Исторический романъ изъ временъ хмельнищины
жүктеу/скачать 1.05 Mb.
|
| 1
Не то и всѣхъ насъ повернутъ ляхи въ рабовъ,—ти{Ц) добавилъ Бурлій. Умереть, умереть!—простоналъ про себя Половецъ, и ого тихій стонъ упалъ на всѣхъ, словно ударъ похороннаго колокола. Наступило тяжелое молчаніе. Богданъ сидѣлъ молча, опустивши голову, и, казалось, не принималъ никакого участія въ разговорѣ; палецъ его чертилъ на столѣ какіе-то странные узоры, глаза были опущены внизъ, и только иногда, на мгновенье, впивался онъ ими въ лицо говорившаго.
Всѣ замолчали. А Богданъ продолжалъ:
Остановился Богданъ; но не прервалось угрюмое молчаніе. Тогда заговорилъ старый Половецъ:
И старецъ зарыдалъ, всхлипывая по-дѣтски и трясясь сѣдой головой. Тяжелый стонъ вырвался изъ многихъ грудей и замеръ въ тоскливомъ молчаніи.
Богданъ поднялъ глаза, обвелъ все собраніе, вздохнулъ и не отвѣтилъ ничего. Кривоносъ сидѣлъ, опершись на руку. На лицѣ его, безобраз- номъ и мрачномъ, лежалъ теперь такой отпечатокъ отчаянья и горя, словно онъ стоялъ у раскрытой могилы единственнаго сына. Ояъ и не слыхалъ робкаго вопроса, онъ и не видалъ ничего.
Всѣ вздрогнули и какъ-то отшатнулись отъ стола.
Если пойдемъ въ союзѣ съ ляхами, то намъ, старшинѣ, только польза будетъ. И увидите еще, сколько перѳпадетъ!
Желтые глаза Пешты бросили адски-злобный взглядъ на Кривоноса, но шумные крики не дали ему говорить.
Пламя свѣчей отъ поднявшаяся шума безпокойно заколебалось, и разорвавшіяся тѣни тревожно замотались по сторонамъ.
А чорныя окна и двери угрюмо, зловѣщѳ глядѣли на разго- ряченныхъ старшинъ.
Замѣчаніе было сказано тихо, но всѣ воодушевленные криви вдругъ замерли въ одинъ моментъ.
Всѣ замолчали кругомъ. А черныя тѣни нависли еще ниже надъ освѣщеннымъ столомъ. Тогда поднялъ голову Богданъ.
И все оживилось, все заволновалось кругомъ, точно одно только слово этой умной головы могло указать всѣмъ выходъ, найти путь ко спасенію. Одинъ только Кривоносъ еще лежалъ головой на столѣ и его длинный „оселедецъ* извивался по немъ, словно гадюка, да Пешта бросалъ украдкой въ сторону Богдана алчный, завистливый взглядъ.
- I отд. 6Кривоносъ медленно поднялъ голову и впился глазами въ лицо Богдану.
Кривоносъ только медленно переводилъ глаза съ одного на другого и разгорался звѣрскою радостью. А Богданъ продолжалъ еще дальше:
Богданъ улыбнулся многозначительно.
Но Кривоносъ не далъ ему окончить.
Полный зависти взглядъ Пешты остановился на мгновенье на Богданѣ. Кривоносъ отбросилъ назадъ свой длинный „оселедецъ" и поднялся съ мѣста; лицо его было такъ жестоко и ужасно въ эту минуту, что даже товарищи отшатнулись отъ него.
Когда умолкъ поднявшійся шумъ и были выбраны послы на сеймъ, Богданъ развернулъ большой листъ бумаги, придвинулъ къ себѣ чернильницу, очинилъ перо и началъ писать: „Видячи вокругъ насъ невозможныя кровопролитія и обиды, слезно и покорно просимъ вашу милость, пана нашего милостивѣй- шаго, оказать намъ милосердіе и отнущеніе грѣховъ". Лица присутствующихъ, освѣщенныя желтымъ свѣтомъ, сдвинулись вокругъ стола. Снова стало тихо и угрюмо въ полутемной комнатѣ; только скрипъ гусииаго пера нарушалъ напряженную тишину. А между тѣмъ въ окнахъ верхняго покоя видится слабый свѣтъ. Ганна не спитъ. Въ ея маленькой горенкѣ передъ старинными, потемнѣвшими иконами тояіится лампадка. Въ неболыпія окна смотритъ съ холоднаго неба полная луна и рисуетъ продолговатые узоры оконъ на бѣломъ полу. Передъ иконой на колѣняхъ стоитъ Ганна; полная луна освѣ- щаетъ ее. Ликъ съ темнаго образа глядитъ на нее такъ ласково и печально, и въ этомъ блѣдномъ лунномъ свѣтѣ сама Ганна .кажется печальною иконой, сошедшею съ висящаго полотна. Она одна во всемъ домѣ знаетъ о томъ, кто собрался у Богдана, кто и зачѣмъ. И каждый шумъ, каждый шорохъ, долетающій снизу, пробѣгаетъ по ея тѣлу жгучимъ огнемъ.
И Ганна шепчетъ, шепчетъ слова молитвы; глаза ея впиваются въ образъ, а крупныя слезы тихо катятся одна за другою по блѣднымъ щекамъ.
всѣми удобствами жизни, и сѳрдѳчнымъ тепломъ, и онъ почувство- валъ себя здѣсь словно въ тихомъ, желанномъ прибѣжищѣ, послѣ иснытанныхъ бурь; ему такъ захотѣлось окунуться въ мирную жизнь, отогнать тяжелыя думы, заглушить боли сердца и забыть этотъ возростающій на Украйнѣ стонъ, хотя бы насильно уснуть на малое время душой, пока не ворвется вопль въ этотъ уютный, огражденный отъ бурь уголокъ... И Богдана все тѣшитъ и радуетъ, все получаетъ въ глазахъ его новую и дорогую цѣну: нѣсколько тяжелый и мрачноватый домъ кажется ему роскошнымъ, веселымъ двор- цомъ, обнаженный и уныло шуршащій садъ—райскимъ эдемомъ, холодная и скучная теперь рѣчонка—блестящимъ и пышнымъ по- токомъ... А хозяйскіе, полные всякаго добра амбары и коморы, а красивыя золотистыя скирды, а добрые кони и круторогіе волы— все это тѣшитъ его сердце отрадой... А эти радушныя, улыбаю- щіяся ему лица „подсусидкивъ*—глаза ихъ горятъ искреннею дружбой, сердца ихъ открыты... А его дорогая семья—дѣтки, больная жена—онъ уже привыкъ къ ея недугу и не смущается, что она въ постели лежитъ—какъ они его любятъ, какъ спѣшатъ предупредить всѣ желанія, рвутся одинъ передъ другимъ угодить... а этотъ ангелъ небесный, посланный съ неба—Ганна?... Господи! Да неужели отъ этого рая оторваться нужно и ринуться вновь подъ холодные дожди, подъ леденящія метели, въ густые камыши, въ непролазные торны, на голодъ и холодъ, на страшныя смертельный муки? Тѣшится Богданъ всѣмъ, радуется довольству селянъ, любуется ростомъ своихъ владѣній, ласкаетъ семью и пьетъ полную чашу утѣхъ привлекательной жизни шляхетской; его душевной гар- моніи мѣшаетъ только установиться одна безпокойная нота, и отдаться отъ нея нѣтъ у него силъ: то притихая немного, то напрягаясь до боли, звучитъ она, ноетъ тоской и дрожитъ разъѣданщей горечью... Ну что-жъ, далъ онъ и совѣтъ товарищамъ козакамъ; кажется, придумалъ самое разумное, что только можно было, да что изъ этого разумнаго-то выйдетъ? Нѣтъ, нѣтъ, себя не обманешь! На просьбу козацкую сеймъ не посмотритъ, а король если-бъ и захотѣлъ что сдѣлать, не сможетъ ничего. Обрѣжутъ еще больше права, сократятъ реестры... дѣло знакомое. А дальше?! Положимъ удалось бы имъ поднять войну съ Турціей... На время войны ляхи дали-бъ имъ льготы и обѣщали-бы въ будущемъ золотыхъ вольностей цѣлый сундукъ! Да что себя тѣшить дѣтской надеждой,— окончилась-бы война и снова установились бы старые порядки... Имъ-ли, горсти козаковъ, покорить'* лядскія силы? Нѣтъ, нѣтъ! Вотъ, если-бъ весь народъ поднялся, если-бъ.., и чувствуетъ Бог- данъ смутно, въ глубинѣ своей души, что всѣ эти полумѣры не поведутъ ни къ чему, что надо стряхнуть съ плечой своихъ всѣ „пута“ и глянуть судьбѣ прямо въ глаза. Но чувствуетъ и то Богданъ, что стряхнуть эти „путаа, все равно, что перерубить Гордіевъ узелъ,—и съ досадой, съ упорствомъ старается онъ заглушить эти мысли новыми впечатлѣніями, но нѣтъ, не умолкаютъ онѣ, а стономъ проникаютъ глубоко въ сердце. Перемѣнился даже Богданъ. Привычная веселость его какъ будто совсѣмъ отлетѣла; улыбка стала рѣже освѣщать лицо* выразительные глаза, вспыхивая огнемъ, туманились сразу налетавшей тоской. Никто не замѣчалъ этого, одна лишь Ганна, въ минуты глубокой задумчивости Богдана, не отводила отъ него глазъ, желая проникнуть въ самую душу ого: она чуяла, что дядько страдаетъ, и угадывала въ этомъ страданіи отраженіе великаго народщич) горя... Подъ давленіемъ гнетущихъ невзгодъ, скрытный вообще у Богдана характеръ сталъ совершенно замкнутымъ. Угрюмый и молчаливый, онъ не дѣлился ни съ кѣмъ своими думами и изрѣдка ф- ворилъ лишь съ одной Ганной; и прежде она занимала въ сем^ центральное мѣсто, завоевывая у дядька и любовь къ сѳбѣ, и особое уваженіе, а теперь, послѣ своего подвига, она стала на почетную высоту. Богданъ съ трогательнымъ чувствомъ заводилъ иногда съ ней рѣчь, преимущественно о і;ѣтяхъ, о семьѣ, о хозяй- скихъ мѣропріятіяхъ. Хотя эти бесѣды и переходили часто съ будничныхъ вопросовъ на дружескія теплыя темы, нэ все-таки мало проскальзывалъ въ нихъ внутренній міръ глубокой душа Богдана. Ганна, впрочемъ, была счастлива и такой долей довѣрія, ея сердце радостно трепетало и воодушевлялось священнымъ огнемъ. Разъ, какъ то, обойдя свое хозяйство, пришелъ особенно мирно настроѳннымъ въ свою свѣтлицу Богданъ. Пониженіѳ его въ должности, съ войсковаго писаря вновь на сотника, казалось ему теперь просто благополучіѳмъ: оно не заставляло его торчать въ Чигиринѣ, въ канцеляріи, а давало возможность проживать панонъ въ своемъ излюбленномъ хуторѣ. Загсуривъ свою вѣрную „люльку“, Богданъ съ наслажденіемъ прилегъ на лавкѣ; глаза его упали случайно р висѣвшую на етѣнѣ и запыленную совершенно бандуру; снялъ онъ бережно утѣшительницу козачьяго горя, стряхнулъ съ ноя пыль и началъ настраивать долго молчавшія струны. Сначала послышался робкій, жалобно дробежжащій звонъ, а потомъ звуки окрѣали, стали стройными и разсыпались въ бѣглыхъ аккордахъ. Богданъ былъ отличный бандуристъ и въ душѣ музыкантъ; затрепетали струны, и полились протяжный думы и игривые шумки. Звуки долетѣли и до „бабинца" и отразились на всѣхъ лицахъ семьи необычайной отрадой; болѣе смѣлые члены ея рискнули пріотворить даже дверь отцовской свѣтлицы, а остальные помѣстились въ сѣняхъ и слушали съ наслажденіемъ роскошные родные мотивы. Богданъ не замѣчалъ своихъ екрытыхъ слушателей, а отдался весь музыкальному на- строѳнію; изъ пѣвучаго инструмента вылетали и могучіе, и нѣжно- .*<в*чальные звуки... И странно: величавыя думы, полпыя торжества и побѣды, звучали и въ мажорномъ тонѣ какою-то широкою печалью, а игривые, бѣшеные танцы кипѣли минорными, хватающими за душу звуками,—словно и дикое веселье этого забытаго счастьемъ народа было лишь порывомъ отчаянія отъ накипѣвшихъ страданій и слезъ. Увлекаясь все больше, Богданъ началъ и подпѣвать своимъ звуч- нымъ и сильнымъ голосомъ; сначала тихо, а потомъ смѣлѣе и громче' раздались по свѣтлицѣ поэтическія слова: Об, изъ широкой степи, изъ раздолья, Вылетала орломъ ваша вола... Въ „думѣ“ говорилось дальше про подвиги козака, про его удаль, про его вольное погулянье, а потомъ по этой же самой степи онъ ѣдетъ, качаясь въ сѣдлѣ, но но хмѣль ого расшаталъ, а тяжелое горе, отъ котораго даже и конь клонитъ голову; недоля та но проста, а неодолима: переорана степь, епутаны ноги коню, и вонзилась стрѣла въ сердце козачье. Козакъ умираетъ среди степи и сзываетъ вольныхъ орловъ тризну править по бѣломъ тѣлѣ козачьемъ. Гей, слетайтесь до равней денницы, Вы, орлы, ной вольныя птицы; Помяните меня о полночи, Клюйте смѣло БОзадкія очиі Могучимъ и страстнымъ голосомъ пропѣлъ Богданъ эти строфы и вызвалъ у всѣхъ потрясающее впечатлѣніе; звуки его голоса, поддерживаемые бандурой, тянули къ себѣ слушателя неотразимою силой; дѣти, сами того но замѣчая, очутились уже среди свѣтлицы; Ганна стояла у дверей въ нѣмомъ восторгѣ, съ орошеннымъ слезами лицомъ и устремленными на Богдана глазами. А у Богдана у самого набѣгала на рѣсницу слеза и двоила лады на бандурѣ. Онъ повернулся и, замѣтивъ неожиданныхъ слушателей, сразу ударилъ по струнамъ и перемѣнилъ грустную пѣсню на веселый танцовальный мотивъ. „Колыбъ мени лиха, та лыха, Колнбь иени свеврухондеа тыха“!
|