Ю. Ю. Карпов взгляд на горцев взгляд с гор

Глава 5. Лица

443

1968 году стал показывать свое мастерство в селах Дидоэтии. Его постоянными спутниками были Магомедов Нажмудит из сел. Вициятли — известный зурнач не только в Дидоэтии, но и в Дагестане, барабанщик Абакиев Шахбан из села Хутрах и клоун Шахбан из Шаумяна. Весной 1969 года они вчетвером уехали за пределы Дагестана, показывали свое мастерство в Азербайджане и Грузии.

[ДВ, 2003, № 13—14]

«Хирург из Хибятли». Магомедов Али Алиевич родился в 1888 году в с. Хибятли. Он умер на 98-м году жизни и по праву считается одним из долго­жителей нашего района.

В семье Магомедовых было четверо детей, а Али был самым старшим среди них. Его прадед — житель Тляратинского района, за совершенное убийство вы­нужден был покинуть родное село и найти пристанище в с. Хибятли Цунтинско-го района. Там он женился на молодой дидойке Айшат и продолжил свой род. Тляратинец был искусным мастером на все руки. Лечение людей и свое искусст­во он передавал по наследству.

Будучи еще ребенком, Али Алиевич обнаружил в себе талант прадеда. Он собирал лекарственные травы на Кодорском перевале, готовил из них целебные настойки и лечил больных. Мастерство Али из года в год росло. Он стал знаме­нитым лекарем, особенно хирургом, не только в Дидоэтии, но и в соседней Гру­зии. На операциях пользовался самодельными инструментами. Али мастерски открывал череп и удалял сгустки крови из мозга, вытаскивал из спины нервы-«чобори», лечил кожные заболевания. А костоправом он был отменным. Али в мешке мог собирать в единое целое глиняный кувшин, разбитый вдребезги.

В семье его кунака из с. Голотли Курбана-гацалава случилась беда. Его сын Иса попал под завал стены, у него была масса переломов, начиная от черепа, кончая конечностями. Али Хибятлинский за короткий срок вылечил Ису, после чего он прожил до глубокой старости, вознося хвалу Аллагьу за сабав (аму­лет. — Ю. К.), посланный Всемогущим в лице Али...

Али был талантливым умельцем народных промыслов, особенно по пошиву дидойских бурок, ушанок, папах и обуви. Изготавливал из дерева на специаль­ных станках корыта— «xlypy-гордаби», которые пользовались большим спро­сом даже в Грузии. А каменщиком он был исключительным, ибо до сих пор вы­деляются стены домов, построенные им. У Али родилось шестеро детей. Три сына и три дочки. Его сын Али-Ахмед в 1965 году попал под лавину на Кодор­ском перевале вместе с Абакаром из Междуречья. Гази умер в 1975 году. Сайпу-дин, Патимат, Айшат и Халимат живут вместе с нами.

[ДВ, 2002, № 11—12]

«Ей исполнилось 100 лет» ...Айшат Рамазановна (Магомедова) родилась в с. Халах Дидойского наибства Андийского округа. Когда ей было шесть лет, больше половины жителей аула Халах переселились в Турцию... Отец Айшат не поддался уговорам семерых братьев жены и остался жить в родном ауле...

444

Айшат вышла замуж за Х1охъолав Рамазана из аула Нево (другое и более известное название селения — Мокок. — IO. /Q, и вот около 80 лет она живет вместе со своей большой семьей, но связь со своими многочисленными халах-скими родственниками, как полагается горнам Дагестана, никогда не разрывала. Что интересно, и «Невозас жемаг1ат» (джамаат Нево-Мокока. — Ю. К.) быстро принял ее в свое общество, и скоро она стала для них местной.

В родном ауле Халах у нее осталась многодетная семья. Пять ее братьев в 1941 году уехали на Великую Отечественную войну и четверо из них не верну­лись с моля боя.

Весной 1944 года, когда всех дидойцев насильно переселяли в Чечню, у Х1охъо Рамазана и Айшат было двое детей — Магомед и Асият. Они всей семь­ей скрылись и мококских хуторах-зимовниках, пытаясь избежать выселения. Че­рез месяц работники НКВД их поймали и насильно выпроводили в Чечню. По­скольку они с опозданием приехали в Чечню, им в с. Тезинхъала, где обоснова­лись в основном мококцы, достался ветхий и заброшенный дом. Через несколько месяцев они убежали обратно в родное село.

В селе па пропитание не было ничего, и они вынуждены были через перевал уехать в Грузию.

Не прошло и года, как их вместе с другими дидойцами поймали и на товар­ных вагонах из Тбилиси насильно отвезли в Чечню и сдали под расписку мест­ным надзирателям. Тоска по Родине мучила Х1охъо-Рамазана, и он еще весной уехал, чтобы подготовить в селе дом, сено и дрова к зиме. К осени он должен был приехать за своей семьей. Уже в августе группа дидойцев, бросив все, семь­ями начала уезжать из Чечни в родные села. Айшат вместе с малолетними деть­ми присоединилась к одной из групп переезжающих. К сожалению, она вот-вот должна была родить четвертого ребенка. Родственники ее уговаривали дождать­ся приезда мужа или перезимовать, но ее стремление вернуться в родные места взяло верх.

На третий день пути на перевалах Андийских гор у одного холодного род­ника у нес начались схватки. Ее попутчики Динга Рамазан и Дарбишес Асият растерялись, не зная, что делать. Айшат попросила их отойти в сторону от доро­ги и не допускать никого, пока у нее не закончатся роды. Они знали, что Ай­шат — талантливая знахарка народной медицины, постоянно в селе сама прини­мала роды, и поэтому особенно не переживали. Буквально через 1,5 часа она их позвала. Они были удивлены, увидев, как она перерезала пупок и умыла в хо­лодной родниковой воде новорожденного ребенка. Ее попутчики думали, что этот ребенок не выживет. Впоследствии выяснилось, что эта девочка — Хадижат оказалась живучее всех 10 ее детей...

Много сил, энергии и средств ушло у семьи Х1охъо-Рамазана, чтобы восста­новить разрушенное и разграбленное имущество в родном ауле. Она рассказыва­ет: «После приезда из Чечни мы жили очень бедно. Ежегодно приходилось через перевал спускаться в Грузию, чтобы заработать на хлеб. В один весенний день к нам в гости зашел Очузас Жамал вместе с незнакомцем. Они шли через наш аул в Шапих. Я была в растерянности, ибо нечем было накрыть обеденный стол. По­ка они молились, я быстро на костре сварила дидойский хинкал ('т!евос х1ак1о') из последнего запаса и поставила на стол. Я боялась, что им этого не хватит, по­тому что видно было, что они с дороги были голодные.

Случилось чудо. Они наелись досыта, сделали 'дуг1а' (молитва. — Ю. К.), поблагодарили меня и вышли на улицу. Уезжая, перед дорогой, он показал на старое кладбище под нашим аулом и сказал: „Из этого кладбища, вот от этой мо­гилы, что находится около обрыва, в небесную даль подымется радуга Аллагьа. Ты, Жамал, и ты, моя дочка, постарайтесь временами делать 'зиярат' (паломни­чество.— Ю. К.) на эту могилу. Она дает 'иншаллагъ', еще больше даст вам

Глава 5. Лица

445

'баракат' (добро, благополучие.— Ю. К.) и 'шапаг1ат' (заступничество.— Ю. К.) в дальнейшей вашей трудной жизни".

С этого дня я часто шла на зиярат к указанной устар ом могиле. Постоянно просила Аллагъа о том, чтобы мои дети и их внуки не видели тех мук, которые испытали мы. Действительно, в том году у нас выдался небывалый урожай, при­плод скотины удвоился. И с тех пор баракат и шапаг1ат настежь открыли двери в наш дом и нашей многодетной семье. С этого периода у нас отпала необходи­мость кочевать в Грузию на заработки, ибо наша семья жила в относительном достатке. В 80-х годах умер мой муж Рамазан, но горечь его утраты мне не дают почувствовать дети и правнуки»...

[ДВ, 2004, № 26—271

В этих историях жителей «Орлиного края» (дидойцы-цезы любят так на­зывать свою этническую территорию, и газета пользуется таким названием) хорошо видны любовь к родине и прочная связь Цунты и ее людей с соседни­ми районами Грузии, преемственность между поколениями и забота о потом­ках, значение родственных связей и авторитет общины, изменение социальной роли и позиции человека в обществе в зависимости от возраста, наконец, рели­гиозность и искренняя готовность к восприятию чуда.

В недавно изданной книге Миясат Шурпаевой изложены перипетии судеб большого числа кумухцев [Шурпаева, 1993]. Характеристической чертой мест­ного «рядового героя» оказывается его лиричность и сентиментальность, без­относительно, женщина он или мужчина.

Упоминавшийся ранее Мухаммадзахид из Геничутля в свое повествование о родном селении включил без малого два десятка историй конкретных лиц. Они по объему на несколько порядков превосходят изложенную им историю самого аула. Очевидно, автору казалось, что история в лицах более вырази­тельна. Однако судьбы геничутлинцев кардинально не различались между со­бой. Ряд фигурантов участвовали в битвах Шамиля, причем активно — испол­няя ответственные обязанности, в том числе наиба, либо с каким-то не вполне понятным вдохновением («я никогда не слышал и никогда не видел, чтобы че­ловек, сражаясь с неверными, имел бы столь открытое и спокойное лицо, как Гогиль Мухумма, чтобы человек, будучи столь доволен своей жизнью (в чем заключалось, на чем основывалось подобное чувство, из текста неясно. — Ю. К.), выходил бы при этом на бой с таким страстным желанием, как он. Этот Гогиль Мухумма и умер с веселой улыбкой на устах»). Другие занимались своими де­лами («через торговлю... Умар приобрел известность в народе. В каком бы из товаров ни возникала нужда у людей, они... находили его тогда у Умара»). Третьи вели богоугодный образ жизни — совершали паломничества, «на жизнь добывали себе средства лишь теми путями, которые разрешены в исламе». Четвертые совершили не вполне обычные поступки (за стариком по имени Испахи его дочь с мужем не приглядывали надлежащим образом, так что оби­женный отец и тесть завещал свое имущество родственнику по линии отца, в результате чего было совершено преступление) [Хрестоматия, 1999, ч. 2, с. 33—56].

В качестве образца приведу одну историю полностью.

446 Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

«Инквачилав». Как именно звали отца этого Инквачилава, я пока еще не знаю, но отмечу, что у него был вроде бы брат, которого звали Алибеков Му-хумма. Детей у Алибекова Мухуммы вроде бы не было. У Инквачилава было трое детей: был у него вроде бы сын и еще две дочери. Сына его звали вроде бы Дибир, [хотя возможно, что это было его прозвище], а дочерей — Нуцалай и Шувалай.

Инквачилав дал своему сыну Дибиру образование, и в результате тот стал со временем хорошим ученым. Когда же наступило время Шамиля, названный Ди­бир вступил в шамилевскую армию (аскар) и [со временем] Шамиль сделал его своим наибом. С тех пор на протяжении всех двадцати пяти лет вплоть до мо­мента пленения Шамиля этот сын Инквачилава, известный как Дибир, действо­вал вместе с Шамилем.

Был-де этот Дибир сын Инквачилава вместе с Шамилем и на горе Гуниб и при этом не сдавался-дс русским до тех пор, пока не сдался и сам Шамиль. По­этому-то русские вначале и арестовали Дибира и продержали в темирханшурин-ской тюрьме в течение шести месяцев. Затем, однако, русские выпустили Диби­ра оттуда, и он вернулся домой.

В это время русские прислали в Аваристан в качестве правителя жителя Равнины {лъараг1ал) по имени Ибрахим-хан (сын Ахмадхана Мехтулинского, правил Аварией с 1859 по 1864 г. — Ред.). Он-то и взял Дибира, сына Инквачи­лава, к себе на службу в качестве писаря. Впоследствии же Дибир бывал в каче­стве [царского] наиба направляем в различные округа [Дагестанской области]. Носил-де он тогда звание штабс-ротмистра. Затем, когда подошло время, этот Дибир вышел в отставку. После этого он отправился на паломничество-;шс),ж\ откуда возвратился назад, в Аваристан. После этого Дибир умер в своем родном селении Геничутль.

У Дибира, сына Инквачилава, было семеро детей; один сын и шесть дочерей. Сына Дибира звали Пирбудаг. Он был хорошим ученым. Я еще застал его рабо­тающим в Темир-Хан-Шуре на должности кадия Шариатского суда.

Все дети Дибира имели потомство, которое сохраняется и поныне.

[Хрестоматия, 1999,ч. 2, с. 37—38]

Эта история примечательна уже тем, что, вопреки названию, речь в ней идет не о Инквачилаве, а о его сыне, так что непонятно, почему так назван ма­териал (не «Такой-то сын такого-то») и так изложены сведения (если, конечно, перевод и публикация соответствуют оригиналу). Либо каждый человек, полу­чая отцовское имя «в наследство», жил «под ним»? Или все-таки отец был приметной фигурой? Сын же, Дибир, безусловно, таковой являлся. Почти вся его жизнь прошла в службе на заметных местах. Он правильно ее начал — по­лучил образование, стал ученым, затем хорошо прожил — до конца был верен «командиру», а потом исправно служил новым хозяевам, и красиво, как поло­жено, завершил — совершил хадж и вернулся умирать на родную землю. Его не назовешь в полной мерс «равным среди равных», однако правильностью своих поступков он был именно таким.

5.2. Первые и (или) начальники

Общественная установка на равенство иногда вызывала в человеке неже­лание становиться заметной фигурой. Об этом можно судить по истории, запи­санной Е. М. Шиллингом в Карате. Однажды на собрании представителей се­лений, входивших в местное общество, одному из делегатов был задан вопрос:

Глава 5. Лица

447

В дидойских аулах вспоминают Магомеда из селения Мокок, прозванного Булатом. Еще в юности хорошо узнав свою силу, он не вступал в состязания со сверстниками. Однажды его спросили, не трусит ли он? Юноша ответил, что ему просто неинтересно тягаться с ними, а со взрослым мужчиной он готов побороться. Сказано — сделано. Магомед одержал победу в той первой схват­ке и, как говорят, до 65 лет не знал равных среди местных силачей. Правнук написал про него книжку, газета «Дидойские вести» опубликовала о нем за­метку (ДВ, 2002, №9—10). Булати Магомед— своеобразный пример «пер­вого» среди равных.

Однако в «настоящем» «первом» сразу заметны посылки к лидерству. «...Не величайте его никак, не облекайте его ни в какой сан и чин, отправьте его просто в поход, в опасное и трудное предприятие с толпой этих удаль­цов — ион само собою очутится их вождем... Он говорит мало, но видит все,

448

наперед обдумал все, что может встретиться, чего нужно ожидать <...> И эта молчаливая, сосредоточенная в себе уверенность обаятельно действует на тол­пу». И даже когда он становится начальником (в частности наибом), то «дер­жит себя с народом необыкновенно просто и доступно», хотя в случае надоб­ности бывает суров и «жестоко сечет... за неисполнение работы, за лень и не­брежность; это вполне в нравах лезгин (дагестанцев. — Ю. К.), и они не видят в этом „законном взыскании начальства" покушения на свою свободу» [Мар­ков, 1904, с. 426—427, 467].

«Первый» может и не предпринимать усилий для того, чтобы вписать свое имя в историю, окружение в лице современников и потомков само вводит его в историю, часто наделяя образ полуфольклорными чертами.

Из газетной публикации воспоминаний дидойского аксакала Абдулгамида Омарова:

(Корреспондент) — Кто такой был Жабу из Кидеро и как он стал старшиной дидойцев?

После пленения Шамиля житель аула Кидеро Жабу, рода Лабазановых, стал старшиной дидойцев. Он был мужественным по духу и богатырским по тело­сложению человеком. По служебным и хозяйственным делам он со своими ну­керами часто посещал Грузию. Грузины, живущие на огромной равнине между Кварелью и Шильдой, в одно время ударились в панику и страх из-за большой змеи, которая появилась на этой равнине. Она нападала на скот и на людей (ха­рактеристики физического пространства соседей-грузин и передача-интерпрета­ция поведенческих стереотипов этих соседей, стереотипов, которые оттеняли достоинства собственного героя, примечательны. — Ю. К.).

Услышав об этом, дидойский старшина Жабу со своими всадниками пошел охотиться на нее. Он шел на коне, а за ним метрах в 50—60 шли его нукеры. Они определили местонахождение змеи, которая находилась под скалой. Когда змея увидела всадника, она медленно стала выходить из норы, а потом с поднятой го­ловой быстро начала двигаться навстречу своей добыче. Конь под Жабу начал дрожать, визжать, но Жабу, сидя в седле своего коня, начал стрелять без оста­новки. Хотя пуля попала в голову, змея еще двигалась и, не доходя 100— 150 метров, она без движения остановилась. Жабу, зараженный то ли гипнозом, то ли ядом змеи, без памяти упал из седла. Нукеры быстро добрались до него и потащили его с зараженного места '.

После этого случая грузинские лекари долго лечили Жабу в городе Телави. Навестить народного спасителя приехал генерал-губернатор из Тифлиса. За от­вагу и мужество он наградил Жабу ценными подарками, а также присвоил зва­ние капитана.

[ДВ, 2003, №13—14]<sup>2

1</sup> Рассказы и легенды о змеях огромных размеров в Дагестане популярны. В 1981 г. в Нунтинском районе мне не советовали идти верхней дорогой из селения Ицирах в селение Цебори, потому что к ручью, который ее пересекает, якобы регулярно приползает именно такой огромный змей. Я последовал совету. Согласно поверью, которое в конце XIX в. за­писал Д. Н. Анучин, когда такой змей умирает (когда его убивают), он испускает такой за­пах, что человек, оказавшийся возле него, умирает [Анучин, 1884, с. 392—393].

" В глазах российского чиновника этот же человек выглядел иначе: «Помню... как было возбуждено мое любопытство, когда однажды пришли мне доложить, что ко мне пожаловал в гости дидойский наиб Джабо. Если бы мне доложили о самом турецком султане, я не ис­пытал бы такого ощущения, как при докладе о таком госте. 30 лет этот свирепый лезгин­ский вождь резал, как баранов, русских и грузин, попадавшихся ему в руки и наводил по­ложительно ужас на несчастную Кахетию... И 30 лет этот человек, олицетворявший собой

Глава 5. Лица

449

Так динамично и драматично развивались события в этой «местной» исто­рии, которая стала страницей большой истории. В ней «первый» не мог посту­питься принципами, а те, кто видел в нем достойного «первого» (а не просто начальника или «главного»), посчитали своим долгом с оружием в руках от­стаивать его честь, свободу и жизнь. «Частные» истории бывают крайне инте­ресными в плане характеристики «мировоззрения» и «социального опыта».

бич Божий, оставался цел и дожил до замирения. Приняв покорность и подданство его и всего дидойского общества, начальство, ввиду большого его влияния среди этого общества, оставило его там по-прежнему наибом, и вот теперь, в первый раз в жизни, в качестве мир­ного гражданина и официального лица он приехал в Телав для того, чтобы со мною позна­комиться... В кабинет вошел человек среднего роста, коренастый, лет 50, в чохе, расшитой серебряными галунами, с прекрасным оружием и, разумеется, как мусульманин, с папахой на голове... Начался разговор, как водится, с общих мест, и я успел тогда вглядеться в фи­зиономию моего собеседника. Она была особенная. Рябое лицо, покрытое широкими шра­мами, конечно, от ударов шашкою или кинжалом, усы и борода подстрижены и подбриты по-мусульмански, крашенные в черный цвет и с выбивающеюся сединою, но в физиономии главное были глаза. Они были какие-то пестрые, не то серые, не то зеленые, не то белые, словом пестрые, с какими-то красными крапинками и ужасно острые. Таких глаз я никогда не видывал ни прежде, ни после; глядел он отчасти исподлобья, но не сурово, и па лице по­являлась время от времени улыбка. Князь Джорджадзе сообщил мне, что Джабо недавно получил большую награду. Наместник пожаловал его в юнкера по милиции. Я, конечно, по­спешил его поздравить. По лицу его видно было, что это доставило ему большое удовольст­вие, и он показал мне с гордостью темляк (тесьма с кистью. — Ю. К.), навязанный на его шашку» [Бороздин, 1886, с. 292—293].

15 Зак. 4349

450

Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

Тот же аксакал Абдулгамид поведал любопытные детали о судьбе упомя­нутого ЬСайтмаза Алиханова, в том числе о его приходе в «контрреволюцию». Алихановы— «это знаменитый род военачальников... Кайтмаз Алиханов в Первой мировой войне был уже полковником императорской армии. Еще в 1919 году он служил начальником Хунзахского гарнизона. Во время граждан­ской войны до установления еще советской власти в Дагестане подпольный реввоенсовет для создания партизанского отряда командиром по Аварскому округу назначил Муслима Атаева. Кайтмаз был шокирован этим решением реввоенсовета. Свою обиду он выразил (так): „Как это? Мы ведь потомствен­ные военные. А он сын мясника". Всего лишь из-за этих обид Кайтмаз стал за веру и за Имама» [ДВ, 2003, № 19—20] . Человек явно не мог представить себя не на первых ролях в отработанной модели социокультурного порядка. Роль или место «начальника», «главного» (а не «просто» «первого») виделась ему предначертанной опытом поколений местной истории. «Профессионал» был готов служить новой власти (вспомним пример Дибира сына Инквачилава из Геничутля), ибо социальная роль представлялась важнее и надежнее поли­тических расчетов и игр. Похоже, он даже не очень хорошо понимал вероят­ные последствия революционных пертурбаций. Впрочем, рассказанное Абдул-гамидом скорее всего только оценка представителем «своей» социально-куль­турной среды поступка известного человека, но это тоже крайне интересно — значит так, в согласии с опытом, поступок и мог быть оценен.

Хунзахцем являлся и Хаджи-Мурат, который достоин более обстоятельно­го разговора. Он тоже не был «просто» «героем среди равных», многими дета­лями судьбы и характера он кардинально выделялся из общей массы. Но нема­ло в нем было и от «такого» героя. Как свидетельствовал зять Шамиля Абду-рахим, «он (Хаджи-Мурат. — Ю. К.) очень был привязан к своим соратникам; осыпал ласками, входил во все их нужды... Они же, ставя ни во что свою жизнь, способствовали его славе» [Шульгин, 1909, с. 56]. Такая взаимная под­держка героя и его соратников позволяет для начала рассматривать фигуру Хаджи-Мурата в «статусе» «первого».

В свое время историк В. А. Потто написал, что о детстве и юности, когда в Хаджи-Мурате формировался «энергический, сильный дух», сделавший его политическим деятелем, сведения отсутствуют [Потто, 1870, с. 159]. Это не так, сведения, хотя ограниченные, имеются.

Отцом Хаджи-Мурата был Гитино-Магома— узден среднего состояния (Потто назвал Хаджи-Мурата беком), который участвовал во всех боях и стычках хунзахцев, где всегда отличался отвагой и храбростью. Мать прихо­дилась кормилицей двум сыновьям ханши Паху-бике, так что Хаджи-Мурат и его старший брат Осман являлись молочными братьями Омар-хану и Нуцал-хану. Уже этим должна была определяться верность Гитино-Магомы и его сы­новей членам ханского дома, и из этого, вероятно, исходили хунзахцы, кото­рые в 1920-х гг. рассказывали о кратковременном управлении ханством Осма­ном при вдовствующей ханше [Ясулов, 1927, с. 8].

По семейным преданиям, маленький Хаджи-Мурат «работал в своем хо­зяйстве, исполняя все крестьянские работы, и тем прокармливайся» . По дру-

Глава 5. Лица

451

гой же информации, которая выглядит более достоверной при учете факта мо­лочного родства с ханами, он с братом воспитывался во дворце (не отличав­шемся, впрочем, роскошью, о чем говорилось ранее). Родственники сообщали, что у мальчика на локтях были родовые пятна, которые вскоре исчезли, что на обе ноги он немного прихрамывал всю жизнь, «ростом был ниже среднего, на вид не был красив», однако отличался колоссальной физической силой и лов­костью кошки [Ясулов, J 927, с. 7]. Официальный же биограф наделил Хаджи-Мурата как «истинного героя, по понятию горцев», не только громадной си­лой, беззаветной храбростью, отвагой и т. п., но еще «высоким ростом... красо­той лица» [Захарьин-Якунин, 1902, с. 428]. Каждая из версий образа примеча­тельна по-своему. Потомки и земляки делали акцент на своеобразной отме­ченности героя уже при появлении на свет, что характерно для «традицион­ного» восприятия легендарной фигуры. Казенный историограф придал портре­ту черты образов «классической мифологии». Скорее же всего, юный Хаджи-Мурат был вполне обычным, физически сильным и волевым подростком из хорошей (в широком смысле) хунзахской семьи.

В Хунзахе ситуация с «мужской молодежью», по крайней мере в 1830-х гг., была не вполне обычной для Дагестана. Но ведь и Хунзах не был заурядным селением, а «городом», да еще «столичным». Дожившие до начала XX в. со­ратники Хаджи-Мурата рассказывали:

После убийства имама Гамзата мюриды его разбежались. В течение года в Хунзахе не было власти — ни имамской, пи ханской, не было и русских. В про­должение этого периода в Хунзахе орудовала организовавшаяся из молодежи партия (шайка), именовавшаяся «абурикзаби» (мн. ч. от «абурик» — абрек). Пар­тия эта не составляла соединения членов какого-либо одного рода. «Абурики» своевольничали, производили насилия, у кого хотели — отбирали быков, лоша­дей и хлеб.

[Ясулов, 1927, с. 15]

Здесь необходимо дать пояснение тому, кем могли быть своевольные «абу­рики». Апараги — 'пришельцы', 'чужеземцы' (ед. ч. — апараг, мн. ч. — апа-рагзаби) являлись переселенцами, чаще всего кровниками, поселившимися в «городе», но не принятыми в его общину. Они были лишены права пользова­ния коллективной собственностью общины и ее доходами, их не допускали на собрания хунзахцев и выпроваживали из соборной мечети, когда там обсужда­лись «свои» — хунзахские дела, а хоронили их по краям кладбищ. Лишь внук или правнук апарага мог стать полноправным хунзахцем [Айтберов, 1990, с. 15—16].