Бурдье П. Политические позиции и культурный капитал// Бурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993. С. 99-158

Политическая наука достаточно давно зафиксировала факт, что значительная часть опрашиваемых воздержи­вается от ответов на вопросы о политике, и что эти "неответы" варьируют в значительной мере в зависи­мости от пола, возраста, уровня образования, профес­сии, места жительства и от политических тенденций, но из этого не делалось никакого вывода, и наука до­вольствовалась сожалениями по поводу таких досадных отказов. Достаточно заметить, что это "болото" обра­зуется в большой мере из тех, кого принято называть "народ" или "массы", чтобы усомниться в роли, кото­рую они выполняют в функционировании "либераль­ной демократии", и в участии, которое они принимают в поддержании установленного порядка. Уклонение от ответа является, быть может, не столько упущением си­стемы, сколько одним из условий ее функционирова­ния как незамеченной, и, следовательно, признанной, цензовой системы.

Следует усомниться и в самом понятии "личное мнение": так, в опросах общественного мнения, где суммируются все опрошенные без различия, намерение высказывать "личное мнение" прослеживается в анке­тах через все эти "по Вашему мнению...", "как Вы ду­маете...", "по вашему...", или когда выбирают самосто­ятельно, без посторонней помощи одно из нескольких готовых мнений. Опросы общественного мнения скры­то принимают политическую философию, которая из политического выбора делает собственно политическое суждение, применяя политические принципы, чтобы ответить на проблему, воспринимаемую как политическая, т. е. философию, признающую за всеми не просто право, но власть высказывать такое суждение. Соци­альная история понятия "личное мнение" могла бы, конечно, показать, что это изобретение XVIII века бе­рет свое начало в рационалистической вере, согласно которой способность "судить верно", как говорил Де­карт, т. е. отличать внутренним, спонтанным и непос­редственным чувством хорошее от плохого, правду ото лжи, есть универсально применимая всеобщая способ­ность (как и способность эстетического суждения у Канта), — даже если мы согласимся с тем, что всеобщее образование, особенно начиная с XIX века, необходи­мо для полного развития этой способности и обосно­вания действительно универсальной способности суж­дения — всеобщего избирательного права. Идея "личного мнения" может быть отчасти обязана своей очевидностью тому, что сформулирована в противовес притязанию Церкви на монополию производства легитимных суждений, средств производства суждений и производителей суждений. Идея "личного мнения" не­отделима от идеи толерантности, — оспаривают лю­бого авторитета во имя убеждения в том, что ценятся все мнения вне зависимости от того, кто их произвел. Эта идея выражает с самого начала интересы интеллек­туалов, независимых мелких производителей мнения, чья роль растет параллельно со становлением поля спе­циализированного производства и рынка продуктов культуры, и далее, со становлением субполя, специали­зированного на производстве политических мнений (пресса, партии и все представительные инстанции).

Ответ на вопрос в анкете о политике так же, как и участие в голосовании, или (на другом уровне уча­стия) чтение в газетах об опросах общественного мне­ния или вступление в партию — это частный случай встречи спроса и предложения. С одной стороны, поле идеологического производства — относительно автоном­ный мир, где вырабатываются в конкуренции и конф­ликте инструменты осмысливания социального мира, объективно имеющиеся в наличии в данный момент времени, и где, в то же время определяется поле полити­чески мыслимого, если угодно, легитимная проблемати­ка. С другой стороны, — социальные агенты, занима­ющие различные позиции в поле классовых отношений, и определяемые по более или менее значи­тельной специфической политической компетенции, т. е. по более или менее выраженной способности призна­вать политические вопросы именно как политические и трактовать их как таковые, давая на них политиче­ский ответ и исходя из чисто политических принципов (а не из этических, например); способности, которая неотделима от более или менее глубокого ощущения быть компетентным* в полном смысле этого слова, а значит — социально признанным в качестве правомоч­ного заниматься политическими делами, давать свое мнение по этим вопросам или даже менять их курс. В действительности можно предположить, что компетен­ция в смысле технической квалификации (политиче­ской культуры) меняется на компетенцию в смысле квалификации социально признанной, как полагаю­щиеся атрибут и атрибуция, универсальность которых есть одновременно их немощность, объективное ("это не мое дело") и субъективное ("это меня не интересует") устранение.

Несомненно, не существует более радикальной постановки проблемы политики, чем та, в которой Маркс и Энгельс ставят вопрос о способности к худо­жественному производству, помещая его в разряд полити­ческих. Анализируя концентрацию способности к худо­жественному производству в руках нескольких индивидов и соответствующее (или даже вытекающее из этого факта) обделение масс, Маркс и Энгельс изо­бражают общество (коммунистическое), где "не суще­ствует живописцев, существуют лишь люди, которые занимаются и живописью как одним из видов своей деятельности"³' и где, благодаря развитию производи­тельных сил, общее уменьшение рабочего дня (соотно­сящееся с общим сокращением и с равномерным рас­пределением рабочего времени) позволяет получить "вполне достаточно свободного времени, чтобы при­нимать участие в общих делах общества, как теорети­ческих, так и практических. Нет политиков, но все больше появляется людей, которые, между прочим, за­нимаются и политикой. Утопия в этой области, как и в других, находит свое научное (и, конечно, политиче­ское) оправдание в совершаемом ею подрыве очевид­ных истин, который вынуждает прояснить допущенное ранее из общих соображений.

В действительности, популистская снисходитель­ность, несмотря на свое благородное обличье, которое ставит ее в положение, диаметрально противополож­ное элитистским изобличениям всеобщего избиратель­ного права (чем интеллектуалы и художники в другое время охотно поступаются), приписывая народу врож­денное знание политики, тем самым не менее способ­ствует закреплению "концентрации в нескольких инди­видах" способности производить речи о социальном мире и, через это, способности, сознательного воздей­ствия на этот мир, скрывая эту концентрацию вместо того, чтобы открыто говорить о ней или изобличать ее. Утопический парадокс разбивает доску: изображая со­циальный мир, где "в каждом человеке спит Рафаэль", который мог бы осуществиться в живописи или в полити­ке, этот парадокс заставляет обнаружить, что концент­рация средств (инкорпорированных или объективиро­ванных) присутствует в политике едва ли в меньшей степени, чем в искусстве, и не дает забыть о всех спя­щих Рафаэлях лучше, чем все "идеологические аппара­ты государства" — механизмы, ответственные за эту монополию.

Идеализированному народу лишь приписывалось знание любой практики, кроме практики социального мира как такового, по меньшей мере кроме знания его позиции и его интересов в этом мире. Следовало бы рассмотреть, может ли и каким образом политическое чувство выражаться в речах, похожих на правду, кото­рую оно на практике скрывает в себе, и может ли, таким образом, политическое чувство становиться ос­нованием для сознательного действия⁵ и, через власть мобилизации, заключенную в эксплицитном толкова­нии, для действительно коллективного действия. Или же, чтобы быть ближе к правде, существует ли на самом деле этот сорт верного чутья, каким его иногда пред­ставляют, позволяющий, по крайней мере, обнаружить продукты, наиболее приспособленные к рынку речей, произведенных и предлагаемых держателями средств производства легитимных проблем и мнений.

Ценз и цензура

Серьезное рассмотрение "неответов" и их вариа­ций, т. е. наиболее важной информации, получаемой в опросах общественного мнения, заставляет заметить, что вероятность иметь то или иное мнение, которая связана с определенной социальной категорией (и пе­редается через частоту, с которой члены этой категории выбирают ту или иную предлагаемую позицию в анке­те), является всего лишь условной вероятностью, т. е. вероятностью, с которой событие происходит при ус­ловии, что произойдет другое событие, в частном слу­чае, выражение мнения, а не получится чистое и пол­ное отсутствие ответа. Адекватно интерпретировать, дойти до объяснения полученных в опросе мнений, можно лишь при условии, если держишь в голове, что эти мнения зависят в своем существовании и значении от вероятности Абсолютной} выразить мнение, которая варьирует (в не менее значительной мере, чем условная вероятность выразить то или иное частное мнение) в зависимости от особенностей респондентов, а также от особенностей вопроса или, точнее, в зависимости от связи между особенностями вопроса и особенностями респондентов. Эта связь, более сильная для мужчин, чем для женщин будет тем больше, чем респондент моложе, чем в более населенном городе он проживает (в особенности, если проживает в Париже), чем выше его образовательный капитал (измеряемый типом име­ющегося диплома чем значительнее размеры его эко­номического каптала (измеряемого доходом) и чем более высока его социальная позиция. Колебания, свя­занные с этими переменными, тем значительней, чем более далеки поставленные в опросе проблемы от жиз­ненного опыта респондента, чем более они абстрактны и оторваны от повседневной реальности по своему со­держанию и выражению (а также — но это уже второ­степенно — чем "свежее" их появление на поле идео­логического производства) и чем с большей настойчивостью они взывают в ответу, порожденному чисто политическими принципами, что замечается по синтаксису и самой лексике поставленного вопроса.

Все происходит так, как если бы наиболее "легитимные" агенты, иначе говоря, наиболее компетентные в двойном смысле этого слова, были бы и чувствовали себя тем более легитимными, т. е. одновременно под­чиненными общественному мнению и апеллирующими к нему, чем более "легитимными" являются поставлен­ные проблемы. Заметим также, что те, кто не может ответить на вопрос о своей политической принадлеж­ности или приверженности (через указание на наибо­лее близкую им партию), в наибольшей степени склон­ны оставлять без ответа и другие вопросы; это тем заметнее, чем более очевидно поставленный вопрос на­ходится в сфере профессиональной политики. Так, в опросе, проведенном SOFRES*, когда респондентам за­давался вопрос "Должна ли Франция помогать "бед­ным" странам?", частота ответов у респондентов, ква­лифицированных как "умеренные", была не намного меньше (81%), чем у респондентов, назвавших себя близкими к крайне-левым (91%), левым (90%), центри­стам (86%), правым (93%) или крайне-правым (92%). И напротив, когда у них спрашивали о том, должна ли Франция интересоваться странами, имеющими демок­ратический режим, умеренные отвечали заметно реже (51%), чем те, кто причислил себя к крайне левым (76%), к левым (67%), к центристам (75%), к правым (70%) или к крайне правым (74%)⁷.

Как бы то ни было, можно представить себе до­статочно четко собственный эффект связи между ком­петенцией респондента (в двойном смысле), предметом и формой вопроса, рассматривая расхождения между процентом неответивших, например, среди мужчин и среди женщин, в одном и том же опросе* и по одной и той же анкете, когда кроме пола все остальные пара­метры одинаковы. Прежде всего констатируем, что женщины отвечают почти с той же частотой на вопро­сы "Делает ли Франция достаточные или недостаточ­ные усилия, чтобы дать иностранным рабочим возмож­ность найти жилье?" (85% для тех и других); "...чтобы дать им образование?" (70% против 75%), "...чтобы принять их гостеприимно?" (80% против 83%), "...что­бы дать им подходящую зарплату?" (77% против 83%), которые читателю представляются скорее этическими, и в которых, в соответствии с традиционной моралью, женщины более компетентны. Те же женщины, будучи поставлены перед проблемами более выраженного полити­ческого характера, склонны отвечать значительно мень­ше: среди них лишь 75% (против 92% среди мужчин) ответили на вопрос о "продолжении политики сотруд­ничества с Алжиром", когда проблема — и сам вопрос говорит об этом — касается чистой политики, ино­странных дел, и когда она более далека от конкретного опыта, чем внутренняя политика, в особенности, когда вопрос ставится, как в этом случае, вне всяких этиче­ских оценок ("По поводу франко-алжирских отноше­ний, считаете ли Вы желательным, чтобы Франция продолжала политику сотрудничества с Алжиром?")

На самом деле, достаточно перенести абстракт­ную проблему сотрудничества в плоскость этических проблем, точнее благотворительности, которую тради­ционное разделение труда между полами предоставило женщинам — "специалистам" по сердечности и чувст­вительности (допустим, "Должна ли, по Вашему мне­нию, Франция особо интересоваться среди стран "третьего мира" теми, которые наиболее бедны?"), что­бы женщины отвечали на вопрос в той же пропорции, что и мужчины, т. е. в 88% случаев. Но стоит ввести этот вопрос в более специфически политическую или политологическую форму, используя абстрактный лек­сикон, напоминающий различным группам о различной реальности, например, спрашивая, должна ли Фран­ция интересоваться "странами с демократическим ре­жимом", и доля ответивших женщин снова очень силь­но сокращается, падая до 59% против 74% ответивших мужчин.

В общем виде, чем более вопрос направлен на проблематику, затрагивающую повседневное сущест­вование или частную жизнь, или имеющую отношение к домашней морали, например, все то, что касается жилища, пропитания, воспитания детей, сексуально­сти и т. п., тем более сокращается и иногда стирается разрыв, отделяющий мужчин от женщин и менее обра­зованных от более образованных.

Таким образом, вероятность получить ответ оп­ределяется каждый раз в зависимости от вопроса (в более общем виде, — от ситуации) и от агента (от клас­са агентов), определенного по полагающейся ему ком­петентности — квалификации, которая сама зависит от шансов получить эту квалификацию. Интерес или безразличие к политике можно было бы понять лучше, если бы мы умели видеть, что тяга к использованию политической "власти" (власти избирать, рассуждать о политике, заниматься политикой) находится в зависимо­сти от реальности получения этой власти, а безразли­чие к ней, если угодно, есть лишь демонстрация бессилия⁸.

Личное мнение

Ницше в некоторых работах высмеивает учениче­ский культ "башни из слоновой кости", а было бы нелишне даже просто полностью описать ансамбль ин­ституциональных и, в особенности, интеллектуальных и образовательных механизмов, которые способствуют поддержанию культа и культуры "личности", этого ан­самбля личностных особенностей, исключительности, уникальности, оригинальности, как "личных представ­лений", как "личного стиля" и, сверх того, любого "личного мнения". Так, можно было показать, что противопоставления между редким, изысканным, из­бранным, уникальным, исключительным, непохожим, незаменимым, несравнимым, оригинальным и общим, вульгарным, банальным, перенятым, обыкновенным, средним, обычным, тривиальным, со всеми примыка­ющими сюда противопоставлениями, между звездами и терниями, утонченностью и грубостью, рафинирован­ностью и резкостью, благородством и низостью, — все эти противопоставления являются одним из основопо­лагающих измерений моральной и эстетической лекси­ки буржуазии (другие организуются вокруг противопо­ставления достатка и бедности). Все, кто намерен разобраться в том вкладе, который система образования может внести во внушение определенного виде­ния социального мира, ищут либо со стороны наиболее прямого и наглядного идеологического вмешательства, также как и исследования, рассматривающие содер­жание учебников истории, либо со стороны элитистской философии истории, которую дают в курсе препода­вания этой дисциплины, как в немецкие исследования об основополагающих элементах, составляющих образ ис­тории (Geschichtsbild), но и те, и другие, несомненно, пропускают главное⁹. Действительно, образовательные институции в своей совокупности, начиная от органи­зации строго индивидуальной работы, которую они предполагают, и до классификационных схем, которые они разворачивают в своих операциях по классифика­ции, всегда отдают преимущество оригинальному в ущерб распространенному и стремятся через содержа­ние преподаваемого материала и через манеру его под­ачи усилить склонности к индивидуализму или к нар­циссизму, вводимые в систему детьми мелкой и крупной буржуазии. Литература, где, как говорил А. Жид в своей "Газете", — "не ценится ничего кроме личностного", и как в литературном поле, так и в сис­теме преподавания приветствуется склонность к инди­видуализму, естественно служит центром этого культа "Я", в формировании которого играет свою роль и фи­лософия, часто редуцированная к высокомерному ут­верждению своего отличия от мыслителя. Все это по­зволяет предсказать, что психоанализ будет входить в модернистский вариант этого культа, поскольку он, хо­тя и описывает родовые механизмы, но разрешает и поощряет погружение в единственность врожденного опыта (в противовес социологии, которая не вызывала бы такого сопротивления, если бы не сводила все к родовому, к общему).

Чтобы полностью сделать понятным притязание мелких буржуа на обладание "личным мнением", сле­довало бы принять во внимание не только подкрепление, получаемое от системы образования или от средств мас­совой коммуникации, но также и специфические ха­рактеристики производства габитуса, где это притязание будет одним из измерений. Действительно, мы видим, что соревнование за право иметь "личное мнение" и недоверие по отношению к любой форме делегирова­ния, особенно в политике, логически вписывается в систему собственных диспозиций индивидов, все про­шлое и все проекты будущего которых представляют своего рода ставку в борьбе за собственное благо, бази­рующееся на личных "способностях" или "заслугах", на разрыве с гнетущим единомыслием и даже на отре­чении от стесняющих обязанностей, на выборе посто­янно предпочитать как дома, так и на работе, как в удовольствиях, так и в мыслях, частное .-личное ("у-себя-домное") вместо общественного, коллективного, общего, ничем не отличающегося от других, заимствованного¹⁰.

Но наивно "эгоистические" диспозиции мелких буржуа не имеют ничего общего с тонким эгоизмом тех, кто может утвердить единичность своей личности всей своей практикой и, прежде всего через свою про­фессию — свободную деятельность, свободно выбран­ную и свободно осуществляемую, где утверждается как единственная добродетель собственная "личность", не­сводимая к анонимной, обезличенной, свободно заме­няемой роли, идентифицироваться с которой еще дол­жны мелкие буржуа ("регламент есть регламент"), чтобы существовать, или, во всяком случае, чтобы зая­вить о своем социальном существовании, в частности, через их конфликт с крупными буржуа^п. Недоверчивая осмотрительность, сдерживающая делегирование или вступление в партию мелкого буржуа, не имеет ничего общего с уверенностью крупного буржуа быть наилуч­шим, не имеющим себе равных, официальным вырази­телем мыслей и общественного мнения.

В факте, что руководящие кадры наиболее мно­гочисленны среди тех, кто в сфере политической ин­формации наиболее доверяет ежедневным газетам (27% — руководящие кадры, 24% — кадры среднего управ­ленческого звена и служащие, тогда как среди занятых сельским хозяйством их 14%, среди рабочих — 11%, среди ремесленников и мелких коммерсантов — 5%) или еженедельникам (19% руководителей высшего зве­на против 7% руководителей среднего звена и служа­щих, 6% ремесленников и мелких коммерсантов и 4% занятых в сельском хозяйстве)*, можно видеть прояв­ление усилий (которые возрастают вместе с ростом об­разования), направленных на то, чтобы составить свое мнение, как говорится, прибегая к средствам наиболее специфическим и наиболее легитимным, а именно, к газете, высказывающей мнение, которую можно выбирать в зависимости от собственной точки зрения, в проти­вовес телевидению или радио — "средствам массовой коммуникации", подающим результаты "омнибусов".

Можно попытаться представить такую же струк­туру оппозиции в том, что высшие руководящие кадры, добиваясь выполнения своих требований, апеллируют с особой частотой к хлопотам перед общественными инстанциями, тогда как рабочие и служащие чаще, чем все остальные категории, рассчитывают на забастовку, а ремесленники, мелкие коммерсанты и кадры средне­го управленческого звена прибегают к манифестациям, разовому объединению, которого не существовало ра­нее и которое не выживет в дальнейшем.

Но достаточно даже кратко напомнить социаль­ные условия становления требования "личного мне­ния" и осуществления этого притязания, чтобы пока­зать: в противоположность наивной вере в формальное равенство перед политикой, "народное" представление является более реалистичным, когда оно не видит дру­гого выбора для наиболее обделенных слоев, как чистая и простая сдача позиций, покорное признание отсутст­вия у них необходимой компетентности или полное делегирование, самоотречение без остатка, что велико­лепно очерчивается теологическим понятием fides implicita^ — негласное доверие, молчаливая самоотдача, когда выбирают свое мнение через выбор своего офи­циального выразителя.

Способы производства мнения

На самом деле не все ответы — это мнения, и вероятность того, что ответы какой-то определенной группы будут лишь замаскированными "неответами", лишь вежливыми уступками предложенной проблема­тике или просто этическими высказываниями, наивно принятыми за "личное мнение", несомненно, варьиру­ет так же, как и ожидаемая вероятность отсутствия от­вета. Влечение и склонность обращать свои интересы и опыт на политические выступления, исследовать связь мнений и интегрировать совокупность точек зрения вокруг эксплицитных и ясно выраженных политиче­ских принципов в действительности очень сильно за­висят, во-первых, от образовательного капитала и, во-вторых, от структуры общего капитала, возрастающего вместе с ростом веса культурного капитала относитель­но экономического капитала¹².

Недостаточно признать неравенство полагающейся компетенции, которая заставляет вспоминить о соци­альных условиях для самой возможности давать полити­ческие оценки. Здесь полностью маскируется наиболее фундаментальная политическая проблема, так сказать, вопрос о способах производства ответа на политиче­ский вопрос, допускающая интеллектуалистский по­стулат, что всякий ответ на политический вопрос есть продукт собственно политического акта суждения¹³. Действительно, ответ на вопрос, который применение господствующего определения политики классифици­рует как политический (например, вопрос о студенче­ских манифестациях или об абортах), может быть пол­учен тремя очень различающимися способами. В основе производства ответа может лежать, во-первых, этос класса ^— порождающая формула, как таковая незафиксированная, но позволяющая по всем пробле­мам обыденного существования давать ответы, объек­тивно связанные между собой и совместимые с практи­ческим постулатом о практическом отношении к действительности; во-вторых, это может быть регуляр­ная политическая "партия" (в том смысле, в котором говорят о балетной или оперной партии), так сказать, система эксплицитных, специфически политических принципов, поддающихся логическому контролю и ре­флексивному постижению, короче, тот сорт политиче­ской аксиоматики (в обыденном языке — "линия" или "программа"), которая позволяет порождать и предви­деть множество таких и только таких суждений и полити­ческих действий, которые входят в алгоритм; наконец, в-третьих, это может быть продукт выбора на двух уровнях, т. е. ориентировка, совершающаяся под видом зна­ния, где ответы приспособлены к "линии", намечен­ной политической партией (здесь: "партия" в смысле организации, задающей "политическую линию" по со­вокупности проблем, чьему становлению в качестве политических партия способствует). Присоединение, заключающееся в этом негласном или, напротив, в яв­ном делегировании, может само иметь своим основани­ем (и мы это еще увидим) либо практическое призна­ние, осуществляемое этосом, либо эксплицитный выбор в зависимости от "партии"¹⁴.

Преднамеренная связность практики и выступле­ний, порожденных, исходя из эксплицитных и опреде­ленно политических принципов, повсеместно сталки­вается с объективной систематичностью практики, произведенной, исходя из имплицитных принципов, и, следовательно, по другую сторону от "политических" выступлений, т. е., исходя из объективно систематиче­ских схем мышления и действия, полученных в резуль­тате простого привыкания, вне всякого точного расче­та, и осуществляемых в дорефлексивной форме. Эти две формы политической диспозиции класса, не будучи механически привязанными к ситуации, в которой на­ходится класс, тесно взаимосвязаны через посредство, главным образом, материальных условий существова­ния, жизненная насущность которых навязывается с неравной и, следовательно, с не равно легко символи­чески "нейтрализуемой" беспощадной силой, а также через посредство системы образования, способной снабдить инструментами символического освоения практики — вербализации и концептуализации полити­ческого опыта. Популистское пристрастие давать народ­ным массам "политику" (как, впрочем, и "эстетику") непреднамеренно, как наделенную от природы свойст­вами, вытекающими из господствующего определения политики, не учитывает, что практическое освоение, выражающееся в ежедневном выборе (который может быть или не быть квалифицирован как политический по отношению к господствующему определению полити­ки), находит свое обоснование не в эксплицитных принципах постоянно бдительного и универсально компетентного сознания, а в имплицитных схемах мышления и действия габитуса класса. Иными слова­ми, если воспользоваться упрощающими и незатейли­выми формулами политической дискуссии, скорее, в бессознательном класса, чем в его сознании.

Именно эту оппозицию между первым и вторым принципами, так сказать, между производством от пер­вого лица и производством по доверенности, приводят всегда защитники установленного порядка, например, в ситуации забастовки. Они противопоставляют логику "демократического" голосования или опроса обще­ственного мнения "нейтралистской" логике выраже­ния мнения через профсоюз, чтобы постараться таким образом разорвать органическую связь делегирования и вынудить индивида обратиться к его собственным силам, отправляя его к кабине для тайного голосова­ния, изолируя его. Опрос общественного мнения — тоже не что иное как установление способа производ­ства мнений, который может заставить наиболее обде­ленных высказывать мнения, противоположные тем, которые им представляют (в двойном смысле) их офи­циальные представители, ставя, таким образом, под со­мнение обоснованность договора о представительст­ве¹⁶. А также именно на эту оппозицию между двумя способами производства мнения ссылаются, когда со­поставляют две концепции отношений между партией и массами со ссылкой на политических сторонников, более или менее приверженных одному или другому способу: массовая партия, с одной стороны, а с другой — небольшие партии или группы "авангарда", где не­кая квазисовокупность активистов дает политике воз­можность существовать под видом "партий". Можно противопоставить две концепции отношений между партией и массами: концепция, по которой, чаще всего "во имя реализма", требуется высокая степень делеги­рования в пользу центрального управления, и концеп­ция, призывающая к самоуправлению политическим мнением через бессознательную универсализацию от­ношения к политике, свойственной мелким собствен­никам средств производства политических мнений, у которых нет никаких оснований делегировать другим свою власть высказывать мнение за них. Существую­щий обычно образ отношений между аппаратом пар­тии и ее сторонниками, в частности, идеология неполно­го представительства, согласно которой "политическая элита не отвечает насущным социальным нуждам" или "сама создает политический запрос, который помогает ей оставаться у власти", не принимает в расчет совер­шенно разные формы, которые это отношение может скрывать в зависимости от партий и от категорий сто­ронников внутри одной партии.

Эти вариации отношений между уполномочен­ными лицами и их доверителями зависят, помимо про­чего, от способов подбора, образования и продвижения ответственных политических деятелей (например, с од­ной стороны, Коммунистическая партия, которая дол­жна формировать политических деятелей в некотором смысле ex nihilo* с помощью всеобщего образования, почти повсеместно взятого на себя партией, а с другой стороны — партии консерваторов, которые могут до­вольствоваться объединением в своих рядах нотаблей, уже имеющих общее образование и занимающих к тому же установленные позиции). Они варьируют также в зависимости от основных социальных характеристик (и, в особенности, от уровня общей подготовки и образа политического мышления, внедряемого ей) и от спосо­бов подготовки политических выступлений или, что сво­дится к тому же, от способов организации групп, где эти выступления подготавливаются и распространяются¹⁷.

Анализ опросов общественного мнения позволя­ет привести некоторые уточнения по второму пункту. Так, например, принцип, по которому избиратели от Коммунистической партии высказывают свои мнения, изменяется в зависимости от того, знают ли они пред­мет практически или теоретически, из своего опыта либо из политической учебы, как "то, что следует ду­мать" (например, все, что касается борьбы в поле про­изводственных отношений) или, наоборот, как то, что подсказывает им диспозиции их этноса; таким образом, они обрекают себя быть хранителями прошлого состояния буржуазной морали. Это похоже на детскую игру: нужно указать у активистов или у лидеров противоре­чия или расхождения в реакциях, вызванных соответ­ственно двум принципам, и, особенно, расхождения между революционными диспозициями, демонстриру­емыми ими в плане политики, и консервативными диспозициями, которым они изменяют в плане "эти­ческом", и которые в принципе могут исходить в неко­торых ситуациях из действительно консервативной политической практики. Напротив, избиратели от Объ­единенной социалистической партии (PSU), значитель­ная доля которых состоит из людей "интеллектуальных" профессий, демонстрируют в высокой степени взаимо­связь своих диспозиций со способностями представ­лять все политически (по аналогии со сходной установ­кой эстета, способного все представлять эстетически) и давать систему эксплицитно связанных реакций, которые более четко интегрируются вокруг эксплицитно фор­мулирующихся политических принципов, чем в приме­ре с Коммунистической партией. Избиратели Объеди­ненной социалистической партии отличаются от всех других по степени, в которой они показывают себя спо­собными утверждать принципы собственно политиче­ского производства вплоть до той сферы, где другие более склонны "скатываться" к принципам этноса.

Все политические суждения, включая те, которые представляются наиболее ясными, приводят, отчасти неизбежно, к fides implicifa, понимаемой в соответствии с логикой политического выбора как выбор официаль­ного выразителя и уполномоченного, как выбор идей, мнений, проектов, программ, планов, воплощенных в "личности" и зависящих в их реальном и вероятном существовании от реального и вероятного существова­ния этих "личностей". Неопределенность в самом объ­екте суждения: человеке или идеях, вписана в саму ло­гику политики, которая при каком бы то ни было ре­жиме действует так, что заботы о формулировке про­блем или политических решений и их осуществлению обязательно доверяются людям. При этом доверенные лица могут всегда быть выбраны либо по их программе (объективированной), в смысле каталога уже сформу­лированных суждений и уже заявленных и ставших публичными предпринимаемых мероприятий (по логи­ке присяги), либо по их "личностным характеристи­кам", то есть по их габитусу как инкорпорированной программе (здесь: программа в том значении, в каком о ней говорят в информатике), как принципу, порож­дающему совокупность суждений и действий ("полити­ческие мероприятия"), которые не сформулированы эксплицитно в момент "выбора" ни кандидатом, ни избирателем, и которые, следовательно, должны пред­угадываться по едва заметным признакам диспозиций, дающимся через физический экзис^, дикцию, манеру держаться, манеры поведения. Не бывает такого пол­итического выбора, который бы не учитывал неотрыв­но личность гаранта и то, что он гарантирует. Уполно­моченный является одновременно тем, кто выражает мнения, уже выраженные его доверителями (он, как это принято говорить, "ограничен" программой, опре­деленного рода контрактом эксплицитного делегирова­ния) и тем, кто действует в соответствии со своей ин­корпорированной программой более, чем в соответствии с объективированной программой — или в соответствии со специфическими интересами, свя­занными с его позицией в поле идеологического про­изводства, выражает пока еще не сформулированные, имплицитные и потенциальные мнения, которые бла­годаря этому и возникают. Доверитель может даже ис­пользовать монополию говорить, которую ему дает ста­тус признанного официального выразителя, чтобы при помощи не поддающейся проверке узурпации припи­сать своим доверителям ожидания, намерения, требо­вания, в которых они не разбираются и которые могут в отдельных случаях принадлежать авангарду или арь­ергарду группы в целом. Короче говоря, факт, что уполномоченное лицо, будучи гарантом программы не только как opus operalum*, взятом как совокупность уже сформулированных предложений, но и как modus operand!**, взятом как совокупность принципов, по­рождающих предложения пока не сформулированные ("линия"), есть, без сомнения, то, что по формуле Дюркгейма, никогда не является пунктом контракта по политическому делегированию.

Вынужденные предъявить в один прекрасный день в виде объективированной программы свои ерети­ческие намерения, идущие вразрез с доксой, т. е. про­стым согласием с обычным порядком, которое идет само по себе, без обсуждения, сторонники изменения оказываются из-за этого более всего подверженными противоречию между программой, которую провозгла­шает официальный выразитель, и имплицитной про­граммой, которую выдает их габитус. Принимая во внимание скрытые условия доступа к политической компетенции (и, в частности, подготовку), это проти­воречие тем больше, чем в большей степени держатели монополии на производство или даже на воспроизвод­ство эксплицитных программ сами являются продук­том социальных условий производства (проявляющих­ся в видимых признаках их габитуса), у которых есть все шансы быть отличными от тех условий, в которых были "произведены" их доверители. Напротив, те, кто не имеет других намерений, кроме намерения продол­жать поддерживать установленный порядок, могут эко­номить на разъяснительной работе и ограничиваться представлением в собственной персоне своей изыскан­ности, элегантности, культуры, а также своих свойств и прав (дворянский титул, диплом об образовании и т. п.), являющихся гарантией инкорпорированной програм­мы сохранения порядка. Они обладают непреднаме­ренно, естественно, физическим экзисом, дикцией, произношением слов, и согласованность между речью и личностью, которая ее произносит, непосредствен­ная, безукоризненная и естественная.