Глава двадцать девятая. "Свобода творчества", или козни контрреволюционеров

Глава двадцать девятая. "Свобода творчества", или козни контрреволюционеров

На заседание комиссии, которой было поручено организовать исскуство,

кроме Учителя, приши жены крупных коимунистоб, коммунисты мелкие, но

честные, любящие чистую работу, актеры, больше из бывших "солистов его

императорского величиства", и художники, всю жизнь изображавшие маркиз в

кринолинах. Председателем этой высокой комиссии был большевик напугавший

как-то стареньких профессоров до того, что они хотели было рассыпаться и не

рассыпались, лишь желая спасти незабвенную "альма-матер", а на самом деле

добродушный толстяк, отменный семьянин, с золотой цепочкой на жилете и с

благородной страстью к искусству.

Комиссия должна была обсудить вопрос -- как приспособить искусство для

агитации, не уничтожая при этом творчества? Председатель долго говорил о

высоком достоянии культуры, о вершинах человеческого духа и предложил

решение компромиссное -- творцам, которые будут создавать агитационные

произведения, выдавать паек, равный по калориям двум академическим, Всем

прочим, не посягая на свободу их творчества, выдавать простой паек по

трудовой карточке категории "Б"

После него выступил Хурвнито, который сразу внес радикальное

предложение -- упразднить искусство. Вот что он сказал в защиту предлагаемой

меры: "Tо, что вы предлагаете, является лишь новой вывеской над старой

пакостью, впрыскиванием камафары уже похолодевшему трупу. Зачем вы

отстранили религию, если вам необходимо, чтобы кто-то освящал нимбами вашу

дубину? Или отъевшаяся на калориях каста привилегированных жрецов

официального искусства лучше крестобрюхих иереев? Что вы получите? Стихи,

романы, пьесы, картины, симфонии, сделанные по предписанию, будут ниже,

слабее прежних, и, сравнивая их с Пушкиным, Шекспиром или Рембрандтом, люди

решат, что виноваты современность, коммунизм. Этого нельзя допустить;

уничтожая искусство, надо показать, что оно, и только оно виновато в том,

что хотело пережить самого себя, заслужив пули в зад вместо честной кончины

на семейном ложе.

"Вершины человеческого духа", о которых здесь говорилось, были

государственными преступниками, они подрывали все основы разумного, трезвого

общества. Конечно, подрывать английскую императрицу, немецких князьков или

Николая I с нашей точки зрения похвально. Но вы, товарищи, ошибаетесь,

думая, им важно было, что именно они подрывают. Ничуть! Будь Катания

вотчиной древнего деспота или коммунистической колонией, деятельность

Везувия от этого не изменится. Завтра вчерашние "вершины", которым вы

ставите памятники, и сегодняшние, на которых вы не жалеете ни кондитерских

изделий, ни жировых веществ, начнут подрывать наше общество. Искусство --

очаг анархии, художники -- еретики, сектанты, опасные бунтовщики.

Итак, не колеблясь, надо запретить искусство, как запрещено

изготовление спиртных напитков или ввоз опиума. Это тем легче сделать, что

искусство, одряхлев, само порывается покончить свою бесславную старость

самоубийством. Новое искусство тщится раствориться в жизни, и это является

для нас лучшим способом ликвидировать опасную эпидемию. Действительно, иные

газы, сконцентрированные в одном месте, угрожают ежеминутно взрывом,

удушают, загораются, но, растекшись по надземной атмосфере, становятся

безвредными.

Взгляните на современную живопись,-- она пренебрегает образом,

преследует задания исключительно конструктивные, преображается в лабораторию

форм, вполне осуществимых в повседневной жизни. Преступление Греко, Джотто,

Рембрандта в том, что их образы были неосуществимы, единственны, а посему

бесполезны и опасны. Картины кубистов или супрематистов могут быть

использованы для самых различных целей -- чертежи киосков на бульварах,

орнамент набойки, модели новых ботинок. Надо лишь суметь направить эту тягу:

запретить заниматься живописью как таковой, чтобы рама картины не соблазнила

живописца вновь на сумазбродство образа, прикрепить художников к различным

отраслям производства, Пластические искусства перестанут жить самостоятельно

и угрожать обществу, помогут создать коммунистический быт, дома, тарелки,

брюки. Вместо всяких скрипов Пикассо -- хороший конструктивный стул.

То же самое относится и к другим видам искусств. Поэзия переходит к

языку газет, телеграмм, деловых разговоров, сбрасывает рубашку за рубашкой

-- рифмы, размеры, образы, пафос, условность, наконец ритм, она остается

голой, ничем не примечательной, и нужен большой профессиональный опыт, чтобы

понять, почему некоторые современные стихи -- это поэзия, а не передовица и

не реклама "Спермина". Таким образом, дело обстоит очень просто, надо лишь

запретить печатать книги с неэкономным распределением строк, по традиции

былых поэм, и вычеркнуть из словаря слово "поэт", способное ввести в

искушение.

Театр ломает свой панцирь -- рампу, переезжает в зал или на площадь,

зрителей тащит на сцену, уничтожает авторов и актеров. Он в двадцать четыре

часа может быть окончательно распылен -- череэ промежуточные стадии

всяческих празднецтв, процессий и прочего. Потом даже эти организованные

выявления станут будничными, растворятся в жестах, позах и шутках.

Я уже пытался в Кинешме провести ликвидацию искусства, но мне помешал

мещанский эстетизм многих революционеров. Я верю, что теперь вы примете мое

предложение, и сегодняшний день будет датой смерти одного из величайших

безумств человечества, мешавшего ему как следует устроиться на земле!"

Протесты посыпались: "Мы не варвары",-- кряхтел председатель. "Мы любим

все прекрасное",-- ворковали жены. "Кто за?" Только один голос самого

Хуренито. Предложение отклонено.

Решили предоставить искусству жить и, оперируя гаммой пайков стараться

направить творчество в коммунистическое русло. Учитель усмехнулся: "Еще

постановите использовать циклон для вращения ветряных мельниц!" Мне же

наедине он признался: "То, что я предлагал, весьма логично и правильно, но

суцествует одно "но" -- это Эрколе в чемодане Шмидта. Mы с тобой над этим

плакать не будем, но великим и малым городовым грядущего мира он доставит

немало хлопот. Они решили использовать удары молний вместо дорогих шведских

спичек для закуривания папирос, Я же предлагал заняться лучше изготовлением

спичек, а молнию для успокоения детей вовсе упразднить. Конечно, это не

помешает ей в хороший летний полдень неожиданно упасть на лысину человека,

уверенного в том, что грозы навсегда уничтожены декретом, Пока что посмотрим

на результаты их деятельности!"

В ближайшие недели Москва была потрясена рядом странных и печальных

происшествий, которые блестяще подтвердили грозные предостережения Учителя.

Композитор Крыс, музыка которого до последнего времени была неизвестна даже

профессионалам, написал симфонию "Титан потягивается". Она была исполнена

пред тысячами слушателей. Но вместо воспитательного действия эта музыка

пробудила самые недопустимые чувства. На следующий день советские учреждения

пустовали: никто из слышавших симфонию на службу не явился. Более того,

многие отказались сгребать с улиц снег, визжа, плача и нечленораздельно

изъясняясь. Один совсем обезумел и, крича, что он больше не в силах сидеть в

канцелярии и регистрировать ордера на калоши, вскочил на крышу, кинул ключом

в милиционера, контузив его, и под конец был убит "при попытке к побегу".

"Известия" писали: "Снова саботаж. Господа меньшевики работают на

капиталистов". Главного же виновника -- Крыса -- никто не тронул, он даже

получил за концерт сто тысяч рублей и двадцать пять рассыпных папирос,

Только перестали писать о саботаже, как разразилась новая пакость.

Молодой поэт. Ершов ухитрился, перекупив у кооператора Хайлова наряд в

типографию, отпечатать книгу стихов, озаглавленную "Рыжему жеребцу молитесь,

куп-куп!". Это был косноязычный бред последнего мечтателя, жующего пшено в

подвязанном к морде мешке, возомнившего себя жеребенком и начавшего ржать

нечто вроде глоссалий. Успех книги был необычайный, издание разошлось в

несколько дней. А вскоре образовалась секта, предпочтительно женщин, которые

"жеребствовали", и в одно дождливое утро, вместо того чтобы шить по трудовой

повинности кальсоны для красноармейцев, вышли на Tверскую со ржаньем, а

спрошенные подоспевшими милиционерами, куда именно они направляются, начали

лягаться. Об этом была заметка в газете: "Поповская демонстрация". Наконец,

красноармеец Кривенко, бывший семинарист, пытался взорвать старой ручной

гранатой Спасские казармы, повредив себе при этом мизинец. Арестованный, он

объяснил сбивчиво, но с подкупающей искренностью, что на днях его водили с

товарищами в музей, и он видел там необычайные картины, летящие во все

стороны дома, рассеченных на кусочки фиолетовых женщин, семь чашек на одном

блюдце и страшные оранжевые квадраты. Там он что-то понял, что именно

объяснить он не умел. Но, вернувшись в казарму, услышав запах портянок,

увидев нары, сундучки и миски с супом, он сразу решил, что эти два мира

несовместимы и один изт них должен погибнуть. Его объявили эсером, но, не

зная, левый он или правый, для опознании отправили в соответствующее место.

Там попытались связать все три факта и арестовали две тысячи подозрительных,

среди них попался и Ершов, но он был немедленно освобожден, как член союза

поэтов.

Казалось единственно разумным после всех этих мрачных инцидентов

на очень кротких и никому не интересных людей, которые когда-то до

социализма и до революции были социалистами-революционерами, а теперь тихо

переживали тоску об Учредилке и городовом, нудную, как зубная боль.

На Хуренито стали поглядывать косо, и он нашел нелишним переменить

климат. Посоветовавшись, мы решили поесть иа юг, для подкрепления престижа

взять с собой Айшу, а по соображениям человеколюбия Алексея Спиридоновича и

мосье Дэле. Наш мученик, слава богу, поправился и был выпущен из

сумасшедшего дома, зато Алексей Спиридонович, удрученный несовместимостью

свободы духа с пайком, был готов занять его место. Оба, безусловно,

нуждались в отдыхе.

В последнюю минуту к нам присоединился мистер Куль, который хотел

пробраться на Украину, чтобы купить еще несколько мертвых душ, а именно

национализированные сахарные заводы.

Так как о курортах нечего было помышлять, мы погадали по карте,

заставив Айшу ткнуть куда-либо пальцем. Вышел Елизаветград. Мы не стали

раздумывать и гадать, но, раздобыв пять хороших командировок, сели в

делегатский вагон и не спеша поехали в неведомый санаторий.