Антре, антре!

Цирковой оркестр грянул марш, и публика выплеснула на арену залп аплодисментов.

Рудольфо вышел к ним, подняв правую руку ладонью внутрь: по левую от него всегда была Меланколина. Дойдя до середины арены, он остановился и замер.

Под куполом померкли яркие софиты, оставив лишь яркий кружок света посреди желтого пятачка, на котором воцарился Рудольфо. На мгновение всё затихло, остановилось, замерло в ожидании.

И словно придя из этой самой тишины, родившись из бледной луны, которую топтал Рудольфио, в зал потек звук флейты. Он окутывал мелодичным дыханием музыканта каждого из тех, чей взор был устремлен сейчас на арену.

Музыка оживила застывшую фигуру в белой, струящейся одежде, колыхнула широкие рукава, и Рудольфо сделал первый шаг. Меланколина следовала за ним.

Танец на кончиках пальцев, воздушный, волшебный, чарующий, само вдохновение. Они не касаются ногами ковра, они парят над ним, два белоснежных цветка, закрученных потоком воды…

Кто-то забыл дышать, и схватился рукой за горло? О, так бывает во время выступления Рудольфо и Меланколины. Хочется плакать и улыбаться? Все правильно, так и должно быть. Циничным, заскорузлым душам тоже иногда надо распрямляться, хотя бы на минутку.

Шепот в кулисах, похожий на возню крыс в ворохе бумаги.

- Это просто невозможно…

- Как он это делает?

Но кто тут говорит о возможном?

Маэстро, дайте последний такт, поставьте точку, пусть зритель в пятом ряду, наконец, сделает вдох.

Миг тишины, не той, которая до, но которая после, тишины, способной прорвать своей силой самую мощную плотину.

- Вуаля! – вновь взмывает правая рука Рудольфо, и обрушивает каскад аплодисментов.

- Браво, браво!

- Улыбнись им, Меланколина, - шепчет Рудольфо, сквозь оковы одышки. Он уже давно не молод, лишь ты, Меланколина, вечно юна и легка, словно бабочка.

Выход на «бис», и обратный путь, сквозь кулисы, в свой вагончик.

Им никогда не будет тесно вдвоем. Тесно бывает лишь одному.
Хозяин цирка носит тонкие усики и зачесывает волосы назад, чтобы казаться франтом. От него всегда исходит еле заметный, но неистребимый запах песка и опилок.

- Я хочу, чтобы ты сделал на следующем выступлении пируэт с одной трапеции – на другую, - сказал он Рудольфо, - зрителю нужно больше впечатлений.

- Это опасно… Совсем без репетиций, - нахмурился тот.

- Для такого гения, как ты? Перестань, Рудольфо. Я повышаю тебе гонорар на целую треть, если ты выполнишь завтра этот трюк.

- Мне нужно, хотя бы, неделю, чтобы отрепетировать, - упрямо мотнул головой Рудольфо.

- Но я не могу ждать неделю! У нас упали сборы, чем я буду платить аренду земли? На что накормлю тигров? Нас может спасти только новый номер.

- Дайте мне всего неделю, и я сделаю вам самый лучший номер, - не соглашался акробат.

- Я даю тебе три дня. И ты покажешь мне новый номер или навсегда вылетишь из цирка вместе с твоим замшелым тряпьём!

- Это невозможно…

- Сделай невозможное, или, хотя бы, на пределе возможного. И это – мои последние слова.

Хозяин закурил сигару, и можно было идти, потому что в этот момент он становился совершенно глухим и слепым.
- Ты устала, Меланколина?

Она никогда не жалуется. Вздохнёт, разве что, так легко, так тихо, что никто и не заметит.

Ночь, и все спят, арена только для них. Они и в самом деле должны сделать невозможное: перелететь арену под куполом вдвоём! Он будет держать Меланколину одной рукой, а другой схватится за трапецию. Никто не сможет повторить этот трюк, только они с Меланколиной. Под куполом они – боги!

Но и это ещё не всё. Самый главный сюрприз он готовит втайне от всех. Его номер переживёт века, о нём будут рассказывать те, кому посчастливилось видеть это чудо.

- Я буду держать тебя крепко, Меланколина, ты не должна бояться!

Но она и не боится, только улыбается, смелая девочка.

Осенние ночи темны, длинны и пахнут дымом с далёких полей. А они чувствуют только запах своего пота, свет не гаснет даже на минутку, и время внезапно становится маленьким, таким, что может закатиться мелкой монеткой в щель, затеряться навсегда.

Полёт под куполом как сон для тех, кто не спит уже третью ночь подряд.

В глазах песок, наверное, плохо вымели ковёр. Плеснуть водой из железной бочки, ощутить привкус ржавчины…

Рудольфо спит рядом с Меланколиной, и всё летит во сне, к сверкающей под софитами перекладине, вытянув правую руку, под левой - Меланколина. Полёт бесконечен, и они становятся птицами. Они будут вечно парить в нарисованном небе.

«Проснуться и увидеть рядом с собой тебя, Меланколина, дороже любого полёта, самых прекрасных крыльев».
- Смерррррртельный номер! Впервые! Великий Рудольфо! – конферансье заглушил выкриком барабанную дробь.

О! Сегодня они не выйдут, они выбегут, нет, их вынесет октябрьским сквозняком, и кто-то, может даже почувствует капли дождя на своём лице.

Их уносит вверх как дым от сгоревшей листвы, они могли бы раствориться, развеяться, но их поймали и теперь не отпустят сотни глаз, жадных до чудес.

«Дай им вальс, дирижёр!

Даже статуи ожили бы под этими звуками, в молчаливом парке, если бы до них донеслась музыка. Заставь их пуститься в пляс, пусть разомнут мраморные ноги, веками попирающие постаменты, поросшие мхом и водорослями.

Возьмите этот вальс! Пусть он отразится в замёрзших лужах, в этом царстве осени!

Ах, что за вальс, что за бритвенная острота, разрезающая на буквы каждое слово, случайно вылетевшее из ртов охотников за праздником. Надорви скрипкой эти ватные сердца, заставь их биться на три четверти!

Твои волосы, Меланколина, пахнут прихваченной инеем травой.

О, моя любовь, танцуй со мной этот надрывный вальс, а потом мы полетим над головами, мы двое безумных птиц!

Давай, сорви этот вальс как последнюю розу в саду!

Не надо слёз, это просто душа распрямляется в грудной клетке, и потому больно.

Гулко ухает туба, на сильную долю, а поверх вьётся белокурым локоном фортепьяно.

Возьми этот вальс! Прикрепи его к груди.

Мы сами с тобой – осень, осыплем их листьями, что собрали в ночном саду?

Кленовые ладошки, тополиные сердца и рябиновые пальчики, и всё это мы бросим им в лицо.

Толпа взрывается аплодисментами, когда мы с тобой, на тоненькой перекладине трапеции, как на качелях летим над ними.

Метель октября, которую творим мы с тобой, Меланколина. Из рук, согретые теплом наших тел, из распахнутой души. Возьмите эту осень, сохраните в альбомах и между страницами книг, чтобы через много лет найти и вновь пережить сегодняшний вечер.

И когда они будут думать, что уже нечему удивляться, мы ещё раз опровергнем их, моя Меланколина!»

Раскачать трапецию и нырнуть навстречу застывших в «ах!» лицам.

Но кто-то сегодня будет горько плакать, когда осознает тот миг… Мгновение, которое изменило всё, разбило на мельчайшие осколки восторг и изумление.

Край лёгкой ткани платья Меланколины удержала трапеция, с которой сорвался Рудольфо.

Он долетел до своей цели, уцепился пальцами правой руки, почти ногтями, но левая – пуста, и эта пустота проникает в сердце, сдавливает его, подбирается к горлу и выдавливает имя.

- Меланколина!

«Для тебя ли выстлал я арену листьями? Горстью свежего снега лежишь ты на нетканом ковре.

Я завершу наш с тобой полёт, догоню тебя и обниму, чтобы вновь под моей левой рукой билось твоё сердце».

Дирижёр выронил палочку, туба испустила стон.

Разом ахнули зрители.

Посреди манежа, сгребая руками белую ткань женского шёлкового платья, бился как большая рыба, выброшенная на сушу, Рудольфо.

Тишина… Как никогда после его выступлений долгая и жуткая.

- Это просто невозможно! – шёпот в кулисах.

- Зачем он это сделал?!

Места для всех, кто хотел бы в последний раз увидеть Рудольфо при жизни, не хватает, поэтому клоуны, ещё не смывшие грим, дрессировщик в синих галифе, женщина-змея, поверх серебристой шкуры которой наброшен больничный халат, и все другие стоят в очереди.

Хозяин цирка, внезапно вылинявший и постаревший, опускается на стул рядом с кроватью. Ему можно немножко больше, чем другим.

Слова, смешавшиеся со свистом воздуха из раздавленных лёгких…

- Что….с…. ней….

Взгляды летят от одного к другому, сталкиваясь и пересекаясь.

- Её больше нет, Рудольфо.

Акробат прикрыл глаза, будто кивая, он понимает, что хрупкой Меланколине не выдержать падения с такой высоты.

«Я иду за тобой, я догоню тебя, моя любовь. Меланколина».
Не хочется смотреть на золотую листву под ногами, она напоминает о смерти.

И ещё много лет будет напоминать.

- О чём вы говорили там, в палате? – спросил хозяина молодой жонглёр. Он приходился хозяину племянником, и потому мог проявить любопытство в неподходящий для того момент.

- Я сказал ему, что Меланколины больше нет, - ответил тот, стряхивая налипший липовый лист.

- А кто такая Меланколина? Кажется, он крикнул это имя перед тем, как разжать руки и броситься вниз, на арену?

Хозяин удивлённо посмотрел на племянника, но потом качнул головой.

- Да, ты ж ещё молод, ты не можешь знать. Меланколина был женой Рудольфо. Она умерла от гриппа двадцать лет назад. Но он так и не смог поверить в её смерть. Ему казалось, что она всегда рядом с ним. Держа в руке её платье или шарф, он видел её, свою любимую Меланколину.

Владелец цирка на минутку замолчал, вызывая в памяти давно стёршийся образ молодой девушки. Но видел только запрокинутый подбородок и посмертную улыбку Рудольфо.

- Для всех это был просто трюк, номер, с которым он выступал. Лишь я знал об этом.

- Но это же сумасшествие! – воскликнул юноша.

- Может, ты и прав. Но я думал: если его разбитому сердцу так легче, почему бы и нет? Она продолжала жить, пусть и в его воображении? Иногда мне даже казалось, что я вижу её в очертаниях развевающейся ткани.

- Но почему он, всё-таки, упал с трапеции? Ведь ему ничего не стоило подтянуться.

- Неужели ты ещё не понял? Ах, молодость, молодость. Что тебе известно о боли от внезапно отобранной у тебя любви? Сидел ли ты рядом с той, которая уже никогда не скажет ни слова, которую упрячут в деревянный ящик, а затем в землю?

Мальчик помотал головой.

- Рудольфо бросился вслед за ней, когда увидел, что его Меланколина сорвалась, упала на манеж.

- Так он и вправду думал, что она разбилась?

- Именно так, сынок…

Некоторое время они шли молча, думая каждый о своём.

- Но тогда зачем ты, дядя, сказал ему, что она погибла? Пусть бы думал, что она жива, ведь смертельно больным и умирающим стараются говорить или хорошее, или неправду! – вдруг сказал жонглёр.

Пожилой мужчина усмехнулся.