Илья Эренбург. Необычайные похождения Хулио Хуренито

Вступление

С величайшим волнением приступаю я к труду, в котором вижу цель и

оправдание своей убогой жизни, к описанию дней и дум Учителя Хулио Хуренито.

Подавленная калейдоскопическим изобилием событий, моя память преждевременно

одряхлела; этому способствовало также недостаточное питание, главным образом

отсутствие сахара. Со страхом я думаю о том, что многие повествования и

суждения Учителя навеки утеряны для меня и мира. Но образ его ярок и жив. Он

стоит предо мной, худой и неистовый, в оранжевом жилете, в незабвенном

галстуке с зелеными крапинками, и тихо усмехается. Учитель, я не предам

тебя!

профессии бесстыдно отвечаю: "Литератор". Но все это относится к быту: по

существу, я давно разлюбил и покинул столь непроизводительный образ

времяпрепровождения. Мне было бы весьма обидно, если бы кто-нибудь воспринял

настоящую книгу как роман, более или менее занимательный. Это означало бы,

что я не сумел выполнить задачу, данную мне в тягостный день 12 марта 1921

года, день смерти Учителя. Да будут мои слова теплыми, как его волосатые

руки, жилыми, домашними, как его пропахший табаком и потом жилет, на котором

любил плакать маленький Айша, трепещущими от боли и гнева, как его верхняя

губа во время припадков тика!

Я называю Хулио Хуренито просто, почти фамильярно "Учителем", хотя он

никогда никого ничему не учил; у него не было ни религиозных канонов, ни

этических заповедей, у него не было даже.простенькой, захудалой философской

системы. Скажу больше: нищий и великий, он не обладал жалкой рентой

обыкновенного обывателя -- он был человеком без убеждений. Я знаю, что по

сравнению с ним любой депутатик покажется образцом стойкости идей, любой

интендант -- олицетворением честности. Нарушая запреты всех существующих

ныне кодексов этики и права, Хулио Хуренито не оправдывал этого какой-либо

новой религией или новым миропознанием. Пред всеми судилищами мира, включая

революционный трибунал РСФСР и жреца-марабута Центральной Африки, Учитель

предстал бы как предатель, лжец и зачинщик неисчислимых преступлений. Ибо

кому, как не судьям, быть добрыми псами, ограждающими строй и лепоту сего

мира?

Хулио Хуренито учил ненавидеть настоящее, и, чтобы эта ненависть была

в великое и неминуемое завтра. Узнав о его делах, многие скажут, что он был

лишь провокатором. Так называли его при жизни мудрые философы и веселые

журналисты. Но Учитель, не отвергая почтенного прозвища, говорил им:

"Провокатор -- это великая повитуха истории. Если вы не примете меня,

провокатора с мирной улыбкой и с вечной ручкой в кармане, придет другой для

кесарева сечения, и худо будет земле".

Но современники не хотят, не могут принять этого праведника без

религии, мудреца, не обучавшегося на философском факультете, подвижника в

уголовном халате. Для чего же Учитель приказал мне написать книгу его жизни?

Я долго томился сомнениями, глядя на честных интеллигентов, старая мудрость

которых выдерживается, подобно французскому сыру, в уюте кабинетов с Толстым

над столом, на этих мыслимых читателей моей книги. Но коварная память на сей

раз выручила меня. Я вспомнил, как Учитель, указав на семя клена, сказал

мне: "Твое вернее, оно летит не только в пространство, но и во время". Итак,

не для духовных вершин, не для избранных ныне, бесплодных и обреченных, пишу

я, а для грядущих низовий, для перепаханной не этим плугом земли, на которой

будут кувыркаться в блаженном идиотизме его дети, мои братья.

ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ 1921

Глава первая

Моя встреча с Хулио Хуренито. - Черт и голландская трубка

26 марта 1913 года я сидел, как всегда, в кафе "Ротонда" на бульваре

Монпарнас перед чашкой давно выпитого кофе, тщетно ожидая кого-нибудь, кто

бы освободил меня, уплатив терпеливому официанту шесть су. Подобный способ

прокормления был открыт мной еще зимою и блестяще себя оправдал.

Действительно, почти всегда за четверть часа до закрытия кафе появлялся

какой-либо нечаянный освободитель -- французская поэтесса, стихи которой я

перевел на русский язык, скульптор-аргентинец, почему-то надеявшийся через

меня продать свои произведения "одному из принцев Щукиных", шулер

неизвестной национальности, выигравший у моего дядюшки в Сан-Себастьяне

изрядную сумму и почувствовавший, очевидно, угрызения совести, наконец, моя

старая нянюшка, приехавшая с господами в Париж и попавшая, вероятно по

рассеянности полицейского, не разглядевшего адрес, вместо русской церкви,

что на улице Дарю, в кафе, где сидели русские обормоты. Эта последняя, кроме

канонических шести су, подарила мне большую булку и, растрогавшись, трижды

поцеловала мой нос.

Может быть, вследствие этих неожиданных избавлений, а может быть, под

влиянием других обстоятельств, как-то: хронического голода, чтения книжек

Леона Блуа и различных любовных неурядиц, я был настроен весьма мистически и

узревал в самых убогих явлениях некие знаки свыше. Соседние лавки --

колониальная и зеленная -- казались мне кругами ада, а усатая булочница с

высоким шиньоном, добродетельная женщина лет шестидесяти,-- бесстыдным

эфебом. Я детально разматывал приглашение в Париж трех тысяч инквизиторов

для публичного сожжения на площадях всех потребляющих апперитивы. Потом

выпивал стакан абсента и, охмелев, декламировал стихи святой Терезы,

доказывал ко всему привыкшему кабатчику, что еще Нострадамус предугадал в

"Ротонде" питомник смертоносных сколопендр, а в полночь тщетно стучался в

чугунные ворота церкви Сен-Жермен-де-Пре. Дни мои заканчивались обыкновенно

у любовницы, француженки, с приличным стажем, но доброй католички, от

которой я требовал в самые неподходящие минуты объяснения, чем разнятся семь

"смертных" грехов от семи "основных". Так проходило мало-помалу время.

В памятный вечер я сидел в темном углу кафе, трезвый и отменно смирный.

Рядом со мной пыхтел жирный испанец, совершенно голый, а на его коленях

щебетала безгрудая костистая девушка, также нагишом, но в широкой шляпе,

закрывавшей лицо, и в золоченых туфельках. Кругом различные более или менее

раздетые люди пили мар и кальвадос. Объяснялось это зрелище, довольно

обычное для "Ротонды", костюмированным вечером в "нео-скандинавской

академии". Но мне, разумеется, все это казалось решительной мобилизацией

вельзевулова воинства, направленной против меня. Я делал различные

телодвижения, как будто плавая, чтобы оградиться от потного испанца и в

особенности от наставленных на меня тяжелых бедер натурщицы. Тщетно искал я

в кафе булочницу или кого-либо, кто бы мог ее заменить, то есть главного

маршала и вдохновителя этого чудовищного действа.

Дверь кафе раскрылась, и не спеша вошел весьма обыкновенный господин в

котелке и в сером резиновом плаще. В "Ротонду" приходили исключительно

иностранцы, художники и просто бродяги, люди непотребной наружности. Поэтому

ни индеец с куриными перьями на голове, ни мой приятель, барабанщик

мюзик-холла в песочном цилиндре, ни маленькая натурщица, мулатка в ярком

кепи мужского покроя, не привлекали внимания посетителей. Но господин в

котелке был такой диковиной, что вся "Ротонда" дрогнула, на минуту замолкла,

а потом разразилась шепотом удивления и тревоги. Только я сразу все постиг.

Действительно, стоило внимательно взглянуть на пришельца, чтобы понять

вполне определенное назначение и загадочного котелка, и широкого серого

плаща. Выше висков под кудрями ясно выступали крутые рожки, а плащ тщетно

старался прикрыть острый, воинственно приподнятый хвост.

Я знал, что борьба бесцельна, и приготовился к концу, Разорванными

клочьями промелькнули в моей голове далекие воспоминания -- смолистая дача

под Москвой, я в детской ванне, розовый и беззащитный, прогулки с

гимназисткой Надей по Зубовскому бульвару, вечера в Сиене над обрывом,

пахнущие миртой. Но эти сладостные видения отгонял от меня Державный,

необоримый хвост.

Я ждал быстрой расправы, насмешек, может быть традиционных когтей, а

может, проще, повелительного приглашения следовать с ним в такси. Но

мучитель проявлял редкую выдержку. Он сел за соседний столик и, не глядя на

меня, развернул вечернюю газету. Наконец, повернувшись ко мне, он приоткрыл

рот. Я встал. Но далее последовало нечто совершенно невообразимое. Негромко,

даже лениво как-то, он подозвал официанта: "Стакан пива!" -- и через минуту

на его столике пенился узкий бокал. Черт пьет пиво! Этого пережить я не мог

и вежливо, но в то же время взволнованно, сказал ему: "Вы напрасно ждете. Я

готов. К вашим услугам. Вот мой паспорт, книжка со стихами, две фотографии,

тело и душа. Мы ведь, очевидно, поедем в автомобиле?.." Повторяю, я старался

говорить спокойно и деловито, как будто речь шла не о моем конце, ибо сразу

отметил, что мой черт темперамента флегматического.

Теперь, вспоминая этот далекий вечер, бывший для меня путем в Дамаск, я

преклоняюсь перед яснозоркостью Учителя. В ответ на мои маловнятные речи

Хулио Хуренито не растерялся, не позвал официанта, не ушел,-- нет, тихо,

глядя мне в глаза, он промолвил: "Я знаю, за кого вы меня принимаете. Но его

нет". Слова эти, не слишком отличавшиеся от обычных наставлений лечившего

меня доктора по нервным болезням, тем не менее показались мне откровением --

дивным и гнусным. Все мое стройное здание рушилось, ибо вне черта были

немыслимы и "Ротонда", и я, и существовавшее где-то добро. Я почувствовал,

что погибаю, и схватился за последний спасательный круг. "Но хвост,

хвост?.." Хуренито усмехнулся

"И хвоста нет,-- ни карамазовски-датского, ни остренького, никакого.

Постарайтесь жить без хвоста. Вот вы, как я, любите трубки. У меня

великолепная коллекция: английские из старого вереска "три-би", венгерские

черешневые, турецкие из красной глины Леванта с жасминовыми чубуками,

голландские..." Я не мог вынести и тихо застонал, глядя с последней надеждой

на подобранный влево хвост. Тогда Хуренито, расстегнув плащ, вытащил из

бокового кармана брюк длинную голландскую трубку, хорошо обкуренную. Больше

надеяться было не на что, ибо хвоста сразу не стало. Кроме того, Хуренито

снял котелок, и воображаемые рога оказались жесткими, густыми завитками

волос, как у негра. В томлении и ужасе глядел я на невольного обманщика, а

Хуренито спокойно раскуривал свою трубку.

Я отнюдь не радовался тому, что врага нет, что он лишь моя нелепая

выдумка. Наоборот, вместе с чертом исчезал весь уют, пусть ада, но все же

жилого, понятного, ощутимого. Я чувствовал себя в пустыне и, желая обрести

какую-либо опору среди летучих песков, спросил Хуренито: "Хорошо,

предположим, что его нет. Но хоть что-нибудь существует?.." Хулио снова

усмехнулся, показав зубы, столь ровные и белые, что мне вспомнилась реклама

в трамваях "Употребляйте только пасту Дентоль", и вежливо, почти виновато

ответил: "Нет". Это "нет" звучало так, как если бы я попросил у него спички

или спросил бы его -- читал ли он последний номер газеты "Комедиа".

"Но ведь на чем-нибудь все это держится? Кто-нибудь управляет этим

испанцем? Смысл в нем есть?.." -- "Испанец этот родился лет тридцать тому

назад. Был голеньким, потом оброс волосами. Выдает себя за декоратора, на

самом деле спекулирует на бирже. Сегодня заработал сорок луи. Доволен.

Желудок работает исправно. Прочие органы тоже. Сейчас поужинал (три франка,

включая вино), взял девицу (пять франков) . Потом потеряет на бирже двадцать

луи. Потом заболеет подагрой и будет пить вонючую воду. Потом умрет, сгниет,

и вырастет на могиле травка "петух или курица". Разумеется, вам

предоставлено бесплатно удовольствие находить в этом тайную цель и

сокровенный смысл".-- "Нет,-- я не мог удержаться, я кричал,-- этого не

может быть! Вы без хвоста, но вы -- он самый! Есть добро, понимаете? --

вечное, абсолютное!" Хуренито не смутился, даже не повысил голоса: "Право

же, я не черт. Вы слишком льстите мне. Притом этих очаровательных созданий,

увы, нет! Можете спать спокойно, даже брома не требуется. Но и добра тоже

нет. И того, другого, с большой буквы. Придумали. Со скуки нарисовали. Какой

же без черта бог? "Добро", говорите? А вот поглядите на эту девочку. Она

сегодня не обедала. Вроде вас. Есть хочется, сосет под ложечкой, а попросить

нельзя -- надо пить сладкий, тягучий ликер. Тошнит. И от испанца ее тоже

тошнит, руки у него холодные, мокренькие, ползают, шарят. У нее мальчик -

отдала бабке в деревню, надо платить сто франков в месяц. Сегодня получила

открытку -- мальчишка заболел, доктор, лекарство и так далее. Прирабатывай.

Еще будь веселенькой, на бал, пожалуйста, да и не девица Марго, а карфагенка

Саламбо, целуй испанца в губы, похожие на скользкие улитки, быстро,

отрывисто целуй, будто сама с ума сходишь от страсти,-- может, еще двадцать

су накинет. Словом, быт, ерунда, хроника. А вот от такой ерунды все ваши

святые и мистики летят вверх тормашками. Все, конечно, по графам

распределено: сие добро, сие зло. А только крохотная ошибка вышла,

недоразуменьице. Справедливость? Что же вы хозяина не выдумали получите,

чтобы у него на ферме таких безобразий не было? Или, может, верите, зло --

"испытание", "искупление"? Так это же младенческое оправдание совсем не

младенческих дел. Это он девицу-то так испытует? Ай да многолюбящий! Только

почему же он испанца не испытует? Весы у него без гирек. На том свете? Да,

да! А свет этот где? На какой карте? Пока что "душа" -- абстракция, а

ручки-ножки -- умрешь -- попахивают, потом косточки, потом пыль".

Я сидел молча, придавленный этими речами. Но вдруг из бессмысленного

вращающегося хаоса выскочила точка, маленькая, черненькая; я быстро

вскарабкался на нее. "Пусть так, нет ни творца, ни смысла, ни добра, ни

справедливости. Но есть ничто. А раз есть ничто, то значит, есть реальность,

есть смысл, есть дух и творец".-- "Мой друг, вы неисправимы. Ведь у вашего

"ничто" тоже нет хвостика. А вот трубка здесь, и я здесь, и испанец. В

том-то и вся хитрость, что все существует и ничего за этим нет. Сейчас

помирает Жан-старичок, пищит в первый раз маленький Жанчик. Дождь шел

давеча, теперь подсохло. Вертится, кружится, вот и все... "

"Но ведь так же нельзя жить, это гнусно, стыдно, наконец просто

ненужно!" -- "Что делать -- не вы выбирали! Вас поставили перед

совершившимся фактом. Дом меблированный. одним очень нравится -- уютно,

другие возмущаются и пока что мирно перевешивают картинки с одной стенки на

другую..."

В эту минуту великолепная и вместе с тем простая мысль осенила меня. Я

думаю, что она исходила от Хуренито и была ею первым откровением мне. Не

обращая внимания на посетителей и официантов, я вскочил, откинул стул и

закричал:

"Но ведь можно уничтожить дом?" Хулио кивнул головой и попросил меня

сесть. "Вполне законное желание. Давайте-ка, займемся этим". Он, наверное,

анархист, в Испании много анархистов, подумал я и шепотом спросил: "Бомба?

Адская машина?" -- "Вы -- прелестное дитя,-- ответил Хуренито,-бомбой можно

покалечить пару толстеньких жандармов, самое большее какого-нибудь короля,

который коллекционирует китайских болванчиков и увлекается игрой в теннис.

Нет, мы займемся иным". Я понял, что спрашивать непристойно, и только,

церемонно поклонившись, сказал: "Я буду вашим учеником, верным и

старательным. Но дайте мне реальность, не то сегодня ночью или завтра утром

я могу сойти с ума". Он вынул из кармана маленькую пенковую трубку и

протянул ее мне. "Набейте добрым "капралом" и курите -- это реальность".

Мы поужинали, и, спросив после сыра две рюмочки "КлоВужо", Хуренито

снова подтвердил мне, что это, то есть "КлоВужо",-- истина, а не сон. Под

утро, в "нео-скандинавской академии", познакомив меня с пухленькой шведкой,

одетой в прозрачную тунику и похожей на свежую булочку с деревенским

слезящимся маслом, он сказал: "Это на самом деле, это вам не добро". И

дружески хлопнул меня по плечу: "А теперь спокойной ночи! До завтра! "