Андре Конт-Спонвиль Философский словарь

Мера (Mesure)

Семейство за обедом. Мать приносит десерт. «Тебе побольше?» – обращается она к маленькому сыну. «Мне очень побольше!» – отвечает ребенок с сияющими от предвкушения глазами. Проблема заключается не в отсутствии чувства меры, а в самом понятии меры, т. е. не в нарушении правила, а в его существовании. Способна ли чрезмерность отменить то, что предположительно в ней содержится? Именно в этом, возможно, кроется слабость романтизма. Впрочем, не будем слишком торопиться. Сегодняшние дети и подростки с легкостью присваивают превосходную степень явлениям и понятиям, явно того не заслуживающим, выхолащивая самый ее смысл. «Суперклассный фильм», «гипермодный прикид», «мегакрутой компьютер» и т. д. Складывается впечатление, что чрезмерность становится единственно возможной мерой чего-либо. Конечно, это всего лишь мода, которая пройдет, как проходит любая мода. Тем не менее она заставляет задуматься и над сущностью нашего времени, и над тем, каковы наши дети. Чувство меры прививается постепенно и никогда не бывает совершенным. Но современные дети, да и не только дети, похоже, не слишком склонны к нему прислушиваться. Они предпочитают бесконечность. Предпочитают безмерность. Значит, им необходимо измениться – ведь в нашем распоряжении, даже если мы пожелаем заселить бесконечность, есть только мера. Это хорошо понимали древние греки. Бесконечность недостижима, незаконченна, несовершенна. Напротив, совершенство предполагает равновесие, гармонию, пропорциональность. «Ни слишком много, ни слишком мало», как часто говорит Аристотель. И это единственно доступное нам совершенство. В эстетике оно тоже важно: «Недостаточно, чтобы какая-то вещь была прекрасна, – пишет Паскаль, – она еще должна подходить нам, чтобы в ней не было ничего лишнего и не ощущалось ни в чем недостатка». А вот что говорит Пуссен (150): «Мера вынуждает нас не заходить слишком далеко, заставляя во всех случаях придерживаться умеренности и середины». Эта середина, как и золотая середина Аристотеля, не имеет ничего общего с посредственностью. Скорее уж это отказ от всякой чрезмерности, от всех недостатков. Ведь и лучник целится в центр мишени, а не в ее края и не за ее пределы. Что из этого следует? Что мера есть одновременно и правило, и исключение. Возможно, с понимания этого и начинается классика. «Из двух слов, – пишет Валери (151), – выбери меньшее». Эстетика меры это, по выражению Жида (152), эстетика литоты, эстетика счастливой конечности. Она противоположна преувеличению, пафосу, выспренности. Аполлон против Диониса, Сократ против Калликла (153). Чувство меры есть победа над собой, над чрезмерностью своих желаний, гнева, страхов. Благодаря чему оно приближается к этике и становится добродетелью.

Слово «мера» имеет два значения. Прежде всего, оно обозначает результат измерения, т. е. оценку или определение какой-либо величины, ее интенсивность (степень) или распространение (количество). В этом смысле мера, которая может быть объективно выражена численно, противостоит неизмеримому, безмерному, неопределимому, т. е. всему, что слишком мало, слишком велико или слишком изменчиво, чтобы быть измерено. Именно в этом смысле мы говорим об измерении расстояния, температуры или скорости. Но это же слово обозначает также, скорее всего в результате сокращения выражения «точная мера», определенное качество или определенный идеал умеренности, равновесия и пропорциональности, к которому должны стремиться все наши творения (эстетически) и все наши поступки (нравственно). В этом значении мера противостоит чрезмерности, и мы говорим, что человек наделен чувством меры, если он успешно противостоит излишествам любого рода, особенно проявлениям гнева или фанатизма. Очевидно, что во втором значении слово «мера» обозначает субъективную данность, не поддающуюся числовому измерению. Синонимом ему в этом случае служит «умеренность», у древних греков именовавшаяся «sophrosune» в противовес «hubris» (излишество, чрезмерность). Можно ли сказать, что это сдержанность? Скорее, сдержанность есть особый вид умеренности, проявляющийся по отношению к чувственным удовольствиям, иначе говоря, качество, обратное склонности к излишествам такого рода, как обжорство, пьянство или разврат. Умеренный человек обязан быть сдержанным. Но быть сдержанным, увы, еще недостаточно для умеренности. Сдержанными людьми были Савонарола и Робеспьер, однако и в поступках, и в действиях, и в характере ни тот ни другой не проявили ни малейших признаков умеренности. Мера есть умеренность души или всего существа не только по отношению к телу и телесным удовольствиям, но и по отношению к миру, к образу мыслей, к себе. Это качество, противоположное фанатизму, экстремизму, потворству страстям.

Вот почему умеренность так редко выглядит привлекательной. Мы предпочитаем людей страстных, одержимых энтузиазмом, тех, кто яростно верит во что-то и легко поддается чувствам. Пророков, демагогов и тиранов мы часто предпочитаем тем, кто старательно, как землемер поле, вымеряет реальную действительность и скрупулезно, как бухгалтер, высчитывает ее вероятности. История кишит такими энтузиастами-убийцами, которые под восхищенный рев толпы торжествовали победу над умеренными умами. Но торжество ничего не доказывает, во всяком случае, не столь убедительно, как убийство. Разве может быть мир без умеренности? Правосудие без чувства меры? Счастье без предела?

По словам Лукреция, Эпикур «воздвиг преграду как желанию, так и страху». Это справедливо в том смысле, что чрезмерность обрекает людей на несчастье, неудовлетворенность, тревожность и насилие. Люди все время хотят иметь все больше – разве они способны удовлетвориться чем бы то ни было? Они хотят всего – как им понять, что необходимо делиться и довольствоваться тем, что имеешь? Мудрец, по Эпикуру, это прежде всего человек умеренности. Он умеет ограничить свои желания действительно доступными удовольствиями – такими, которые способны сделать его довольным, такими, которые несут в себе собственную меру, как телесные удовольствия (если они естественны и необходимы), или такими, которым не угрожает никакая чрезмерность (удовольствия, получаемые от дружбы или занятий философией). Последнее утверждение может быть оспорено. Разве изобретение собственной философской системы, предлагаемое Эпикуром, и претензия объявить миру истину обо всем на свете не являются нарушением чувства меры? Возможно, что и являются. Гораздо больше умеренности и мудрости демонстрирует в этом отношении Монтень. Наверное, поэтому он сегодня более актуален. Все системы мертвы, ложны и обречены забвению. Чрезмерность – скоропортящийся продукт, даже в рамках философского учения. А в искусстве? Это зависит от вкуса. Кто-то предпочитает Рабле, кто-то – Монтеня. Но даже прекрасная чрезмерность, такая, какую мы встречаем у Рабле или Шекспира, сохраняет художественную ценность только благодаря чувству меры, которому подчинена. «Все, что относится к области искусства, – говорит Платон, – каким-то образом причастно к измерению» («Политик», 285а). Не бывает бесконечных книг, бесконечных картин и бесконечных скульптур. А бесконечная музыка? Да, ее можно сочинить и исполнить, например с помощью компьютера, но слушать ее никто не будет. Наслаждаться ею никто не будет. Человек не Бог, а человечность не отделима от чувства меры.

Об этом напоминает нам Камю в своих рассуждениях об «утрате современностью чувства меры»: «Любая мысль и любой поступок, переходя за какую-то грань, становятся отрицанием самих себя; мера вещей и мера человека существует» («Бунтующий человек», V). Именно об этой мере почти всегда забывают революционеры, что и приводит их либо к терроризму (пока они находятся в оппозиции), либо к тоталитаризму (когда они приходят к власти). Маркс был романтиком. Революционеры вообще почти всегда романтики. Именно поэтому они так опасны и так нравятся людям. Ведь чрезмерность соблазнительна, она приводит в трепет и очаровывает. Мера внушает скуку. Во всяком случае, таков романтический предрассудок, питаемый новейшим временем. Его необходимо понять, чтобы преодолеть. «Что бы мы ни делали, – продолжает Камю, – безмерность постоянно сохранит свое место в сердце человека наряду с одиночеством. Все мы носим в себе свои злодейства, бесчинства и кару за них. Но наша задача не в том, чтобы, спустив с цепи, выпустить их в мир, а в том, чтобы победить их в самих себе и в других». Что мы можем противопоставить варварству? Осторожность в поступках, обдуманность и определенность действий – одним словом, меру, но в союзе с решимостью.

Мне возразят, и совершенно справедливо, что на свете существуют вещи, не поддающиеся измерению или поддающиеся ему с большим трудом. Это верно по отношению к науке, поскольку в ней есть явления либо вообще неизмеримые, либо такие, измерение которых приводит к неопределенным или парадоксальным результатам потому, что в процессе измерения явление видоизменяется (принцип неопределенностей Гейзенберга, уменьшение пучка волн в квантовой механике и т. д.), или потому, что сама мера меняется в зависимости от шкалы измерения (например, если бы мы захотели измерить побережье Британии). Это верно и по отношению к жизни общества – какой мерой измерить свободу и счастье народа, его сплоченность и степень цивилизованности? Наконец, и может быть, главным образом, это верно по отношению к жизни отдельного человека. Страдание измерить нельзя. Удовольствие тоже измерить нельзя. Нельзя измерить любовь. Все главное, наиболее важное, основополагающее не поддается измерению, и поэтому мера не есть нечто основополагающее.

Вместе с тем не следует путать то, что не поддается точному или абсолютному измерению, и то, к чему вообще не приложим количественный подход. Длина британского побережья будет разной в зависимости от того, как именно мы будем ее измерять (учитывать или нет каждую бухточку, каждый утес, каждую извилину, каждый выступ каждого камня и т. д.). Но это не значит, что Британии не существует, или что у нее нет побережья, или что его длина меньше, чем длина побережья Вандеи или Котантена. То же самое можно сказать о народах. Нельзя с точностью измерить степень их свободы или мирного существования, из чего отнюдь не следует, что свободы и мира не существует, или что они одинаковы для всех народов, или что они никогда не меняются. Наконец, то же самое справедливо и для каждого отдельного человека. Не поддается измерению удовольствие, но далеко не все удовольствия стоят друг друга. Не поддается измерению страдание, но есть страдания более или менее тяжкие. Не поддается измерению любовь, но она бывает более и менее сильной, более и менее большой, более и менее глубокой. Вот почему даже в тех случаях, когда объективное или числовое измерение невозможно, мера все-таки остается необходимой как добродетель. Речь идет о том, чтобы соизмерять свое поведение со своими истинными чувствами или с требованиями действительности. Это значит, что не надо изображать из себя, как говорил Марк Аврелий, трагика на сцене, не надо рвать на себе волосы из-за всякого пустяка, усугублять своих горестей и позволять им собой командовать. Одним словом, следует оказывать им сопротивление. В то же время не следует сводить свою жизнь к какому-то строго определенному минимуму, отворачиваться от реальности, замыкаться в бесчувствии, запрещать себе любить, страдать и наслаждаться… Это трудное искусство, которому мы учимся всю жизнь, это искусство умеренности. Это искусство без искусственности (или как можно более безыскусное искусство), не оставляющее после себя творений. Паскаль называл его «естественной простотой», я предпочитаю называть правильностью. «Не преувеличивай того, что мало; не преуменьшай того, что велико». Это своего рода справедливость от первого лица, или справедливость наедине с собой. Ее символом могут прекрасно послужить все те же весы. Чашами этих весов выступают, по словам Паскаля, душа и сердце, которые мерят все, но сами не поддаются измерению. Следовательно, мера всего – это наше тело (единственный измерительный инструмент, без которого мы не можем обходиться и отталкиваясь от которого нами созданы все остальные меры), но тело обученное, наделенное как чувствами, так и разумом, способное измерять и поддающееся измерению. Одним словом, то, что мы зовем духом.