишь, не можешь произвольно остановиться, чтобы провести наблюдение или разобраться в мелькнувшем за окном машины эпизоде. Как, знаешь ли, Зарудный в 1882 году ездил по оренбургским степям с объездом медицинского инспектора и сетовал потом: «Я видел дремучие леса, горы, горные ущелья, речки с их водопадами и каменистыми руслами, огромные, чистые, неприветливо-холодные озера, обширные болота... и время не позволяло мне заняться исследованием этих заманчивых дебрей...»

Ну, так вот. Вокруг дикие места, пустыня, на весь город (это если верить карте), который на самом деле в лучшем случае — поселок, ни одного деревца; живут полностью на привозной воде (и питьевой и технической), за которую, кроме всего, еще и платить надо.

Короче, рассаживаемся на кошме, хозяин с нами, женщины в платках невидимыми тенями появляются и исчезают, накрывая на стол (при этом украдкой, со скрываемыми смеющимися улыбками, поглядывая иногда на нас — существ «высшего порядка», с индюшиной важностью рассаживающихся вокруг постеленной для обеда клеенки). Старшие дочери хозяина, помогая матери, проявляют к нам настоящее, без какой-либо иронии, почтение. Взоры потуплены, но какие глаза!

А одна из них на секунду взглянула прицельно на меня, лишь стрельнула глазами, внимательно так, с настороженным, но, поверь мне, искренним интересом (не каждый день, видать, белые мо'лодцы в доме), я чуть не подпрыгнул! Пытался потом своим внимательным (хе-хе) взглядом ее глаза поймать — куда там... Чувствует мои глаза боковым зрением и уходит от них, не встречает.

Кстати, в этой же поездке зашли в лабораторию при противочумке, там микробиолог — туркменка лет тридцати; я, как увидел, речи лишился: эмансипе, европейский стиль, лицо и фигура — как у западной модели; держится великолепно: просто, со сдержанным достоинством; полный атас. Как она там оказалась? И главное, как она, такая, там живет?! Отвлекаюсь я...

Уселись, сидим. Приносят несколько закопченных кумганов (знаешь, может, такой высокий азиатский чайник с изогнутым носиком?). Из них хозяин уже сам, ведя с нами разговор, разливает чай в маленькие заварные чайники, стоящие перед каждым из нас.

Но разливает не сразу. Сначала он несколько раз наливает его в пиалу, потом выливает обратно в кумган. Этот простой, но чем-то завораживающий процесс называется красивым словом «кайтарма». Кстати, так же называется и то, когда муж и жена вдалеке друг от друга.

В молодой моей семье одна сплошная кайтарма: сразу после свадьбы я уехал на шесть месяцев сюда, а как вернусь, моя половина — Лиза-Роза-Клава-Клара-Зина (весь мой харам) уплывает на корабле на четыре месяца по Тихому океану... Я — сухопутная крыса, она — морской волк; расклад сил в нашей семейной жизни (пусть даже заочной) понятен. Так что ты, Зимин, жену свою в Африке не продавай, не дари, не меняй и не ешь, а цени и береги.

Я сначала думал, что эти переливания просто чтобы чай перемешать и чаинки осадить, а недавно прочитал в солидном труде по чаеведению, что за счет этого происходит много сложных процессов, обеспечивающих правильную заварку и особый вкус: зеленый чай, как и сам Восток, — «дело тонкое»; это вам, синьор, не молоко из кокоса сосать через соломинку на берегу Мозамбикского пролива...

Сидим. Женщины приносят завернутые в сачак (платок для хлеба) еще горячие чуреки; миску с кусковым сахаром (к чаю вприкуску). Свежеиспеченный чурек — это произведение искусства. Он такой мягкий, круглый, золотистый, с такими переливами на поджаренной корочке… Выглядит как маленькое солнце. Будь у меня возможность его в таком виде засушить, повесил бы на стенку. А уж про вкусноту и не говорю; не передать.Чурек, кстати, нельзя резать, его можно только ломать. И еще его нельзя переворачивать: неуважение — Аллах накажет.

Потом ставят несколько больших мисок с простоквашей из козьего молока, которую все едят расписными деревянными ложками (я молочными продуктами не увлекаюсь, считаю, что уже вышел из сосункового возраста, а вот повсеместная популярность этих ложек духарит меня неимоверно: воистину социалистическая интеграция между братскими народами).

Один из русских гостей, видя, что я не ем простоквашу, а налегаю на чурек, поучает меня, что это я зря, потому что «надо запустить пищеварение».

После такой фразы я уже даже подумать о простокваше не могу. После такой фразы, высказанной за праздничным столом, я могу лишь отойти куда-нибудь в сторонку и сдать там, в конвульсивных корчах, желудочный сок или сделать еще что-нибудь столь же физиологическое. А сам разговорчивый гость воодушевленно зачерпывает ложкой, раз за разом с прихлебом запуская себе, видимо никак не запускающееся, пищеварение.

Появляется главное предварительное блюдо — густой суп из баранины с овощами — шурпа. Подают ее в нескольких больших мисках, по одной на двоих или на троих. Я не могу оторваться от потрясающего чурека с хрустящей корочкой, но вид нежной постной баранины в шурпе буквально дурманит, мы все с энтузиазмом беремся за ложки. Пустеющие миски исчезают, убираемые всевидящими незаметными хозяйками, и сразу возвращаются назад, вновь наполненные горячей шурпой.

Веяние нового времени — по случаю нашего приезда раскупоривается водка и разливается по граненым стопкам (слава Богу, потому что это мучение водку из пиалушек пить, особенно в жару).

Вообще-то традиции алкоголь не приветствуют. Молодые ребята-туркмены раньше никогда водку до возвращения из армии не пробовали, а сами аксакалы, усаживаясь по поводу чего-либо юбилейного, нередко разливали коньяк по чайникам и пили его под видом чая (дабы Аллаха не гневить). Сейчас все упрощается.

Прозвучали первые тосты, ложки стучат по мискам уже не с такой частотой, как вначале, народ утолил голод; я так просто наелся. Но вся эта вкуснятина — лишь прелюдия к главному блюду, настоящему гвоздю программы.

Три женщины вносят и ставят в центре кошмы огромный таган. Начало весны, идет окот, забой каракулевых ягнят, нам подают одно из самых удивительных блюд, которые я когда-либо пробовал, — плов из новорожденной парной баранины (не читай этого вслух вегетарианцам и защитникам животных). Мясо нежно белеет среди золотистого риса; каждая рисинка отдельно и словно янтарная, словно светится изнутри... В моем понимании такой плов — это Плов — абсолютный символ явления как такового.

Но такой плов есть сразу нельзя, это неуважение к деликатесу; просто сожрешь с голодухи, и все. Его надо есть, когда голода как такового уже не чувствуешь. Только так ты можешь в полной мере оценить уникальный вкус этого кушанья (но уж и неизбежно обожрешься, как удав). Когда я пробую его, мгновенно становится понятно, что за этим блюдом, процессом его приготовления и всей традицией застолья стоит целая культура, несомненно разбирающаяся в яствах, но и знающая цену каждому куску.

И вот сидим, вкушаем эти обалденные плоды туркменской земли и туркменского гостеприимства, а гости-россияне ведут себя очень по-разному. Немало таких, кто воспринимает все это как должное, а порой еще и нахраписто, с байскими замашками, требует: «Давай, давай!»

Откуда такое? Для меня очевидно, что это глубинные скрытые комплексы проявляются, внутренняя убогость и ущемленность прут наружу. Недополучил этот человек сам уважения, или унижали его самого, или что-то не сложилось, вот он и играет в «большого белого брата».

Смотрю на такого, надо бы пожалеть, но не получается. Ах ты, думаю, дубина, мозгов в твоей русой голове — кот наплакал, характера — никакого, а туда же, косишь под «белую бестию». Мало того, что русских дискредитируешь, не понимаешь, что из-за таких, как ты, русакам в Азии глотки резали и будут резать дедовыми ножами. Туркмены уж до чего безобидный и миролюбивый народ, но уж если таких до предела поджать, то уж тогда держись: «бас-халас»... У меня никогда с местными проблем не было. С азербайджанцами было, в Дагестане, сам помнишь, чего натерпелись до того, как я с Мухаммедом-Слоном побратался, а здесь — никогда.

Ладно. Приедешь — возьму тебя с собой в Кара-Калу. Хотя такого плова не обещаю. Такой плов лишь для настоящих башлыков («Ты понымаэшь, да?»). А ты кто? Чегалар, салага. Иностранный специалист.

А потому давай там, в своей Африке, поскромнее, не забывай, что «мы, пацаки, должны цаки носить»... Сей «разумное, доброе, вечное» в духе пролетарского интернационализма и не унижай снисходительным отношением братьев по разуму, а то сделают из тебя ритуальную мумию...

Будь здоров».

◄

Разговор
Поведай мне свои печали, авось я сумею тебе помочь!

(Хорасанская сказка)
«20 марта. ...Молодой парень, верхом на ишаке пасущий отару овец, заметил меня, сидящего на голом холме, отъехал от своей отары, приблизился ко мне вплотную и долго стоял в двух метрах от меня, рассматривая и не говоря ни слова.

В этот раз я не стал заводить разговор, предоставив ему инициативу. Минут через пять мне стало совсем уж невмоготу, я почти решил дружески начать разговор, но потом приструнил сам себя: «Не суетись! На Востоке ты или не на Востоке?..» Прошло еще минут пять; парень молчал, ишак громко вздыхал и пофыркивал. По прошествии следующих десяти минут парнище, так ничего мне и не сказав, зычно гикнул, поддал ишаку под бока каблуками, пыля спустился вниз по склону, распугав мне всех жаворонков, и поехал назад к своим баранам. Мы общались с ним таким образом двадцать шесть минут (у меня все записано в дневнике при хронометраже наблюдений за птицами)».

Сворачиваю вместе с дорогой и вижу, что рядом с руслом реки, на участке с посадками граната, стоит молодой туркмен с лопатой в руках и смотрит куда-то вверх. Там, на кромке скального обрыва, стоит еле видимая отсюда женщина в ярком национальном платье. И вот они разговаривают.

Между ними, без преувеличения, метров четыреста; будь они на одном уровне — как ни кричи, не услышать; а здесь, за счет того, что ущелье, как-то умудряются. Когда один из них выкрикивает до конца свою фразу, другой пару секунд ждет (это пока звук до него идет), а уже потом кричит в ответ сам. Эта двухсекундная задержка в ответе выглядит до смешного так же, как и в общении собеседников при проведении телемостов Москва — Вашингтон.

И все это с такой приподнятой будничной раскованностью и с удовольствием от разговора, что сразу видно: встретились люди случайно и обсуждают текущие дела; и чувствуется: они у себя дома. Заглядение».

...Второй раз за три дня вижу в холмах урочища Джанкатуран туркмена лет сорока с алабаем на веревке. Веревка эта простой петлей завязана намертво на собачьей шее. Сам мужик явно странный, ходит по холмам без видимой цели, таскает собаку за собой, постоянно с ней о чем-то разговаривает: бубнит что-то, глядя под ноги.

Периодически он дергает конец веревки, намотанный на руку, с каким-то внешне не мотивированным, механическим остервенением. Будто идет, думает о своем, но должен выполнять опостылевшую обязанность — дергать веревку, мучая собаку.

Алабай при этом каждый раз затравленно приседает на задние лапы; потом встает и плетется за своим мучителем; оба бредут по холмам куда-то дальше.

Первое приходящее мне на ум объяснение наблюдаемому: он, наверное, держит этого несчастного пса специально для того, чтобы над ним издеваться. Я уже видел такое. Во Владимирской области, в деревне Островищи (название какое, а?), лето, мне тринадцать лет. Я «дружу» с соседом Виктором (ему лет двадцать пять), который ходит со мной ловить рыбу, поет задушевные блатные песни под гитару (играя их «восьмеркой»), а в сарае без окон уже год держит щенка, которого зовут Пушкин и который ни разу не видел дневного света.

Иногда Пушкин страшно выл взаперти, за что ему доставались жестокие побои хозяина. Плюс к этому, Виктор избивал его каждый раз, когда напивался. В этом, видимо, и была разгадка: ему нужен был объект издевательств после попоек. Никакие убеждения на Виктора не действовали. Когда я заговаривал с ним про несчастного пса, его взгляд становился стальным, лицо приобретало наполеоновские черты, и он ледяным голосом отвечал: «Мой кобель. Что хочу, то и делаю!»

Присматриваюсь в бинокль к медленно бредущим в холмах фигурам человека в рваном ватнике и белой собаки внимательнее и вижу, что туркмен этот, продолжая разговаривать с кобелем, иногда нагибается к нему вынуть колючку из шкуры, иногда поправляет поудобнее веревочную петлю на шее (барбос в такие моменты смотрит на него без тени испуга или забитости). А между тем продолжает периодически, явно вне контекста их общения, все так же дергать пеньковую веревку.

А может, он искренне любит этого пса, но просто не знает, что с собакой можно общаться не унижая ее? Похоже, что он и расстаться с алабаем не может, и не мучить его тоже не может...

Чем не модель человеческих отношений для многих случаев?»

◄

Дополнительный орган
При размножении пенис у млекопитающих выпячивается в атмосферу...

(Из ответа абитуриентки на вступительном экзамене)
— Аллах всемогущий! — воскликнул я...

(Хорасанская сказка)
«17 мая. Дорогая Лиза!

После месяца рутинного и бесполезного таскания с собой четырнадцати килограммов фотоаппаратов я озверел и, в знак протеста несправедливой судьбе, отправился сегодня в поле налегке. Вышел пустой, радуясь, дурак, что саквояж не оттягивает плечо, как обычно. За это на меня с самого утра вплотную налетел бородач, чего раньше столь явно не бывало.

Потом у Промоины Турачей нашел крупную гюрзу; ничего выдающегося, но снять было бы не вредно.

После этого впервые увидел в природе мышевидного хомячка. Более очаровательного зверя трудно представить: размером меньше пачки сигарет, великолепно пушистый, с большими глазами-бусинами и окрашен в изысканной серой гамме. К тому же — очень редкий, внесен в Красную книгу, изучен очень плохо.

Дальше по Сумбару, последним аккордом, — логово шакала с четырьмя маленькими щенками, крутящимися у входа. Шакалята эти — совсем дети, покрытые еще мягким детским пухом и с совершенно мутными голубыми щенячьими глазами. Две вещи немедленно бросились в глаза: необычно квадратные морды кирпичиками и окраска: все тело и шея — темно-серого цвета, а голова и особенно уши — рыжие.

Еще еле ходят. Два, увидев меня, никак не среагировали, явно пока еще не знакомы с самим феноменом опасности; два нехотя сползли на растопыренных толстых лапах по наклонному входу в нору, с любопытством выглядывая на меня оттуда. Что крайне примечательно — ни один из них за пару минут не произвел ни единого звука: ни писка, ни ворчания, ни визга. Мгновенно исчезли в норе, когда появившийся в тридцати метрах от меня взрослый шакал (мать?) пробурчал что-то почти неслышно и спокойно сел там совершенно открыто.

Так что теперь, вняв тактичному предупреждению свыше, я больше не искушаю судьбу и никуда никогда не выхожу без своего любимого и треклятого саквояжа, рассматривая фотоаппарат просто как часть своего тела, как, я бы сказал, дополнительный орган.

Тем более что некоторые другие органы, по причине моего фатального одиночества, мне вроде как и ни к чему; того и гляди, атрофируются... Приеду в Москву, а у меня вместо, э-э... ненужного органа — фотоаппарат. Вот уж будет тебе потеха».