Александр Дюма. Три мушкетера

Если вы будете переходить через мост - хорошенько ощупайте доски, потому что

одна из них может провалиться у вас под ногами. Если вам случится проходить

мимо строящегося дома - посмотрите наверх, потому что вам на голову может

свалиться камень. Если вам придется поздно возвращаться домой - пусть за

вами следует ваш слуга и пусть ваш слуга будет вооружен, конечно, в том

случае, если вы вполне уверены в нем. Опасайтесь всех: друга, брата

любовницы... особенно любовницы...

Д'Артаньян покраснел.

- Любовницы?.. - машинально повторил он. - А почему, собственно, я

должен опасаться любовницы больше, чем кого-либо другого?

- Потому что любовница - одно из любимейших средств кардинала, наиболее

быстродействующее из всех: женщина продаст вас за десять пистолей. Вспомните

Далилу... Вы знаете Священное писание?

Д'Артаньян вспомнил о свидании, которое ему назначила г-жа Бонасье на

этот самый вечер, но к чести нашего героя мы должны сказать, что дурное

мнение г-на де Тревиля о женщинах вообще не внушило ему ни малейших

подозрений по адресу его хорошенькой хозяйки.

- Кстати, - продолжал г-н де Тревиль, - куда девались ваши три

спутника?

- Я как раз собирался спросить, не получали ли вы каких-либо сведений о

них.

- Никаких.

Арамиса - в Кревкере с пулей в плече и Атоса - в Амьене с нависшим над ним

обвинением в сбыте фальшивых денег.

- Вот что! - произнес г-н де Тревиль. - Ну а как же ускользнули вы

сами?

- Чудом, сударь! Должен сознаться, что чудом, получив удар шпагой в

обоям.

Рошфора!.. Послушайте, милый друг, мне пришла в голову одна мысль.

- Какая, сударь?

- На вашем месте я сделал бы одну вещь.

- А именно?

- Пока его высокопреосвященство стал бы искать меня в Париже, я снова

отправился бы в Пикардию, потихоньку, без огласки, и разузнал бы, что

сталось с моими тремя спутниками. Право, они заслужили этот небольшой знак

внимания с вашей стороны.

- Совет хорош, сударь, и завтра я поеду.

- Завтра! А почему не сегодня же вечером?

- Сегодня меня задерживает в Париже неотложное дело.

- Ах, юноша, юноша! Какое-нибудь мимолетное увлечение? Повторяю вам,

берегитесь: женщина погубила всех нас в прошлом, погубит и в будущем.

Послушайтесь меня, поезжайте сегодня же вечером.

- Сударь, это невозможно.

- Вы, стало быть, дали слово?

- Да, сударь.

- Ну, это другое дело. Но обещайте мне, что если сегодня ночью вас не

убьют, то завтра вы уедете.

- Обещаю.

- Не нужно ли вам денег?

- У меня еще есть пятьдесят пистолей. Полагаю, что этого мне хватит.

- А у ваших спутников?

- Думаю, что у них должны быть деньги. Когда мы выехали из Парижа, у

каждого из нас было в кармане по семидесяти пяти пистолей.

- Увижу ли я вас до вашего отъезда?

- Думаю, что нет, сударь, разве только будет что-нибудь новое.

- В таком случае, - счастливого пути.

- Благодарю вас, сударь.

И Д'Артаньян простился с г-ном де Тревилем, более чем когда-либо

растроганный его отеческой заботой о мушкетерах.

Он по очереди обошел квартиры Атоса, Портоса и Арамиса. Ни один из них

не возвратился. Их слуги также отсутствовали, и ни о тех, ни о других не

было никаких известий.

Д'Артаньян осведомился бы о молодых людях у их любовниц, но он не знал

ни любовницы Портоса, ни любовницы Арамиса, а что касается Атоса, то у него

любовницы не было.

Проходя мимо гвардейских казарм, он заглянул в конюшню, три лошади из

четырех были уже доставлены. Повергнутый в изумление, Планше как раз чистил

их скребницей, и две из них были уже готовы.

- Ах, сударь, - сказал Планше, увидев д'Артаньяна, - как я рад, что вас

вижу!

- А что такое, Планше? - спросил молодой человек.

- Я? Ничуть не бывало.

- Вот это хорошо, сударь.

- Но почему ты спрашиваешь об этом?

- Потому что, когда вы разговаривали с ним, я наблюдал за вами, хотя и

не слышал ваших слов, и знаете что, сударь: он два или три раза менялся в

лице.

- Да ну?

полученном письме. Я же, напротив, был встревожен странным способом, каким

это письмо попало к нам в дом, и ни на минуту не спускал глаз с его

физиономии.

- И какой же она тебе показалась?

- Физиономией предателя.

- Неужели?

- К тому же, как только вы, сударь, простились с ним и скрылись за

углом, Бонасье схватил шляпу, запер дверь и побежал по улице в

противоположную сторону.

- В самом деле, Планше, ты прав: все это кажется мне весьма

подозрительным. Но будь спокоен: мы не заплатим ему за квартиру до тех пор,

пока все не объяснится самым решительным образом.

- Вы все шутите, сударь, но погодите - и увидите сами.

- Что делать, Планше, чему быть, того не миновать!

- Так вы не отменяете своей вечерней прогулки, сударь?

- Напротив, Планше, чем больше я буду сердиться на Бонасье, тем охотнее

пойду на свидание, назначенное мне в том письме, которое так тебя беспокоит.

- Ну, сударь, если ваше решение...

- ...непоколебимо, друг мой. Итак, в девять часов будь наготове здесь,

в казарме. Я зайду за тобой.

Видя, что никакой надежды убедить хозяина отказаться от задуманного

предприятия больше нет, Планше глубоко вздохнул и принялся чистить третью

лошадь.

молодого человека, - то он, вместо того чтобы воротиться домой, отправился

обедать к тому самому гасконскому священнику, который в трудную для четверых

друзей минуту угостил их завтраком с шоколадом.

XXIV. ПАВИЛЬОН

В девять часов Д'Артаньян был у гвардейских казарм и нашел Планше в

полной готовности. Четвертая лошадь уже прибыла.

Планше был вооружен своим мушкетом и пистолетом.

У д'Артаньяна была шпага и за поясом два пистолета. Они сели на лошадей

и бесшумно отъехали. Было совершенно темно, и их отъезд остался

незамеченным. Планше ехал сзади, на расстоянии десяти шагов от своего

господина.

Д'Артаньян миновал набережные, выехал через ворота Конферанс и

направился по дороге, ведущей в Сен-Клу, которая в те времена была гораздо

красивее, чем теперь.

Пока они находились в городе, Планше почтительно соблюдал дистанцию,

которую сам для себя установил, но, по мере того как дорога делалась все

более безлюдной и более темной, он постепенно приближался к своему

господину, так что при въезде в Булонский лес естественным образом оказался

рядом с молодым человеком. Мы не станем скрывать, что покачивание высоких

деревьев и отблеск луны в темной чаще вызывали у Планше живейшую тревогу.

Д'Артаньян заметил, что с его слугой творится что-то неладное.

- Ну-с, господин Планше, что это с вами? - спросил он.

- Не находите ли вы, сударь, что леса похожи на церкви?

- Чем же это, Планше?

- Да тем, что и тут и там не смеешь говорить громко.

- Почему же ты не смеешь говорить громко, Планше? Потому что боишься?

- Да, сударь, боюсь, что кто-нибудь нас услышит.

- Что кто-нибудь нас услышит! Но ведь в нашем разговоре нет ничего

безнравственного, милейший Планше, и никто не нашел бы в нем ничего

предосудительного.

- Ах, сударь! - продолжал Планше, возвращаясь к главной своей мысли. -

Знаете, у этого Бонасье есть в бровях что-то такое хитрое, и он так противно

шевелит губами!

- Какого дьявола ты вспомнил сейчас о Бонасье?

- Сударь, человек вспоминает о том, о чем может, а не о том, о чем

хочет.

- Не надо смешивать осторожность с трусостью, сударь. Осторожность -

это добродетель.

- И ты добродетелен - так ведь, Планше?

- Что это, сударь, блестит там? Похоже на дуло мушкета. Не нагнуть ли

нам голову на всякий случай?

- В самом деле... - пробормотал д'Артаньян, которому пришли на память

наставления де Тревиля, - в самом деле, в конце концов эта скотина нагонит

страх и на меня.

И он пустил лошадь рысью.

Планше повторил движения своего господина с такой точностью, словно был

его тенью, и сейчас же оказался с ним рядом.

- Что, сударь, мы проездим всю ночь? - спросил он.

- Нет, Планше, потому что ты уже приехал.

- Как это - я приехал? А вы, сударь?

- А я пройду еще несколько шагов.

- И оставите меня здесь одного?

- Ты трусишь, Планше?

- Нет, сударь, но только я хочу заметить вам, что ночь будет очень

прохладная, что холод вызывает ревматизм и что слуга, который болен

ревматизмом, плохой помощник, особенно для такого проворного господина, как

вы.

кабачков, что виднеются вон там, и жди меня у дверей завтра, в шесть часов

утра.

- Сударь, я почтительнейше проел и пропил экю, который вы мне дали

замерзну.

- Вот тебе полпистоля. До завтра.

Д'Артаньян сошел с лошади, бросил поводья Планше и быстро удалился,

закутавшись в плащ.

- Господи, до чего мне холодно! - вскричал Планше, как только его

хозяин скрылся из виду.

И, торопясь согреться, он немедленно постучался у дверей одного домика,

украшенного всеми внешними признаками пригородного кабачка.

Между тем д'Артаньян, свернувший на узкую проселочную дорогу, продолжал

свой путь и пришел в Сен-Клу; здесь, однако, он не пошел по главной улице, а

обогнул замок, добрался до маленького уединенного переулка и вскоре оказался

перед указанным в письме павильоном. Павильон стоял в очень глухом месте. На

одной стороне переулка возвышалась высокая стена, возле которой и находился

павильон, а на другой стороне плетень защищал от прохожих маленький садик, в

глубине которого виднелась бедная хижина.

Д'Артаньян явился на место свидания и, так как ему не было сказано,

чтобы он возвестил о своем присутствии каким-либо знаком, стал ждать.

Царила полная тишина - можно было подумать, что находишься в ста лье от

столицы. Осмотревшись по сторонам, д'Артаньян прислонился к плетню. За этим

плетнем, садом, за этой хижиной густой туман окутывал своими складками

необъятное пространство, где спал Париж, пустой, зияющий Париж - бездна, в

которой блестело несколько светлых точек, угрюмых звезд этого ада.

Но для д'Артаньяна все видимое облекалось в привлекательные формы, все

мысли улыбались, всякий мрак был прозрачен: скоро должен был наступить час

свидания.

И действительно, через несколько мгновений колокол на башне Сен-Клу

уронил из своей широкой ревущей пасти десять медленных ударов.

Что-то зловещее было в этом бронзовом голосе, глухо стенавшем среди

ночи.

долгожданного часа - гармонично отзывался в сердце молодого человека. Глаза

его были устремлены на маленький павильон у стены, все окна которого были

закрыты ставнями, кроме одного, во втором этаже.

Из этого окна лился мягкий свет, серебривший трепещущую листву

нескольких лип, разросшихся купою за пределами ограды. Было ясно, что за

этим маленьким окошком, освещенным так уютно, его ждала хорошенькая г-жа

Бонасье.

малейшего нетерпения, устремив взор на прелестное миниатюрное жилище; часть

потолка с золоченым карнизом была видна извне и говорила об изяществе

остального убранства павильона.

Колокол на башне Сен-Клу пробил половину одиннадцатого.

На этот раз д'Артаньян почувствовал, что по жилам его пробежала

какая-то дрожь, объяснить которую не смог бы он сам. Быть может, впрочем, он

начинал зябнуть и ощущение чисто физическое принял за нравственное.

Потом ему пришла мысль, что он ошибся, читая записку, и что свидание

было назначено лишь на одиннадцать часов.

Он приблизился к окну, встал в полосу света, вынул из кармана письмо и

перечел его; нет, он не ошибся: свидание действительно было назначено на

десять часов.

Он возвратился на прежнее место; тишина и уединение начали внушать ему

некоторую тревогу.

Пробило одиннадцать часов.

Д'Артаньян начал опасаться: уж и в самом деле не случилось ли с г-жой

Бонасье что-нибудь недоброе?

Он три раза хлопнул в ладоши - обычный сигнал влюбленных; однако никто

не ответил ему, даже эхо.

Тогда, не без некоторой досады, он подумал, что, быть может, ожидая

его, молодая женщина заснула.

Он подошел к стене и попробовал было влезть на нее, но стена была

заново оштукатурена, и д'Артаньян только напрасно обломал ногти.

В эту минуту он обратил внимание на деревья, листва которых была

по-прежнему посеребрена светом, и, так как одно из них выступало над

дорогой, он решил, что, забравшись на сук, сможет заглянуть в глубь

павильона.

Влезть на дерево было нетрудно. К тому же д'Артаньяну было только

двадцать лет, и, следовательно, он не успел еще забыть свои мальчишеские

упражнения. В один миг он очутился среди ветвей и сквозь прозрачные стекла

его взгляд проник внутрь комнаты.

Страшное зрелище предстало взору д'Артаньяна, и мороз пробежал у него

по коже. Этот мягкий свет, эта уютная лампа озаряла картину ужасающего

разгрома: одно из оконных стекол было разбито, дверь в комнату была

выломана, и створки ее висели на петлях; стол, на котором, повидимому,

приготовлен был изысканный ужин, лежал, опрокинутый, на полу; осколки

бутылок, раздавленные фрукты валялись на паркете; все в этой комнате

свидетельствовало о жестокой и отчаянной борьбе; д'Артаньяну показалось

даже, что он видит посреди этого необыкновенного беспорядка обрывки одежды и

несколько кровавых пятен на скатерти и на занавесках.

С сильно бьющимся сердцем он поспешил спуститься на землю; ему хотелось

взглянуть, нет ли на улице еще каких-либо знаков насилия.

Неяркий приятный свет по-прежнему мерцал посреди ночного безмолвия. И

тогда д'Артаньян заметил нечто такое, чего он не заметил сразу, либо до сих

пор ничто не побуждало его к столь тщательному осмотру: на земле, утоптанной

в одном месте, разрытой в другом, имелись следы человеческих ног и лошадиных

копыт. Кроме того, колеса экипажа, по-видимому прибывшего из Парижа,

проделали в мягкой почве глубокую колею, которая доходила до павильона и

снова поворачивала в сторону Парижа.

Наконец д'Артаньян, продолжавший свои исследования, нашел у стены

разорванную дамскую перчатку. Эта перчатка в тех местах, где она не

коснулась грязной земли, отличалась безукоризненной свежестью. То была одна

из тех надушенных перчаток, какие любовники столь охотно срывают с

хорошенькой ручки.

По мере того как д'Артаньян продолжал свой осмотр, холодный пот все

обильнее выступал у него на лбу, сердце сжималось в ужасной тревоге, дыхание

учащалось; однако для собственного успокоения он говорил себе, что, быть

может, этот павильон не имеет никакого отношения к г-же Бонасье, что молодая

женщина назначила ему свидание возле этого павильона, а не внутри его, что

ее могли задержать в Париже ее обязанности, а быть может, и ревность мужа.

Но все эти доводы разбивало, уничтожало, опрокидывало то чувство

внутренней боли, которое в иных случаях овладевает всем нашим существом и

кричит, громко кричит, что над нами нависло страшное несчастье.

И д'Артаньян словно обезумел; он бросился на большую дорогу, пошел тем

же путем, каким пришел сюда, добежал до парома и начал расспрашивать

перевозчика.

Около семи часов вечера перевозчик переправил через реку женщину,

закутанную в черную накидку и, по-видимому, отнюдь не желавшую быть

узнанной; однако именно эти особые предосторожности и заставили перевозчика

обратить на нее внимание, и он заметил, что женщина была молода и красива.

Тогда, как и ныне, многие молодые и красивые женщины ездили в Сен-Клу,

не желая при этом быть замеченными, но тем не менее д'Артаньян ни на минуту

не усомнился в том, что перевозчик видел именно г-жу Бонасье.

При свете лампы, горевшей в хижине перевозчика, молодой человек еще раз

перечел записку г-жи Бонасье и убедился в том, что он не ошибся, что

свидание было назначено в Сен-Клу, а не в каком-либо другом месте, возле

павильона г-на д'Эстре, а не на другой улице.

Все соединялось, чтобы доказать д'Артаньяну, что предчувствия не

обманули его и что случилось большое несчастье.

Он побежал обратно; ему казалось, что, быть может, за время его

отсутствия в павильоне произошло что-нибудь новое и его ждут там какие-то

сведения.

Переулок был по-прежнему безлюден, и тот же спокойный, мягкий свет

лился из окна.

И вдруг д'Артаньян вспомнил об этой немой и слепой лачуге, которая, без

сомнения, видела что-то, а возможно, могла и говорить.

Калитка была заперта, но он перепрыгнул через плетень и, не обращая

внимания на лай цепного пса, подошел к хижине.

Он постучался. Сначала никто не отозвался на стук. В хижине царила

такая же мертвая тишина, как и в павильоне; однако эта хижина была его

последней надеждой, и он продолжал стучать.

Вскоре ему послышался внутри легкий шум, боязливый шум, который,

казалось, и сам страшился, что его услышат.

Тогда д'Артаньян перестал стучать и начал просить, причем в его голосе

слышалось столько беспокойства и обещания, столько страха и мольбы, что этот

голос способен был успокоить самого робкого человека. Наконец, ветхий,

полусгнивший ставень отворился или, вернее, приоткрылся и сразу же

захлопнулся снова, едва лишь бледный свет небольшой лампы, горевшей в углу,

озарил перевязь, эфес шпаги и рукояти пистолетов д'Артаньяна" Однако, сколь

ни мимолетно было все это, д'Артаньян успел разглядеть голову старика.

- Ради бога, выслушайте меня! - сказал он. - Я ждал одного человека, но

его нет. Я умираю от беспокойства. Скажите, не случилось ли поблизости

какого-нибудь несчастья?

Окошко снова медленно отворилось, и то же лицо появилось в нем снова;

только сейчас оно было еще бледнее прежнего.

Д'Артаньян чистосердечно рассказал старику все, не называя лишь имен;

он рассказал, что у него было назначено возле этого павильона свидание с

одной молодой женщиной, что, не дождавшись ее, он влез на липу и при свете

лампы увидел разгром, царивший в комнате.

Старик слушал его внимательно, утвердительно кивая; потом, когда

д'Артаньян кончил, он покачал головой с видом, не предвещавшим ничего

доброго.

- Что вы хотите сказать? - вскричал д'Артаньян. - Ради бога, объясните,

что все это значит!

- Ах, сударь, - отвечал старик, - ни о чем меня не спрашивайте, потому

что, если я расскажу вам о том, что видел, мне не миновать беды.

- Так, значит, вы видели что-то? - спросил д'Артаньян. - Если так, -

продолжал он, бросая ему пистоль, - расскажите... ради бога, расскажите, что

вы видели, и даю честное слово дворянина - я сохраню в тайне каждое ваше

слово.

Старик прочитал на лице д'Артаньяна столько искренности и столько

- Часов около девяти я услыхал на улице какой-то шум. Желая узнать, в

чем дело, я подошел к двери, как вдруг заметил, что кто-то хочет войти ко

мне в сад. Я беден и не боюсь, что меня могут обокрасть, поэтому я отворил

дверь и увидал в нескольких шагах трех человек. В темноте стояла запряженная

карета и верховые лошади. Лошади, очевидно, принадлежали этим мужчинам,

которые были одеты как дворяне.

"Что вам угодно от меня, добрые господа?" - спросил я.

"У тебя должна быть лестница", - сказал тот, который показался мне

начальником.

"Да, сударь, та, на которой я собираю фрукты".

"Дай ее нам и ступай домой. Вот тебе экю за беспокойство. Только помни:

если ты сболтнешь хоть слово о том, что увидишь и услышишь - ведь я уверен,

как тебе ни грози, ты все равно будешь смотреть и слушать, - тебе конец!"

С этими словами он бросил мне экю, который я поднял, и взял лестницу.

Заперев за ним калитку, я сделал вид, будто иду в дом, но в действительности

сейчас же вышел через заднюю дверь и, крадучись в темноте, добрался до того

вон куста бузины, откуда мог видеть все, оставаясь незамеченным.

Трое мужчин бесшумно подкатили карету ближе и высадили из нее какого-то

человека, толстого, низенького, с проседью, одетого в поношенное темное

платье. Он с опаской взобрался на лестницу, осторожно заглянул в комнату,

тихонько спустился вниз и шепотом проговорил:

"Это она".

Тот, который разговаривал со мной, сейчас же подошел к двери павильона,

отпер ее ключом, который вынул из кармана, закрыл за собой дверь и скрылся;

тем временем остальные двое влезли на лестницу. Старичок остался у дверцы

кареты, кучер придерживал упряжку, а слуга - верховых лошадей.

Вдруг из павильона послышались громкие крики, какая-то женщина

подбежала к окну и открыла его, словно собираясь броситься вниз. Однако,

заметив двух мужчин, она отскочила назад, а мужчины прыгнули в комнату.

Больше я ничего не видел, но услышал треск мебели, которую ломали.

Женщина кричала и звала на помощь, но вскоре крики ее затихли. Трое мужчин

подошли к окну. Двое из них спустились по лестнице, неся женщину на руках, и

посадили ее в карету; маленький старичок влез в карету вслед за ней. Тот,

который остался в павильоне, запер окно и минуту спустя вышел через дверь.

Его два спутника уже сидели верхом и ждали его. Удостоверившись в том, что

женщина находится в карете, он тоже вскочил в седло, слуга занял место рядом

с кучером, коляска быстро отъехала под конвоем трех всадников, и все было

кончено. После этого я ничего не видел и не слышал.

Потрясенный этой страшной вестью, д'Артаньян остался недвижим и

безмолвен: все демоны ярости и ревности бушевали в его сердце.

- Господин, - сказал старик, на которого это немое отчаяние произвело,

по-видимому, большее впечатление, чем могли бы произвести крики и слезы, -

право же, не надо так сокрушаться! Ведь они не убили вашу милую, и это

главное.

- Знаете ли вы хоть приблизительно, - спросил д'Артаньян, - что за

человек руководил этой адской экспедицией?

- Нет, я не знаю его.

- Но раз вы с ним говорили, значит, вы могли и видеть его.

- Ах, вы спрашиваете о его приметах?

- Да.

- Высокий, худой, смуглый, черные усы, черные глаза, по наружности -