Фрагменты книги Олега Мороза «Сахаров. Возвращение из ссылки. Он вернулся надломленным, но не сломанным» Как Сахаров стал Сахаровым

Сахаров вполне мог бы стать витриной советской науки. Более того – науки «русской», наравне с Курчатовым. По-видимому, к какой-то такой роли его и готовили. Несть числа почестям и наградам, которыми коммунистическая власть одарила «отца советской водородной бомбы». Из наиболее почетных – академик в 32 года, лауреат Сталинской и Ленинской премий, трижды Герой Социалистического Труда... Тысячам людей и гораздо меньших дарованных им отличий хватало на то, чтобы устроить себе абсолютно безбедную жизнь.

Но академик, трижды Герой и т.д. и т.п. не оправдал надежды своих поощрителей…

Как и когда Сахаров стал тем Сахаровым, каким мы его знали и каким он остался в нашей памяти? Каким образом всячески обласканный властями ученый превратился в непреклонного противника этих властей (по крайней мере, в том, что касается прав человека) и, соответственно, в «отщепенца», по отношению к которому хороши все средства воздействия, включая пытки (именно пытками было так называемое принудительное кормление во время горьковских голодовок Сахарова).

Разумеется, какой-то одной конкретной даты не было, а был процесс созревания, превращения, в общем-то, обыкновенного по своему мировосприятию человека «советской эпохи», к тому же, как уже сказано, обласканного этой эпохой, вознесенного на Олимп, в ее непримиримого критика, борца. В главного диссидента Советского Союза.

Вместе с тем полученные Сахаровым щедрые ранние награды (которых, впрочем, он в дальнейшем был лишен), свидетельствующие о его выдающихся способностях и заслугах, а еще больше магия гениального «ученика дьявола», неожиданно превратившегося в «святого великомученика», принесли ему неслыханный авторитет во всем мире, или, как сказали бы сейчас, дали ему такую «раскрутку», которой ни тогда, ни сейчас не обладал и не обладает никто (точнее, в те времена авторитет, сравнимый с сахаровским, был разве что у Солженицына). Без такой «раскрутки» Сахаров не оказал бы и сотой доли того влияния на современную историю, какое оказал он.

Идея сделать интервью с Сахаровым возникла у меня летом 1986 года. С одной стороны, это была совершенно безнадежная идея: имя Сахарова, уже более шести лет пребывавшего в горьковской ссылке, по-прежнему произносилось шепотом. С другой – стало вдруг очевидно: проблема Сахарова, напряжение, которое существует вокруг его имени, – все это уже никому не нужно (как-никак, второй год перестройки), от решения этой проблемы выиграли бы все. Ну, а после того, как в советской печати – в «Литературной газете», где я тогда работал, – появилась бы такая публикация, процесс легализации Сахарова, по моему разумению, начался бы неизбежно.

После долгих согласований в ЦК КПСС – как же без них? – мне наконец разрешили обратиться к горьковскому узнику с просьбой об интервью. Посредником согласился стать академик, будущий нобелевский лауреат Виталий Лазаревич Гинзбург, заведующий теоретическим отделом Физического института Академии наук (ФИАНа), где как бы продолжал работать Сахаров несмотря на свою ссылку. Сотрудники отдела время от времени ездили к Андрею Дмитриевичу и проводили с ним своего рода «домашние семинары» (им это тоже милостиво разрешил верховный партийный орган).

Так вот Гинзбург написал Сахарову письмо, где, среди прочего, было:

«…3. Ко мне обратился зав. отделом науки «Литературной газеты» Олег Павлович Мороз. Я его давно знаю, правда, не близко, но имею вполне определенное положительное мнение. Последнее вытекает, в частности, из его многочисленных статей в газете. Так вот, у О. II. Мороза возникла идея взять у Вас интервью, преимущественно о моратории на ядерные испытания, о его значении для замораживания гонки вооружений и т.п. Я ответил, что против его идеи, конечно, ничего не имею и был бы рад появлению Вашего интервью. Однако обращаться к Вам я не буду до тех пор, пока мне не сообщат, что при Вашем согласии интервью возможно. Сейчас мне как раз сообщили, что препятствий для реализации замысла О.П.Мороза нет. Таким образом, как нам кажется, если Вы согласны и готовы дать интервью, то лучше всего, если О.П.Мороз приедет к Вам с нашей очередной парой сотрудников…»

Ответ Сахарова был неожиданным:

Так что в Горьком с Сахаровым мы так и не встретились.

Но… вскоре встретились в Москве. В декабре 1986-го Горбачев освободил его из ссылки. Фактически он спас ученого от неминуемой смерти, на которые он был обречен голодовками и пытками.
Пресс-конференция на вокзале

Сахаровы вернулись в Москву утренним поездом 23 декабря 1986 года. На перроне Курского вокзала их встречала толпа журналистов. Российских было, кажется, только двое. Один из них – мой коллега по «Литгазете» Юра Рост. Мы с ним договорились сделать совместное интервью с Сахаровым. Он и записал на диктофон импровизированную пресс-конференцию Андрея Дмитриевича на вокзале. Вот эта запись.

— Я думаю, что решающий шаг сделал, конечно, Андрей Дмитриевич. Но здесь достаточно велика также роль многих других. В общем-то, это была коллективная работа. В одном из отчетов самого начального периода Андрей Дмитриевич оговаривается, что развивает некоторые идеи, высказанные Зельдовичем. Так что трудно сказать, пришли бы ему в голову решающие мысли, если бы не было более ранних работ Якова Борисовича.

Полагаю это самая точная, самая авторитетная формулировка, которой нам всем и следует придерживаться: «Решающий шаг сделал, конечно, Андрей Дмитриевич»).

Спрашиваю Сахарова:

– Вы принимали участие в создании термоядерной бомбы, самого страшного оружия, какое существует на сегодняшний день, – играли в этом одну из ведущих ролей. Не жалеете ли вы об этом? Не раскаиваетесь ли?

– Я бы так сказал: моя оценка того, раскаиваюсь ли я или не раскаиваюсь в своем участии в работах по созданию советского термоядерного оружия, – она должна быть сформулирована, вынесена постфактум. Мне не хочется давать эту оценку сейчас. Посмотрим, что дальше будет. Сорок лет войны нет. Но если это величайшее несчастье произойдет, тогда уже надо будет смотреть...

– Тогда некогда будет смотреть, – непочтительно вставляет Юра.

– Тогда некогда будет смотреть, – покорно соглашается академик, – но теоретически предположим, что, сидя в каком-то бункере, и мы, и они будем обдумывать, совершили ли мы чудовищное преступление...

Видимо, Сахаров постоянно возвращается к этому вопросу – о раскаянии, – и придает ему важное значение. В подготовленном письменном тексте нашего с Андреем Дмитриевичем интервью он этот свой ответ сформулировал так:

«Ответ. В то время, когда я занимался этими вещами, все мы были убеждены, что наша работа необходима для создания мирового равновесия. И вот сорок лет войны нет. Но я каждую минуту своей жизни понимаю, что если все же произойдет это величайшее всеобщее несчастье – термоядерная война – и если я еще буду иметь время о чем-то подумать, то моя оценка моей личной роли может трагически измениться».

– Вам интересно было работать?

– Работали мы с увлечением. Работали с увлечением и с ощущением, что это необходимо. Грандиозность этой работы и трудность ее тоже усиливали впечатление, что мы делаем героическую работу. Это создавало определенный эмоциональный настрой.

(Тут надо заметить, что все приводимые в этой книге реплики Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны даются в точности по магнитофонной записи).
Маршал одергивает академика

Наш разговор с Сахаровым продолжается.

«После завтрака мыли и убирали посуду, в основном это делали мужчины. Елена Георгиевна присутствовала, но была нездорова и ей трудно было нагибаться.

Ритуал уборки посуды в доме Сахарова особый, это я понял еще в предыдущий визит. Сахаров в Горьком был один. Тогда это выглядело так – А.Д. сказал: «Люсенька, уезжая, оставила записку, что делать и куда что ставить; мы сейчас так и сделаем… Эту тарелку нужно вытереть (взгляд в записку)  – вот этой тряпочкой. Эту кастрюльку нужно поставить… (снова в записку)  – вот на это место.

На этот раз записки не было, но была сама Люсенька. Убирая, мы снова заговорили о науке, и Сахаров поставил кастрюльку «не на то место». В тот же момент последовало «замечание», не громко, но резко, жестко, повелительно: «Андрей, ты снова кастрюлю не туда поставил!» И ответ Андрея Дмитриевича: «Люсенька, не сердись, я немного заговорился, сейчас я переставлю». Еще более трогательным был его взгляд, виноватый, робкий, просительный и полный любви.

Да, Господь наградил А.Д. даром – любить женщину, одну, единственную; любить беззаветно, беспредельно, растворяясь в своей любви и подчиняясь ей. Ответна эта любовь, или безответна,  – не так уж важно, ибо «царствие Божие внутри нас». Счастье – так любить – редко кому дается; и обыкновенным людям, лишенным его, даже трудно представить, что это такое. А.Д.Сахарову было дано. Свою первую жену Андрей Дмитриевич любил столь же сильно и преданно, и был с ней счастлив; преждевременную кончину ее переживал очень тяжело (она умерла от рака в сравнительно раннем возрасте).

Когда с кастрюлькой было покончено, мы занялись наукой. Напряжение исчезло, А.Д. снова стал властителем Вселенной, уверенным в мощи интеллекта, способного все охватить».

Несколько странно, что число подписчиков «круглое» – сорок, ни больше, ни меньше. Или так было задумано? Как говорили, главным сборщиком подписей и выкручивателем рук (далеко не всем, конечно, пришлось выкручивать – немало оказалось и добровольцев) был «Главный теоретик космонавтики», в ту пору президент Академии наук СССР М.В.Келдыш.

Отрывок из письма Андрея Дмитриевича президенту Академии наук СССР Александрову, написанного 15 октября 1984 года. Он надеялся, что коллеги-академики помогут ему, облегчат его участь. Увы, помощи не пришло. Напротив, многие из «светил советской науки», как мы видели, с азартом участвовали в публичной травле Сахарова. Из ссылки его вернул лишь Горбачев в декабре 1986-го (за одно только это Михаилу Сергеевичу надо бы низко поклониться).

Итак, из письма Сахарова президенту АН СССР Александрову:

«7 мая [1984 года], когда я провожал жену на очередной допрос, в здании прокуратуры меня схватили переодетые в медицинские халаты сотрудники КГБ и с применением физической силы доставили в Горьковскую областную клиническую больницу им. Семашко. Там меня насильно держали и мучили 4 месяца. Попытки бежать из больницы неизменно пресекались сотрудниками КГБ, круглосуточно дежурившими на всех возможных путях побега. С 11-го по 27 мая включительно я подвергался мучительному и унизительному принудительному кормлению. Лицемерно все это называлось спасением моей жизни, фактически же врачи действовали по приказу КГБ, создавая возможность не выполнить мое требование разрешить поездку жены! Способы принудительного кормления менялись – отыскивался самый трудный для меня способ, чтобы заставить меня отступить. 11–15 мая применялось внутривенное вливание питательной смеси. Меня валили на кровать и привязывали ноги и руки. В момент введения в вену иглы санитары прижимали мои плечи. 11 мая (в первый день) кто-то из работников больницы сел мне на ноги. 11 мая до введения питательной смеси мне ввели в вену какое-то вещество малым шприцем, я потерял сознание (с непроизвольным мочеиспусканием). Когда я пришел в себя, санитары уже отошли от кровати к стене. Их фигуры показались мне странно искаженными, изломанными (как на экране телевизора при сильных помехах). Как я узнал потом, эта зрительная иллюзия характерна для спазма мозговых сосудов или инсульта. У меня сохранились черновики записок жене, написанных в больнице (почти все эти записки, кроме совершенно неинформативных, не были ей переданы, так же как ее записки мне и посланные ею книги). В моей записке от 20 мая (первой после начала принудительного кормления), так же как в еще одном черновике того же времени, бросается в глаза дрожащее изломанное написание букв, а также двукратное и трехкратное повторение букв во многих словах (в основном гласных – «рууука» и т. п.). Это тоже очень характерный признак инсульта или спазма мозговых сосудов (носящий объективный и документальный характер). В более поздних записках повторения букв нет, но сохраняется симптом дрожания. Записка от 10 мая (до начала принудительного кормления, 9-й день голодовки)  – совершенно нормальная. Я очень смутно помню свои ощущения периода принудительного кормления (в отличие от периода 2 – 10 мая). В записке от 20 мая написано: «Хожу еле-еле. Учусь». Как видно из всего вышесказанного, спазм (или инсульт) от 11 мая не был случайным – это прямой результат примененных ко мне медиками (по приказу КГБ) мер!

16–24 мая применялся способ принудительного кормления через зонд, вводимый в ноздрю. Этот способ кормления был отменен 25 мая, якобы из-за образования язвочек и пролежней по пути введения зонда, на самом же деле, как я думаю, из-за того, что этот способ был для меня слишком легким, переносимым (хотя и болезненным). В лагерях этот способ кормления применяют месяцами, даже годами.

26–27 мая применялся наиболее мучительный и унизительный, варварский способ. Меня опять валили на спину на кровать, привязывали руки и ноги. На нос надевали тугой зажим, так что дышать я мог только через рот. Когда же я открывал рот, чтобы вдохнуть воздух, в рот вливалась ложка питательной смеси или бульона с протертым мясом. Иногда рот открывался принудительно – рычагом, вставленным между деснами. Чтобы я не мог выплюнуть питательную смесь, рот мне зажимали, пока я ее не проглочу. Все же мне часто удавалось выплюнуть смесь, но это только затягивало пытку. Особая тяжесть этого способа кормления заключалась в том, что я все время находился в состоянии удушья, нехватки воздуха (что усугублялось положением тела и головы). Я чувствовал, как бились на лбу жилки, казалось, что они вот-вот разорвутся.

(К этому описанию варварского принудительного кормления, которое содержится в письме Андрея Дмитриевича академику Александрову, надо добавить еще одно обстоятельство. Чтобы все эти процедуры были еще более унизительными для «больного», главный экзекутор главврач больницы Обухов «кормящую бригаду» специально составлял из дам – этаких крепких теток-санитарок. По словам Елены Георгиевны, «все неприятные и неэстетичные моменты, которые могли быть при этом насилии, становились еще труднее переносимыми психологически, когда это происходило при женщинах». Собственно, эту цель – особо унизить и помучить «пациента» - не скрывал и сам Обухов, который чуть что, при малейшем неповиновении Сахарова, стращал его: «Смотрите, Андрей Дмитриевич, опять женскую бригаду пришлю». – О.М.)

27 мая я попросил снять зажим, обещав глотать добровольно. К сожалению, это означало конец голодовки (чего я тогда не понимал). Я предполагал потом через некоторое время – в июле или в августе – возобновить голодовку, но все время откладывал. Мне оказалось психологически трудным вновь обречь себя на длительную – бессрочную – пытку удушья. Гораздо легче продолжать борьбу, чем возобновлять.

Очень много сил отнимали у меня в последующие месяцы утомительные и совершенно бесплодные «дискуссии» с соседями по палате. Я был помещен в двухместную палату, меня не оставляли наедине, это явно тоже была часть комплексной тактики КГБ. Соседи сменялись, но все они всячески старались внушить мне, какой я наивный и доверчивый человек, и какой профан в политике (в обрамлении лести, какой я ученый). Жестоко мучила почти полная бессонница – от перевозбуждения после разговоров, и еще больше – от ощущения трагичности нашего положения, от тревожных мыслей о тяжело больной жене (фактически полупостельной и зачастую просто постельной больной по меркам обычной жизни), оставшейся в одиночестве и изоляции, от горьких упреков самому себе за допущенные ошибки и слабость. В июне и июле мучили сильнейшие головные боли после устроенного медиками спазма (инсульта?).

Я не решался возобновить голодовку, в частности, опасаясь, что не сумею довести ее до победы и только отсрочу встречу с женой (что все равно нам предстояла четырехмесячная разлука, я не мог предположить).

В июне я обратил внимание на сильное дрожание рук. Невропатолог сказал мне, что это болезнь Паркинсона. Врачи стали настойчиво внушать мне, что возобновление голодовки неминуемо приведет к быстрому катастрофическому развитию болезни Паркинсона (клиническую картину последних стадий этой болезни я знал из книги, которую мне дал «для ознакомления» главный врач; это тоже был способ психологического давления на меня). В беседе со мной главный врач О.А.Обухов сказал: «Умереть мы Вам не дадим. Я опять назначу женскую бригаду для кормления с зажимом. Есть у нас в запасе и кое-что еще. Но Вы станете беспомощным инвалидом». (Кто-то из врачей пояснил – не сможете даже сами надеть брюки.) Обухов дал понять, что такой исход вполне устраивает КГБ, который даже ни в чем нельзя будет обвинить («болезнь Паркинсона привить нельзя»).

То, что происходило со мной в Горьковской областной больнице летом 1984 года, разительно напоминает сюжет знаменитой антиутопии Орвелла, по удивительному совпадению названной им «1984» (год). В книге и в жизни мучители добивались предательства любимой женщины. Ту роль, которую в книге Орвелла играла угроза клетки с крысами, в жизни заняла болезнь Паркинсона».

Известные ученые, близкие Сахарову люди Евгений Львович Фейнберг, Виталий Лазаревич Гинзбург были категорически против голодовок Сахарова, уговаривали его не предпринимать их. Таковых людей – и близких, и не очень близких, но так или иначе знавших о том, что происходит в Горьком, – было большинство. Единственная причина их попыток остановить Андрея Дмитриевича – опасение за его здоровье, да и, скажем прямо, за его жизнь. Увы, все их уговоры оказались бесполезны. Скорее всего, Сахарова ожидала гибель в больничной палате, ставшей для него пыточной камерой. Спасло его, в общем-то, достаточно случайное обстоятельство: к власти в стране пришел Горбачев. Случайным оно было потому, что нигде ведь, разве только «на небесах», не было запрограммировано, что предыдущий генсек Черненко покинет этот свет именно в тот момент, когда он его покинул, а не на год, полтора, два позже, и что на смену ему придет бывший первый секретарь Ставропольского обкома, нацеленный на решительные реформы, а не Гришин, Романов или какой-то еще консерватор, «фундаменталист», при ком положение Сахарова вряд ли радикально изменилось бы. Но – случилось то, что случилось. Горбачев спас Сахарова. И, наверное, спас Елену Георгиевну, отпустив-таки ее за границу. В Штатах ей сделали операцию на сердце (поставили шесть шунтов!), каких у нас в ту пору не делали. Да и вообще, видимо, благодаря «заграничной» медицине она пережила Андрея Дмитриевича более чем на двадцать лет.

А самому Сахарову – вряд ли в этом можно сомневаться – сильно сократили жизнь как раз голодовки, особенно последние. Надо ли было на них идти? У меня нет ответа. В конце концов, любой человек хозяин своего здоровья, своей жизни.

У меня нет ответа, но можно привести кое-какие аргументы «за» и «против» (помимо тех, что уже приведены). В голодовках Сахарова было два мотива – семейные и общественные, общезначимые. Дело, однако, в том, что они тесно переплетаются друг с другом. Требования Андрея Дмитриевича при голодовках 1984 года: выпустить Елену Георгиевну в США «для свидания с матерью, детьми и внуками и для лечения». Как уже говорилось, при такой расстановке целей поездки (а Сахаров ее упорно придерживался) достаточно очевидно, что лечение считается как бы второстепенной, не очень и необходимой целью. Главное – свидание с родными. Но в то время такое требование, – если его считать просто «семейным», – выглядело как блажь: для свидания с родными из страны почти никого не выпускали. И объявлять ради этого смертельную голодовку… Далеко не всякий догадывался, что Сахаров смотрит на эту цель не просто как на семейное дело, но вот именно – как на общезначимое: всякий человек, всякий гражданин имеет право свободно выезжать за границу, навещать там близких ему людей. Тут можно сослаться на его аргументы, приведенные ранее в этой книге по поводу его, точнее, их с Еленой Георгиевной, голодовки, связанной с выездом за границу Лизы Алексеевой.

Разумеется, это законное требование, но… В условиях, когда попраны многие, почти все основные, права человека, почему именно за это надо идти на смерть? Сахаров объясняет: «Я начал голодовку, находясь «на дне» горьковской ссылки. Мне кажется, что в этих условиях особенно нужна и ценна победа. И вообще-то победы так редки, ценить надо каждую!» У Сахарова не было выбора, за какое из прав человека надо, в первую очередь, бороться в реальной надежде одержать здесь победу.

Тех, кто оправдывает голодовки Сахарова, наверное, меньшинство. Но среди них есть люди, наиболее близкие Сахаровым. Например, Борис Львович Альтшулер. Он объясняет действия Сахарова тем, что тот изобрел своеобразный метод, своеобразное «ноу-хау», при помощи которого можно достичь, крупных, общезначимых целей – буквально преобразовать страну. Вот это объяснение (в сборнике воспоминаний о Сахарове «Он между нами жил…»):

«…Мне кажется, что его (Сахарова. – О.М.) конкретные действия могут быть «выведены», говоря, конечно, схематически, из двух простых принципов:

1. Абсолютной нравственной оправданности каждого действия. Оправданности именно с самой простой, не искаженной никакими «идеями» точки зрения.

2. Необходимости победы, хотя бы в малом. Достижение положительного результата путем сосредоточения максимального усилия на минимальной площади, в пределе – в точке, использование, насколько это удается, кумулятивного эффекта.

С точки зрения этих принципов понятны его невероятно целенаправленные усилия добиться выезда из СССР Лизы Алексеевой (1981 г.) или поездки его жены на лечение за рубеж (1984–1985 гг.) В огромной сильно централизованной системе, живущей по своим весьма консервативным законам, нестандартное поведение практически исключено. И то, что Сахаров добился нестандартного поступка высшего руководства – уступки, «чуда» – не могло не сопровождаться какими-то структурными изменениями. Ситуация напоминает явление в кристаллах «батавские слезки» – достаточно отломить микроскопический кончик, и нарушается вся структура большого кристалла».

Ну да, это перекликается с приведенными выше словами самого Андрея Дмитриевича: «…В этих условиях (в условиях горьковской ссылки. – О.М.) особенно нужна и ценна победа. И вообще-то победы так редки, ценить надо каждую!» Только у Сахарова нет утверждения, что любая малая победа над режимом дает осязаемый «кумулятивный эффект» и приводит к существенному изменению всей структуры «кристалла», то бишь в данном случае какому-то существенному изменению существующего политического режима.

Альтшулер сочувственно приводит мнение Сергея Адамовича Ковалева, еще одного близкого Сахарову человека, который связывает гласность, многопартийность, разрушение Берлинской стены – то наиболее заметное, что произошло в СССР во второй половине восьмидесятых годов прошлого века в результате перестройки – с возвращением Сахарова из Горького. При всем моем уважении к Андрею Дмитриевичу и другим диссидентам и правозащитникам напрямую связывать перестройку с их деятельностью – это, конечно, преувеличение. Как уже говорилось, они много сделали для расшатывания режима, для формирования общественного мнения, для смещения его в сторону демократических идеалов, но непосредственно у перестройки другой автор, всем известный, – Михаил Сергеевич Горбачев. Его вряд ли можно считать эталоном нравственности, носителем твердого гражданского самосознания, каким был Сахаров и многие другие диссиденты и правозащитники, но… вот в истории чаще всего так и бывает: историю, в ее наиболее ощутимых, осязаемых поворотах, «делают» люди, обладающие несколько иными качествами, чем просто борцы за высокие идеалы свободы и справедливости. Что делать, так устроен мир. Так устроена история.

Самая большая заслуга Сахарова, на мой взгляд, – то, что он установил некую высокую планку… Как это назвать? Высокую планку гражданской нравственности, гражданской совести, на которую должен равняться каждый человек, желающий быть не бессловесным рабом, а гражданином. Этот высокий ориентир время от времени может стираться, растворяться в атмосфере, исчезать из общественного поля зрения, с тем, однако, чтобы, спустя некоторый срок, вновь восстанавливаться в памяти людей, в их представлении о должном, побуждать тянуться к этой планке, стараться приблизиться к ней.

Я не знаю, как бы все сложилось, если бы Сахаров повел себя в жизни как-то иначе, если бы не было, скажем, тех же горьковских смертельных голодовок. Наверное, он действительно продлил бы себе жизнь и многое еще успел бы сделать, – и в науке, и вне ее. Среди прочего, не сомневаюсь, он стал бы нобелевским лауреатом не только в номинации Мира, но и в научной номинации, как Лайнус Полинг, у него был для этого стопроцентный потенциал. Он, наверное, сделал бы достаточно, чтобы вторая фаза революционных реформ Горбачева – Ельцина, фаза, связанная с именем Бориса Николаевича, не замкнулась бы в пределах одной только экономики, в каковой она фактически замкнулась, но и осуществила бы более широкий охват общественной, политической жизни. Такой «недоохват», случившийся в 90-е годы, оказался трагическим для России, отбросил страну далеко назад.

В общем, если бы жив был Сахаров…

Но что ж тут гадать и рассуждать… История, как известно, не ведает сослагательного наклонения.