Книга пятая глава I

Глава I

Наука об интеллекте, великий государь, и наука о че­ловеческой воле являются близнецами, потому что про­светление ума и свобода воли вместе возникают и вместе гибнут, и во всей Вселенной не существует более глубо­кой симпатии, чем та, которую испытывают друг к другу истина и добро. Тем более должно быть стыдно ученым, если они, будучи в науке подобны крылатым ангелам, в своих страстях уподобляются змеям, ползающим по земле, а души их подобны грязному зеркалу.

Мы подошли уже к учению об использовании и объек­тах способностей человеческой души. Это учение делится на две очень известные и всеми признаваемые части — логику и этику. При этом, однако, следует оговорить, что учение об обществе, обычно считающееся частью этики, мы уже раньше выделяли в самостоятельную и цельную пауку о человеке, его связях с обществом, и поэтому здесь речь будет идти только об отдельном человеке, рассматри­ваемом вне этих связей. Логика изучает процессы понима­ния и рассуждения, этика — волю, стремления и аффекты; первая рождает решения, вторая — действия. Не подле­жит, однако, сомнению, что в обеих этих областях, т. е. в области суждения и в области действия, роль своего рода посла, или посредника, или поверенного как той, так и другой стороны играет воображение. Ведь чувство пере­дает воображению все виды образов, о которых затем выносит суждение разум, а разум в свою очередь, отобрав и приняв те или иные образы, возвращает их воображе­нию еще до того, как принятое решение будет исполнено. Ибо воображение всегда предшествует произвольному движению и возбуждает его, так что оно является общим орудием и того, и другого: и разума, и воли; впрочем, этот Янус имеет два лица: лицо, обращенное к разуму, несет на себе отпечаток истины, лицо же, обращенное к дей­ствию, выражает добро; однако эти два лица подобны,

...как быть полагается сестрам ¹.

Но воображение не является лишь обыкновенным посред­ником, и помимо своей роли простой передачи поручения само приобретает немалое влияние. Аристотель правильно говорит: «Душа обладает такой же властью над телом, как господин над рабом, разум же обладает над вообра­жением такой властью, какая существует в свободном государстве у выборного магистрата по отношению к гражданину» ², который в свою очередь тоже может по­лучить власть. Мы видим, что в вопросах веры и рели­гии воображение берет верх над самим разумом и выходит на первый план, и не потому, что божественное просвет­ление находит себе место в воображении (наоборот, оно располагается прежде всего в крепости духа и интеллекта), но потому, что милосердие божье использует движения фантазии как орудие просветления, точно так же как оно использует движения воли в качестве орудия добродетели. Именно поэтому религия всегда искала себе путь и к че­ловеческому уму прежде всего, через сравнения, образы, притчи, видения, сны. Кроме того, не так уж мала власть воображения и в области убеждения, осуществляемого си­лой красноречия. Ведь если искусная речь способна ласкать, воспламенять, увлекать в любую сторону умы людей, то все это происходит благодаря активной деятель­ности воображения, которое, приобретая неодолимую силу, не только нападает на разум, но и совершает насилие над ним, и ослепляя его, и в то же время возбуждая. Тем не менее я не вижу причины отступать от первоначаль­ного деления: ведь воображение по существу не создает науки, так как поэзия, которую мы вначале отнесли к области воображения, скорее должна считаться своего рода развлечением ума, чем наукой. Значение же вообра­жения для понимания естественных явлений науки о душе мы только что отметили. Что же касается его близкого родства с риторикой, то вполне естественно отнести рас­смотрение этого вопроса к области самой риторики, о ко­торой мы будем говорить ниже.

Часть философии человека, которая посвящена логике, не очень-то нравится большинству умов, и в ней не видят ничего, кроме шипов, запутанных сетей и силков утон­ченного умозрения. Ибо если правильно утверждение, что «знание — это пища ума» ³, то не менее правильно и то, что, стремясь к этой пище и выбирая ее для себя, боль­шинство проявляет вкус, напоминающий о предпочтении, выказанном в пустыне израильтянами, которых охватило страстное желание вернуться к горшкам с мясом и отвра­щение к манне, хотя и небесной пище, однако казавшейся им менее сытной и вкусной. Точно так же в большинстве случаев людей привлекают те науки, в которых есть, если можно так выразиться, кое-какая, более съедобная, «мяс­ная» начинка, такие, как гражданская история, мораль, политика, ибо они волнуют человеческие страсти, честолю­бие и затрагивают судьбы людей. А этот «сухой свет» [логики] неприятен и невыносим для нежной и слабой природы большинства умов. Впрочем, если уж угодно определять каждое явление по степени его достоинства, то следует сказать, что науки, изучающие мышление, безус­ловно, являются ключом ко всем остальным. И точно так же как рука является орудием орудий, а душа — формой форм ⁴, так и эти науки являются науками наук. Они не только направляют разум, но и укрепляют его, подобно тому как упражнения в стрельбе из лука развивают не только меткость, но и силу, давая возможность стрелку постепенно натягивать все более тугой лук. Логика делится на четыре раздела в зависимости от тех целей, которые стоят перед каждым из них. В про­цессе мышления человек либо находит то, что он искал, либо выносит суждение о том, что он нашел, либо запоми­нает то, о чем он вынес суждение, либо передает другим то, что он запомнил. Поэтому наука, изучающая мышле­ние, естественно, должна делиться на четыре раздела: искусство исследования, или открытия; искусство оценки, или суждения; искусство «сохранения», или памяти; искусство высказывания, или сообщения ⁵. Мы будем гово­рить о каждом из них отдельно.

Глава II

Разделение искусства открытия на изобретение искусств и открытие доказательств. Первое из них, являющееся особенно важным, еще должно быть создано. Разделение искусства изобретения искусств на научный опыт и Новый Органон. Описание научного опыта (experientia literata)

Существуют два вида открытия, совершенно отличных друг от друга. Первый вид — это изобретение искусств и наук, второй — открытие доказательств и словесного вы­ражения. Я утверждаю, что первый из этих двух видов полностью отсутствует. Этот недостаток, как мне кажется, можно сравнить с тем случаем, когда при описи имуще­ства какого-нибудь умершего пишется: «Наличных денег не обнаружено». Ведь точно так же как все остальное можно приобрести за деньги, так и все остальные науки могут быть созданы при помощи этой науки. И подобно тому как нам никогда не удалось бы открыть Вест-Индию, если бы этому не предшествовало изобретение морского компаса (хотя в первом случае речь идет об огромных пространствах, а во втором — всего лишь о ма­лозаметном движении стрелки), нет ничего удивительного в том, что в развитии и расширении наук не достигнуто более или менее значительного прогресса, потому что до сих пор игнорируется необходимость существования осо­бой науки об изобретении и создании новых наук.

То, что следует создать такой раздел науки, — совер­шенно бесспорно. Прежде всего потому, что диалектика ничего не говорит, более того, даже не помышляет ни об изобретении искусств, как механических, так и тех, которые называют свободными, ни о выработке средств для первых, ни об открытии аксиом для вторых, но обра­щается к людям мимоходом, приказывая доверять каж­дому в его собственном искусстве. Цельс, человек умуд­ренный не только в медицине (хотя всем свойственно восхвалять собственное искусство), говоря весьма серьезно и умно об эмпирическом и догматическом направлениях в медицине, заявляет, что сначала были открыты лекар­ства и другие средства лечения, а уже потом стали рас­суждать о причинах и основаниях болезней, а не наобо­рот, — сначала были извлечены из природы вещей причины, которые осветили путь для изобретения лекарств. Платон же со своей стороны неоднократно утверждал, что «число единичных вещей бесконечно и наиболее общие понятия дают наименее точные сведения о явлениях, поэтому существо познаний, которые отличают мастера от неумелого человека, состоит в промежуточных суждениях, чему в каждой науке учит опыт» ⁶ Да и вообще все, кто упоминает об изобретателях тех или иных вещей или о происхождении той или иной науки, скорее благодарят случай, чем искусство, и чаще называют бессловесных животных, четвероногих, птиц, рыб, змей учителями зна­ний, чем самого человека:

Тут Венера, скорбя о беде незаслуженной сына,
Матерь, срывает диктами с Кретейской Иды с листами
Зрелыми стебель, цветком пурпурно-кудрявым цветущий, —
Козам диким в горах знакомо это растенье, Как застрянут в спине у них летучие стрелы ⁷.

Так что совсем неудивительно (поскольку древние обычно обожествляли изобретателей полезных вещей), что у егип­тян — древнего народа, которому очень многие искусства обязаны своим возникновением; — в храмах стояло мно­жество изображений животных и почти не было челове­ческих статуй:

Чудища разных богов и лающий дерзко Анубис ⁸.

И даже если вы, следуя греческой традиции, предпочи­таете считать создателями искусств не животных, а лю­дей, вы все же никогда не сможете сказать, что открытие Прометеем огня было результатом сознательного иссле­дования или что он, впервые ударяя по кремню, ожидал получить искры; нет, он случайно напал на это открытие и, как говорят, «совершил кражу у Юпитера». Поэтому что касается изобретения искусств, то открытием пла­стыря мы обязаны дикой козе, открытием модуляций в музыке — соловью, открытием промываний желудка — ибису ⁹ изобретением артиллерийского искусства — под­скочившей крышке котла; короче говоря, вообще мы всем этим обязаны случаю или любому другому обстоятель­ству значительно больше, чем диалектике. Мало чем отли­чается от только что названного и тот способ изобретения, который верно описывает Вергилий:

Чтоб до различных искусств дошел в размышлениях опыт
Мало-помалу... ¹⁰

Ведь здесь речь идет именно о том методе открытия, на который способны сами животные и к которому они часто прибегают, т. е. о внимательнейшем интересе к какой-то одной вещи и о постоянном упражнении с ней, к которому этих животных неизбежно побуждает инстинкт само­сохранения. Цицерон правильно заметил: «Постоянное занятие одним делом очень часто побеждает и природу, и искусство» ¹¹. Поэтому если о людях говорят:

...труд же упорный,
Все победил, да нужда, что гнетет в обстоятельствах
жестких ¹²,

то подобным же образом можно спросить о животных:

Кто научил попугая говорить (здравствуйте)? ¹³

Кто научил ворона в засуху бросать камушки в дупло дерева, на дне которого он заметил воду, чтобы таким образом он мог дотянуться до нее клювом, когда она поднимется? Кто показал пчелам путь, которым они всегда летят по воздуху на покрытые цветами луга, хотя эти луга иногда и очень далеко отстоят от их ульев, а потом возвращаются вновь в свои ульи? Кто научил муравья, прежде чем положить в свой муравейник зерна, обгрызать их, чтобы они не проросли и не сделали напрас­ным весь его труд? Таким образом, если мы обратим внимание в приведенном выше стихе Вергилия на глагол extundere (выковать), который указывает на трудность предприятия, и наречие paulatim (постепенно), которое указывает на медлительность этого процесса, то мы вновь придем туда, откуда мы отправились, т. е. к тем самым египетским божествам, ибо до сих пор люди в своих открытиях слабо использовали возможности разума и ни­когда не прибегали к помощи искусства.

Во-вторых, если несколько внимательнее присмот­реться к делу, то сама форма индукции, которую предла­гает нам диалектика, доказывает справедливость нашего утверждения, ибо эта форма индукции, с помощью кото­рой предполагается обнаружить и обосновать принципы наук, совершенно порочна и бессильна и не только не способна усовершенствовать природу, но зачастую иска­жает и извращает ее. Ведь всякий, кто поглубже рас­смотрит тот метод, с помощью которого собирают этот небесный нектар знаний, подобный тому, о котором гово­рит поэт:

Дар небесный теперь воздушного меда немедля

(ибо и сами знания извлекаются из отдельных фактов природы и искусства, как мед из полевых и садовых цветов), конечно же, обнаружит, что ум, действуя само­стоятельно, опираясь лишь на свою врожденную силу, способен на более совершенную индукцию, чем та, кото­рую мы находим у диалектиков, ибо из голого перечисле­ния отдельных фактов без противоречащего случая, как это обычно делается у диалектиков, вытекает порочное заключение, и такого рода индукция не может привести ни к чему другому, кроме более или менее вероятного предположения. Действительно, кто поручится, что какое-нибудь явление, полностью противоречащее его выводам, не остается неизвестным ему, когда отдельные факты, известные непосредственно или же по памяти, представ­ляются ему лишь односторонне. Это похоже на то, как если бы Самуил остановился на тех сыновьях Исайи, ко­торых он встретил у него дома, и не стал спрашивать о Давиде, находившемся в поле. И если уж говорить всю правду, то эта форма индукции является столь неуклю­жей и грубой, что кажется невероятным, как могли столь тонкие и проницательные ученые (а именно такие уче­ные посвящали себя исследованию подобных вопросов) широко использовать ее; единственной причиной этого является, по-видимому, их поспешное желание напра­вить свои усилия на утверждение теорий и догм и какое-то презрительное и высокомерное пренебрежение част­ными фактами, а тем более продолжительным их ис­следованием. Они использовали отдельные частные слу­чаи, как ликторов и стражу, для того, чтобы разогнать толпу и открыть путь своим догмам, но они вовсе не при­зывали их с самого начала на совещание для того, чтобы можно было сознательно и зрело обсудить истинное поло­жение вещей. Действительно, наш ум поражает некое благочестивое религиозное удивление, когда мы видим, что и в человеческих, и в божественных вещах к заблуж­дению ведет один и тот же путь. Ведь подобно тому как при познании божественной истины трудно заставить себя в своем сознании как бы снова стать ребенком, так и при изучении истин человеческого ума считается чем-то низ­ким и чуть ли не вызывающим презрение, когда люди, особенно пожилые, подобно детям, все еще перечитывают и изучают вновь первые элементы индукции.

Это искусство указания (а мы его будем называть именно так) делится на две части. Указание может либо вести от экспериментов к экспериментам, либо от экспе­риментов к аксиомам, которые в свою очередь сами указы­вают путь к новым экспериментам. Первую часть мы будем называть научным опытом (experientia literata), вторую — истолкованием природы, или Новым Органоном. Впрочем, первая из этих частей (как мы уже говорили вкратце в другом месте  ¹⁷) едва ли должна считаться искусством или частью философии — скорее ее следует принять за своеобразную проницательность, и поэтому мы иногда называем ее «охота Пана», заимствовав это наименование из мифа. Однако подобно тому как каждый может продвигаться на своем пути трояким образом: или идти на ощупь в темноте, или держаться за руку другого, потому что сам плохо видит, или, наконец, идти свободно, освещая себе путь, — точно так же можно предпринимать всевозможные эксперименты: без всякой последователь­ности и системы — это чистейшее продвижение на ощупь; когда же при проведении эксперимента следуют какому-то определенному направлению и порядку, то это можно сравнить с тем, когда человека ведут за руку: именно это мы и понимаем под научным опытом. Подлинный же светоч, который мы упомянули третьим, может дать нам лишь истолкование природы, или Новый Органон.

Распространение эксперимента может выступать в двух видах: как повторение и как расширение экспери­мента, т. е. когда эксперимент или неоднократно повто­ряется, или ставится в какой-то более тонкой форме. Можно привести такой пример повторения. Винный спирт образуется из вина в результате однократной дистилля­ции; он значительно крепче и сильнее самого вина; а не превзойдет ли спирт по крепости самого себя, если его вторично подвергнуть дистилляции или сублимации? Но и повторение эксперимента таит в себе возможность ошибки. Ведь вторичная возгонка может не дать резуль­тата, аналогичного первому, да к тому же довольно часто при таком повторении эксперимента после достижения некоего предельного состояния природа не только не про­двигается дальше, но, наоборот, отступает назад. Поэтому в этом типе эксперимента необходима осторожность. Подобным же образом ртуть в полотняной тряпке или еще в чем-нибудь, помещенная в расплавленный свинец, когда он уже начинает остывать, густеет и теряет теку­честь; но быть может эта же ртуть при неоднократном повторении этого эксперимента настолько уплотнится, что станет ковкой? А вот пример расширения эксперимента. Вода в подвешенном состоянии, вливаясь сверху через продолговатое горлышко сосуда в находящееся на более низком уровне вино, разбавленное водой, в конце концов отделит вино от воды, потому что вино будет подниматься в верхний сосуд, а вода оседать на дно нижнего ¹⁹; нужно проверить, нельзя ли, подобно тому как в нашем экспе­рименте вино и вода (два очевидно различных тела) отделяются друг от друга, отделить таким же образом с помощью своего рода весовой дистилляции более тонкие от более плотных частиц вина (несомненно, однородного тела) и таким образом в верхнем сосуде получить нечто подобное винному спирту, но только, может быть, более тонкое? Или, например, магнит притягивает цельный кусок железа; а если кусок магнита поместить в жидкое железо, будет ли он притягивать к себе частицы железа и покроется ли таким образом железной оболочкой? Или стрелка компаса располагается по направлению к полю­сам; следует ли она при этом тем же путем, в том же направлении, что и небесные тела? А именно, если поста­вить стрелку в противоположном направлении, т. е. по направлению к югу, и, удержав ее некоторое время в та­ком положении, затем отпустить, то направится ли стрелка к северу, вращаясь с запада на восток или с во­стока на запад? Точно так же золото впитывает ртуть при соприкосновении с ней; неужели золото поглощает ртуть, не расширяя при этом своего объема, так что в ре­зультате создается некая масса более тяжелая, чем само золото? Точно так же люди помогают памяти, помещая в определенных местах изображения лиц; достигнут ли они того же результата, если, отвлекаясь от изображений, будут воссоздавать также и поступки, и общий облик этих лиц? Но о развитии эксперимента сказано доста­точно.