О формализме и натурализме12

О формализме и натурализме¹²

Некоторые определения натурализма и формализма кажутся мне наивными и беспомощными. Критерии нащупываются вслепую, наугад. Все это напоминает мне один рассказ. Сидят: мальчик, его репетитор и отец мальчика. Учитель задает мальчику вопрос: скажи, деточка, сколько будет трижды пять? Мальчишка был, очевидно, далеко не выдающихся способностей и осилить этой премудрости не мог. Сначала он сказал, что трижды пять будет шестнадцать, потом сказал, что получится восемнадцать, потом еще сколько-то, но в общем ни разу не ответил правильно. Репетитор нервничает. А отец смотрел-смотрел, а потом с гордостью заявляет: «Конечно, он не угадал, но посмотрите, как он вертится!»

Здесь, на этом месте, многие уже вертелись. Позвольте мне тоже повертеться. Сделаю попытку определить, как я себе представляю, что такое формализм и что такое натурализм.

Замечательные, гениальные произведения искусства прекрасны потому, что в них форма и содержание находятся в органическом единстве. Именно это нас и восхищает. При единстве формы и содержания примат всегда принадлежит содержанию: форма является выражением содержания, но она, однако, не может заменить содержания.

Следовательно, форма как выражение содержания оказывается нужна тогда, когда мне, художнику, необходимо сообщить вам, зрителям, то, что я называю содержанием. Значит, форма в искусстве — это есть язык, а язык условен. Отнимите у языка его условность — и нет языка.

Поэтому, говоря о формализме, нельзя тем не менее забывать, что условность формы — неотъемлемое органическое свойство искусства.

Когда начинается формализм и как я его себе представляю? Формализм появляется тогда, когда форма отрывается от содержания и начинает жить сама по себе.

Я хочу привести замечательную цитату из статьи Ленина «Детская болезнь “левизны” в коммунизме». Он говорит там о Каутском и Отто Бауэре. Ленин спрашивает, чем объяснить, что эти знатоки диалектики на практике оказались метафизиками, догматиками.

«Они вполне сознавали необходимость гибкой тактики, они учились и других учили марксовской диалектике (и многое из того, что ими было в этом отношении сделано, останется навсегда ценным приобретением социалистической литературы), но они в применении этой диалектики сделали {75} такую ошибку или оказались на практике такими не диалектиками, оказались людьми до того не сумевшими учесть быстрой перемены формы и быстрого наполнения старых форм новым содержанием, что судьба их немногим завиднее судьбы Гайндмана, Геда и Плеханова. Основная причина их банкротства состояла в том, что они “загляделись” на одну определенную форму роста рабочего движения и социализма, забыли про ее односторонность, побоялись увидеть ту крутую ломку, которая в силу объективных условий стала неизбежной, и продолжали твердить простые, заученные, на первый взгляд бесспорные истины: три больше двух. Но политика больше похожа на алгебру, чем на арифметику, и еще больше на высшую математику, чем на низшую. В действительности все старые формы социалистического движения наполнились новым содержанием, перед цифрами появился поэтому новый знак: “минус”, а наши мудрецы упрямо продолжали (и продолжают) уверять себя и других, что “минус три” больше “минус двух”»¹⁵.

Вот яркий пример формы, оторвавшейся от содержания и переставшей выражать новое содержание. Мне кажется, что в этих строчках Ленина таится замечательно глубокое и точное определение формализма.

Новое содержание требует нового выражения, новой формы.

В обратном, в противоположном смысле мы получаем следующее: гоголевский Петрушка читает, но читает так, что его занимает самый процесс — как из отдельных букв вдруг получается слово.

Вы, наверное, думаете, что Петрушка формалист. Вы ошибаетесь — он натуралист. Петрушка не коверкает самого слова, не выдумывает заумных слов. Петрушка берет слово, отрывая его от содержания. Петрушка — натуралист. И натурализм является, таким образом, одним из проявлений формализма. Я бы сказал, что натурализм — это формализм «тихой сапой».

Ну, а что такое формализм? Формализм — это прокрустово ложе, форма, в которую вкладывается любое содержание, причем, конечно, содержание приноравливается к форме. И совершенно справедливо утверждать, что формализм — это либо ширма, за которой прячут действительность, либо уход от действительности.

Несправедливо лишь утверждение, что формалист — это человек, свободный от содержания. Нет, формалист — это человек определенного содержания, в его позиции есть свой политический смысл, и смысл вредный. Уход от действительности объективно означает нежелание участвовать в преобразовании действительности.

Несколько слов о формализме в актерском искусстве. Некоторые актеры утверждают, что формализм в актерской игре {76} возникает от режиссера, что само по себе «навязывание актеру чужой воли» создает формализм. Это наивное суждение. Оно справедливо только тогда, когда речь идет о плохом режиссере. Я знаю другую, более распространенную бациллу, которая создает болезнь формализма у актеров. На нашем актерском языке бацилла эта называется штампом. Человек заштамповался, и с той секунды, как он заштамповался, ему угрожает опасность стать формалистом. И с этой точки зрения формализм угрожает как актеру театра Мейерхольда, так и актеру МХАТ, так и актеру Малого театра.

Штамп — грозная опасность. Это и есть прокрустово ложе, в которое втискивается любое содержание. Глядишь, перед тобой один образ, другой образ, третий, а актер — однообразен, он не растет. Он заштамповался. Штампы, выработанные раз и навсегда приемчики — грозная опасность. Они задерживают развитие актера, изнутри умерщвляют его искусство, они создают разрыв между актером и режиссером.

Другой опасной, на мой взгляд, щелью, сквозь которую на сцену просачивается формализм, становится схематизм нашей драматургии. Когда вместо реального жизненного содержания драматург подсовывает театру схему, тотчас возникает почва для штампов — и режиссерских и актерских.

Где искать противоядие от формализма, что может создать иммунитет против этой болезни? Только всестороннее, колоссальное знание жизни, активное участие в ней, только стремление к творческому охвату ее колоссальной, небывалой тематики. А у нас нет еще глубокого, всестороннего знания потрясающе сложной действительности.

Разговаривать здесь — этого мало, конечно. Мы должны действовать. Мы должны показать, что такое высокое искусство величайшей эпохи. По мере сил и возможностей мы на деле будем стремиться это осуществить.