Ястребиный орёл

— 24 —

...Шах немало подивился рассказанному и возжаждал увидеть все своими глазами.

Сидит Калмыков, курит, видит около лица надоедливое насекомое, медленно вытягивает руку и неспешно берет его в воздухе в кулак. Потом раскрывает ладонь, рассматривает, что от этого комара осталось; ну, думаю, точно, — тонкий лори; сейчас съест. Ан нет, стряхнув мертвого кровопийцу щелчком тонких пальцев, Лешка вновь поднимает на меня глаза и, улыбаясь, говорит:

— Ты чего, П-в, на меня так смотришь? — Кино.

Но вообще-то Лешина внешность, в совокупности с привычкой носить в поле военное обмундирование старого образца, почти фотографически совпадает с узнаваемым образом Ф.Э.Дзержинского. Учитывая интеллигентную молчаливость Калмыкова, предпочитающего не говорить, а слушать, а также изящную манеру курить старомодные папиросы, не приходится удивляться, что его присутствие раз за разом приводило в трепет самых разных встречаемых здесь нами людей, посматривавших на него кто с попыткой припомнить что-то давно знакомое по школьному учебнику истории, а кто — и с почти панической настороженностью…

Сегодня, разделившись со студентами на две группы, мы разошлись в холмах, когда от Лешкиной группы прибежал гонец: «Сергей Александрович! Алексей Борисович просит вас подойти к нам туда, если можно…»

Я со своей командой отправляюсь в указанном направлении, где застаю Калмыкова, все так же, с мистической молчаливостью лемура, покуривающего около какой-то дырки в лессовом обрыве:

— Взгляни-ка, П-в. Я думаю, тебе понравится.

Я заглядываю в полуметровую нишу почти на уровне своего лица и еще раз убеждаюсь в том, что воистину «неожиданное рядом». Под толстым слоем черных сухих остатков хитина многочисленных насекомых на дне ниши видна целая куча мелких беловатых яиц. Это гнездо и яйца пустынной куропатки. Все это уже полежало здесь, спрессовалось и заветрилось. И никто этого не съел? Впрочем, ниша для шакалов и лис недоступна; плюс здесь жил сычик: хитин и кости грызунов, вне сомнений, из его погадок, накопившихся за долгое время; а сычик хоть и маленький, но хищник.

Описав и сфотографировав, как все выглядит до моего прикосновения, я запускаю в нишу руку и начинаю вытаскивать из нее холодные, как камни, яички: пять, десять... Я разгребаю пальцами хитин, перемешанный с мелкими косточками мышевидных грызунов, и нащупываю все новые и новые яйца в толще этого кладбища насекомых. Пятнадцать... Вот это да! Максимально известное количество яиц в гнезде этого вида, описанное опять-таки Зарудным в 1896 году, составляет шестнадцать штук...

Мы извлекли из этого гнезда двадцать яиц! Факт недостаточно крепок для внесения в энциклопедии (гнездо старое, кто знает, как эти яйца были отложены? Может, не за один раз?), но тем не менее это находка нерядовая. Ай да Калмыков, ай да Феликс. Не дремлет ЧК».

Лешка своим свежим взглядом вновь приехавшего человека сразил меня наповал. У меня от его вопроса на лбу выступил холодный пот: я понял, что раздающееся из туи воркование («че-кууш-куу, че-кууш-куу») — это воркование кольчатой горлицы, которую я до этого в Кара-Кале не отмечал.

Не было никакой уверенности, что эта птица встречалась здесь раньше (тем более с географическими причудами этого вида, расселяющегося за пределами первоначального ареала с непредсказуемой скоростью в непредсказуемых направлениях), но мгновенно закралось подозрение, что я этот вид элементарно пропустил по небрежности и невнимательности, не сосредоточившись на ее голосе на фоне повсеместного воркования бесчисленных малых и обыкновенных горлиц.

Наши совместные изыскания с Калмыковым ничего нового по орлу в ту зиму не дали. Но зато мы видели в сухих субтропиках снег; здесь это всегда событие.

Вдалеке от дороги и домов тихо так, что шипит в ушах. Горы белесые, покрыты, как белой прозрачной вуалью, тонким, просвечивающим слоем несплошного снега. Деревья и кусты в инее. После пасмурного утра днем выглянуло солнце, сразу потеплело, а вокруг все мгновенно изменилось.

Облачность стала подниматься, утаскивая за собой вверх по склонам эту снежную вуаль, словно невидимая рука поднимала прозрачную занавесь: прямо на глазах склоны гор снизу вверх начали темнеть, терять белесую припорошенность, вновь принимая свои необычные, становящимися ярче, чем всегда, цвета — красноватые, желтые, зеленые, коричневые, серые, лиловые. Посвежели, как шкура змеи после линьки. Очередное таинство превращения и обновления.

Потом опять пасмурно. Потом пошел снег. Да такой, какого еще надо поискать: снежинки с пятак, огромные тяжелые хлопья, мгновенно исчезающие при соприкосновении с уже теплой и мокрой землей. Пришлось бросить наблюдения: невозможно, очки и бинокль залепляет мгновенно.

Час брел домой, просто глазея по сторонам. Когда спустился ниже в долину, там все оказалось по-другому, снега не было, и тоже все быстро изменилось: натянуло плотную тучу, из которой сплошной стеной посыпалась крупа, шумно, как бисер на фанеру, падающая на комковатую и сухую здесь землю. А в это время солнце пробилось в разрыв облаков и подсвечивает все это сбоку. Грибной снег...

А как вышел на Обрыв Фалко — аж в зобу сперло: вид до горизонта на всю долину Сумбара к юго-востоку, а на фоне необычно темного неба и силуэтов хребтов — огромная радуга! Они вообще здесь редко бывают, а уж такой яркой и подавно никогда не видел.

Над головой темень, туча, вверх не посмотришь — за шиворот сыплется, вдалеке — многоцветные склоны с двумя белоснежными вершинами Сюнта и Хасара, освещенными ярким прямым солнцем. А в противоположную сторону — на темно-синем фоне многоплановых иранских гор — новорожденная радуга.

Словно вращаешь, как в детстве, волшебную трубку калейдоскопа, в которой одно превращается в другое. И все это красиво какой-то неестественной праздничной красотой. Словно вокруг не реальность, а огромные, фантастически правдоподобные декорации...»

Стаи воробьиной мелочи, отжатые снегом из холмов, толкутся на раскатанных проезжих дорогах. Просянки, обыкновенные овсянки, вьюрки, зяблики, хохлатые жаворонки — все вперемешку на пятнах мокрого асфальта среди снега.

На трассе Ашхабад — Кизыл-Арват в такой день десятки тысяч жаворонков из заснеженной пустыни собираются на полотне дороги. Из-за бампера машины на остановке каждый раз вынимаем сразу по нескольку птиц (серые, полевые и хохлатые жаворонки). Лисы жируют вдоль трассы откровенно, даже не убегая от проходящих машин, а лишь отскакивая на обочину, продолжая аппетитно хрустеть дармовыми тушками, повсеместно валяющимися на дороге».

◄

Коммунальная квартира
Не успел он это сказать, как появилась огромная толпа, в окружении которой...

(Хорасанская сказка)
«25 января. ...На одном пятачке в едином скоплении совместно кормятся двести десять степных жаворонков, четырнадцать двупятнистых, восемьдесят пять хохлатых, тридцать два малых, сорок шесть рогатых, триста вьюрков, девяносто каменных воробьев и восемнадцать коноплянок.

При кажущемся хаосе распределения кормящихся птиц каждый вид занимает в этом общем пространстве свое определенное место, свою нишу. Продолжает жить своей жизнью, хоть неизбежно и связан паутиной невидимых связей со всеми соседями. Причем не с соседями, лишь вежливо здоровающимися, перед тем как закрыть за собой глухую дверь на общей лестничной площадке, а с соседями, разделяющими и общую кухню, и общую ванну, и даже общую спальню; с соседями по очень-очень коммунальной квартире...

Степные жаворонки щиплют траву и крушат кустики полыни своими мощными клювами на самых плоских участках пологих склонов.

Рогатые жаворонки тоже пощипывают травку, но более мелкую и тонкую; да и кормятся чаще на более крутых склонах; клювы у них намного слабее.

Хохлатые жаворонки кормятся долблением, как отбойные молотки, или переворачивая кусочки навоза и комки глины, собирая из-под них притаившееся или завалявшееся там съестное; у этих клюв — как долото.

Каменные воробьи в этой толкотне вообще перестают кормиться на земле и усаживаются на стебли редких растений, неудобно сидя на них, удерживая равновесие трепетом крыльев и поклевывая что-то с ветвей.

Коноплянки и вьюрки подбирают мелкие съедобные частички вокруг кустиков полыни и солянок или остающиеся от брошенных степными жаворонками веточек.

Я упрощаю. Потому что на самом деле даже отдельные птицы, кормясь рядом, могут использовать очень разные приемы кормления, выковыривая корм из почвы, склевывая что-то с земли, с растений или подпрыгивая за добычей в воздух...

Происходит разделение труда на ниве поедания всего съедобного. Потому что конкуренция за хлеб насущный правит бал. Чтобы ее избежать, каждый вид выработал свой стиль, свою специальность; занимает свое уникальное, лишь ему одному свойственное, место под солнцем (это и есть его ниша).

Разные виды или едят разное в одном месте; или едят одно и то же в разных местах; или едят одно и то же в одном месте, но по-разному, в результате потребляя ресурсы разной доступности. И ведь все это гибко, подвижно и может перестраиваться в зависимости от условий. Немыслимая сложность и динамика мозаики жизни, на которой все и держится.

«Что за этим? — спросит пытливый мичуринец. — Статистика проб и ошибок, вероятностные процессы эволюции или гармония высшего творения?»

А вдруг и то и другое вместе: динамичная эволюция сотворенного. И никакого конфликта в этом нет? А истерики в стиле «или — или» — это для тех, кто науку от религии отличить не может или не хочет, смешивает все в одну кучу, пытаясь играть в одну игру по правилам другой, никогда не удосуживаясь с этими самыми правилами ознакомиться, а лишь целясь в глотку оппоненту.

Ой, что-то я резковато выступаю... Как юный пионер. Как ортодокс... Резковато, но справедливо. Потому как традиционные ортодоксы с обеих сторон, что с научной, что с церковной, укачали уже до дурноты... «Эй, ребя-ата-а! Подъе-ом! Двадцать первый век на дворе!..» А мы все волнуемся: «Да как можно?! Да как не стыдно!..»

В Библии-то, кстати, не только ни одного противоречия эволюции нет, в ней даже многие эволюционные элементы как обязательные атрибуты сотворенного мира описаны. Да иначе и быть не может. Неужели Бог с неизменным миром стал бы связываться? «Шкурка выделки не стоит».

Не говоря уж о том, что Библия – это единственное Слово Божье, которое мы знаем сегодня. А вдруг это всего лишь самый первый Букварь, приготовленный для человека, который еще лишь учится читать? И непостижимое для нас сейчас лишь обозначено в ней упрощенными символами: семью днями, разовым творением феерического разнообразия, извне (свыше) заданными законами?

А через сколько-то тысяч (или сотен?) лет человечество повзрослеет (дай Бог!), пройдя свой переходный возраст, импульсивный и непредсказуемый, с его войнами, наживой, подчинением разума, доброты и вдохновения черным страстям. И тогда достанется нам способность прочесть все тот же текст уже иначе. Или же будет предложен следующий том, или новый вариант исходного тома, написанный уже иначе. Написанный о том же самом, но и о другом, раскрывая взрослеющим ученикам многое уже на ином уровне... Может тогда и узнаем правду о том, о чем сейчас лишь догадываемся? И сколько их будет этих томов?.. Да они, наверное, уже готовы давно, стоят на полке где-нибудь здесь, под рукой, но не видны, потому как мы сами все еще никак свою «домашку» до конца не сделаем... Ведь за уроками-то нам сидеть неохота...

А может это вовсе и не учебник? А лишь конспект? Краткий путеводитель по нашей очень общей и очень коммунальной квартире...

◄

Зимняя ночевка черной амебы
...со стороны Найзара (огромное камышовое болото) несутся сливающиеся голоса лягушек и козодоев и неясный, неумолчный шум, производимый птичьим населением его громадных камышей...

(Н. А. Зарудный, 1901)
...Вскоре раздался грохот, собравшиеся на площади, обратив взоры в сторону пустыни, увидели страшного змея. Он двигался, задрав голову до небес, хвоста же его не было видно...

(Хорасанская сказка)
«2 февраля. ...Пархай, теплый сероводородный источник в южных предгорьях Сюнт-Хасардагской гряды, оказывается оазисом, переполненным жизнью в зимнюю холодную погоду.

По берегам текущего от него ручейка расположены густые заросли тростника. В этом тростнике, на участке всего сто на двадцать метров, сидит несколько тысяч буланых вьюрков. Писк просто оглушительный. Вдруг все это взлетает и садится вновь. Постоянно подлетают все новые и новые стаи; подсаживаются в заросли поверх уже сидящих птиц. А следующие стаи уже тянутся из-за гор. Интересно, что днем в самой долине Сумбара такой концентрации буланых вьюрков нет; встречаются лишь редкие небольшие стайки; откуда прилетают на ночевку — непонятно, надо выяснять.

Позже появляются скворцы. Когда летит стая скворцов хотя бы в две тысячи штук, но настолько плотная, что птицы впритирку друг к другу, то она совсем не воспринимается как стая птиц. Она выглядит как черная живая летающая амеба. Или даже что-то еще более фантастическое. Понятно становится, откуда могли взяться легенды о летающих драконах.

Стая эта летит шаром, потом р-р-раз — стала овальной, потом поменяла цвет — птицы повернулись к заходящему солнцу другим боком, потом разделилась на две части, которые почти сразу вновь сблизились, прошли, не смешиваясь, друг сквозь друга (одна из них отсвечивает стальным, вторая — угольно-черная), снова слились, и опять летит единая гигантская черная капля.

Вдруг из нее камнем падают вниз две, три, пять, десять птиц, садятся в тростнике; остальная масса летает кругами, снижается, снижается, снижается, потом опять с шелестом тысяч крыльев взмывает свечкой вверх; потом опять вниз, и, наконец, все это сыплется сотнями и сотнями птиц вниз; садится, с шумом сильного ливня, в тростник, поверх уже, кажется, вплотную сидящих там вьюрков. И сразу все заросли черные, и гомон стоит такой, что его уже и не перекричать, а на магнитофонной записи сплошной гвалт, шум и треск».

◄

Гастроном-архитектор
...И вот каменщики во главе с Мамуром построили просторный и удобный караван-сарай...

(Хорасанская сказка)
«23 ноября. Под козырьком скалы нашел гнездо большого скалистого поползня с двумя отверстиями-входами вместо одного. Очень необычно. И чего ради? Что могло сподвигнуть на столь экстравагантное строительство?»
«21 января. Опять большой скалистый поползень привлек внимание. Духарная все же птица. Правильно Зарудный подмечает его особенность: «...Поползень — очень крикливая птица: он точно считает обязанностью подавать голос при всяком удобном случае. В компании мелких птичек, обыкновенно собирающихся около найденной кем-либо из них змеи, поползень занимает первенствующее место: он то рассматривает гадину с самой серьезною миною и несколько свесивши свою большую голову, то ободряет зрителей особыми звуками, то издает крики предостережения, то вдруг вскочит на ближайший камень и во всю глотку оповещает о волнующем его маленькое сердце событии…», — конечно антропоморфизм, но как хорошо. И как похоже, как узнаваемо!

И понятно, что «...чем короче становилось наше знакомство, тем все более и более нравились мне эти веселые птички с их звонкими голосами, архитектурными наклонностями, забавными движениями и оригинальным образом жизни». И не только это. У поползня ведь даже форма тела необычная для большинства птиц — веретено веретеном; не поймешь, где хвост, где нос.

Вхожу в холмы левого берега Сумбара по Дороге Помоек и первое, что вижу, — поползня с огромным жуком в клюве. Сидит на камне и свистит на всю округу с едой во рту. Странно. Я приготовился посмотреть, как он этого жука съест или спрячет, но увидел совсем другое.

Соскочив с присады, поползень юркнул к груде крупных камней и уселся вниз головой на оказавшееся там гнездо. Постройка классической правильной формы — усеченный конус с отверстием на срезанной вершине; маленький и уютный бетонный бункер.

Сидя на стенке гнезда, поползень вдруг начал изо всех сил колотить по ней зажатым в клюве жуком. Причем совсем не так, как птицы это делают, убивая добычу. Он так усердствовал, будто хотел измочалить жука в лохмотья, а когда ему это удалось, вдруг начал размазывать разбитое жучиное тело по стенке гнезда, буквально втирая плоть и соки усопшего насекомого в поверхность своего жилища.

Разделавшись со столь странным занятием и окончательно размазав всего жука по стенкам гнезда, поползень поползал еще несколько секунд здесь же, вертя головой и явно рассматривая результаты своего труда, удовлетворенно вытер клюв о стенку гнезда, посмотрел вокруг, перелетел на верхушку ближайшего камня, лихо и победно просвистел своим бандитским свистом и отлетел прочь.

Я подошел к гнезду вплотную и первым делом на всякий случай решил заглянуть внутрь. Рановато для размножения, но мало ли что. Для этого пришлось достать из саквояжа карманное зеркальце, навести зайчик в узкую дырку входа в гнездо и посветить там в разные стороны. Пусто. То есть шерсти полно (явно таскает для выстилки погадки хищных птиц с шерстью песчанок — не пропадать же добру), волос каких-то, но яиц нет.

Рассматривая же потом эту уникальную конструкцию снаружи, я обнаружил в ее стенках остатки множества насекомых — преимущественно жучиные лапы и надкрылья, а на стенках везде виднелись засохшие желтоватые потеки от раздавленных жуков, как на ветровом стекле машины летом после долгой дневной езды.

Ничего подобного я раньше не видел, но догадка возникла мгновенно: по-видимому, органические вещества из тканей насекомых укрепляют всю конструкцию, склеивают стенки, построенные из глины, пропитанной птичьей слюной.

Не случайно ведь глину для самых крепких в истории России кирпичей, изготовлявшихся века назад для стен церквей и монастырей, замешивали на яичных белках (или на желтках?.. не важно). Так, может, вот она где, самая древняя прикладная орнитология? Ведь не сами же мастера, строившие церкви, из ничего придумали такое? Добавили случайно в кирпичный замес белки или желтки и убедились потом, что кирпич получился крепче? Может увидели что-то подобное в природе и правомерно заключили, что раз птички так делают, то и нам самим так же надо попробовать?

Думал про это по пути домой. А вернувшись потом в Москву, прочитал в библиотеке зоомузея в старинной книжке Зарудного исчерпывающее описание того, как и где поползни строят свои гнезда. Что в стенках, помимо остатков насекомых, часто оказываются куски навоза, шерсть грызунов из погадок хищных птиц, тряпочки, веточки, смола арчи, камедь дикой вишни и миндаля; что на гнездо иногда идет более тридцати килограммов глины; а также нашел у него и многое другое уникальное. Например, что за выдающиеся строительные способности «курдские хакимы (знахари)... приписывают... необыкновенную силу поползню, ради чего пользуют своих расслабленных пациентов его мясом». Или что «между поползнями попадаются особенные любители украшать свои гнезда» (переливчатыми надкрыльями жуков). Или что птенцы его, начиная летать, иногда выпрашивают корм не только у родителей, но и у чужих птиц других видов, у моих жаворонков, например. Даже, дураки, увидев крупное пролетающее рядом насекомое, поворачиваются к нему, нетерпеливо разевают рты и орут благим матом: мол, давай, лети сюда, голодные мы... Прикол.

А вывод простой: тщательнее надо готовиться к полю — «Век живи — век учись...»

Лиса тотчас схоронилась поблизости в ущелье и стала ждать...

...Короче, лезу вверх по склону, птиц смотрю. Не работа, а так, экскурсия для общего развития. Ящериц полно. Уносятся от меня вниз головой по вертикальным скалам. Тепло, все оживает. Все пока более-менее на виду, жара еще не подошла, да и для изощренной скрытности сейчас не сезон. Поют, понимаешь ли, танцуют.

Лезу и думаю: «Копетдаг подо мною... Один в вышине...» — и вдруг вижу, что сбоку, на моем уровне, по склону спускается отара овец... Я, чтобы глаза мои их не видели, сворачиваю в лощинку и лезу дальше по узкой каменной щели. Ее борта — ровные поверхности круто наклоненных известняковых пластов — голый шероховатый камень. Местами — крупный щебень, редкие подушки разных колючек, в щелях кое-где торчат хиленькие деревца по полтора метра высотой. А по трещинам вдоль границы пластов разной твердости, где активнее выветривание, и накапливается почва, полно зеленой травки, держидерева, кустов: близко под землей вода. Местами попадается вишня и черемуха, все в цвету.

В этих кустиках по лощине, так же, как и я, сторонясь отары, пряталась лиса. Здесь, где скалы без деревьев, выпугнув зверя, порой долго можно за ним наблюдать. Удается разглядеть со всеми подробностями. У этой лисы сзади на черном ухе какое-то светлое пятнышко — случайная отметина, а можно было бы использовать как метку, чтобы узнавать ее «в лицо» по этой «серьге». Удобная деталь».

Выхожу за поворот, в кустах стоит лиса. Я сразу плюх на коленки, сижу тихо. Она ходит спокойно, вынюхивает, шебуршит чего-то под ветвями. Достал фотоаппарат, навел, сижу жду, когда выйдет из кустов. Выходит, я дожидаюсь, пока будет видна вся целиком (ведь сразу потом ускачет); снимаю. Она останавливается и смотрит на меня. Я еще раз снимаю. Она раздраженно, по-беличьи дергает хвостом, поднимает его по-хозяйски воинственной трубой и стоит. Потом отворачивает от меня голову и не торопясь идет с поднятым хвостом куда шла — к соседнему кусту и начинает там вынюхивать. И снова это пятно на ухе: та же самая лиса с «серьгой», которую видел уже! Пора знакомиться. Назвал, не претендуя на оригинальность, Алисой.

Неужели меня не разглядела? Сижу пеньком на коленках, мешковатая штормовка, лицо фотоаппаратом закрыто, не шевелюсь, ветер от нее. Ждал, ждал, диафрагму переставил, а она не реагирует на меня, занимается чем-то своим. Наверное, золотые дукаты вынюхивает. Мне надоело сидеть, я вскочил и как заору: «В глаза-а смотреть!!» Даже жалко стало, так она, бедная, рванула; вдруг, думаю, лисят у нее потом не будет?»
«15 марта. ...Иду рано утром по лощине и вижу, что почти у вершины холма лежит лиса. Свернулась уютным клубком, прикрыв нос пушистым хвостом, и смотрит на меня своим проверяюще-скептическим лисьим взглядом. Повернула голову — все то же пятно на ухе — опять Алиса. Может, думаю, ты ко мне приручишься? Вон у Зарудного жила ручная лисичка-корсак. Впрочем, я для тебя не авторитет. К Зарудному бы ты приручилась...

Так я и ушел. Обернулся потом перед поворотом: лежит, игнорируя меня и не меняя позы, как будто меня не было и нет».

— ...Однако для блага твоего... я готов пожертвовать собой.

Скажи только, из какой части тела требуется кровь?

— Из любой, — пробормотала лиса...

Я открыто пошел прямо к ней, не видит, вынюхивает что-то, увлеклась. Поставив саквояж на землю, я поднял камень и швырнул в нее из любопытствующего натуралистического хулиганства, вспомнил, понимаешь ли, юннатское детство. Попасть и не стремился, просто пугнуть. А она — ушки на макушку и, р-р-раз, — прыжком к тому месту, где камень упал, к еще висящему фонтанчику пыли, и давай там шуровать. Тут я прямо вскипел весь.

Вторым камнем промазал в нее на какой-то метр. Она подскочила вертикально, как на пружинах, на всех четырех ногах, и опять вертится, высматривает, ничего не понимает, не замечает меня.

Ну что, я к общению с игнорирующими меня лисами привычный, кинулся на нее, заорав страшным голосом; она ка-а-к дунет. К сожалению, я весьма неизящно споткнулся и упал, ободрав при падении, защищая оптику, обе ладони. Но все равно полминуты следил за ней, смотрел, как чешет по открытым холмам. Взбежала на верхушку склона, нервно присела на секунду над кустиком полыни, навалила на него кучу, шаркнула пару раз лапами и скрылась за гребнем. Эх, собачья натура... Будем считать, что это от стресса и персонально ко мне не относится...

Иду, переживаю это безобразное к себе отношение, стряхиваю грязь и кровь с разодранных ладоней, прошел триста метров — буквально из-под ног выскакивает еще одна лиса, с темно-темно-рыжими ногами, как в чулках. И пулей от меня в том же направлении, что и первая.

Получается, что почти каждый день вижу лис. Ну не каждый, может быть, пореже, но уж пол-лисы в день вижу точно».

Через тридцать минут этот снег полностью закрыл всю землю, а через час перспектива исчезла, расстояние до предметов перестало существовать, сами предметы растворились в повсеместном белом пространстве; мир потерял свою трехмерность. Такого я не видел никогда и нигде. Возникало впечатление, что в этих бесснежных местах, где природа не приспособлена к снегу, даже сам снег идет неправильно, не так, как всегда, не так, как ему положено, а весь окружающий ландшафт вообще теряется, не знает, что с этим снегом делать.

Я вынужден был повернуть назад, ориентироваться было невозможно, шел наугад, глядя под ноги, просто следуя рельефу и зная, что рано или поздно выйду так к Сумбару. Птиц нет, пустота; лишь один лунь потерянно пролетел низко над землей, транзитом куда-то, что тоже выглядело необычно, как и сама эта погода.

На подходе к Кара-Кале я почти наткнулся лбом на огромный сугроб, вдруг вставший передо мной на длинных мослатых ногах: это был присыпанный полуметровым слоем липкого снега верблюд. Я не мог не вспомнить, как Чача в свое время декламировал: «...В дни холодных встреч мне было худо, как в снегу голодному верблюду...»

У-у, кэмэл, морда горбатая, напугал меня. А ведь у верблюдов и свой особый покровитель есть — святой Султан-Вейс-и-Гарни; похоронен где-то в Афганистане; Мухаммед его в свое время отправил в странствования по Востоку апостолом... А я в Туркмении в аспирантуре... У каждого свое дело, слава Аллаху...

На следующий день рано утром снег лежал везде серьезным всамделишным слоем, но на небе без единого облачка уже вовсю сияло солнце. Я отправился посмотреть, как в этом снегу отсиживаются по Сумбару турачи, для которых такое дело — труба.

Проходил по снегам часа четыре и обгорел от альбедо так, что к вечеру не мог ни есть, ни пить, ни дышать: рожа была как светящийся изнутри помидор, причем больше всего не нос и лоб, как обычно, а подхарник — подбородок и щеки снизу — сожгло отражением от снега.

Ночь не спал, сидел, в очередной раз перечитывал Стругацких, меняя на пылающей ряхе холодное мокрое полотенце».