Социалисты хотят имущественного равенства

Теперь рассмотрим рассуждения Кондильяка по вопросу о законодателях и человечестве.

Милостивый государь, притворитесь Ликургом или Солоном. А перед тем, как вы дочитаете этот очерк, позаботьтесь о предоставлении законов каким-нибудь дикарям в Америке или в Африке. Склоните эти кочевые племена к оседлому жилью, научите их пасти стада... Попытайтесь развить общественное сознание, которым природа наделила их... Заставьте их приступить к отправлению обязанностей рода людского... Применяйте наказания за чувственные наслаждения, дабы последние стали им неприятны. Тогда вы увидите, что все пункты вашего законодательства побудят этих дикарей расстаться с пороками и обрести достоинства.

У всех есть законы. Но мало кто стал счастлив. Отчего это так? Оттого, что сами законодатели почти всегда игнорировали предназначение общества, которое заключается в объединении семей общим интересом.

Беспристрастность закона состоит из двух вещей: провозглашения имущественного равенства и сословного равенства среди граждан... Так как законы учреждают большее равенство, то они становятся в той же мере более точными для всех граждан... Когда все равны имущественно и сословно и когда законы не оставляют надежды на нарушение этого равенства, то как могут люди поддаваться алчности, тщеславию, разгулу, праздности, лени, зависти, ненависти или ревности?

То, что вы узнали о Спартанской республике, должно просветить вас в этом вопросе. Ни в каком ином государстве законы не отвечали более естественному порядку равенства.

На самом деле, ничего нет странного в том, что в течение XVII и XVIII веков человечество рассматривалось как инертная материя, готовая принять всё -- форму, лицо, энергию, движение, жизнь -- от великого государя, великого законодателя или великого гения. Эти века подпитывались изучением древности. Древность же представляет собою всюду -- в Египте ли, Персии, Греции или Риме -- зрелище нескольких людей формирующих человечество в соответствии со своими прихотями, пользуясь престижем силы и обманом.

Но это не доказывает желательность такой ситуации. Это лишь доказывает, что так как люди и общество способны к улучшению, то естественно будет ожидать, что заблуждение, невежество, деспотизм, рабство и суеверие наиболее велики в начале истории. Публицисты, процитированные выше, не заблуждались, находя таковыми древние институты, но ошибались, предлагая их будущим поколениям в качестве предметов восхищения и подражания.

Некритичные и незрелые приспособленцы, они принимают как данность величие, сословное достоинство, нравственность и счастье искусственных обществ древнего мира. Они не понимали, что знание возникает и развивается с ходом времени и что по мере этого развития знание может принять сторону права, и общество вновь овладеет собой.

Теперь, что же такое политическая борьба, свидетелями которой мы являемся? Это инстинктивная борьба всех людей за свободу. А что есть эта свобода, само имя которой заставляет сердце биться учащённо и сотрясает мир? Не союз ли это всех свобод -- свободы совести, образования, собраний, печати, передвижения, труда, торговли? Одним словом, не является ли свобода -- волей каждой личности в полной мере употреблять свои способности без причинения вреда другим? Не является ли свобода разрушением всякого деспотизма, включая, конечно, узаконенный деспотизм? Наконец, не является ли свобода ограничением закона только его разумной сферой организации права индивидуума на законную самозащиту, сферой наказания несправедливости? Надо учесть, что тяга человечества к свободе щедро вколачивается, особенно во Франции. В огромной степени из-за пагубной страсти, воспринятой из античных учений и свойственной нашим публицистам, они жаждут поставить себя над человечеством дабы устраивать, организовывать и регулировать его в соответствии со своей фантазией.

Пока общество борется за свободу, эти знаменитости, поставившие себя во главе его, полны духа XVII и XVIII веков. Они думают только о подчинении человечества филантропической тирании их собственного социального изобретения. Подобно Руссо, они стремятся заставить человечество послушно нести ярмо общественного благосостояния, которое они нарисовали в своём воображении.

Это было особенно верно в 1789 г. Старый режим рухнул не раньше, чем общество вынудили пресечь прочие искусственные построения, всегда начинающиеся с одной и той же точки: всесилие закона. Послушайте замыслы некоторых публицистов и политиков того периода.

Сен-Жюст: "Законодатель командует будущим. Именно ему изъявлять волю о благе рода людского. Именно ему заставлять людей быть такими, какими он велит им быть."
Робеспьер: "Функция правительства -- управлять физическими и моральными силами нации до конца, когда вступает в действие содружество."
Бийо-Варенн: "Народ, который надо возвратить к свободе, следует сформировать заново. Могучая сила и беспощадное действие необходимы для разрушения старых предрассудков, для изменения старых обычаев, для исправления развратных страстей, для ограничения неуёмных желаний и для уничтожения закоренелых пороков... Граждане! Прочный фундамент Спартанской республики создала несгибаемая суровость Ликурга. Слабый и доверчивый характер Солона вверг Афины в рабство. Эта параллель охватывает целую науку управления."
Ле-Пеллетье: "Учитывая степень человеческой деградации, я утверждаю, что необходимо осуществить всеобщую регенерацию и, если можно так выразиться, сотворить новый народ."

Социалисты хотят диктатуры

И вновь претензия на то, что люди это сырьё и ничего более. Не им изъявлять волю к собственному совершенствованию, они к этому неспособны. По Сен-Жюсту на это способен только законодатель. Людям надлежит быть лишь тем, чем повелит им быть законодатель. Согласно Робеспьеру, который дословно повторяет Руссо, законодатель начинает с декретирования цели, для которой вводится в действие содружество. И вот когда это определено, правительству остаётся только направить физические и моральные силы нации к этой цели. При этом жители страны должны оставаться совершенно пассивными. А согласно учению Бийо-Варенна, у народа не должно быть никаких предрассудков, привязанностей и желаний кроме тех, что разрешены законодателем. Он даже доходит до заявления, что несгибаемая суровость одного человека -- фундамент республики. В тех случаях, когда утверждаемое на словах зло так велико, что обыкновенные правительственные меры не могут его излечить, Мабли рекомендует диктатуру для споспешенствования достоинствам: "Обратитесь, -- говорит он, -- к чрезвычайному трибуналу со значительными полномочиями на короткое время. Воображение граждан нуждается в хорошей встряске." Послушаем Робеспьера: "Принцип республиканского правления -- это добродетель, а средство, требуемое для установления добродетели, -- террор. В нашей стране мы стремимся заменить нравственностью себялюбие, честностью честь, принципами обычаи, обязательствами хорошие манеры, империей разума тиранию моды, презрением к пороку презрение ко власти, гордостью дерзость, величием души суетность, любовью к славе любовь к деньгам, добрыми людьми добрых компаньонов, достоинством козни, гениальностью остроумие, истиной блеск, очарованием счастья скуку удовольствия, величием человека малость великих, щедрыми , сильными, счастливыми людьми добродушных, пустых, деградировавших людей, короче говоря, мы стремимся заменить всеми достоинствами и чудесами республики все пороки и нелепости монархии."

На какую же головокружительную высоту над остальным человечеством помещает здесь себя Робеспьер! И обратите внимание на надменность, с которой он говорит. Он не согласен молить о великом пробуждении человеческого духа и не ожидает такого итога от упорядоченного правления. Нет, он сам переделает человечество, причём посредством террора.

Эта масса прогнивших и противоречивых положений взята из трактата Робеспьера, где он задаётся целью объяснить принципы нравственности, которыми должно руководствоваться революционное правительство. Заметьте, Робеспьер не выдвигает к диктатуре требования просто отбить иноземное вторжение или свалить противостоящие группы. Ему нужна диктатура скорее для того, чтоб он смог посредством террора навязать стране свои собственные принципы нравственности. Он говорит, что этот акт -- лишь временная мера, предшествующая новой конституции. Но в действительности он стремиться не стесняться в применении террора для истребления во Франции эгоизма, чести, компаньонства, происков, остроумия, чувственности и бедности. Он позволит закону править снова не раньше, чем он, Робеспьер, сотворит эти чудеса, которые он так и называет. [В этом месте оригинального французского текста Бастиа делает паузу и говорит всем доброжелателям и предполагаемым правителям следующее: "Ах вы, жалкие созданья! Вы, считающие себя столь великими! Вы, полагающие людей такими мелкими! Вы, желающие преобразовать всё! Отчего вы не преобразуете себя? Этой задачи было бы вполне достаточно." (прим. к американскому изданию).]

Неявное приближение к деспотизму

Обычно, однако, эти господа -- реформаторы, законодатели и публицисты -- не хотят навязывать деспотизм над человечеством впрямую. О нет, они слишком сдержанны и человеколюбивы для такого непосредственного действия. Нет, они прибегают к закону ради этого деспотизма, этого абсолютизма, этого всевластия. Они хотят лишь творить закон.

Чтобы показать преобладание этой ненормальной идеи во Франции, мне нужно привести не только все труды Мабли, Рейналя, Руссо и Фенелона, плюс длинные выдержки из Боссюэ и Монтескьё, но также целые судебные разбирательства Конвента. Не стану делать ничего подобного, просто отошлю к ним читателя.

Наполеону нужно было пассивное человечество

Конечно, вовсе не удивительно, что та же самая идея была впоследствии привлечена Наполеоном. Он воспринял её с жаром и применял решительно. Подобно химику, Наполеон расценивал всю Европу как вещество для своих опытов. Но при должном течении дел это вещество вступало в реакцию в ущерб ему.

На острове Св. Елены Наполеон, основательно избавившийся от иллюзий, кажется, признал некоторую инициативу у человечества. Признав её, он стал менее враждебен к свободе. Тем не менее, это не удержало его от передачи такого урока сыну в своём волеизъявлении: "Править значит увеличивать и распространять нравственность, образование и счастье." После всего этого едва ли нужно цитировать такие же мнения Бабёфа, Оуэна, Сен-Симона и Фурье. Приведём, впрочем, одну выдержку из книги Луи Блана по организации труда: "По нашему плану общество получает движущую силу от власти".

Теперь рассмотрим следующее: толчок этой движущей силе должен исходить из плана Луи Блана; его план должен быть навязан обществу; общество относится к роду человеческому. Следовательно, человечество должно получить свою движущую силу от Луи Блана.

Далее будет сказано, что народ волен принимать или отвергать этот план. Правда, люди вольны принимать или отвергать совет от кого бы то ни было. Но Луи Блан понимает дело совсем не таким образом. Он надеется, что его план будет легализован и, значит, форсированно навязан народу силой закона: "По нашему плану государству останется только проводить законы о труде (и больше ничего?) средствами, которыми может и должен осуществляться промышленный прогресс в полной свободе. Государство просто подвигает общество к наклонной плоскости (и это всё?). Тогда общество соскользнёт по этой плоскости чисто под действием силы вещей и естественной работы учреждённого механизма."

Но что это за наклонная плоскость, о которой говорил Луи Блан? Не ведёт ли она к пропасти? (Нет, она ведёт к счастью). Если это так, то почему общество не идёт туда по собственному выбору? (Потому, что общество не знает, чего хочет; его надо стимулировать.) Что может стимулировать его? (Власть.) А кто должен дать толчок этой власти? (Как же, изобретатель машины, в данном случае -- Луи Блан.)

Нам никогда не вырваться из этого круга: идея пассивного человечества и власти закона, используемых великим человеком для стимулирования народа.

А будет ли общество на этой наклонной плоскости когда-нибудь наслаждаться свободой? (Разумеется.) А что такое свобода, г-н Луи Блан?

Раз и навсегда, свобода -- не просто дарованное право; это также дарованная лицу власть использовать и развивать способности в царстве правосудия и под покровительством закона. И это не бессмысленная особенность; смысл её глубок, а её последствия трудно оценить. В данном случае несомненно, лицо, дабы стать по-настоящему свободным, должно иметь власть применять и развивать свои способности, значит, каждое лицо требует от общества такого образования, которое позволит ему развиваться. Отсюда следует также, что каждое лицо ожидает от общества производственных станков, без которых человеческая деятельность не может быть вполне эффективна. Ну, а какими действиями может общество дать каждому лицу необходимое образование и необходимые станки, если не действиями закона?

Итак, вновь свобода -- это власть. Из чего состоит эта власть? (Из существ образованных и существ, которым даны станки.) Кто должен дать образование и станки? (Общество, обязанное дать это всем.) Какими действиями должно общество дать станки тем, кто ими не владеет? (Как же, действиями государства.) А от кого общество их отберёт?

Пускай читатель ответит на этот вопрос. Пусть он также отметит направление, в котором это нас увлекает.

Странное явление нашего времени -- то, что, вероятно, изумит наших потомков -- это доктрина, основанная на тройственной гипотезе: тотальная инертность человечества, всесилие закона и безошибочность законодателя. Эти три идеи образуют священный символ тех, кто провозглашает себя абсолютным демократом.

Адвокаты этой доктрины также во всеуслышание объявляют её социальной. Коль скоро они демократы, они питают безграничную веру в человечество. Но коль скоро они социально направлены, они уважают человечество чуть больше, чем толпу. Рассмотрим этот контраст подробнее.

Каково отношение демократов, когда обсуждаются политические права? Как относятся они к народу, когда надо выбрать законодателя? Ну, тогда объявляется, что у народа инстинктивная мудрость; он одарён тончайшим пониманием, его воля всегда права, всенародная воля не может ошибаться, голосование не может быть слишком всеобщим.

Когда пора голосовать, с избирателя явно не надо спрашивать гарантии его благоразумия. Его воля и способность выбирать мудро принимается как данность. Может ли народ ошибаться? Разве не живём мы в век просвещения? Что? Разве людей требуется всегда держать на привязи? Неужели они не завоевали свои права великими усилиями и жертвами? Неужели они не дали вполне достаточных доказательств своего ума и мудрости? Разве они не взрослые? Разве они не способны трезво взвешивать? Разве они не знают, что для них лучше? Есть ли класс или человек, который бы посмел поставить себя над народом и судить и действовать вместо него? Нет, нет, народ есть и должен быть свободен. Он желает управлять своими делами и будет делать это.

Но когда законодатель, наконец, избран, вот тогда тон их речи прямо-таки претерпевает коренную перемену. Народ возвращают к пассивности, инертности и несознательности; законодатель приходит ко всевластию. Теперь ему инициировать, стимулировать и организовывать. Человечеству приходится только подчиняться. Час деспотизма пробил. Мы уже наблюдаем эту фатальную идею: народ, который во время выборов был так мудр, нравственен и так совершенен, теперь не имеет никаких тенденций, а если и имеет, то это тенденции, ведущие к вырождению.

Не следует ли дать народу немного свободы?

Но г-н Консидеран уверял нас, что свобода неизбежно ведёт к монополии!

Мы понимаем, что демократическая свобода подразумевает конкуренцию. Но, согласно г-ну Луи Блану, конкуренция это система, которая разоряет предпринимателя и истребляет народ. Именно по этой причине свободные разоряются и гибнут в соответствии со степенью их свободы. (Возможно, г-ну Луи Блану следовало бы обратиться к результатам конкуренции, например, в Швейцарии, Голландии, Англии и США.) Ещё г-н Луи Блан говорит нам, что конкуренция ведёт к монополии и, обосновывая это таким же путём, сообщает нам что низкие цены ведут к высоким ценам, что конкуренция гонит производство к разрушительной активности, что конкуренция напрочь истощает источники энергии, что конкуренция вызывает рост производства, в то же время вынуждая сокращать потребление. Отсюда следует, что свободные люди производят не ради потребления, что свобода означает угнетение и безумие среди людей и что г-н Луи Блан должен уделить этому всё своё внимание.

Так какие же свободы могли бы дать народу законодатели? Свободу совести? (Но если б она была разрешена, то мы бы увидели, как народ хватается за возможность атеизма.)

Тогда свободу образования? (Но родители платили бы преподавателям за обучение их детей безнравственности и ложным представлениям. Кроме того, согласно г-ну Тьеру, если б образование строилось на национальной свободе, то оно перестало бы быть национальным, и мы учили бы детей идеям турок или индусов; при этом остаётся признать, благодаря такому легальному деспотизму над образованием наших детей приходится теперь осчастливливать обучением благородным идеям римлян.)

Тогда свободу труда? (Но она означала бы конкуренцию, которая, в свою очередь, оставляет продукцию непотребляемой, разоряет дельцов и истребляет народ.)

Быть может, свободу торговли? (Но все знают, и защитники протекционистских тарифов не раз доказали, что свобода торговли разоряет каждого, кто в ней занят, и что необходимо подавлять свободу торговли ради процветания.)

Тогда, возможно, свободу объединений? (Но согласно социалистическому учению, истинная свобода и добровольные объединения находятся во взаимном противоречии, и цель социалистов -- подавить свободу объединений как раз ради продвижения людей к объединению в рамках подлинной свободы.)

Отсюда ясно, что совесть социал-демократов не может позволить личностям никакой свободы, ибо они считают, что человечество по природе всегда тяготеет ко всякого рода деградации и расстройству. Таким образом, законодатели, конечно, должны строить планы в отношении народа с целью спасения его от него самого.

Такая цепь рассуждений ставит нас перед вопиющим вопросом: если люди столь неспособны, ненравственны и несведущи, как указывают политики, то зачем же право голоса тех же самых людей отстаивается с таким страстным упорством?

Притязания этих организаторов рода человеческого поднимают ещё один вопрос, который я задавал им и на который, насколько я знаю, они так и не ответили: если врождённые наклонности человечества столь плохи, что давать людям свободу небезопасно, то отчего же наклонности этих организаторов непременно хороши? Разве законодатели и их наёмные агенты не принадлежат к той же человеческой расе? Или неужели они думают, что сами сделаны из более тонкой глины, чем остальное человечество?

Организаторы утверждают, что общество, лишённое управления, стремглав мчится к неизбежному распаду, так как людские инстинкты очень порочны. Законодатели стараются прервать этот курс к самоубийству и придают ему более здравое направление. Впечатление такое, будто законодателям и организаторам дарованы Небом такие ум и достоинство, которые ставят их вне и над человечеством; а раз так, то пусть они покажут свои способности к такому превосходству.

Они стали бы пастухами над нами, их овцами. Разумеется, такое решение предполагает их прирождённое превосходство над остальными; и, разумеется, мы вполне оправданно можем требовать от законодателей и организаторов доказательств их прирождённого превосходства.

Прошу уяснить, я не оспариваю их право придумывать социальные комбинации, подавать себя, выступать в свою защиту и действовать на собственный страх и риск. Но я оспариваю их право осуществлять по отношению к нам эти планы законным, т.е. насильственным путём и заставлять нас оплачивать их нашими налогами. Я не настаиваю, чтобы сторонники различных социальных философских школ -- Прудона, Кабе, Фурье, университаристы и протекционисты -- отреклись от своих идей. Я настаиваю лишь, чтобы они отказались от общего для них замысла: им нужно только расстаться с идеей заставить нас молча согласиться с их группами и сериями, их проектами по обобществлению, с их безвозмездно-кредитными банками, их греко-римскими представлениями о нравственности и их коммерческим регулированием. Я всего лишь прошу, чтоб по вопросу этих планов нам было позволено самим принимать решение, чтоб нас не заставляли, прямо или косвенно, следовать им, если мы считаем. что они противоречат нашим главным интересам или противны нашей совести.

Но эти организаторы жаждут согласиться на налоговые фонды и власть закона для того, чтобы провести свои планы.

Помимо того, что это угнетение и несправедливость, в таком намерении содержится и пагубное предположение, что организатор безошибочен, а люди некомпетентны. Но опять-таки, если люди неспособны судить сами о себе, то зачем то и дело говорить о всеобщем избирательном праве?

Спор идей, к несчастью, но закономерно, отразился на событиях во Франции. Французы, например, привели остальных европейцев к борьбе за свои права, или, точнее, к политическим требованиям. Этот факт ещё не уберёг нас от того, чтобы стать самым управляемым, самым зарегулированным, принуждаемым, самым связанным по рукам и ногам и самым эксплуатируемым народом в Европе. Франция также сводит все остальные нации к положению той, в которой постоянно предчувствуются революции. При таких обстоятельствах, вполне естественно, так оно и будет.

Так и будет до тех пор, пока наши политики принимают мысль, прекрасно выраженную г-ном Луи Бланом: "Общество получает движущую силу от власти". Так будет до тех пор, пока человеческие существа, наделённые чувствами, продолжают оставаться пассивными, пока они считают себя неспособными устроить своё процветание и счастье собственным умом и энергией, пока они всего ждут от закона, словом, пока они относятся к государству также, как овца относится к пастуху.

Гигантская мощь правительства

До тех пор, пока господствуют эти идеи, ясно что ответственность правительства огромна. Удача и неудача, благосостояние и нищета, равенство и неравенство, добродетель и порок -- всё тогда зависит от администрации. Она всем облечена, она всё предпринимает, всё делает, следовательно, она за всё отвечает.

Если нам сопутствует удача, то правительство рассчитывает на нашу благодарность; но если нас постигает неудача, то правительство должно нести вину за это. Разве не находятся наши личность и собственность в распоряжении правительства? Разве не всесилен закон?

Добиваясь монополии на воспитание, правительство должно отвечать чаяниям отцов и семей, которые, таким образом, лишены свободы; а если эти чаяния разбиты, то кто виноват?

Регулируя промышленность, правительство обязуется добиться её процветания; иначе нелепо отнимать у промышленности свободу. А если промышленность страдает, то кто виноват?

Вмешиваясь в торговый баланс, играя с расценками и акцизами, правительство, таким образом, обязуется добиться процветания торговли; а если вместо процветания это приводит к развалу, то кто виноват?

Оказывая покровительство морским промыслам взамен их свободы, правительство принимает меры к их прибыльности; и если они становятся обузой для налогоплательщиков, то кто виноват?

Итак, у нас нет ни единой обиды, за которую правительство не берёт на себя добровольной ответственности. Удивительно ли тогда, что любой провал увеличивает угрозу революции в Европе?

Какое же средство предлагается против этого? Неограниченное расширение сферы действия закона, т.е. ответственности правительства.

Но если правительство занимается контролированием и повышением жалования и не справляется с этим, если правительство берёт на себя заботу обо всех, кто может нуждаться, и не справляется, если правительство берёт на себя поддержку всех безработных и не справляется, если правительство даёт беспроцентные займы всем заёмщикам и не справляется, если, выражаясь словами, к сожалению вышедшими из-под пера г-на де Ламартина, "государство считает, что его предназначение просвещать, развивать, расширять, усиливать, одухотворять и освящать душу народа" и если правительство со всем этим не справляется, то что тогда? Разве не наступит после каждого провала правительства, который -- увы! -- более чем вероятен, равно неизбежная революция?