Идентификация, язык и алфавит литовцев в российской национальной политике 1860-х годов

В литовской, а также в некоторых других национальных историографиях замена традиционных латинских и готических букв кириллицей в литовской письменности во второй половине ХIХ в. обычно интерпретируется как стремление российских имперских властей к ассимиляции литовцев.^[1] Довольно часто этот эксперимент называется просто “запретом литовской печати”.^[2] С достаточной долей уверенности можно также утверждать, что именно так данный сюжет воспринимается и в массовой исторической памяти литовцев. В то же время в западной историографии и в некоторых работах российских историков утверждается, что таким образом власти в первую очередь стремились к ограждению литовцев от полонизации.^[3]

В настоящей статье мы постараемся проверить правомерность существующих историографических утверждений, относящихся к замене в литовской письменности традиционных букв кириллицей. Во-первых, мы выясним, как в российском официальном и общественном дискурсах идентифицировались литовцы. Далее коротко представим историю принятия решения о начале эксперимента по введению русских букв в литовскую письменность, а также ситуацию вокруг истории с запретом традиционных азбук. Наконец, самое большое внимание мы уделим анализу целей языковой политики властей.

Первые две задачи, особенно – вторая, не должны создавать серьезных методологических проблем. Здесь необходимо установить, если можно так выразиться, эмпирические факты: в каких категориях описывались литовцы, как оценивался их культурный и политический потенциал, кто был инициатором введения кириллицы, и как принималось решение о запрете латиницы, а позднее, и готического шрифта.

Ответить же на вопрос о целях языковой политики имперских властей более сложно. Как мы уже писали ранее,^[4] для этого недостаточно просто проанализировать риторику имперской бюрократии. Во-первых, многие термины, описывавшие национальную политику в дискурсах того времени, воспринимались неоднозначно. Например, “обрусение” могло означать как полную культурную ассимиляцию, так и исключительно лингвистическую русификацию или инкорпорирование в российское политическое общество, а не культурную нацию (в современных терминах – это “интеграция”). Во-вторых, российская национальная политика в Северо-Западном крае (в который входили Виленская, Ковенская, Гродненская, Минская, Витебская и Могилевская губернии), особенно после восстания 1863-1864 гг., очень часто описывалась как восстановление исторической справедливости, в противоположность полонизаторской политике поляков. Исходя из такой логики, царские чиновники избегали описывать собственные действия с помощью характеристик, которые они атрибутировали своим врагам – полякам.

Хороший пример подобного избирательного подхода представил А. Миллер: в 1862 г. Александр II был готов говорить об “обрусении” дворян и городского населения, но ни в коем случае не крестьянства, т. е. малороссов и белорусов.^[5] Поэтому анализировать следует не только то, как чиновники разного уровня формулировали цели своей национальной политики, но и их восприятие национальности, т. е. oсновные, с их точки зрения, критерии национальной идентификации (религия, язык, лояльность и т.д.). Рассматривая в этом свете конкретные меры национальной политики, особенное внимание следует обращать на то, как проводимые имперскими властями меры меняли статус этих главных критериев национальной идентификации.

В российском официальном и общественном дискурсах 1860-х годов, особенно по вопросу о возможности употребления русского языка в богослужении “иностранных исповеданий”,^[6] выкристаллизовались две концепции национальной идентификации. Часть имперской элиты, а также такие публицисты, как И. Аксаков, придерживались традиционного понимания русскости, главным критерием национальной идентификации считая религию. Однако после так называемого Польского или Январского восстания 1863-1864 гг. в российский общественный и официальный дискурс все активнее стало проникать более модерное понимание национальной идентичности, объявлявшее главным атрибутом национальности уже не религию, но язык (ведущим идеологом такой концепции, как известно, был редактор “Московских ведомостей” М. Н. Катков^[7]). Надо сразу оговориться, что сторонники “языковой концепции национальной идентификации” не опровергали значения религии. К тому же, каждый подданный империи Романовых обязательно причислялся к одной из признанных религий. А вот с фиксированием языковой ситуации возникали проблемы, упиравшиеся в вопрос о том, какой язык считать главным – родной, употребляемый в кругу семьи, или используемый в общественном обиходе. Кроме того, некоторые чиновники отмечали, что “за превосходнейшим знанием русского языка и даже полным наружным обрусением весьма часто скрывается непримиримая вражда к России”.^[8]

Имея в виду этот общий контекст дискуссий о национальной идентификации, посмотрим как имперскими идеологами в 1860-х гг. идентифицировались литовцы. Во-первых, эта недоминирующая национальная группа описывалась при помощи разных этнонимов. Хотя собственно термин “литовцы” употреблялся довольно часто, более привычными для российской бюрократии оставались другие понятия – “самогитское племя”, “жмудь” или “жмудины”, “жмудский народ”, а язык – “жмудский” или “самогитский”.^[9] Довольно часто использовался и двойной этноним – “жмудский и литовский народ” или “народность литовская и жмудская”. Одновременное употребление терминов “народ”, “народность” и даже “племя” делало неопределенным статус данной национальной группы. Например, один из лучших, как тогда считалось, экспертов по Западному краю, профессор Петербургской духовной академии М. Коялович, в программе этнографического изучения религиозной жизни Западного края писал как о “литовском народе”, так и о “литовском племени”, говорящем, к тому же, на “жмудском языке”.^[10] Но даже когда для описания этой недоминирующей национальной группы употреблялись разные этнонимы, она все равно воспринималась как одна группа.

Правда, были и исключения. Так, виленский генерал-губернатор В. Назимов при обсуждении плана издания журнала для народа не был уверен, на каком из литовских наречий надо его выпускать, и даже рассматривал возможность “допускать их оба”.^[11] А вот приглашенный местной администрацией на пост редактора журнала П. Щебальский, кажется, не сомневался, что статьи придется публиковать как на литовском, так и на самогитском “диалектах”.^[12]

Но неформальный статус конкретной национальный группы определялся не употребляемым этнонимом, а возможностью создания народом так называемой высокой культуры. Попечитель Виленского учебного округа (далее – ВУО) А. Ширинский-Шихматов хотя и признавал, что “жмудины” имеют “свою письменность”, но тут же уточнял, что она “незначительная”.^[13] Особенно часто на неразвитость литовской письменности указывали сторонники введения кириллицы в литовском языке – чиновники ВУО Н. Новиков, И. Шульгин, В. Кулин.^[14] Пессимистически о будущем литовской культуры отзывался и помощник виленского генерал-губернатора А. Потапов (в 1868-1874 гг. виленский генерал-губернатор): “Австрия могла обеспечить успех своего дела, возвысив национальность и литературу русинов до национальности и культуры польской. В Северо-Западном крае хотя и есть национальность литовско-жмудская, довольно самостоятельная, – но, не имея своей азбуки и тем более литературы, возвысить ее до поляков – немыслимо.-”^[15]

Конечно, высказывания на счет будущего литовской культуры тех российских чиновников, которые энергично выступали за замену букв, можно заподозрить в тенденциозности. Однако, например, попечитель ВУО А. Ширинский-Шихматов принадлежал к той части имперской бюрократии, которая высказывалась за поддержку литовцев как средства отделения их от поляков.^[16]

Насколько адекватно такая оценка соответствовала реальной ситуации? По имеющимся данным, в это время в разных частях Ковенской губернии число грамотных литовцев колебалось между 25 и 60% всего крестьянского населения.^[17] Вместе с распространением грамотности расширялась и издательская деятельность. С 1750 по 1799 г. вышло в свет 285 изданий на литовском языке, с 1800 по 1849 год – 523, а с 1850 по 1864 год – уже 540. Еще более очевидна эта тенденция, если ограничиваться статистикой книг на литовском языке, опубликованных в Российской империи: с 1800 по 1849 г. таких изданий было всего 201, а с 1850 по 1864 год – уже 284. К тому же, увеличились и тиражи. Так, тиражи букварей в середине XIX в. выросли примерно в три раза по сравнению с концом XVIII ст. и достигли цифры 4000-5000 экземпляров. Менялось и содержание литературы на литовском. Если в конце XVIII – начале XIX ст. светская литература составляла около 12,5% всех изданий, то в середине XIX века – уже 36%.^[18]

Несмотря на важность лингвистического фактора, наиболее ярким признаком литовской инаковости для российской бюрократии оставалась религия. Религиозность литовцев, по мнению многих, если не большинства, чиновников, была “фанатичной”.^[19] Именно влияние католических ксендзов делало этот народ опасными для империи.^[20]

В социальном отношении литовцами обычно считались только крестьяне. В российской бюрократии преобладало мнение, что местное дворянство уже настолько ополячилось, что, в сущности, не отличалось от поляков Царства Польского.^[21] Кроме того, в этнографических исследованиях или текстах, описывавших национальный состав западных губерний, в одну национальную группу с литовцами часто попадали и латыши.^[22] Иногда литовцы объявлялись “одной из отраслей племени славянского”,^[23] хотя более распространенным было признание литовцев самостоятельной группой (“племенем” – например, в работах очень уважаемого в России чешского ученого П. Шафарика^[24]). Подобный подход применялся и при оценке письменности белорусов, и латышей, хотя степень “самостоятельности” в каждом случае была разной (так, инаковость белорусов фактически отрицалась).
ВВЕДЕНИЕ КИРИЛЛИЦЫ В ЛИТОВСКУЮ ПИСЬМЕННОСТЬ И ЗАПРЕТ НА ЛАТИНИЦУ

Описанные нами проблемы с идентификацией литовцев в российском официальном и общественном дискурсах помогут понять те мотивы, которые стояли за принятием решения о введении кириллицы в литовскую письменность.

Восточным славянам, т. е. малороссам и белорусам, которые считались неотъемлемой частью так называемой триединой русской нации, в Российской империи, как известно, уже в 1859 г. было запрещено употребление “польского алфавита” в печатных произведениях.^[25] Литовцы, как мы отмечали выше, иногда причислялись к славянам или, по крайней мере, считались близкой к ним этнической группой. Поэтому политика в отношении белорусов и малороссов могла служить моделью и в литовском случае.

Однако следует иметь в виду, что в России 1860-х гг. мы встречаем и эксперименты по замене или введению алфавитов, которые, в отличие от языковой политики в среде восточных славян, не преследовали ассимиляционных целей. Так называемая система Н. Ильминского, предполагавшая издание на кириллице книг для народов, не имевших собственной письменной традиции, была направлена на поддержание национальной инаковости крещен (кряшен), чувашей и др. народов Волго-Камского региона – потенциальных объектов исламского влияния. Таким образом, введение кириллицы в разных частях Российской империи могло преследовать различные цели. С другой стороны, распространенность подобных экспериментов на окраинах империи может объяснить одновременность появления идеи замены алфавита в литовской письменности сразу у нескольких чиновников, независимо друг от друга.

Вполне вероятно, что она оформилась еще до приезда в Северо-Западный край нового попечителя ВУО И. П. Корнилова в начале 1864 года. Уже упоминавшийся И. Шульгин утверждал, что он с такой идеей обращался к прежнему попечителю А. Ширинскому-Шихматову.^[26] В январе 1864 г. ту же мысль высказал В. Кулин в своеобразной рецензии на статью известного славянофила А. Гильфердинга: “Несколько замечаний о литовском и жмудском племени”.^[27] Примерно в то же время проект замены букв литовского алфавита заинтересовал назначенного на пост попечителя ВУО И. Корнилова. Если верить его воспоминаниям, эту меру он обсуждал в Петербурге перед своим отъездом в Вильну с одним из литовских интеллигентов.^[28]Кажется, вполне независимо от дискуссий по поводу языковой политики в Северо-Западном крае и в столице, идея реформы алфавита созрела в Варшаве, где экспертами Н. Милютина в области образования “инородцев” были уже упоминавшийся А. Гильфердинг и малоизвестный С. Микуцкий.^[29] Еще раньше, в 1859 году, подобную возможность обсуждали между собой представители немногочисленной литовской интеллигенции.^[30]

История первых кириллических изданий на литовском языке и первых запретов на печатание отдельных видов литовских книг латинскими буквами детально описаны в историографии,^[31] что позволяет сосредоточить наше внимание на окончательном запрете печатать литовские издания латинскими, или, как говорили тогда, “польскими” буквами.

Литовские историки, особенно в советский период, утверждали, что запрет на печатание литовских изданий традиционным алфавитом ввел виленский генерал-губернатор М. Н. Муравьев устным указанием, последовавшим в период между 20 января и 25 марта 1865 года.^[32] Историки основывались на том обстоятельстве, что последняя книга на литовском языке, подготовленная латинскими буквами, вышла 20 января 1865 года. Устный запрет упоминается в Отношении попечителя ВУО И. Корнилова от 10 августа 1865 г. к новому генерал-губернатору К. П. Кауфману, а позднее эта информация повторяется и в документах, подписанных самим генерал-губернатором.^[33] Так как Муравьев покинул “столицу” Северо-Западного края 25 марта и больше туда не вернулся, историки делали вывод, что устный запрет последовал как раз в это время.

Параллельно в исторической литературе существовала и другая версия, атрибутировавшая “честь” окончательного запрета латинских букв в литовской письменности не М. Муравьеву, а его приемнику, К. Кауфману – автору циркуляра от 6 сентября 1865 года, подтвержденного 23 сентября министром внутренних дел П. Валуевым.^[34] Более поздние свидетельства вряд ли могут прояснить ситуацию. Например, сложно довериться утверждению И. Корнилова, сделанному в конце столетия, согласно которому не Муравьев, а Кауфман запретил традиционный шрифт в литовской письменности.^[35] Ведь в это время уже было ясно, что этот эксперимент провалился.

Более веские доказательства, опровергающие версию о наличии устного запрета М. Муравьева, мы находим в документах “Комиссии для рассмотрения польских и жмудских книг, продаваемых в г. Вильне”, которую в 1865 г. создал генерал-губернатор К. Кауфман. По утверждению цензора П. Кукольника, на его запрос по поводу печатания всех литовских книг русскими буквами, Муравьев ответил, что “с этим надо еще обождать. Пусть они напечатают эти [т.е. религиозные – Д.С.] книги польскими буквами! Насчет же введения печати Русскими буквами Вы получите особое письменное предписание”.^[38]

Хотя и этому свидетельству безусловно довериться нельзя. Дело в том, что как раз в это время Кукольник обвинялся в пропуске через цензуру опасных книг, и поэтому был заинтересован в поиске оправдательных аргументов. С другой стороны, приписывать Муравьеву слова, которых он не говорил, было очень опасно. Хотя Муравьев уже покинул Вильну, всегда можно было связаться с ним и уточнить факты, что Комиссия и сделала. Она обратилась к К. Кауфману с просьбой встретиться в столице с бывшим виленским генерал-губернатором и узнать, какие устные распоряжения были сделаны насчет литовских книг.^[39] Насколько мы можем судить, комиссия никакого ответа не получила. Видимо, Кауфман даже не обращался к Муравьеву. Комиссия также отправила в виленский цензурный комитет запрос о подтверждении существования устного запрета Муравьева, который упоминался в циркуляре Кауфмана от 6 сентября 1865 г.^[40] В ответе цензора А. Мухина никакой информации о запрете не содержалось.^[41]

Версию о том, что М. Муравьев не собирался немедленно вводить запрет на все литовские издания, напечатанные латинским шрифтом, подтверждает и подготовка некоторых книг религиозного содержания. 5 февраля 1865 г. виленский генерал-губернатор приказал “предложить епископу Волончевскому, под личным его наблюдением немедленно распорядиться составлением сборника или перевода на жмудский язык проповедей Бялобрежского и Филипецкого”.^[42] Никаких указаний насчет печатания этих проповедей русскими буквами тогда не последовало. Вопрос о том, какими буквами должны быть напечатаны проповеди, стали обсуждать только после окончания перевода, т. е. в 1868 году.^[43] К середине 1865 г. были подготовлены на литовском языке “Кантычки”, и уже упоминавшийся Н. Новиков стал убеждать попечителя ВУО И. Корнилова издать эту книгу, “но русскими буквами”.^[44] Если бы к тому моменту существовало устное указание Муравьева не пропускать через цензуру литовские книги, набранные латинскими буквами, зачем бы Новиков доказывал своему начальнику полезность такой меры? Также и Тельшевский епископ Волончевский утверждал, что он, “узнав о сделанном предположении печатать литовския книги русскими буквами”, при личном свидании с Муравьевым добился обещания, что генерал-губернатор разрешит напечатать литовский молитвенник латинскими буквами. По утверждению епископа, генерал-губернатор просто не успел этого сделать.^[45]

Все эти факты позволяют нам усомниться в существовании устного запрета М. Муравьева на латиницу в литовской письменности или, по крайней мере, в том, что он, однажды решив ввести запрет, впоследствии не изменил своего мнения.^[46]
ВВЕДЕНИЕ КИРИЛЛИЦЫ – МЕРА К ПОДДЕРЖАНИЮ ЛИТОВСКОСТИ?

Далее в этой статье мы постараемся уяснить, какие цели преследовали имперские власти при замене букв в литовском алфавите.

Хотя полагаться на официальные “разъяснения” вряд ли можно, следует упомянуть, что виленский генерал-губернатор К. Кауфман в уже упомянутом циркуляре “объяснял”, что замена букв должна “избавить народные массы от полонизации, образовать их, сделать вполне грамотными, научить писать на племенных наречиях и на русском языке”^[47] (такая аргументация позже воспроизводилась в циркуляре Валуева от 23 сентября 1865 года^[48]).

Таким образом, ревизия алфавита должна была не только способствовать распространению русского языка, но и содействовать тому, чтобы литовцы научились писать на “племенных наречиях”. Возможно, для Кауфмана такое “объяснение” имело декларативный характер, и он просто предлагал формулировки, не противоречившие взглядам министра внутренних дел.

Другой сторонник этого эксперимента, Н. Милютин, как известно, предлагал фактически содействовать укреплению национального самосознания не-польского населения Царства Польского. С этой целью предлагалось создавать школы для национальных групп, в том числе и для литовцев.^[49] Главным консультантом Н. Милютина в сфере образования был уже упоминавшийся А. Гильфердинг, который не только поддержал введение кириллицы в литовскую письменность, но также предложил целую серию мер, направленных на укрепление “литовскости”. Он рекомендовал учить детей литовских крестьян в начальных школах на литовском языке, преподавать этот язык как отдельный предмет в средних учебных заведениях, учредить кафедры литовского языка в русских университетах. Правда, в то же самое время он указывал на пример Пруссии, где “литовский элемент находится уже в состоянии вымирающей народности: литвины выучиваются немецкому языку и, мало-помалу забывая свой, сливаются с немцами”.^[50] Меры, предлагавшиеся Гильфердингом, были введены в Августовской губернии (Царство Польское) после так называемого Январского восстания: литовский язык там преподавался не только в начальных школах, но также и в гимназиях и в учительской семинарии, а в 1866 г. учредили еще и так называемые литовские стипендии.^[51]

Предложения некоторых других сторонников введения кириллицы в литовскую письменность также свидетельствуют, что они не хотели подорвать позиции литовского языка. Напротив, А. Петкевич (Antanas Petkeviиius) наряду с использованием кириллицы предлагал и другие меры, которые должны были фактически привести к созданию литовского литературного языка. Петкевич исходил из того, что в каждом из уездов Ковенской губернии употреблялись разные “наречия” и предлагал избрать от каждого уезда по два или три человека, “основательно знающих жмудский и литовский языки” в специальный комитет. Руководствуясь программой, подготовленной в учебном округе, этот комитет должен был составить общую литовскую грамматику, букварь, краткий и обширный словарь.^[52] Как показывают новейшие исследования филологов, составители первых литовских книг, напечатанных русскими буквами, старались приспособить их к литовской фонетике.^[53]