Ю. Ю. Карпов взгляд на горцев взгляд с гор

талим не согласились его в этом поддержать). Однако его целеустрем­ленность не была открытой, точнее, он сам не был открыт людям в сво­их мыслях, планах и поступках. «Сам он скрывал от других свою уче­ность... Он ходил далеко туда, где о нем не знали. Когда его спрашива­ли, какую книгу он проходит, он на­зывал какую-либо начальную (низ­шую). Более того, даже скрывал от своих аульчан-гимринцев, не давая им знать о своих успехах». Гази-Ма­гомед вел своеобразную двойную игру: зная цену собственным знани­ям, он разыгрывал роль ученика, чем нередко не только ставил в ту­пик, но и обижал окружающих: «Под видом того, что дома не удается за­глядывать в книги, под предлогом, что проходит какую-то книгу, на са­мом деле он лишь выведывал и Гази-Магомед испытывал людей. В это время он

уже был известным ученым; сам же скрывал свои успехи. Вел себя не так, как большой ученый, а как младший муталим. Однако на диспутах задавал вопрос за вопросом, ставя в тупик самого большого ученого. Во время пребывания в Онсокули (Унцукули. — Ю. К.) он в спорах побеждал и местных ученых, до­ведя их до того, что они уже перестали приходить в мечеть. Вскорости онсо-кулинцы изгнали его из своего аула» (для этого вроде бы имелся и дополни­тельный повод, данный еще отцом) [Гимринский, 1997, с. 187—188, 190]. Га­зи-Магомед был предельно честолюбивым— вспомним о некогда высказан­ном им желании быть побритым так, чтобы об этом вспоминали потомки. По оценке Абдурахмана, тот поступок молодого Гази-Магомеда выражал «гор­ский взгляд на вещи». Похоже, что и зрелый Гази-Магомед желал поражать окружающих. Подобное желание не ограничишь «горским взглядом», он при­сущ представителям разных культур, но весьма определенно характеризует человека как личность. Вступая в большой мир с предощущавшимися значи­тельными событиями, человек с подобными амбициями не мог оставаться на их периферии.

Отмеченное не ставит под сомнение фанатической веры Гази-Магомеда, а также его убежденности в греховности старых обычаев (адата) и в необходи­мости изменения жизни по законам шариата. Люди подобного склада, пред­расположенные и готовые убеждать в чем-либо других, сами должны быть предельно убеждены в правильности и необходимости избранного пути. Глу­бокая вера и неотступное желание «запомниться» здесь не противоречат одно другому.

Гази-Магомед глубоко верил в необходимость перемен. Да и сама обста­новка— экономическая, политическая, психологическая— в горном крае в целом и в отдельных аулах в частности недвусмысленно указывала на то же.

462

Вряд ли местный историк «оправдывал» действия Гази-Магомеда, отмечая, что тогда «в ауле Гимры умножилось воровство, прелюбодеяние и разные другие плохие поступки» [Гимринский, 1997, с. 195]. Состояние психологического надлома имело тривиальные выражения. У человека, одержимого идеей, все, что не соответствовало ей, начинало вызывать раздражение. Тот же историк поведал житейскую историю с будущим первым имамом в главной роли. Од­нажды жена Гази-Магомеда готовила хинкал, вода в котле долго не закипала, и она насыпала в нее немного муки. Муж поинтересовался, для чего это сдела­но. Молодая женщина не смогла объяснить, что так делается в целях ускоре­ния процесса закипания, и просто сосл&тась на обычай. Муж возмутился, он, установивший шариат в округе, не желал терпеть «адатов» в собственном до­ме. Не соглашался он и на введение новых адатов, которые бы более четко и жестко регулировали отношения между людьми, что предлагали сделать неко­торые авторитетные лица, и настаивал на введении шариата, где все расписано на любые случаи жизни. Он убеждал в этом и убедил-таки многих, в чем виден его талант, но равно и готовность местной среды к переменам; следовательно, изъяны тогдашнего бытия являлись очевидными для многих. Через угрозы и компромиссы, с трудом, но удавалось бороться с вином. Сложнее обстояло де­ло с изменением общего уклада жизни. Гази-Магомед составил книгу с вы­держками из Корана, из хадисов и прочих «истинных» книг, где приводились доводы в пользу шариата и доказывалась греховность адатов. Эту книгу он по­стоянно носил с собой и обращался к ней для убеждения сомневающихся. Ко­гда не помогало слово, он действовал угрозами, так что даже товарищи порой упрекали его в отсутствии «ласковых слов». Гази-Магомед был решителен. Он с «войском» (сторонниками) приходил в соседние селения и устанавливал там новый порядок— вино выливалось (в Араканах «по улицам образовались по­токи, точно после ливня; весь аул был пропитан винным запахом»), прежним судьям запрещалось руководствоваться адатами, с правителями (например, с Аслан-ханом Казикумухским) он вел разговоры в горделиво-заносчивом тоне. Демонстрацией решительной убежденности он производил должное впечатле­ние. К нему приходили делегации из селений с просьбой установить шариат. О нем пошла молва— «полагали, что он редкий красавец и крупного телосло­жения» (как и положено в народной интерпретации образа выдающегося чело­века), но бывали разочарованы, лицезрел внешне «бесцветного» человека [Гимринский, 1997, с. 203] ¹⁶.

Однако бесцветным он быть никак не мог. Природное честолюбие, реши­тельно заявленное еще в юности, не убывало в деле, за которое взялся этот че­ловек. «Дело» само должно было выделить, отметить его среди окружающих, и Гази-Магомед это понимал. 11одобный взгляд на самого себя, на свое место в «этом» мире и в его истории вряд ли подпадает под определение «тоталита­ризма», которое приписывает Гази-Магомеду М. М. Блиев [Блиев, 2004, с. 200].

¹⁶ Внешность Гази-Магомеда, производившая глубокое впечатление на окружающих, описывалась так: «Это был человек среднего роста, широкоплечий и худощавый в лице, большие навыкате глаза его сверкали как уголья, а глубокие морщины поперек высокого лба изобличали постоянную думу и тот внутренний огонь, в котором, как в горниле, пере­горали страсти и, как сталь, закалялась железная, непреклонная воля. Всегда сосредоточен­ный в самом себе, угрюмый и молчаливый, как камень, там, где это было нужно, Кази-мулла являлся типом восточного честолюбца, спокойного, мрачного и холодно-жестокого» [Потто, 1994, т. 5, с. 45—46].

Глава 5. Лица

463

«Абсолютная власть» практически не была известна в Дагестане, и образ вла­стелина не имел четких контуров. Из книг Гази-Магомед мог вынести лишь общие представления о таком образе, но вряд ли был способен заразиться им. Что его могло и должно было впечатлить, так это образы пророка и героя (в его местной редакции), которые в единстве рождали нечто оригинально яркое, и такой синтетический образ стал мечтой, зародившейся еще в юности.

В чем здесь можно усмотреть претензию на тоталитаризм? Это все то же страстное желание произвести впечатление, совершив нечто особенное, и тем запомниться народу.

Страстность натуры, поставившей перед собой большую цель, не отрицала для нее возможностей лавирования в частностях. «Как только он видел неус­пех в одном месте, не теряя времени, кидался в другое, где его не ждали» [Зис-серман, 18816, т. 2, с. 23]. Это замечание касается боевых операций, но Гази-Магомед считал компромиссы допустимыми и в другом. Когда вынуждали об­стоятельства, он разрешал употребление водки и переваренного на меду вина [Окольничий, 1859, с. 351J, курение табака дома, но не на людях [Гимринский, 1997, с. 222—223], однако четко сознавал условность и временность делаемых уступок, от которых в последующем он должен был заставить отказаться всех, кто пойдет рядом с ним. Таковых в перспективе должно было оказаться если не абсолютное, то явное большинство (остальных ожидала печальная участь). А пока это не было достигнуто, он создавал свою «партию», т. е. группу (от­ряд) избранных— идейных единомышленников. Они получили название ти­хое, а сам Гази-Магомед стал главным шихом. Вступавшие в «партию» отка­зывались почти от всех мирских благ, они обязывались беспрекословно следо­вать шариату, принципам равенства и свободы и отстаивать их с оружием в руках [Волконский, 1886, с. 122]. Такая «партия» напоминала организацию пер­вых сподвижников пророка Мухаммеда во главе с ним самим, но в ней виден и след местных практик. В шихи пошла молодежь, и не только в силу ее всем из­вестного радикализма, но и по причине своей автономности в рамках местной общинной жизни. Это была та молодежь, которая чуть раньше изготовила де-

464

ревянные шашки и угрожала ими ненавистной России, это была та сила, к ко­торой обращался Гази-Магомед: «Молодежь! Кто хочет шариата, следуйте за мной», и многие пошли за ним [Гимринский, 1997, с. 226]. Создание организа­ции шихов было не шагом к тоталитаризму, а использованием наработанных механизмов «вмешательства» в общественную жизнь и тем самым регулиро­вания последней. Религиозная канва вновь созданной структуры и соответст­вующие знания «первого шиха» дополняли, усложняли и модернизировали то, что было здесь известно давно. О «рационализме» Гази-Магомеда в практике перестройки свидетельствует факт введения им совещательных собраний, кото­рые хотя действовали в русле шариата, но во многом повторяли модель тради­ционных общинных сходов [Волконский, 1886, с. 123]. Первый имам огульно не ломал того, что имелось, но решительным образом его корректировал.

Вместе с тем одержимости Гази-Магомеду было не занимать.

Он призывал идти войной на Хунзах как воплощение зла: «Эта Баху-бике, — говорил он об аварской ханше, — является матерью всех адатов. Она— начало родника всего худого, всех раздоров и расстройств. Чтобы рас­пространить шариат и отставить адаты вместе с насилием, прежде всего надо мне обратить ее добрым словом или принуждением» [Гимринский, 1997, с. 215]. Чего было больше в этих словах и планах— идейной убежденности (или предубеждений) либо политических расчетов (ведь Аварское ханство яв­лялось ключевым звеном Нагорного Дагестана)? Очевидно, одного и другого почти в равной степени. В голове имама рождались грандиозные планы, во многом вызванные честолюбием, а также верой в предначертапность избран­ного пути. Он мечтал «о слиянии мусульманских племен Кавказа воедино и о совершении таких подвигов, мысль о которых даже в магометанском мире считалась преданием». Ему «чудился... шум цепей, в которых проводят... рус­ских... Когда возьмем ее (Москву. — Ю. К.), — заявил однажды Гази-Маго­мед, — я пойду на Стамбул; если хункарь (султан. — Ю. К.) свято соблюдает постановления шариата, мы его не тронем, в противном случае горе ему. Он будет в цепях, и царство его сделается достоянием истинных мусульман» [Окольничий, 1859, с. 354—355]. Ни на какой трезвый расчет подобные заяв­ления и планы не опирались. Однако не были они и популизмом ради укреп­ления власти. Это мысли и слова человека, в полной мере осознавшего себя вождем, который призван взорвать прежнюю обстановку, искоренить психо­логический надлом в обществе и повести массы к соблазнительному новому. Соблазнительным новое могло стать благодаря величественности идеи, ее об­разности и понятности одновременно. Вождям присуще чувство момента, ощущения готовности общества к переменам или взрыву. Гази-Магомед при­надлежал к их числу.

Его речи были темпераментны и вдохновенны: «Где времена, когда му­сульмане делали джихад на пути Божьем? Где они?! Где времена, когда му­сульмане рассекали врагов Божьих? Где они?! Где времена, когда мусульмане поступали по предписанию Корана? Где они?!», «Настало царство порока и порочных, миновало царство духовное и духовных», пока «Дагестан попира­ется ногами русских, до тех пор не будет вам счастья: солнце сожжет поля ва­ши... сами будете умирать как мухи, и горе вам, когда предстанете на суд Все­вышнего» [Окольничий, 1859, 355; Казым-Бек, 1859, с. 232, 233]. Такие речи не могли не заражать. Талант вождя в Гази-Магомеде признавали и в лагере противника. «Когда говорил он в народном собрании или обращался к войску

Глава 5. Лица

во время боя, толпы покорялись ему как один человек, жили только его во­лею». Спустя годы, вспоминая первого имама, горцы говорили: «Сердце чело­века прилипало к его губам: он одним дыханием будил в душе бурю» [Фадеев, 1889, с. 25]. Концепт «сердце», занимающий предельно большое место в об­ращенной к человеку мировоззренческой слагаемой культуры, нашел в вожде Гази-Магомеде образное воплощение. Ему приписывались чудотворные спо­собности: он якобы переходил клокочущие воды Койсу как посуху и в середи­не потока на разостланной бурке совершал намаз, он якобы читал молитвы хинкалинам (род галушек), и те внимали ему и соответствующим образом реа­гировали [Румянцев И., 1878, с. 35—36]. Человека с такими дарованиями со­временники считали пророком («ходили слухи, что будто бы некоторые виде­ли на небе всадников, мчавшихся на белых конях, бряцавших оружием и голо­сом, подобным раскатам грома, призывавших Кази-муллу», говорили, что он беседовал с Джабраилом) [Потто, 1994, т. 5, с. 173; Румянцев И., 1878, с. 36], который почти все знает наперед, который ведает, куда направить силу и энер­гию окружающих.

Однако парадоксы реальной жизни таковы, что, угадывая в человеке про­рока и говоря о способности вождя «будить в душе бурю», люди, тем не менее, с большой осторожностью пускаются под его главенством в новое предпри­ятие, ибо там больше опасностей, нежели ощутимых выгод. Гази-Магомеду удавалось привлекать на свою сторону жителей тех или иных селений и об­ществ, он собирал значительные военные силы и одерживал с ними победы. Однако победы были частными (хотя порой и впечатляющими, как, например, поход на Кизляр в конце 1831 г., принесший богатую добычу) ¹⁷, а не мас­штабными. Большая война между двумя «мирами»— горцами и Россией — еще только набирала обороты, идеи правоверной жизни не захватили умы лю­дей в той мере, на какую рассчитывал имам, равно и другие механизмы Кав­казской войны как весьма сложного социального и политического явления, не заработали в полную силу. Сомневающихся в правильности указанного има-мом-«пророком» пути оказывалось больше, нежели истинных адептов, и число сомневающихся возрастало после очередной неудачи. Наибольшие трудности Гази-Магомеду и его ближайшим сподвижникам пришлось пережить после неудачного штурма Хунзаха в 1830 г. Остатки войска заявили^- «Эти беды и несчастья, которые постигли народ, вызваны вами — проклятыми гимринца-ми. Говоря, что-де „мы распространяли шариат", вы подожгли огнем весь мир. Нам нет дела до вас и до вашего шариата. Оставьте себе этот ваш шариат!» Араканцы пришли в Гимры требовать возмещения за разбитые сосуды и выли­тое вино, со схожими требованиями обращались жители других аулов. Даже земляки-гимринцы предъявили Гази-Магомеду претензии: «Посмотрите, что сделал вам Гази-Магомед! Он стеснил для нас этот мир. Мы не можем сущест­вовать без того, чтобы не ходить на сторону, он же сделал нас врагами всех аулов... Что же мы будем теперь делать?» Только случившееся землетрясение

⁷ Добыча служила осязаемым резоном для абсолютного большинства членов войска Гази-Магомеда, и он это отчетливо сознавал, при том что и известные представления о джихаде и газавате не противоречили такому подходу к делу. «Теперь, друзья, — заявил имам в один из походов, — оставим немного людей караулить здесь наше имущество, а са ми пойдем и бросимся на этих русских, которые находятся в ауле Казанищи. Начнем войну и, для освещения своего пути, завоюем себе добычу» [Гимринский, 1997, с. 232].

466 /О. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

сгладило напряжение и явно обозначившийся конфликт, однако Гази-Магомед и Шамиль сочли лучшим для себя надолго уединиться в лесных кельях [Гим-ринский, 1997, с. 220, 223, 224]. Попытки собрать войско в шамхальстве Тар­ковском, а затем в Чечне не увенчались успехом, в последней — из-за русских войск.

Операции русских войск, успешные и не очень, явные проблемы в отно­шениях с горцами родных и соседних мест «стеснили этот мир» уже для само­го Гази-Магомсда. Постепенно он приходил к осознанию этого, но оставался верен своей идее. Он и раньше говорил, что желает быть убитым соратниками, если свернет от «этого нашего дела», а осенью 1832 г., когда русские войска осадили Гимры, заявил ополченцам: «Теперь мой конец; я умираю, защищая родину, защищая святую истину тариката, защищая свой шариат...» [Пруша-новский, 1902, с. 21]

Рассказывали, что тело Гази-Магомеда нашли в таком положении: «Он од­ной рукой будто бы держался за бороду, а другою указывал на небо, в положе­нии, в котором, как мусульмане полагают, может быть только правоверный в минуту самых теплых молитв, когда он духом своим возносится до постиже­ния могущества Всевышнего. Мусульмане, увидев труп Гази Магомета, стали клясться, что погрешили против него, говоря: „Гази Магомет был праведником при жизни и тем же остался после смерти, он святой, смотрите, он мертвый молится Богу, — нам нужно жить, как он нас учил"» [Прушановский, 1902, с. 21—22] ¹⁸.

Став символом истинного праведника сразу же после смерти, Гази-Магомед остался таковым и для потомков.

Второй имам сильно отличался от первого— характером, поступками, судьбой.

Гамзат-бек родился в 1789 г. в селении Гоцатль (или Новый Гоцатль), что в 18 верстах от Хунзаха, в семье бека. Его отец, Алсскендер-бек, был уважаем в Аварском ханстве «за храбрость и распорядительность». В молодые годы ои предводительствовал отрядами, которые отправлялись в Кахетию. Тогдашний правитель ханства Султан Ахмед-хан часто советовался с ним, и Алескендер-

¹⁸ По поводу смерти Гази-Магомеда ходили и другие рассказы: «Горцы говорят, что ес­ли бы он не захотел умереть, то Джабраил снял бы его со штыков; но, к несчастью, Кази-Мулла влюбился в райскую гурию, которую приводил к нему Джабраил, и пожелал немед­ленно соединиться с ней браком» [Румянцев И., 1878, с. 36—37]. Легенда эта примечатель­на и тем, что равнодушие Гази-Магомеда к плотской чувственности здесь в полной мере компенсировано неземной чувственностью вождя-праведника. В литературу вкралась стран­ная неточность о позрасте первого имама, в котором он погиб. Гази-Магомед родился в 1795 г. [Магомедов Р., 1991, с. 44J и был всего на несколько лет старше Шамиля (что оче­видно и из их взаимоотношений в молодые годы последнего), на момент смерти ему было менее сорока лет. Однако в работе мемуариста Гаджи-Али сказано, что он кончил свою жизнь на 75 году [Гаджи-Али, 1995, с. 26]. Неосмотрительно повторил эти сведения и М. М. Блиев [Блиев, 2004, с. 248].

Глава 5. Лица

467

бек оказывал ему полное содействие. У сына такого родителя имелись хоро­шие перспективы на будущую жизнь. Он мог их реализовать по известным ка­налам и в соответствующих формах.

По завершении обучения Гамзат-бек возвратился в родной Гоцатль, где женился. Как отметил историк, «он был и от природы весьма умен, а учение еще более развило его способности. Главные черты его характера составляли чрезвычайная настойчивость к достижению цели, решительность и веселость» [Неверовский, 18486, с. 2—3].

Веселость молодого бека в основном находила выражение в пирушках, вследствие чего он прослыл человеком нетрезвого поведения. Увещевания тестя и одновременно дяди оставались тщетными, но до поры. Пора же насту­пила в конце 1820-х гг., когда на политической арене Дагестана громко заявил о себе Гази-Магомед. Гамзат-бек был тогда сорокалетним мужчиной. Историк рассказывал:

Беседуя с Гамзат-беком о действиях первого возмутителя, Иман-Али (тесть и дядя. — Ю. К.) ему сказал: «Ты происходишь от беков, твой отец был храбрый человек и делал много добра аварцам, а ты не только не хочешь последовать его примеру, но предался еще разврату. Взгляни на дела Кази-Муллы, простого гор­ца, и вспомни, что ты знатнее его родом и не менее учился». Слова эти произве­ли магическое действие на Гамзата. Он молча встал, вышел из дома, оседлал лю­бимого коня своего и уехал в селение Гимры.

[Неверовский, 18486, с. 3—4]

Чем был обусловлен «магический» эффект произнесенных тестем слов? Они глубоко задели самолюбие Гамзат-бека, причем, очевидно, не столько ссылкой на заслуги отца, сколько унизившим его достоинство сравнением с успехами человека, чье социальное происхождение открыто не предполагало роли вождя. Эта ситуация сродни той, в которой потомственный предводитель военных дружин и «начальник» Кайтмаз Алиханов чрезвычайно оскорбился назначением «командиром» военного отряда «сына мясника» и совершил рез­кий политический маневр. Вероятно, нелицеприятный разговор с тестем по­служил основанием и уж точно поводом для аналогичного маневра, совершен­ного Гамзат-беком. Он отправился к Гази-Магомеду, был принят тем «со все­ми восточными приветствиями» и получил предложение к совместной дея­тельности. Гази-Магомед испытывал нужду в активных сподвижниках. Как заметил историк, Гамзат-бек «охотно согласился на предложение и сделался самым ревностным помощником первого имама». Они вместе склонили на свою сторону жителей обществ Койсубулу, Гумбет, Анди, вместе совершили нападение на Хунзах [Неверовский, 18486, с. 4].

Насколько искренним было обращение Гамзат-бека к новым идеалам и то­варищество с имамом? Столь резкую и кардинальную перемену в поведении человека можно принять со ссылкой на импульсивный характер, тем более что

468

для вступления на путь борца за ве­ру у Гамзат-бека имелись надлежа­щие знания. Однако, похоже, все ха­рактером не объяснить, и не столь­ко в изменении убеждений (от вина и греха к Богу), сколько в переходе от пассивного бытия к чрезвычайно активной деятельности. Взыграло самолюбие, и Гамзат-бек стал пер­вым сподвижником первого имама. Успехи и заслуги, в свое время до­стигнутые отцом, провоцировали на собственные подвиги, благо обста­новка к тому располагала. От похо­дов и набегов на неприятеля более или менее многочисленными отря­дами, которые Гамзат-бек начал воз­главлять, наступало такое же, как от вина, сладостное и желанное опья­нение. Приходила слава, появлялась власть и имелись все резоны в пол­ной мере выказать дарованные при­родой настойчивость в достижении Гамзат-бек цели, решительность и талант. По-

сле неудачи в Хунзахе Гази-Маго-мед предоставил Гамзат-беку само­стоятельность в отношении пожелавших присоединиться к движению джарцев. Гамзат-бек послал воззвания к жителям обществ Андалал, Гидатль, Карах, Тлейсерух, дабы они составили войско и, как писал русский историк, «жители этих обществ собирались толпами в селение Новый Гоцатль, жаждя добычи и крови. Гамзат-бек в первый раз увидел себя повелителем такого огромного скопища» [Неверовский, 18486, с. А—5J.

В Джарском обществе Гамзат-бек был энергичен и предприимчив, к нему с готовностью присоединились местные «лезгины», а ингилойцы (омусульманен­ные грузины) объявили себя нейтральными и стали выжидать, чем кончится дело [Потто, 1994, т. 5, с. 191]. На начальном этапе в «сшибках» с русскими войсками удача сопутствовала Гамзат-беку, однако вскоре ситуация карди­нально изменилась, военные силы горцев оказались заблокированными рус­скими войсками. Есть разные версии реакции Гамзат-бека на случившееся. Со­гласно одной, он явился в русский лагерь, объявив, что сдается, и ходатайст­вовал о пропуске своего войска в горы без него самого, однако «войско» якобы потребовало присутствия в нем Гамзата как единственного гаранта своей без­опасности, после чего генерал Стрекалов, оскорбленный выдвижением усло­вий повергнутым врагом, прервал переговоры, арестовал Гамзат-бека и отпра­вил его в Тифлис [Потто, 1994, т. 5, с. 205]. Согласно другой версии, Гамзат-бек обещал «распустить мюридов», если российское правительство «назначит ему пожизненный пенсион», в результате чего он и был арестован, а в Тифлисе ему было заявлено, что «прежде надобно оказать услуги правительству, а по­том просить содержания» [Неверовский, 18486, с. 5—6; Окольничий, 1859, с. 365].

Глава 5. Лица