Глава 16 Большой Гарольд: рассказ

 

Большой Гарольд: рассказ

Моей отец умер от полиомиелита, когда я был годовалым ребенком, поэтому я рос без отца. По доброте душевной один человек из нашей церковной общины взял моего брата и меня под свою опеку. Мы звали его Большой Гарольд. Он терпеливо сидел на игровых площадках, пока мы тупо кружились на каруселях. Когда мы под­росли, он научил нас играть в шахматы и помо­гал нам мастерить гоночный автомобиль из мыль­ницы. Пребывая в детском неведении, мы не знали, что многим людям в церкви он, похоже, казался странным.

В конце концов, Большой Гарольд покинул нашу церковь. «Она слишком либеральна», — решил он. Некоторые женщины там пользова­лись губной помадой и носили макияж. Кроме того, он обнаружил несколько отрывков в Биб­лии, из-за которых стал неодобрительно отно­ситься к использованию музыкальных инстру­ментов в церкви, и захотел найти церковь, кото­рая разделяла бы его взгляды. Я присутствовал на свадьбе Большого Гарольда. Запрет на музы­ку, видимо, относился только к самому святи­лищу, и длинный желтый удлинитель, извива­ясь по главному проходу, исчезал за дверью, где кашляющий магнитофон воспроизводил скрипу­чую версию «Свадебного марша» Мендельсона.

Большой Гарольд был одержим нравственнос­тью и политикой. По его мнению, Соединенные Штаты, поверженные Божией карой, скоро исчез­нут из-за царящей здесь вседозволенности. Он цитировал коммунистов, которые говорили о том, что Запад прогнил, как залежалый фрукт. Он дей­ствительно верил, что коммунисты, действуя че­рез Трехстороннюю Комиссию и Федеральный Ре­зервный Банк, скоро окажутся в нашем Правитель­стве. Он давал мне литературу, выпущенную Об­ществом Джона Берча, отпечатанную на дешевой бумаге в красно-бело-голубых обложках, и насто­ял на том, чтобы я прочел книгу «Никто не осме­ливается назвать это государственной изменой».

Большой Гарольд ненавидел чернокожих. Он часто говорил о том, как они глупы и ленивы, и рассказывал истории о никчемных черных, рабо­тавших вместе с ним. В это время Конгресс начал принимать били о правах граждан, и Атланта при­ступила к осуществлению политики расовой ин­теграции. До этого у белых всегда были специаль­ные мотели и рестораны только для своих; мага­зины, предназначенные либо для черных, либо для белых, но никогда для тех и других вместе. Теперь правительство навязывало перемены, и Большой Гарольд рассматривал эти перемены как очередной знак коммунистического заговора. Пос­ледней каплей стало решение судов, требовавших принудительно перевозить на автобусах школьни­ков Атланты. К тому времени у Гарольда было двое собственных детей, и для него была невыно­сима мысль о том, чтобы отпустить их в школу на автобусе, полном чернокожих детей, которой ру­ководили гуманисты, сторонники секуляризации.

Когда Большой Гарольд стал подумывать об эмиграции, я думал, что он шутит. Он выписал литературу из таких мест, как Родезия, Южная Африка, Австралия, Новая Зеландия, Фолклендс­кие острова — оттуда, где белые, казалось, крепко держали бразды правления. Он корпел над атла­сами и изучал этнический состав этих обществ. Он искал не просто страну, где бы доминировали белые. Он искал высоконравственную страну. По этой причине отпала Австралия, несмотря на пре­обладание белого населения, поскольку в обще­стве там, по всей видимости, царила еще большая вседозволенность, чем в Соединенных Штатах. Там были пляжи, куда пускали с обнаженной грудью и где все поголовно пили пиво.

Однажды Большой Гарольд объявил, что он переезжает в Южную Африку. Тогда еще никто не мог себе представить, что белое меньшинство там потеряет власть. В конце концов, у них было оружие. Соединенные Штаты применяли различ­ные санкции, осуждая апартеид, но Южная Аф­рика стояла на своем, игнорируя весь остальной мир. Большому Гарольду это нравилось.

Ему также нравилось, что религия играет боль­шую роль в Правительстве Южной Африки. Ли­дирующая политическая партия крепко опира­лась на протестантскую церковь, которая, в от­вет на это, обеспечивала апартеид теологичес­кой базой. Правительство, не смущалось, навязывая мораль. Аборты, как и межрасовые браки, были вне закона. Таможенники подверга­ли цензуре такие журналы, как «Плейбой», и задерживали сомнительные фильмы и книги. Большой Гарольд со смехом рассказывал нам, что несколько лет назад детская книжка « Чер­ная красавица» о лошади, была запрещена из-за названия. Никто из инспекторов не взял на себя труд прочитать ее.

В аэропорту Атланты мы пережили трога­тельное до слез расставание, когда Большой Га­рольд, его жена Сарра и двое его малолетних детей прощались с единственной страной, кото­рую они знали. В Южной Африке у них не было ни работы, ни друзей, ни даже жилья. «Не вол­нуйтесь, — заверили они нас. Белых людей встре­тят с распростертыми объятиями»

Большой Гарольд часто писал письма, остава­ясь верным своему характерному стилю. Он стал проповедником-любителем в маленькой церкви и использовал обратную сторону черновиков к сво­им проповедям для писем своей семье и друзьям в Америке. Обычно эти проповеди имели двенад­цать или четырнадцать основных пунктов, снаб­женных убедительным списком библейских ссы­лок. Иногда было трудно отличить обратную сто­рону этих писем от лицевой, поскольку обе сто­роны звучали проповедями. Большой Гарольд выступал против коммунизма и лживых религий, против аморальности современной молодежи, про­тив людей и церковных организаций, которые не были согласны с ним в каждой детали.

Похоже, он процветал в Южной Африке. «Аме­рика должна многому научиться», — писал он мне. В его церкви молодые люди не жевали жвач­ку, не передавали друг другу записки, не пере­шептывались друг с другом во время проповеди.

В школе (только для белых) учащиеся вставали и обращались к своим преподавателям с уважением. Большой Гарольд подписался на журнал «Тайме» и с трудом мог поверить в то, что происходило в Америке. В Южной Африке меньшинствам указали их место, и о группах, лоббирующих интересы фе­министок или геев, никто и не слышал. Правитель­ство должно быть доверенным лицом Господа и отстаивать правду перед лицом сил тьмы.

Сообщая в письмах о своей семье, Большой Гарольд умудрялся сохранять раздраженный, по­учительный тон. Собственные дети его не удов­летворяли, особенно сын Уильям, который всегда принимал неправильные решения и навлекал на себя неприятности.

Любой, кто заглянул бы хоть в одно из писем Гарольда, решил бы, что он не в себе. Но ради прекрасных воспоминаний детства я не воспри­нимал его письма всерьез. Я знал, что под жест­кой оболочкой скрывался человек, который по­святил всего себя помощи вдове с двумя малолет­ними детьми.

Я был подростком, когда Большой Гарольд уехал. Я пошел в колледж и в аспирантуру, затем работал редактором журнала, и, наконец, стал полноправ­ным писателем. Все это время от Большого Гароль­да приходил нескончаемый поток писем. Умер его отец, а потом его мать, но он никогда всерьез не думал о том, чтобы посетить Соединенные Штаты. Насколько мне известно, никто из семьи Большого Гарольда, никто из его друзей также не приезжал к нему в Южную Африку.

Письма помрачнели в девяностые годы, когда стало ясно, что белые и черные разделят власть в Южной Африке. Большой Гарольд прислал мне копии писем, которые он отправил в редакции местных газет. Правительство Южной Африки пре­давало его так же, как это сделало Правительство Соединенных Штатов. Он сказал, что мог бы дока­зать, что Нельсон Мандела и Десмонд Туту были членами коммунистической партии. Он называл американцев предателями за то, что они поддер­живали экономические санкции. И он указывал на коммунистическую агитацию, как на основную причину падения морали. В соседних городах те­перь открывались стриптиз-клубы, и в центре Йоханнесбурга на самом деле можно было встре­тить смешанные пары разных рас, держащие друг друга за руку. Тон его писем становился все более и более истеричным.

Полный дурных предчувствий, в 1993 году я решил посетить Большого Гарольда. В течение двадцати пяти лет я слышал от него только осуждение и недовольство. Он присылал мне длинные опровержения моих книг, пока одна из них — «Разочарование в Боге» — не взбесила его настолько, что он попросил их больше не при­сылать. Он выпалил письмо на трех страницах, полных осуждения, причем не самой книги, а ее заглавия. Хотя он и не открывал книгу, у него нашлось, что сказать о названии, которое он посчитал вызывающим.

И все же, раз уж я был в Южной Африке по делам, как я мог устоять и не сделать крюк в пятьсот миль, чтобы навестить Большого Га­рольда? Может быть, на самом деле он был другим, был больше похож на человека, которо­го я однажды узнал. Может быть, он нуждался в том, чтобы кто-нибудь открыл ему глаза на ог­ромный мир. Я написал ему за несколько меся­цев, чтобы узнать, могу ли я у него остановить­ся, и сразу же его письма приобрели более мяг­кий, примирительный тон.

Единственный самолет до города, где жил Боль­шой Гарольд вылетал из Йоханнесбурга рано ут­ром. К тому времени, когда мы с женой добра­лись до аэропорта, мы жаждали кофе. Возбужде­ние, вызванное кофеином, просто прибавилось к нашему основному беспокойству по поводу поезд­ки. Мы не имели ни малейшего представления, чего нам ожидать. Дети Большого Гарольда были теперь взрослыми людьми, которые, без сомне­ния, говорили с южноафриканским акцентом. Узнаю ли я вообще Гарольда и Сарру? Я отметил про себя, что мне следует расстаться с прозвищем «Боль­шой Гарольд», сохранившимся у меня с детства.

Так начался один из самых необычных дней в моей жизни. Когда самолет приземлился, и мы покинули салон, я сразу же узнал Сару. Ее волосы поседели, а плечи ссутулились от старо­сти, но это печальное худое лицо нельзя было перепутать ни с каким другим. Она крепко об­няла меня и представила своему сыну Уильяму и его невесте Бэвэрли (дочь жила далеко и не могла к нам присоединиться).

Уильяму было около тридцати. Он был друже­любен, симпатичен и считал себя большим почи­тателем Америки. Он вскользь упомянул, что по­знакомился со своей невестой в клинике для нар­команов. Очевидно, некоторые факты не попада­ли в письма Большого Гарольда.

Уильям взял напрокат старенький микроавтобус «Фольксваген», думая, что у меня, возможно, ока­жется много багажа. Поскольку средние сидения микроавтобуса были вынуты, Уильям, Бэвэрли и Сарра сели впереди, в то время как мы примости­лись на одиноком сидении в задней части машины, как раз над двигателем. Было жарко, сильно за девяносто градусов, и выхлопные газы двигателя просачивались через проржавевший пол. Как назло, Бэвэрли и Уильям, как и многие наркоманы на лечении, беспрерывно курили, и клубы дыма тяну­лись через весь салон, смешиваясь с выхлопными газами дизельного мотора.

Уильям провез нас по городу, лихо лавируя и визжа тормозами. Он постоянно оборачивался со своего места, чтобы показать нам достопри­мечательности: «Слышали о докторе Кристиане Бэрнарде? Он жил в этом доме», — и когда он это делал, машину подбрасывало из стороны в сторону, багаж ездил по полу, а мы усиленно старались удержать в желудке галлоны кофе и завтрак, съеденный в самолете.

Вопрос о том, где большой Гарольд, я не зада­вал, потому что решил, что он ждал нас дома. Но когда мы прибыли, в дверях никто не появился.

— Где Гарольд? — спросил я Уильяма, когда мы разгружали багаж, памятуя о своем решении не использовать слово «большой».

— О, мы как раз собирались сказать тебе, да все как-то некогда было. Видишь ли, отец в тюрь­ме, — он порылся в кармане в поисках очередной сигареты.

— В тюрьме?— мой разум отказывался пони­мать это.

— Именно. Он надеялся, что его уже выпустят, но его прошение отклонили.

Я уставился на него, пока он не продолжил объяснение:

— В общем — ну, отец иногда выходит из себя. Он пишет гневные письма...

— Знаю, я получал некоторые из этих писем, — прервал я его.

— Ну и вот. Как-то раз он разослал слишком много и попал в переплет. Потом мы расскажем тебе подробней. Пойдем в дом.

Я постоял еще минуту, пытаясь переварить но­вость, но Уильям исчез за дверью. Я сгреб наши чемоданы и вошел в маленькое, темное бунгало. Внутри двойные венецианские занавески и тем­ные шторы отгородили нас от дневного света. Мебель была удобной, изрядно постаревшей и больше отвечала американскому стилю, чем это было в других южноафриканских домах, где мне доводилось бывать. Сарра поставила чайник, и мы несколько минут поддерживали вежливый раз­говор, избегая темы, которая, была у всех на уме.

Вскоре я нашел, на что можно было отвлечься. Уильям разводил прекрасных тропических птиц: лори, какаду, ару и других попугаев. Поскольку хозяин его квартиры не разрешал заводить животных, он дер­жал их в доме родителей, где они свободно летали, не запертые в клетках. Выращенные из яйца, они были настолько ручными, что приземлялись мне на плечо, когда я садился на диван. Радужный лори напугал меня, потянувшись к моему рту, и чуть не заставил меня выронить чашку.

«О, не обращай внимания, Джерри, — рассме­ялся Уильям. Я научил его есть шоколад. Я неко­торое время разжевываю шоколадную конфету, а потом высовываю язык, и он ее слизывает». Я прикрыл рот и предпочел не смотреть, какое вы­ражение было на лице у моей жены.

Здесь, одуревший от передозировки кофе, сига­ретного дыма и выхлопов «Фольксвагена», сидя в темном бунгало с птицей на плече, оставляющей на мне свои мокрые отпечатки и пытающейся схватить меня за язык, я услышал правду о темной стороне личности Большого Гарольда. Да, Гарольд пропове­довал по субботам об адском пламени и сере и писал длинные речи, полные злобы и осуждения, своим друзьям, оставшимся в Америке. Да, он вос­ставал против падения нравственности. Но в то же самое время, из этого маленького затхлого дома он распространял порнографию. Он ввозил нелегаль­ные иностранные публикации, вырезал фотографии и рассылал их знаменитым в Южной Африке жен­щинам, сопровождая их подписями типа

«Вот, что я хочу с тобой сделать». Одна из этих женщин, диктор программы новостей на телевидении, была напугана настолько, что об­ратилась в полицию. Изучив шрифт пишущей машинки, полиция вышла на Гарольда и вмеша­лась в это дело.

Сарра, еле сдерживаясь, описала в деталях тот день, когда группа захвата окружила дом, загнала всех внутрь и перевернула вверх дном все шкафы и чуланы. Они обнаружили копировальную маши­ну и пишущую машинку ее мужа. Они нашли его частную коллекцию порнографии. И они утащили его в тюрьму, в наручниках, с бейсбольной кеп­кой, натянутой на лицо. Все время снаружи пар­ковались фургоны, принадлежащие телевизион­ным компаниям, и над разыгравшейся сценой парил вертолет. Это событие стало гвоздем про­граммы вечерних новостей: «Проповедник аресто­ван полицией нравов».

Сарра сказала, что не выходила из дома в тече­ние четырех дней, боясь глядеть в глаза соседям. Наконец она заставила себя пойти в церковь, но там была вынуждена выдержать еще большее уни­жение. Гарольд был нравственным центром ма­ленькой церкви, и остальные чувствовали себя смущенными и даже преданными, если такое мог­ло случиться с ним...

Позднее, в тот же день, выслушав историю во всех подробностях, я повидался с самим Гароль­дом. Мы положили легкий ленч в пластиковые контейнеры и взяли с собой в тюрьму общего режима, где Гарольд встретил нас на спортив­ной площадке. Это была наша первая личная встреча в течение двадцати пяти лет. Мы обня­лись. Ему было за шестьдесят. Он выглядел очень худым, почти лысым, лицо с запавшими глазами и нездоровым цветом скисшего молока. Мне с трудом верилось, что когда-то он был для меня Большим Гарольдом.

Он казался привидением по сравнению с ос­тальными заключенными, которые проводили вре­мя, занимаясь бодибилдингом и загорая. Он выг­лядел как человек, которого одолела тоска. Он был выставлен напоказ, вывернут наизнанку пе­ред всем миром. Ему негде было спрятаться.

В течение нескольких часов, которые мы про­вели вместе, я иногда замечал черты того Гароль­да, которого я знал. Я рассказал ему о переменах, произошедших по соседству с нашим старым до­мом и о тех мероприятиях, которые были прове­дены, чтобы подготовить Атланту к Олимпийским играм 1996 года. Он просиял, когда я упомянул друзей и членов семьи. Он обращал мое внимание на различных птиц, порхавших вокруг, на экзоти­ческих южноафриканских птиц, которых я никог­да раньше не видел.

Мы ходили вокруг да около, но не говорили прямо о событиях, из-за которых он оказался в тюрьме. Он был напуган: «Я слышал, что здесь делают с извращенцами, — сказал он. Вот почему я отрастил бороду и стал носить шляпу. Это сво­его рода маскировка».

Время посещения окончилось, и нас вместе с другими посетителями проводили мимо тянувшихся рядами ограждений из колючей проволоки. Я об­нял Гарольда еще раз и ушел, сознавая, что веро­ятнее всего никогда его больше не увижу.

Когда несколько дней спустя наш самолет по­кинул Южную Африку, мы с женой все еще были в состоянии шока. Она, зная Гарольда в основном по его собственным письмам, ожидала увидеть пророка в верблюжьей шкуре, некоего Иоанна Крестителя, призывающего мир к Раскаянию! Я ожидал увидеть некоторую комбинацию этого об­раза и того доброго человека из моего детства. Нам бы и за миллион лет было бы не угадать, что мы встретим заключенного, отбывающего свой срок.

После нашего посещения первые несколько пи­сем Гарольда были написаны в более смиренном тоне. Однако, когда он вышел из тюрьмы, он снова начал ожесточаться. Он снова с боем про­бился в ряды своей церковной общины (они «ис­ключили» его), купил новую печатную машинку, и стал рассылать еще больше деклараций, посвя­щенных состоянию этого мира. Я надеялся, что такой опыт собьет с него спесь, сделает его более терпимым по отношению к другим, менее над­менным и уверенным в своей нравственности. И все же прошло несколько лет, и я больше никогда не видел в его письмах ни малейшего следа сми­рения.

И что самое печальное, я никогда не замечал ни малейшего следа благодати. Большой Гарольд был хорошо подкован в области нравственности. По его мнению, мир четко подразделялся на лю­дей непорочных и порочных. Он постоянно все больше сужал этот круг, пока, в конечном итоге, не перестал доверять всем, кроме самого себя. Затем он перестал доверять и себе самому. Навер­ное, впервые в своей жизни он оказался в такой ситуации, что ему некуда было обратиться, кроме как к благодати. Однако насколько я могу судить, он так этого и не сделал. Морализм, даже давший трещину, все равно казался ему более надежным убежищем.

 

Лучшим не хватает уверенности, в то время как худшие полны необузданной энергии.

 

Смешанный аромат

Я имел неприятное знакомство с современными войнами за культуру, когда посетил Белый Дом во время первого срока пребывания Билла Клинтона на посту президента. Приглашения я добился окольным путем. Я лично мало принимаю участие в политических событиях и стараюсь избегать этой темы в моих книгах. Но в конце 1993 года я был сильно озабочен той паникой, даже истерией во­круг состояния общества, которая разразилась в кругах, близких к евангелической церкви. Я напи­сал статью, которая заканчивалась следующим выводом: «Нашим истинным выбором должна стать не христианизация Соединенных Штатов, скорее стремление оставаться церковью Христа в мире, приобретающем все более враждебные черты».

Редакторы журнала «Христианство сегодня» дали моей статье весьма сенсационное заглавие: «Почему Клинтон — не Антихрист». Я получил множество писем, в основном от людей, утверж­давших, что Клинтон и есть Антихрист. Каким-то образом статья оказалась на столе президента, и несколько месяцев спустя, когда президент Клин­тон пригласил двенадцать представителей еванге­лической церкви на частный завтрак, мое имя вошло в список. Некоторые из гостей представляли церковные и околоцерковные организации; некоторые были из христианских учебных заведе­ний. Я был приглашен в основном благодаря брос­кому заглавию моей статьи («Ну, Билл, надо с чего-то начинать», — сказал Эл Гор, когда увидел заглавие «Почему Клинтон — не Антихрист»).

«У Президента нет никакой особой повестки дня, — заверили нас. — Он просто хочет выслу­шать ваши претензии. У каждого из вас будет пять минут, чтобы сказать Президенту то, что вы хотите». Не требовалось большого опыта в политической жизни, чтобы понять, что прези­дент принимал нас в первую очередь из-за сво­его низкого рейтинга среди евангелических хри­стиан. Президент Клинтон выразил свою обес­покоенность во вступительном слове, признавая: «Иногда я ощущаю себя каким-то сиротой в религиозном плане».

Будучи на протяжении всей жизни Южным баптистом, он испытывал определенные трудно­сти в том, чтобы найти для себя подходящую христианскую общину в Вашингтоне, округ Ко­лумбия. «Самый секуляризованный город, в кото­ром я когда-либо жил», — сказал он нам. Когда семья первого лица в государстве отправлялась в церковь, она привлекала внимание представите­лей средств массовой информации, что с трудом совмещалось с богослужением. Несколько членов команды Клинтона (которых, конечно, он подобрал сам) также разделили его тревогу по поводу веры.

Более того, консервативная христианская об­щественность отстранилась от Клинтона. Когда президент совершал пробежку по улицам Вашин­гтона, он видел автомобильные наклейки наподо­бие этой: «Отдать голос за Клинтона — погрешить против Господа». Основатель Операции Спасения Рэндэлл Терри окрестил чету Клинтонов «Ахавом и Иезавелыо». На церковь Южных баптистов, в которой состоял Клинтон, оказывалось давле­ние, чтобы она осудила его общину в Арканзасе за то, что там не исключили президента из член­ских списков.

Одним словом, президент не ощущал особого милосердия со стороны христиан. «Я занимаюсь политикой достаточно долго, чтобы быть готовым принять критику и враждебность, — сказал нам президент, — но для меня стала неожиданностью та ненависть, которая исходит от христиан. Поче­му христиане ненавидят так сильно?»

Конечно же, все, кто находился в Столовой Линкольна в то утро, знали, чем президент навлек на себя такую злобу со стороны христиан. Его политика в области абортов и, в особенности, прав сексуальных меньшинств, в сочетании с со­общениями о его собственном аморальном пове­дении, не позволяли многим христианам всерьез воспринимать его заявления относительно веры. Один уважаемый христианский лидер прямо ска­зал мне: «Похоже, Билл Клинтон не может ис­кренне говорить о своей вере и одновременно придерживаться таких взглядов».

Я написал статью об этом завтраке, и несколь­ко месяцев спустя из Белого Дома поступило еще одно приглашение, на этот раз предлагалось взять у президента эксклюзивное интервью для журна­ла. Интервью состоялось в феврале 1994, большей частью оно проходило в лимузине президента. Пос­ле того как Клинтон произнес речь в одной из школ города, редактор журнала «Христианство сегодня» Дэвид Нефф и я сопровождали его во время долгой поездки обратно в Белый Дом, где мы должны были продолжить беседу в Оваль­ном Кабинете. Лимузин, хотя и просторный, все-таки оказался тесноват для длинных ног Клинтона, когда мы сели к нему лицом. Отпи­вая время от времени из бумажного одноразово­го стаканчика с водой, чтобы смочить находя­щееся в постоянном напряжении горло, прези­дент отвечал на наши вопросы.

По большей части наш разговор вращался вок­руг темы абортов. Мы с Дэвидом Неффом соста­вили стратегический план, по которому собира­лись подходить к сложным вопросам, но, как оказалось, они возникали естественным образом. В то утро все мы присутствовали на Националь­ном Молитвенном Завтраке и слушали, как Мать Тереза нещадно разбирает президента по кос­точкам по поводу засилья абортов в его стране. Клинтон встречался с ней в частном порядке после завтрака и, похоже, был настроен продол­жить дискуссию с нами.

Моя статья, которая была озаглавлена «Загадка веры Билла Клинтона», сообщала о его взглядах и также освещала вопросы, которые поднимал мой друг. Может ли Билл Клинтон искренне говорить о своей вере, одновременно придерживаясь своих взглядов? Я провел много исследований, которые включали беседы с его друзьями и его детские ассо­циации, позволившие мне сделать вывод о том, что утверждения Клинтона о вере были не просто заяв­лениями в угоду политике, но представляли собой неотъемлемую часть его существа. Исключая время, проведенное в колледже, он регулярно посещал церковь, всю жизнь поддерживал Билли Грэма и усердно изучал Библию. В ответе на вопрос о том, какие христианские книги он прочел в последнее время, Клинтон упомянул названия книг Ричарда May (президента Теологической Семинарии Фулле-ра) и Тони Кэмполо.

В действительности, я обнаружил, что практи­чески невозможно понять семейство Клинтонов в отрыве от их религиозной веры. Хиллари Клин­тон, которая всю жизнь была методисткой, ве­рит, что мы появились на Земле для того, что­бы делать добро, помогая ближнему. Билл Клин­тон, Южный баптист, вырос с верой в необхо­димость возрождения и «движения вперед» в исповедании грехов. Он, конечно, грешит в те­чение недели (а кто безгрешен?), но в ближай­шее воскресение он идет в церковь, кается в своих грехах и начинает все заново.

После нашего интервью я написал текст, кото­рый, по моему мнению, был сбалансированным отчетом о президенте Клинтоне и его вере, уде­лив достаточно внимания теме абортов, где я про­тивопоставил его свободные взгляды моральным абсолютам Матери Терезы. Я был совершенно не готов к последовавшей бурной реакции. Интерес­но, оправится ли мой почтальон от тяжести су­мок, полных разгневанных писем, потоком хлы­нувших в мой почтовый ящик?

«Вы говорите, что Клинтон знает Библию, — говорилось в одном из писем. — Отлично! Но дья­вол тоже в ней разбирается! Вас обвели вокруг пальца». Многие авторы писем утверждали, что еван­гелический писатель вообще не должен был встре­чаться с президентом. Шестеро провели параллели с Адольфом Гитлером, который цинично использо­вал священников в своих целях. Многие другие срав­нивали нас с церковью, запуганной Сталиным. Дру­гие обращались к библейским сценам, изображаю­щим конфронтации: Иоанн Креститель и Ирод, Илия и Ахав, Нафан и Давид. Почему я не вел себя как пророк, не грозил президенту пальцем?

Один человек написал: «Если бы Филипп Янси увидел ребенка, которого вот-вот переедет грузо­вой поезд, я думаю, он бы уютно пристроился в сторонке и с любовью предложил бы ребенку отойти с дороги, вместо того, чтобы сделать попытку закричать и убрать ребенка в безопасное место».

Менее, чем в десяти процентах писем содержа­лись позитивные замечания, и злобный тон, в котором велась атака на меня лично, застал меня врасплох. Один читатель писал: «Вероятно, пере­езд с равнин Среднего Запада в разряженную и затхлую атмосферу Колорадо повлиял на кругово­рот кислорода в организме мистера Янси и приту­пил его способность различать окружающие пред­меты». И другое письмо: «Надеюсь, предатель Фил Янси хорошо позавтракал яичками в Белом Доме, потому что пока он был занят тем, что вытирал желток со своего нежного личика (чтобы не на­текло за шиворот), администрация Клинтона про­должала свою радикально атеистическую и амо­ральную политику».

За те двадцать пять лет работы в качестве жур­налиста я получил свою долю разнообразных от­кликов. Но, даже учитывая это, когда я читал пачки писем, полных ругани, у меня было четкое ощущение, что я понимаю, почему мир не ассо­циирует автоматически слово «благодать» с еван­гелическими христианами.

Послания апостола Павла следуют простой схе­ме. Первая часть каждого письма раскрывает воз­вышенные теологические понятия, такие, напри­мер, как «обилие благодати Божией». На этом месте Павел обычно делает паузу, чтобы ответить вероятным оппонентам. Только потом он продол­жает приводить практические примеры, объяс­няя, как это обилие применимо к суете повсед­невной жизни. Как должен поступать человек, «осененный благодатью», будучи мужем или же­ной, являясь членом церкви, гражданином?

Используя ту же самую схему, я представил благодать как чудесную силу, которая способна разбить цепи не-благодати, сковывающие нации, народы и семьи. Эта сила несет самую лучшую весть из всех возможных, весть о том, что Бог Вселенной любит нас — весть настолько хоро­шую, что она несет в себе ощущение скандала. Но моя миссия еще не завершена.

Пришло время вернуться к практическому воп­росу. Если благодать столь удивительна, почему христиане не проявляют больше благодати?

Как так получилось, что христиане, призван­ные распространять аромат благодати, вместо этого источают ядовитые испарения не-благода­ти? В Соединенных Штатах девяностых годов на ум сразу же приходит один ответ. Церковь позволила настолько втянуть себя в политичес­кую борьбу, что стала играть по закону силы, который является законом не-благодати. Ни на какой другой арене церковь не подвергается большему риску изменить своему призванию, чем во время публичных баталий.

Мой опыт, связанный с написанием статей о Билле Клинтоне, сделал эту истину очевидной для меня. Может быть, впервые я по-настоящему ощутил аромат, исходящий от некоторых христи­ан, и этот запах не был приятным. Я стал уделять больше внимания тому, как христиане в общем и целом воспринимаются в мире. К примеру, одна возбужденная передовица в «Нью-Йорк Тайме» предупреждала, что деятельность религиозных кон­серваторов «несет большую угрозу демократии, чем та, которую представляли собой коммунисты». Неужели они всерьез верят в это?

Поскольку карикатуры могут многое рассказать об общем направлении движения культуры, я на­чал обращать внимание на то, как они изобража­ют христиан. Например, журнал «Нью-Йоркер» изобразил официанта в дорогом ресторане, поясняющего своему шефу меню: «Вот эти со звездоч­кой рекомендуются религиозным консерваторам». Однако другая политическая карикатура показы­вала классическое американское культовое соору­жение с вывеской на фасаде: «Первая антиклинтоновская церковь».

Я полностью одобряю право, и, конечно, обя­занность христиан принимать участие в полити­ческой жизни.  Например,  в таких нравственных крестовых походах, как выступления против раб­ства, за права граждан, против абортов, христиане сыграли ведущую роль. И я уверен, что средства массовой информации слишком преувеличивают «угрозу», которую несет религиозный образ жиз­ни. Христиане, которых я знаю, мало походят на изображающие их карикатуры. Тем не менее, меня беспокоит современная тенденция, в связи с ко­торой  понятия  «евангелический христианин»  и «религиозный образ жизни» становятся взаимоза­меняемыми.  Карикатуры свидетельствуют о том, что христиане все больше воспринимаются как ярые  моралисты,  стремящиеся  контролировать жизнь других людей.

Я знаю, что многие христиане ведут себя гру­бо, потому что они боятся. Мы ощущаем пресле­дование в школах, в судах и иногда в Конгрессе. В то же самое время, мы видим вокруг нас некую перемену в области нравственности, которая сви­детельствует о распаде общества. По таким пара­метрам, как уголовные преступления, развод, са­моубийства среди молодежи, аборты, наркомания, дети на попечении государства, незаконные роды, Соединенные Штаты опережают любую индуст­риально развитую страну. Социальные консерва­торы все больше и больше ощущают себя мень­шинством, находящимся в обороне, чьи ценности подвергаются постоянным нападкам.

Как могут христиане защищать моральные цен­ности в секуляризованном обществе и в то же время сохранять дух милосердия и любви? Как выразил это псалмопевец: «Когда разрушены ос­нования, что сделает праведник?» Я уверен, что за грубостью людей, писавших мне письма, скры­вается глубокое и истинное беспокойство о мире, в котором почти не осталось места для Бога. Но мне известно, что Иисус говорил фарисеям о том, что заботы о моральных ценностях самих по себе еще далеко не достаточно. Морализаторство в от­рыве от благодати мало что решает.

Энди Руни, ведущий телевизионного шоу «60 минут», однажды сказал: «Я принял решение, что я против абортов. Я считаю, что это убий­ство. Но передо мной стоит дилемма. Я предпо­читаю иметь дело с людьми, выступающими за свободу выбора, нежели с теми, кто ставит жизнь превыше всего. Я бы охотнее сел за обеденный стол с первыми». Неважно, с кем Энди Руни будет обедать, но чрезвычайно важно, упу­стит ли Энди Руни возможность познать благо­дать Божию от христиан во всем их старании ставить жизнь превыше всего.

Я обычно спрашиваю моих соседей в самолете: «Что вам приходит в голову, когда я произношу слова «евангелический христианин?» Они обычно отвечают политическими терминами. Однако Еван­гелие Иисуса изначально не было политической платформой. За разговорами об избирательных блоках и войнах за культуру весть о благодати — основная отличительная черта, которой обладают христиане — обычно отходит на второй план. Сложно, почти невозможно передать весть о бла­годати из коридоров власти.

Церковь становится все более и более полити­зированной, и когда общество понимает это, я слышу голоса, утверждающие, что мы уделяем меньше внимания милосердию, чем нравственно­сти. Поносить гомосексуалистов, стыдить мате­рей-одиночек, преследовать иммигрантов, не да­вать покоя бездомным, наказывать нарушителей закона. У меня возникает такое ощущение, что, по мнению некоторых христиан, если мы просто проведем в Вашингтоне несколько суровых зако­нопроектов, то сможем перевернуть нашу страну. Один известный религиозный лидер настаивает на том, что «единственный способ достичь насто­ящего возрождения религии — это провести ре­форму законодательной власти». Неужели он на­столько отстал от жизни?

В пятидесятых и шестидесятых годах основные религиозные объединения отошли от проповеди Евангелия к более политической повестке дня, и церковные скамьи начали пустеть. Число прихо­жан сократилось наполовину. Многие из этих ра­зочаровавшихся прихожан перешли в евангеличес­кие церкви, где они услышали проповеди, кото­рые более соответствовали их духовным потреб­ностям. Было бы достаточно нелепо, если бы евангелические церковные общины повторили эту ошибку и оттолкнули своих членов из-за того, что уделяют слишком много внимания консерватив­ной политике.

Следует также написать другую книгу, посвя­щенную нетерпимости левых сторонников отделе­ния церкви от государства, среди которых также процветает посредственность и непонимание. Меня беспокоит вопрос о том, как быть с благодатью. Получается, что забота христиан о нравственнос­ти заслонила собой весть о Божественной любви к грешникам? Евангелические христиане — это мое наследство, моя семья. Я работаю среди них, молюсь вместе с ними, пишу для них книги. Если моя семья, как мне кажется, подвергается опасно­сти представить в ложном свете Евангелие Хрис­та, я должен открыто заявить об этом. На самом деле, это некоторая форма самокритики.

Да, средства массовой информации искажают религиозный образ жизни и, в общем и целом, не понимают христиан. Но мы, христиане, виноваты не в меньшей степени. Посетив мой город, Рэн-дэлл Терри призывал христиан стать «непреклон­ными зилотами», когда дело касается «детоубийц, содомитов, любителей презервативов и этой чепу­хи по поводу плюрализма». Терри описал женщи­ну-конгрессмена как «змею, ведьму и злого чело­века». Он сказал, что «христиане должны пере­стать быть запуганными сплетницами в христиан­ских гетто, играющими в блошки». Нам скорее необходимо расплатиться «по тем моральным дол­гам, которые накопила эта нация», и сделать ее снова нацией христиан. Более того, мы должны завоевать для христианства другие нации.

Хотя Рэнднэлл Терри и не выражает мнение большинства евангелических христиан, его заяв­ления попали на передовицы наших местных га­зет, способствуя развитию у публики образов не-­благодати. Так действовали подобные коммента­рии Терри: «Я хочу, чтобы вы окунулись в волну ненависти. Да, ненависть — это хорошо... На нас лежит библейский долг, мы призваны Богом по­корить эту страну».

Ральф Рид, бывший представитель Христианс­кой Коалиции — обычно осмотрительный оратор. Но следующие слова, принадлежащие ему, печа­тались, наверное, гораздо чаще, чем какие-либо другие: «Лучше продвигаться тихо, тайком, под покровом ночи... Я хочу быть невидимым. Я веду партизанскую войну. Я разрисовываю лицо и пере­двигаюсь ночью. Вы не узнаете, что все уже кончено, пока не окажетесь в мешке для трупов. Вы не узнаете об этом, пока не наступит ночь для избранных».

Мне думается, что большинство людей, как и я сам, воспринимают такие заявления скептически. Мы привыкли к игре на публику, к прессе, выда­ющей «утки», звучащие так сладко. Я легко могу сопоставить их слова с резкими комментариями противоположной стороны. Однако меня интере­сует, как звучат подобные заявления для молодой женщины, которая действительно сделала аборт и теперь, возможно, раскаивается. Я знаю, как та­кие заявления звучат для представителя сексуаль­ных меньшинств, который, или которая, борется со своей сущностью, поскольку я брал у многих из них интервью в Вашингтоне, округ Колумбия.

Я снова обращаюсь к тому заявлению прости­тутки, которое изначально подвигло меня напи­сать эту книгу. «Церковь! Что бы это дало мне? Я и так считала себя порочной женщиной. Они бы только заставили меня мучиться еще больше!» И я вспоминаю об Иисусе, который, словно противо­положный полюс магнита, привлекал к себе лю­дей с самой дурной репутацией, моральные от­бросы общества. Он пришел ради грешников, а не ради праведников. И когда его арестовали, то не отъявленные грешники призывали распять его, а моралисты.

Мой сосед, чиновник Республиканской партии, рассказал мне о царящем среди республиканцев беспокойстве, вызванном тем, что «кандидаты-невидимки» (термин Ральфа Ридза) от религиоз­ных консерваторов организуют заговор с целью захватить власть в свои руки. Один из его сослу­живцев говорил, что таких кандидатов-невидимок можно распознать по частому употреблению слова «благодать». Хотя он и не имел ни малейшего представления, что означает слово «благодать», он заметил, что кандидаты-невидимки состояли в организациях и церквях, где это слово играло ведущую роль в их названиях или в их литературе.

Неужели благодать, «последнее настоящее сло­во», единственное незатертое теологическое слово в нашем языке, ожидает судьба многих других слов? Неужели на политической арене оно при­брело противоположное значение? Ницше в другом контексте сделал следующее предостережение, которое можно переадресовать современным христианам: «Будьте осторожны, что­бы в борьбе с драконом самим не стать драконом».

Уильям Уиллимон, священник в церкви при уни­верситете Дюка, бывший всю жизнь методистом, предостерегает современных евангелических хрис­тиан от чрезмерного увлечения политикой: «Пэт Робертеон стал Джесси Джексоном. Рэндэлл Терри девяностых годов — это Билл Коффин шестидеся­тых. И современный американец не знает другого ответа человеческим страстям и падению нравов, кроме законодательной деятельности». Уиллимон говорит, исходя из опыта: его собственная религи­озная организация построила четырехэтажное офис­ное здание на Капитолийском холме, чтобы с боль­шей эффективностью воздействовать на Конгресс. Да, воздействие стало более эффективным, но вме­сте с тем, они перестали выполнять свою основную церковную миссию, и прихожане тысячами стали покидать методистские церкви. Теперь, когда Уил­лимон призывает свою церковь к тому, чтобы вер­нуться к проповеди Библии, он смотрит на еванге­лических христиан и находит только проповеди о политике, а не о Боге.

Я рассматриваю смешение политики и религии как один из величайших барьеров на пути к бла­годати. К. С. Льюис заметил, что почти все преступления, которые совершались в истории хрис­тианства, происходили тогда, когда религия сме­шивалась с политикой. Политика, которая всегда функционирует по законам не-благодати, застав­ляет нас променять благодать на силу — искуше­ние, перед которым церковь часто была не в состоянии устоять.

Те из нас, кто живет при строгом разделении церкви и государства, возможно, не вполне осоз­нают, как редко, с исторической точки зрения, имела место такая ситуация, или как она сложи­лась. Фраза Томаса Джефферсона «стена отчужде­ния между церковью и государством» впервые появилась в письмах, адресованных баптистам штата Коннектикут, которые приветствовали по­добную стену отчуждения. Баптисты, пуритане, квакеры и другие отколовшиеся секты отправи­лись в долгое путешествие в Америку в надежде найти место, где церковь будет отделена от госу­дарства, поскольку они все были жертвами рели­гиозного преследования, поддержанного государ­ством. Когда церковь объединялась с государством, она обычно брала в свои руки власть, а не рас­пространяла благодать.

Марк Галли, сотрудник журнала «История христианства», отмечал, что христиане в конце двадцатого века жалуются на разрозненность церк­ви, на нехватку религиозных лидеров в политике и на снижение влияния христианства в популяр­ной культуре. Все, чего не хватает им, было у христиан Средневековья, эпохи, когда церковь была едина, христиане были ключевыми фигурами в политике, и религия царила над всей популярной культурой. Но кто испытывает ностальгию по тем плодам, которые принесла эта эпоха? Крестонос­цы разоряли страны Востока. Священники, мар­шировавшие рядом с солдатами, «обращали» целые континенты с помощью острого меча. Инкви­зиторы выслеживали евреев, сжигали ведьм и даже веру добропорядочных христиан подвергали жес­токим испытаниям. Церковь на самом деле пре­вратилась в «полицию нравов» общества. Благо­дать уступила место силе.

Когда церкви предоставляется возможность ус­тановить правила для всего общества, она часто обращается к тому экстремизму, о котором пре­дупреждал Иисус. Возьмем всего один пример, Женеву времен Кальвина. Там чиновники могли вызвать в суд любого, кто сомневался в вопросах веры. Посещение церкви было обязательным. За­конодательство затрагивало такие вопросы, как количество блюд, подаваемых за едой и подобаю­щий цвет одежды.

Уильям Манчестер упоминает некоторые непо­добающие занятия, запрещенные Кальвином. Это праздники, танцы, пение, картины, статуи, суве­ниры, церковные колокола, органы, алтарные све­чи, «непристойные или запрещенные» песни, по­становка или посещение театральных представле­ний; использование румян, ношение ювелирных украшений, кружев, «нецеломудренных» платьев; неуважительные отзывы о начальстве; экстрава­гантные развлечения, ругательства, азартные игры, карты, охота, пьянство. Запрещается давать имена новорожденным в честь кого-либо, кроме персо­нажей Ветхого Завета; читать «непристойные или запрещенные» книги.

Отец, крестивший своего ребенка именем Клод, которого нет в Ветхом Завете, проводил четыре дня в тюрьме, то же самое происходило с женщи­ной, чья прическа была «аморально» высокой. Церковный суд обезглавливал человека, подняв­шего руку на родителей. Они топили любую оди­нокую женщину, у которой обнаруживалась беременность. В разное время приемный сын и при­емная дочь Кальвина, застигнутые в постели со своими любовниками, были казнены.

После сообщения о подобных моментах в исто­рии церкви Пол Джонсон приходит к выводу: «Попытки создать совершенное христианское об­щество в этом мире, в независимости оттого, кем они возглавлялись, священниками или революци­онерами, имели тенденцию дегенерировать до сос­тояния кровавого террора». Этот факт должен остановить нас, когда некоторые голоса призыва­ют нас разрушить преграды между церковью и государством и восстановить нравственность в нашем обществе. Говоря словами Лесли Ныобайджина: «Попытка спустить небеса на землю всегда заканчивается поднятием ада из-под земли».

Мы в современных Соединенных Штатах, ок­руженные сторонниками отделения церкви от го­сударства, живущие в культуре вырождающейся морали, легко можем потерять понимание того, откуда мы пришли. Я ощущаю сильное беспокой­ство, когда слышу, что госсекретарь по вопросам нравственности молится о смерти своих оппонен­тов и говорит: «Мы устали постоянно подставлять другую щеку... Господи, это единственное, чем мы занимались». Я беспокоюсь, когда читаю об одной организации в Калифорнии, которая рабо­тает над тем, чтобы избрать таких правитель­ственных чиновников, которые сделают правитель­ство «департаментом полиции в Царстве Божием на земле», готовым «обрушить кару Божию на тех, кто преступает законы Божественной справедли­вости».

Америка с самого начала оказалась на пороге становления теократического государства по об­разцу Женевы времен Кальвина. Законодательство штата Коннектикут, к примеру, содержит следующие законы: «В День Отдохновения никто не имеет права заниматься бегом, или гулять в своем саду или где-нибудь еще, не считая похода на собра­ние и обратно. В День Отдохновения никто не должен совершать поездки, готовить пищу, стелить постель, убирать в доме, стричься или бриться. Если муж поцелует свою жену или жена мужа в День Господень, виновная супружеская пара будет наказана по усмотрению суда». Сторонники англи­канской церкви, которые пришли к власти в Мэри­ленде, провели закон, по которому граждане обяза­ны выйти из католической церкви, прежде чем они получат право заседать в ассамблее. В некоторых частях Новой Англии избирательным правом обла­дали только религиозные люди, которые могли зас­видетельствовать, что испытали спасение.

Со временем, однако, колонии пришли к со­глашению, что не должно быть церкви, пользую­щейся официальной поддержкой, что нация мо­жет практиковать свободу вероисповедания. Это был беспрецедентный в истории и рискованный шаг, который, по всей видимости, оправдал себя. Как говорит историк Гарри Уилле: «Первая на­ция, которая отделила христианскую церковь от государства, произвела на свет, возможно, самую религиозную нацию на земле».

Иисус пришел, чтобы основать новый тип царства, которое было способно сосуществовать с иерусалимской государственностью и, кроме того, распространилось на территории Иудеи, Самарии и в самые отдаленные уголки земли. В одной из притч он предупреждал, что те земле­дельцы, которые сосредоточены на том, чтобы отделить плевелы (его образ, описывающий «сы­нов лукавого») могут уничтожить вместе с пле­велами и зерно. «Оставьте вопросы правосудия истинному Судье», — советовал Иисус.

Апостол Павел много говорил об аморальности конкретных членов его церкви, но мало об амо­ральности языческого Рима. Он редко выступал против грехов, царивших в Риме — рабства, идо­лопоклонства, жестоких игр, политических пре­следований, жадности. Однако подобные мерзос­ти, несомненно, раздражали христиан того време­ни не в меньшей мере, чем наше разлагающееся общество раздражает христиан сегодня.

Когда я отправился в Белый Дом, чтобы посе­тить президента Клинтона, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что свою репутацию в кругах консервативных христиан он получил из-за двух вопросов- абортов и прав сексуальных меньшинств. Я согласен с тем, что это важные вопросы нрав­ственности, которые должны подниматься хрис­тианами. Но когда я изучал Новый Завет, мне удалось найти очень мало замечаний, относящих­ся к этим вопросам. Оба этих явления существо­вали в то время, и в гораздо более грубой форме, чем сегодня. Римляне не особо доверяли аборту как способу контроля за рождаемостью. Женщины рожали детей, затем бросали их у обочины дороги на растерзание диким животным или грифам. Точно также римляне и греки практиковали и форму однополого секса. Пожилые мужчины обыч­но использовали молодых мальчиков как своих сексуальных рабов в актах педерастии.

Таким образом, во времена Иисуса и Павла оба этих нравственных вопроса проявлялись в таких формах, которые в наши дни считались бы кри­минальными в любой цивилизованной стране мира. Ни в одной стране не разрешается убивать выно­шенного новорожденного. Ни одна страна офици­ально не допускает сексуальных отношений с деть­ми. Иисус и Павел, без сомнения, знали о суще­ствовании этой печальной практики. И все же Иисус ничего не говорил об этом, а Павел всего лишь несколько раз упомянул об однополом сек­се. Оба были сосредоточены не на языческом мире вокруг них, а на Царстве Божием.

Поэтому меня удивляет то, какое чрезмерное количество энергии в наши дни тратится на вос­становление нравственности в Соединенных Шта­тах. Неужели мы больше сосредоточены на цар­стве этого мира, чем на царстве, которое не от мира сего? Образ евангелической церкви в глазах публики сегодня практически определяется ак­центом на двух вопросах, о которых Иисус даже и не упоминал. Как мы будем себя чувствовать, если историки будущего, оглядываясь на еванге­лическую церковь девяностых годов, провозгла­сят: «Они смело сражались на моральном фронте против абортов и прав сексуальных меньшинств». В то же самое время сообщат, что мы мало сдела­ли для того, чтобы осуществить Великую Мис­сию, и мало для того, чтобы распространять аро­мат благодати в этом мире.