Грустный запев

ГРУСТНЫЙ ЗАПЕВ

Люблю уходить в лес под тихий шелестящий дождик. Все, кто собирал грибы, цветы, ягоды, кто драл глотку или заливал ее, послушно повернулись, поднялись от костров и ушли к жилью. В лесу наступает та первобытная тишина, которую называют таинственной. Никто не перекликается, не аукает, не оглушает дикими криками и ритмами, рвущимися из магнитофонов, не нарушает лесную симфонию этими какофоническими звуками - надо же по доброй воле так обкрадывать себя, прийти в лес и не услышать птичьего пения, прекраснее которого нет в мире ничего.

Ушли люди, и следом за ними улетучились запахи костров, табака и тревоги. Исчезает беспокоящая опасливость и настороженность: шут их знает, что на уме у этих оглохших от рева.

Лес словно умывается, отряхивается и снова начинает жить своей тихой жизнью - без назойливых гостей, без помех. Каждую секунду нарождается и умирает великое множество существ, издающих какие-то таинственные звуки, напоминающие то едва уловимый лепет, то стон, то шорох и борьбу. Не для нашего слуха эти звуки, потому и трудно человеку расслышать все это.

Я, в прошлом лесовод, знаю лес, дерево и его душу, знаю, что никакого высшего существа в нем нет, а все же услышу стон или лепет и почудится - есть. Предки мои, древляне, даже не сомневались - есть. Не сомневались в этом и все древние народы, совершая жертвоприношения в светлых рощах, величаемых священными. Такие рощи, посвященные Венере, Зевсу, Афродите, Диане, росли на вершинах гор, ближе к небу, к богам. Не сомневались и пытались постичь тайну творения - первая человеческая чета появилась из дерева, утверждают персидские сказания. Многие народы веками почитали дерево родоначальником рода своего: одни - дуб, другие - ясень, третьи - ольху. Народ и тополь латиняне обозначили одним и тем же именем - пополюс (ророlus), а храм Афины-Паллады обсадили священными тополями, популярными в народе.

И сегодня еще встречаю людей, покидающих города и уходящих в лесные сторожа. А сколько было на Руси таких,



кто для духовного очищения и молитвы удалялся в лесную чащу, там никакая земная сила уже не имела власти над ними, и они становились свободными. Так, во имя духовной свободы ушел от мира Сергий Радонежский. Это сейчас там блеск куполов Троице-Сергиевой Лавры, и толпы туристов со всего мира осаждают ее. А были глухие места, сплошь покры- тые дичными лесами.

В ту пору, в первой половине XIV века, свидетельствовал монах Епифаний Премудрый, ученик и первый биограф Сергия Радонежского, "близ того ни сел, ни дворов, ни людей, живущих в них; ни пути людскаго ниоткуда же, и не бе мимо- ходящего, ни посещающаго, но округ места того с все страны все лес, все пустыня".

Первый "путь людской" в десяти поприщах - верстах - от обители пролег позже, когда Иван Калита начнет "собирание Московского государства" и повелит от Москвы до покорен- ного Ростова проторить "большак" - "великий же и широкий путь вселюдской". По этому пути пойдут не только "князья и воеводы с бесчисленными воинствами", но и поселенцы, оседавшие вокруг монастыря. А коли есть поселяне, то появятся и боярские вотчи. Одним из первых владельцев историки упо- минают боярина Василия Борисовича Копнина.

Той деревни-вотчины давно уже нет, но Копнинские пруды, наглухо заросшие мхом и карликовыми деревцами, еще напоминают о далеком прошлом. Они на моем пути: высокая поляна в луговых травах, пруды, окаймленные береговым валом и по валу редкие в этих местах кедры, обижаемые моими современниками, добирающимися и до высоких кедровых ветвей - ради букета.

В этот лес я и хожу, в лес, на который была выдана одна из первых на Руси охранных грамот, жалованная Иваном III - Троице-Сергиеву монастырю в 1485 году.

Тихо шелестит дождик. Ни души вокруг. И мне даже кажется, что современная жизнь как бы отпрянула, а я вступаю в тот мир, который и предки мои видели, разве только чуть измененный. Только в лесу возникают у меня такие чувства -будто в далекое прошлое иду. А выйду к опушке - тут же исчезают эти ощущения. И всего-то передо мной в кисее дождя холмистое пространство, на котором, сутулясь, мокнут ветхие деревеньки, бывшие когда-то монастырскими, коровы на лугу сгрудились в кучку, словно испугались, что их так мало осталось на огромном этом пространстве...

Спасибо тебе, теплый грибной дождик. Я не ищу покоя, но так думается лучше. И видится лучше. Глазами не грибника, а лесовода. Хоть и давно я не работаю в лесу, а никуда не денешься от того, что знаешь. От увиденного мне грустно: на каждом шагу замечаю запустение, беспризорность, небрежение. Порою даже кажется, что лес давно уже остался без всякого присмотра, без ухода, да и вообще существует лишь чудом и в любой день может исчезнуть с лица земли, стать ненужным, как никому уже не нужны дрова для топки, не нужны лесные покосы и выпаса.

Однако я не только лесовод. Я знаю еще и то, что мне, лесоводу, не дано было знать, но от этого знания только тяжелее...

Поначалу я не поверил. Не поверил, хоть и говорили об этом должностные лица в микрофон, да еще и перед телекамерой. Нет, не может такого быть, это ложный слух, который они в панике приняли за реальный факт и всполошились: "Допустить этого нельзя!".

Я думал: ну кому же могло взбрести в голову ставить завод по обезвреживанию токсичных отходов в нескольких километрах от Лавры, от посада - города, известного, пожалуй, всему христианскому миру. Сюда приезжают склонить голову перед величием духа народного, проникнуться чувством покаяния пред лицом ушедших поколений и минувших событий нашей истории.

Нет, я не слышал от паломников этих слов, но, кажется мне, губы их как молитву вышептывают слова Павла Флоренского: "Чтобы понять Россию, надо понять Лавру"... Не ради этого ли и едут, едут сюда тысячи и тысячи паломников, путешественников, туристов со всех городов и весей отечества, со всех стран мира?

Я знал уже, что и без этого завода в небо над зеленейшим районом более двух тысяч предприятий ежегодно выбрасывают из труб 16 тысяч тонн вредных веществ, загрязняющих воздух, почву и воду, убивающих лес. Своими глазами видел, как после теплого летнего дождя (живительного, говаривали раньше) лужи были окаймлены желтым налетом. Первобытное сознание близкого к природе человека подсказало: это цветочная пыльца так обильно пала на землю. Но, присмотревшись, увидел ее не только на лужах, но и на всех листьях деревьев, на траве. И сколько ни шел, - километров десять осталось позади, - всюду была эта пыльца. Огляделся кругом, вспомнил: никакие растения в это время не цветут, даже липа уже отцвела давненько. То была химическая пыльца, оставившая бурые ожоги на листьях.

Вышел зимой из дому - и остолбенел: что с глазами моими? Нет, я все видел, и небо, и деревья, и снег, укрывший землю. Но снег был не белый... Он был розовато-малиновым... Разгреб его валенком - и отлегло от сердца: с глазами пока все нормально, снег действительно белый, и только сверху он покрыт каким-то ярким налетом. И тоже сколько ни шел на лыжах - всюду розовато-малиновые снега. Мелькнула мысль: зачерпнуть в баночку и отвезти в какую-нибудь химическую лабораторию. Но не зачерпнул - есть специальные лаборатории, работники которых и без меня на страже: следят, проверяют, докладывают, куда надо. И еще тем успокоил себя, что в районе немало знающих людей - заинтересуются, спросят. Спросят пусть и не публично, - у нас слишком долго не принято было спрашивать об этом публично, - но кто-то где-то в каком-нибудь кабинете о выпавших осадках все же скажет и виноватых накажут, а выбросы прекратят. Не прекратили - еще не единожды розовел снег в ту зиму. Видимо, как и я, знающие тоже понадеялись на кого-то другого, тоже подумали, что где-то кто-то обязательно доложит.

И все равно - вот ведь какая сила самообмана - я то ли думал, то ли верил, что живу в самом чистом районе (как недавно все мы охотно соглашались, что живем в самой чистой стране, едим самые добротные продукты, пьем свежайшую воду). В заблуждение меня вводило то, что район один из самых лесистых, а лес, мне ли не знать, очищает воздух от всяческих вредных примесей, обогащает его кислородом. Словом, "легкие планеты". И все, кто приезжал ко мне, ахали восхищенно: зелень, красота, воздух - не надышишься! А родники окрест - струится целительная вода, испить и умыться склоняется каждый.

Сейчас я с досадой думаю: каким же я был наивным, почти первобытным в своем неведении и в своих надеждах человеком. Жил, любовался красотой и не знал, что не в таком уж отдалении от меня есть "зона комплексного очага геохимиче- ского загрязнения", которую для краткости в бумагах (не в народе, а именно в недоступных народу казенных бумагах) называют "пятном". Не знал, что "пятно" это расплылось по району почти на 150 квадратных километров. И уж вовсе не знал и не догадывался, что из-за этого "пятна" район мой вовсе не самый чистый, а красота, меня окружающая, давно больна. Узнал, и что-то оборвалось во мне - он давно уже самый грязный в области.

А результат - страшный. Как вдруг обнаружилось, катастрофически растет заболеваемость жителей района. И не просто растет, а по некоторым болезням превышает среднеобластной показатель в 2-3 раза. Возрастает детская и общая смертность, "на что впрямую влияет техногенная и экологически необоснованная хозяйственная деятельность в нашем районе" - вычитал я в докладе главного государственного санитарного врача И.В.Степанова.

И от обиды зубы стиснул. Да до каких же пор я, человек, не вправе буду знать, что вокруг меня происходит, чем дышу, какую воду пью и с какими "приправами" ем огородину, которую до сего дня считал чистейшей, так как давно уже выращиваю без применения химии. Я не применяю, а она, выходит, с неба проливается, оседает на первородную землю, насыщая и отравляя ее всякой гадостью.

Скажут чиновники, то был "благородный обман". А я бы по-другому оценил эти действия. "Благородные обманщики", даже не желая того, прикрывали тех, кто лишь в одном наловчился - в аварийных выбросах. Эти ловкачи хорошо усвоили, что о подобных безобразиях говорить публично у нас не принято (и не следует, настаивают они), поддерживали и нашу привычку молчать (чтобы не подумали о нас худо на Западе!) , и попукивали в небо.

Теперь-то я знаю, почему по ночам, а чаще всего перед дождем или во время дождя вдруг начинает погромыхивать, и небо озаряется всполохами, но вовсе не в той стороне, откуда дождевые тучи надвигаются. Это мастера аварийных выбросов "подлаживаются" под явления природы - так в толпе ведут себя пакостники. После этих погромыхиваний и всполохов и появляется пыльца, покрывающая всю землю окрест. А сколько невидимых глазу веществ оказалось в воздухе, в каплях дождя, в питьевой воде - лишь ученый химик может дознаться, да медик, фиксирующий катастрофический рост заболеваний, которые и лечить не знают как, потому что причина заболеваний неведома, а источником заболеваний служит сама среда обитания.

Вон куда увели меня мысли. А дождик все шелестит и шелестит по листьям. Благодатный, грибной дождик. Неужели и он несет в себе отраву? Есть, наверняка есть и в нем. И в нем растворено сколько-то тонн. Деревья опустили отяжелевшие ветви - отдыхают. А мне кажется - вянут. И становится страшно: неужели грядет погибель? А я так хотел рассказать про лес, про его историю, беды и проблемы. "Про лес, сей- час?" - вопрошает внутренний голос. "Да, про лес", - отвечаю я с вызовом, потому что и самому вроде бы не до леса, когда мир рушится. И все же цепляюсь за спасительную мысль: все минется, жизнь человеческая когда-нибудь наладится, а жизнь природы неугасима, и лес в этой жизни выполнял и будет выполнять наиважнейшую роль, ибо по степени воздействия на экологическое равновесие в биосфере с ним не сравнимы ни моря и океаны, ни степи, луга и нивы со всей их буйной зеленью. Нет на планете природных объектов, равных ему! Может, многие экологические беды как раз таковыми и стали потому, что все мы перестаем думать и заботиться о ле- се. Он вдруг потерял в нашем сознании не только материальную, но и культурную и историческую ценность свою, как бы выпал из нашего сознания, оказавшегося в шоке от радиации, выбросов, загрязнений не только воды, воздуха, почвы, но и продуктов питания, ставших адом.

Мое сознание тоже поражено этим страхом. Но однажды на совещании лесничих, на котором я укорил нынешних лесоводов в лености духа и тела, укорили и меня. Сказали: "Если ты, бывший лесовод, давно уже ничего не пишешь о лесе, отвернулся, предал его, то и не надейся, что кто-то другой подаст свой тревожный голос". И я дал слово подумать. Что бы там ни было в нашем человеческом мире, а лес пока еще существует, лес растет, продолжает украшать землю и поддерживать жизнь на планете. И слава Богу, что он есть. А если вдруг исчезнет, умрет, мы тут же задохнемся.

Мне подтвердили: может исчезнуть. И в доказательство сообщили факт, который меня ошеломил. Сами понимаете, сообщили вполне доверительно, тем тоном, каким и сообщают о фактах, говорить о которых публично у нас не принято даже в пору гласности - не стоит тревожить народ.

Оказывается, массовое усыхание лесов из-за загрязнения природной среды наблюдается не только в Западной Европе и Северной Америке, как о том мы знаем из наших газет, но и леса Подмосковья, особенно хвойные, сосновые да еловые боры, из-за химического загрязнения уже задыхаются. Уже сегодня - впервые за всю историю! - в спелых лесах запас древесной массы меньше, чем в приспевающих. Это значит, что деревья в этих лесах, только-только начинающих входить в возраст спелости, прекращают рост, болеют, а многие и отмирают. В природе всегда было по-другому - с повышением возраста увеличивалась и масса, а в конечном счете именно спелые леса отличались могучими стволами и обладали наивысшим запасом древесины...

И вот - уменьшение. Это при том, что леса Подмосковья вовсе не старые - в среднем им всего-то 56 лет от роду. Не стал и они и реже, а наоборот - все гуще делаются, так как интенсивность рубок ухода с каждым годом падает. Но возрастает отмирание, замедляется рост, сокращается величина запасов древесины.

Тут уж, действительно, надо мне объясниться, почему давненько не писал о лесе. Когда-то, еще в 60-х годах, став журналистом, я объездил чуть ни всю страну. При этом всякая дорога приводила меня если не в лесхоз, не на лесосеку, то на сплавной участок или на деревообрабатывающий комбинат. Я занимался тем, что лучше всего знал, - писал о проблемах нашего лесного хозяйства. Мне очень хотелось выговориться, сказать людям все, что тревожило не только меня, но и моих собеседников, среди которых я находил много единомышленников, знающих гораздо больше меня. Многие статьи проходили с великими муками (но муки меня только возбуждали), с долгими задержками (которые приводили в отчаяние: зря теряются месяцы!), но в конце-концов журнал с моей статьей выходил. Я ликовал и с нетерпением ждал: где-то в верхах крамольную мою статью наверняка читают (не зря же так все боялись ее печатать!) и вот-вот случится событие, которое все в корне изменит. Нет, я не беспокоился за себя, я верил, что, прочитав ее, в Министерстве (а то и в правительстве!) обязательно возмутятся и примут решение: это безобразие прекратить, этот абсурд отменить, а это впредь делать только так, чтобы не наносить урона лесу и природе. Однако проходило время, а реакции никакой: ну не только никакого распоряжения по делу, но даже и не журил никто ни автора, ни редактора за публикацию "очерняющего нашу светлую действительность" материала.

Когда сегодня мои коллеги журналисты и писатели говорят, что в те годы правдивые статьи в печать не допускались, я пожимаю плечами. На написание правдивых статей не все решались - это так, многие "гнали строчки" ради гонораров -и немало зарабатывали, неплохо жили, цинично потешаясь в своем кругу над тем, что сами же и пропагандировали печатным словом. Но были и "ненормальные", - так их обзывали благополучные строчкогоны, - которые ничего кроме правды не писали ни при каких ситуациях. Их печатали значительно реже, - спрос на критику действительности никогда не бывал большим, - но все же печатали. Беда была в другом, статьи эти уходили как камень в болотную тину - без возмущения кругов по воде, без звука.

Наступил момент, когда я выговорился по всем проблемам, волновавшим меня. Огляделся вокруг - ничего не изменилось в лесу, голос мой, возвышавшийся иногда до крика, остался без ответа, никого не побудил на благие действия. Однако все твердили: стране и ее стройкам нужна древесина.

Выговорился. Повторяться, надрывая голос, не хотелось, да и смысла не было - и я отошел от лесной темы. Но в лес заглядывал частенько, убеждаясь: ничего тут не меняется, да и беды все те же. Все теми же они оставались и через десять, и через двадцать лет.

Жена сначала советовала, потом сердилась: хватит тебе разбрасываться, вернись к своей теме - судьбой русского леса займись. Я пускался в воспоминания, охотно воскрешал в памяти годы работы в лесу, но тут же и прощался с ними, как с воспоминаниями о минувшей молодости, как со снами, в которых я и сейчас частенько вижу себя работающим в лесничестве.

Через двадцать пять лет меня укорили: что же ты, бывший лесовод, отвернулся от леса... Потому, ответил я, что всюду вижу вялость, лень, бездумие, о чем и сказал в глаза лесничим, собравшимся на совещание.

Вот один лишь пример. Есть в лесу, куда я часто хожу, могучий, прямо богатырский лиственничник, которому явно больше века - сажали, по моим догадкам, еще монахи Трои-це-Сергиевой Лавры. Такой лиственничник в Подмосковье -редкость. Ему бы быть памятником природы, заботливо ухоженным местом поклонения и изучения для всех местных лесоводов - вот образец высочайшей культуры создателей! Но все свидетельствовало о том, что ни один лесовод давно уже не подходил сюда - лиственничник был захламлен валежником и неухожен.

Жена и тут настояла: не хочешь писать, так хоть в лесхоз поговорить зайди, может, не знают.

Ну, что не знают, я отверг, однако в лесхоз заехал: мол, что же вы, ребята, в таком небрежении содержите уникальный участок. А они мне с усмешкой знающих специалистов: да нет там у нас никакого лиственничника. Я им: есть там вековой лиственничник, а рядом - пихтач, тоже редкость для наших мест. Правда, пихтач недавно вы порубили - видимо, приняли за старый ельник. Не было, отвечают, и пихтача, не Сибирь тут, не путайте...

Мужики торжествовали. Мне же было стыдно, не за себя стыдно, а за них. Как же так? Не знают своего леса, и не знают не молодые выпускники вуза, а старейшие и даже заслуженные работники лесного хозяйства? Один из них тут проработал чуть ли не всю свою жизнь. На своей территории я знал каждый уголок леса уже через год работы.

Пришлось клясться в верности моей "информации". Показал на карте этот участок и попросил побывать там, а побывав, поухаживать за ним.

Через некоторое время смотрю - лиственничник почищен, а по углам стоят столбики с надписью: "Памятник природы".

Однако через несколько лет столбики исчезли, лиственничник снова забросили. Выходит, так никому и не понадобился памятник природы, снова затерявшийся не в таежной глухомани, а в людном Подмосковье, в хозяйстве, являющемся опытной базой научно-исследовательского института.

Вот тебе и скажите: могу я опереться на мнения и суждения таких лесоводов? Лично мне они не интересны. И сужу я не по одному этому факту, а по общему запустению в лесу. Нет, неряшливые хозяева и нерадивые работники ничего путного сделать и сказать не могут.

Признаться, на совещание лесничих я вызвался поехать именно с этой мыслью: вдруг встречу активного человека, услышу деятельного лесовода. Нет, ни один не тронул душу. А может, скучный и монотонный ход совещания убаюкал всех и не дал пробудиться энергии. Но когда я публично упрекнул лесоводов на столь высоком собрании в лености духа и тела, то ожидал навлечь на себя вполне понятный гнев. И обманулся - никаких возражений не последовало, что окончательно разочаровало меня. Однако именно это разочарование и явилось своеобразным побудителем: ты должен вернуться к лесной теме. А тут еще, при разъезде, укорили меня:

"Если ты, бывший лесовод..."

И я, отложив другие замыслы, погрузился в историю русского лесоводства.

ГДЕ ЕЛЬ ДА ВИЛОВАТАЯ БЕРЕЗА

Лес всегда делил с народом его судьбу. По истории народа можно проследить историю леса и наоборот, и не только по бедственным вехам, какими являются войны. Развитие хозяйства, промышленности и культуры тоже теснейшим образом связано с состоянием лесов страны. Однако часто ли мы задумываемся об этой связи? А вроде бы никогда. Лес как раз то неплачущее дитя, о котором мать не разумеет. Дитя бесконечно терпеливое и безмолвное, мать-страна никак не спохватится, чтобы задуматься и уразуметь.

Все путешественники по России в XV и XVI веках свидетельствовали едино: Московия простирается сплошь еловыми, дубовыми да сосновыми лесами от Архангельска до Астрахани и от Балтийского моря до Урала. Насмотревшись на эту красу чужой земли, иноземные послы не без зависти рассказывали в своих отчетах: "Московия представляет вид совершенной равнины, усеянной множеством лесов и пересекаемой по всем направлениям пространными реками. Вообще у них гораздо больше леса, чем у нас. Сосны - величины невероятной, а дуб и клен гораздо лучше, чем в наших краях".

Первое укрепление славянского посада на Боровицком холме в устье Неглинной основатели вятичи возводили из сосновых бревен, срубленных здесь же, на холме в бору. Однако и стену города воздвигли, и лес сосновый не извели.

Без малого через два века в 1330 году Иван Калита по- строил в Кремле церковь Спаса на Бору. Не на холме, а на бору! Значит, еще шумели тут "сосны - величины невероят- ной". И не случайно на одном из планов Кремля иноземный картограф при обозначении Боровицких ворот дал им и поясняющее название: "Ворота высокого леса".

Полагают, когда зимой 1339 года на смену старым укреп- лениям Иван Калита велел возвести кремлевские стены и башни из дуба, то за кряжами тоже далеко не ездили. При раскопках находили остатки дубовых бревен "аршинной толщины". Такие стволы "изрядной доброты и величины" (диаметром более 71 сантиметра!) издалека не привезешь.

Да и не было нужды ездить далеко - среди лесов стояли ближние от Кремля дворцовые села Воронцово, Красное, Елохово, Покровское, Черкизово, Преображенское. А уж в дальних пригородах и поныне сохранились остатки дубовых лесов Московии - группы и единичные дубы и сегодня можно отыскать в парке на берегу Москвы-реки, в Останкино и в Петровско-Разумовском. А выехать если за дальние пригороды, то пойдут настоящие леса, и чем дальше, тем гуще и шире.

При таком обилии не было разграничения ни между казенными и частными лесами, ни между поместными владениями. Каждый рубил лес где, как и сколько хотел, не думая даже о том, кому лес принадлежит. Частные лица невозбранно пользовались казенными, а казна, при надобности, рубила в частных дачах. Этот уклад закреплялся и в грамотах. Так, в грамоте, пожалованной в 1515 году великим князем Василием Ивановичем Дмитровскому собору, предоставлялось заготовлять строительный материал во всех окрестных лесах, "чьи ни буди". Правда, уже и в те времена лесные владения отмежевывались, но отмежевывались примерно так: "От реки Суслы врагом вверх, на левой стороне у врага три березы на одном корени; а от трех берез прямо на лес на березу, а на березе грани и рубежи, а с березы на две ели на одном корени, а на них рубежи, а с ели на березу, а с березы на ель да на виловатую березу".

"Рубежи" эти были условными, какими и оставались чуть ни до конца XVIII века, а то и вовсе терялись со временем: березы и ели, на которых были нанесены грани, исчезали с лица земли и владения "срастались", что засвидетельствовал в трактате "О рублении" Андрей Тимофеевич Болотов. Он писал: "Где натура лес произвела, и, по несчастию, он у многих владельцев общий, там рубят его без всякого сожаления, употребляют на надобное и ненадобное, ровно как бы друг перед другом спешат скорее вырубить и чтоб кола и доброй хворостины не осталось..."

Вы воскрешаете в памяти этапы отечественной истории? Вы наверняка отыскиваете место Петровской эпохи: "до" или "после"?

Лесоводы всех поколений тоже любят вспоминать Петра Великого, пересказывать, а то и цитировать его строжайшие указы в защиту леса. Первым, пожалуй, почтил его память Николай Васильевич Шелгунов. Да, известный революционер-демократ, но менее известный автор трудов по лесоводству. Будучи профессором Лесного института, он долгие годы увлекался историей русского лесного законодательства. Тогда-то Шелгунов и повеличал Петра "первым лесоводом в России , с чем и мы согласны.

Это Петр впервые посмотрел на лес как на достояние государства, из чего следовало, что выгоды частных лиц должны уступать выгодам государственным и интересам общественным.

Это он, занятый мыслями о прорублении "окна в Европу", первым обратил внимание на важность лесов для проточных вод и первым заступился за них государевым указом 30 марта 1701 года, запретив расчистку лесов в Московском уезде под пашни и сенные покосы на расстоянии 30 верст от рек, "по которым леса плавят и гоняют к Москве".

Это Петр запретил не только рубить лес по берегам рек и каналов, но и обрабатывать привезенные к воде бревна, "чтобы от тех щеп и сору оные речки не засаривались".

Скажите, как нам не вспоминать его добрым словом, когда видим как безжалостно оголены берега рек, а русла их засорены не только щепой, но и штабелями затонувших бревен забиты?

Это Петр начертал и вручил заводчику Демидову "правила для хозяйствования приписными к заводам лесами", в которых повелел лесозаготовителю самому заботиться о том, чтобы вырубки лесною порослью зарастали, сберегать их от огня, а за порчу молодняков взыскивать как с преступников. Этими же правилами Петр, которому позарез нужен был металл, и, казалось бы, должен был дать Демидову всяческие послабления, установил с целью "довольства заводов" порядок неистощительного лесопользования. Считается, что Демидов разумный порядок этот очень хорошо освоил. Однако дошли до нас и иные свидетельства. Если, мол, какой казенный ревизор осматривал участки, то по опушкам и вдоль просек встречала его стена рослого мачтового леса. Но заглянул бы он вглубь этих участков, то тут бы и убедился, что пословица "чем дальше в лес, тем больше дров" сложилась именно тут, на Урале, и сложилась не даром.

Не хочу оспаривать. Должно быть, и предки наши были мастерами обводить ревизоров вокруг пальца, и тоже вволюшку поиздевались над природой.

В 1703 году Петр Великий издает первый лесной указ общегосударственного значения. В нем царь повелевал сделать опись всем лесам, растущим по обе стороны от больших рек на 50 верст, а от малых, сплавных, впадающих в большие, -на 20 верст. Все леса в этих пределах объявлялись заповедными. И указывалось: за рубку дуба в них - смертная казнь впоследствии замененная кнутом, вырыванием ноздрей и (ссылкой на каторгу), за рубку клена, ильма, лиственницы и сосны толще 12 вершков в диаметре - штраф 10 рублей за дерево. Но при этом дозволялось рубить без всякого ограничении липу ("во всем государстве липовые леса рубить всяких чинов людям невозбранно"), а также ясень, березу, осину, ольху, ель и даже сосну тоньше 12 вершков (тоньше 53 сантиметров).

Во исполнение царева указа вдоль Невы и по Финскому заливу были отмерены требуемые расстояния от берегов, прорублены межи шириною в три сажени и на этих межах, для острастки, через каждые пять верст поставлены виселицы.

Эта страшная мера, свидетельствуют историки, привела к прекращению жителями Заонежья всякого судостроения, столь любезного Петру. Узнав про это обеднение, царь особым указом поспешил разъяснить цель свою и успокоить забоявшихся, что они "прежний указ не уразумели", что царь и не думал стеснять судостроение, но именно для развития оного и воспретил рубить корабельный лес на другие надобности.

Отменял Петр свои строгие запреты и по иным поводам. 'Гак, воевода Уфимской провинции Иван Бахметьев в донесении государю решился указать, что по объявлении башкирцам и другим иноверцам царева указа "О заповедных лесах" от 17 июня 1719 года выяснилось: заповедуемые дуб и сосна им жизненно необходимы - именно из дуба и сосны они изготовляют борты, а только из доходов от пчеловодства башкирцы платят ясак в государеву казну. (А мы все выросли в убеждении, что царские слуги никогда не беспокоились о народе!).

По получении этого донесения Петр немедля издал новый указ, разрешающий жителям Уфимской, Сибирской и Астраханской губерний рубить свободно леса в местах, удаленных от корабельных заготовок.

Почти в каждом указе, даже самом строгом, самом запретительном, всем и каждому дозволялось заготавливать дрова не только беспрепятственно, но и беспошлинно, в чьих бы то дачах ни было. (Помните? во всех лесах, "чьи ни буди" - ровно два века прошло).

Однако лесовладельцы теперь уже и сами начинали познавать цену своему имуществу и все чаще вставали на его защиту. Беспошлинных порубщиков гнали в шею, а иногда и крепко побивали. Тогда из государевой канцелярии последовала такая рекомендация: заготовительным, отправляющимся в лес на беспошлинную заготовку дров, собираться ватагами не менее 20 человек "для лучшего рубщикам способа во охранение их". Правда, при этом делалась оговорка: если "будут чиниться им какие обиды и грабежи" со стороны владельцев, то они не имеют права жаловаться.

Словом, кто кого, тот и прав.

"Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указаниями, - писал А.С.Пушкин. - Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика".

Тут надо сказать, что и в Западной Европе, слывшей просвещенной, бывали не мягче. Знала она и смертные казни за порубки, а за самовольное сдирание коры с дерева (должно быть, для дубления или лыка) в средние века виновнику распарывали живот и внутренностями привязывали к поврежденному дереву. Так что жестокостям было где поучиться. Однако так и поныне: что прощается другим, то нам никогда не прощается, да и сами мы охотно осуждаем. Вернее, что нам и в веках не прощается, что у нас именуется "азиатчиной", то в Западной Европе слывет за строгий порядок, который мы во всех веках похваливали, осуждая отечественную безалаберность, которая и позволяла всегда растрачивать природные наши богатства.

Но вот что интересно, при любых строгостях у нас всегда находились рисковые люди, "преслушники". В подтверждение этого историки рассказывают: в самом Петербурге, на том месте, где теперь Гостиный двор, красовалась большая березовая роща. Любя ее, Петр настрого запретил в ней всякую рубку. Однако рощу рубили, хотя порубщиков тут же отыскивали, а отыскав, непременно подвергали битью кнутом. Попадался даже чиновный люд, с дровами не бедствовавший. И рощу ту так и извели.

Скажите, о нужде не нам сейчас судить. Может, и так. Однако вот иной пример. Где-то у Петергофской дороги Петр своими руками посадил дубовую рощицу длиною в 200 и шириною в 50 шагов. Для обережения ее велел огородить частоколом и прибить к столбу указ, грозящий жестоким наказанием всякому, кто отважится "сих подростков" обламывать или каким-либо иным образом портить. Проезжая мимо этой посадки, Петр, по обыкновению, останавливался и шел смотреть на питомцев своих . Однажды видит - всюду на земле валяются ветки и листья с дубочков, уже поднявшихся в рост человеческий - кто-то явно из бездумной шалости учинил этот разбой. Разгневанный Петр велел поставить сторожей в ближнем лесу для тайного оттуда присмотра за посадкой. И вот видят сторожа - идет ватажка пьяных господских людей. Подошли к ограде, перелезли через нее, обломали дубочки, оборвали листочки, связали их в пучки и напялили оные на шляпы. В этом украшении, сделавшем их похожими на дурней, и были схвачены стражниками, приведены в полицию, а после опознания принародно высечены на рыночной площади.

И все же, видно, не всех "преслушников" вылавливали, а озорников и тогда хватало - петрова рощица у Петергофской дороги так и исчезла с лица земли. Но другая дубовая роща, желудями посеянная сразу после взятия Азова и одновременно с закладкой Таганрога, прожила почти 250 лет, и если бы не последняя война, спалившая ее почти полностью, то жила бы и поныне. Сохранилось от нее всего четыре дуба, взятых под охрану как исторические памятники. Не знаю, есть ли они сейчас. Не уверен, сбережены ли они, потому не уверен, что в любой день могли они исчезнуть не только при застройке, но и от шалости городских людей.

Этой дубовой рощей в урочище Большая черепаха близ Таганрога Петр I положил начало степному лесоразведению в России. Было это в 1698 году. А положив такое доброе начало, Петр хотел подвигнуть россиян, живущих в степных краях, на продолжение, с этой целью и предписал камер-коллегии "заботиться о сохранении лесов и во всяких местах, где возможно, добрые и притом другие потребные вещи насаждать и возвращать".

С этой поры и пошли жалобы путешественников на петровские строгости, мол, "около города нельзя и розги срезать" под страхом лишения живота.

Однако строгости строгостями, а все же исчезали не только рощицы. За годы царствования Петра было посечено, повыжжено и распахано более б миллионов десятин леса.

Никогда прежде не убывал лес на Руси такими темпами. Не на розги, разумеется, они были срезаны. И не на постройку кораблей - в заповедных корабельных лесах сплошная вырубка не дозволялась, да и выборочная разрешалась только в октябре, ноябре и декабре: и древесина, срезанная в эти три месяца, прочнее и служит дольше, чем заготовленная в другое время года, и пни лучше возрождаются порослью.

Кстати, "секреты" эти известны были на Руси всякому крестьянину и мастеровому, и известны давно - они входили в круг самых обычных знаний, какими не удивишь и мальца. Это в Европе наделали фурору опыты Вестфальского экономического общества, о котором в 1867 году пресса сообщила так:

"Срубленные четыре одинаковых лет, с одного места и грунта сосновые дерева в течение декабря, января, февраля и марта, по выделке из них четырех потолочных балок, показали, по нагрузке их тяжестью, что дерево, срубленное в январе на 12, в феврале на 20, в марте на 38 процентов выдержало менее тяжести, чем дерево, срубленное в декабре. Из двух сосен одного места и одних лет, зарытых в сыром грунте по прошествии восьми лет, сосна, срубленная в феврале, была совершенно проникнута гнилью, между тем как срубленная в декабре, после шестнадцати лет в том же сыром грунте, оказалась еще вполне здоровою. Из двух колес, из которых одно было сделано из декабрьского дерева, а другое - февральского, на одном и том экипаже, первое выдержало шесть лет езды, между тем как второе не проездило и двух лет. В той же степени, время рубки дерева имеет влияние на проницаемость дерева водою или другими жидкостями, а поэтому для бочек и других вододержащих сосудов должно выбирать дерево декабрьской рубки".

Опубликовала это сообщение и русская печать: мол, и сами всегда знали, а вот теперь и ученые немцы подтвердили.

Однако вернемся к разговору об убыли. Даже из-под строгой руки Петровой были потеснены миллионы десятин леса, и не в последнюю очередь стараниями беспошлинных дровосеков, каковыми могли быть все жители Отечества. Да- же крепостной и холоп в лесу обретали волю, дарованную царем на время заготовки дров. Ну, разве кого из них лесовладелец маленько побьет, да ведь этим не отвадит - другой раз побитый с ватагой придет, еще больше нарубят. Ясное дело - не баловства ради. Все избы России, все хоромы, палаты и дворцы обогревались дровами. А 15 изб в тепле содержать зиму - десятину леса истопить надо. Да при этих избах почти во всех дворах бани, в которых еще одна десятина леса сгорала. Вот и окиньте взором, сколько по Руси печных труб дымилось, сколько дров в печах сгорало. Петр и об этом задумывался. Во всяком случае его современники передавали друг другу о том, как царь у купца-пивовара Лапшина гостил. Увидел Петр, что из печного устья выпыхивает пламя, и сказал ему:

«Лапшин, вижу я, что ты и не думал о бережливости дров. Смотри, - указал на пламя, - сколько у тебя попусту топлива сгорает".

Хозяин отшутился, он-то человек бывалый, повидал не один край и знал, что леса России необозримы. Во многих местах одни дикие дебри. Сколько ни руби - хватит. Нам ли, русским, горевать о лесе? Пусть о том хлопочет немец, француз, грек да островитянин-сицилиец. Это там у них за каждый клок земли тяжба, за каждую пядь война. У нас, благодаря Богу, ширь необъятная, даль необозримая, леса непроглядные, а потому - гуляй, топор, куда можешь и как хочешь, гуляй и лесной пожар, губи, сколько угодно десятин леса - все равно не истребить всего того, что Бог насеял-насадил по русской земле, хватит и нам, хватит и потомству...

Так думали не только в петровскую пору, так рассуждать будут еще долго. Вряд ли мы избавились от таких дум и поныне. И уже за одно то Петра можно почитать, что он и тогда так не думал и тогда, в эпоху расцвета печного дела в России, сердито выговорил Лапшину:

"Ты видишь только под носом - это около Петербурга ноне лесу еще много, а дрова дешевы, однако о том не рассуждаешь, что без бережки и самые большие леса истребиться могут в краткое время".

На этом Петр прервал свое рассуждение распоряжением:

"И вот, Лапшин, должно тебе переделать печь и сделать оную так, чтобы траты таковой дров отнюдь не было".

Распорядившись, Петр потребовал бумагу, начертил на ней план печи, объяснил все и сказал:

"Когда переделаешь печь, то я приеду и посмотрю, нет ни еще какой ошибки".

Против зряшной траты был направлен и его указ 1701 года "О пиловании дров". Не ведомо сие нам, но можно предположить, что именно в этом незамысловатом указе отражена грань эпох. Оказывается, от топора к пиле перейти было не легче, чем от кувалды к компьютеру. А всего-то повелевал Петр "всем промышляющим дровами заготовлять оных на продажу 9 сажен топорной рубки, а десятую пилованную, и продолжать то два года, дабы б оные рабочие люди научились и приобыкли к пилованию дров, а по прошествии тех годов были бы уже все пилованные".

Так было до Петра: не только дрова рубили топором, но и доски вытесывали топором. Из бревна 46 сантиметров, расколотого на две плахи, вытесывали две доски или два бруса, при этом большая часть древесины шла, как у нас и поныне бывает, в щепу и сор. Вот Петр и повелел учиться работать поперечными и продольными пилами, а для механического пиления начали ставить ветряные и водяные мельницы. Однако, как и всякое техническое нововведение, пилование внедрялось туго даже в Петербурге, под строгим царевым присмотром, а уж вдали от столицы и вовсе дело не ладилось.

Знаменитый Паллас, путешествуя по России через 70 лет после петровского указа о пиловании, видел в Симбирской и Пензенской губерниях остатки прекраснейших дубовых лесов, а по деревням - "примеры непростительной расточительности благородного дубового дерева" - у дворов лежали штабели широких дубовых досок, "которые две обыкновенно выпиливаются из одного ствола".

Я долго не мог понять, где тут кроется так поразившая Палласса бесхозяйственность? И только когда прочитал распоряжение Петра "о пиловании", то догадался: Паллас, и через 70 лет после указа, видел топором тесанные доски, а что они "выпиливаются" - оговорился, ведь для него устоявшимся понятием было пиление, а не тесание. Не по этой ли самой привычке и пиленые доски тоньше вершка с тех давних времен и доныне называем мы тесом? Хотя, почему давних? И через столетие после Палласа в "Толковом словаре живого великорусского языка" Владимир Даль свидетельствовал: "В лесных местах, в глуши, где и нет продольных пил, крестьяне и поныне пол и потолок охотнее застилают тесницами". Не сомневаюсь, наверняка можно отыскать свидетельства, которые подтвердят, что теска досок топором практиковалась и в более близкие к нам времена. Да что искать! Совсем недавно я своими глазами видел, как плотники сноровисто проделывали ту же операцию: расхватывали еловые бревна на плахи, а потом из этих плах вытесывали очень ровные и гладкие оконные косяки - значит, и доныне не забыта сноровка далеких предков. Так что при надобности, когда с пилованным материалом совсем станет туго, застелют пол, потолок и тесницами - были бы хорошие бревна, без сучков и свили.

Не дознаться нам, во имя каких нужд были "посечены без остатка" леса от Мечи до Лебядины 20 верст, поперек 10 верст; от Дону до деревни Козинки длиной 10 верст, поперек 5 верст; от села Хмелинцы вниз по Дону посечено 10 верст лесу. Возможно, все эти версты и десятины леса пошли на получение поташа, который на Руси начали вырабатывать еще в X V веке. И вырабатывали не только для себя, но везли и в сопредельные страны, в Англию и Голландию - поташ русского производства охотно покупали всюду, где зарождалась мануфактурная промышленность.

Вот отрывочные сведения из того времени. В 1672 году только на промыслах боярина Б.И.Морозова было выработано 170 тонн поташа. В 1674 году иностранец Петр Марселис закупил в России 639 тонн поташа. Ясное дело, это лишь часть производства и экспорта, но и на эту часть было "посечено без остатку" немало леса.

На получение только одной тонны поташа сжигалось 3 тысячи кубометров древесины, на заготовку которых требовалось вырубить 10-15 десятин твердолиственного леса - наиболее пригодными для получения поташа, содержащими большое количество калия, были вяз, берест, ильм, дуб и бук.

Вот и выходит, что лишь во владениях боярина Морозова ежегодно вырубалось и сжигалось на поташ по тысяче десятин ценнейшего леса.

О смолокурном и дегтярном производстве, возникшем на Руси в XIV, а то и в XII веке, известно больше. Знаем, что по производству древесной смолы Россия редко когда уступала первое место в мире. Знаем и максимальное производство смолы - в первой четверти XVIII века, при Петре, оно достигало 128 тысяч бочек в год. Знаем и то, что на выгонку вось-мипудовой бочки смолы тратилось 80 сосен, при этом использовалась только комлевая часть ствола в одну сажень длины, остальное бросалось в лесу, из-за чего, свидетельствовали современники, "лесу великое повреждение и опустошение приходит". Но мы можем лишь догадываться, сколько сосновых лесов было пожжено в смолокурных ямах с древних времен и до XX века - ямный способ выгонки дегтя довелось мне увидеть на лесосеках Южного Урала, куда я приехал работать в начале 50-х годов.

Еще точнее сведения об углежжении, потому, наверное, что оно было вызвано развитием металлургии и кузнечного производства, обеспечивавших человечество щитом, мечом и оралом, многими иными орудиями, делавшими его сильнее во благо или во зло ему и природе. Во всяком случае человек всегда гордился этой мощью своей, демонстрировал ее, и не только в мирном деле.

Сегодня нам и в голову не приходит, что всего столетие назад, в конце XIX века, в доменных печах горел не кокс, а древесный уголь. В 1896 году, например, 95 домен Урала сожгли 790 тысяч тонн древесного угля, на получение которого свели около 50 тысяч гектаров леса (с кубометра древесины получали 140-180 килограммов, а с гектара леса до 18 тонн угля). И так не только на Урале - по всей Руси великой более 90 процентов железа выплавлялось на древесном топливе.