Книга рассчитана на широкий круг читателей

Этим мы затронули мотив, который рождает возможность отка­заться даже от индивидуальности как носительницы метемпсихоза, а тем самым и возможность придать этому наиболее странному уче­нию о бессмертии еще более неограниченный смысл: правда, не те­леологический, делающий это учение более близким современному человеку, но все же причинный, способный придать его возникнове- Апо некое идеальное обоснование. Проходящая сквозь целый ряд тел и жизней душа есть не что иное, как душа отдельной жизни, «написанная прописными буквами»; переселение душ - не что иное, как несуразное расширение, обострение и абсолютизирование неко­торых явлений будничной, относительной жизни. Уясним себе все изменения, претерпеваемые нами самими от рождения до смерти, и мы увидим, что их отдаленность друг от друга вряд ли меньше, чем дистанция между некоторыми человеческими и животными суще­ствованиями. Каждому, кто действительно жил, знакомо чувство, будто между полюсами его переживания лежит не только вся чело­веческая, но и вообще всякая мыслимая жизнь, будто им охвачены

не только все противоположности жизни - в них всегда еще скры­вается коррелятивная соотносительность сторон, - но удаленности и неспособные к взаимному соприкосновению безразличности, свя­занные между собою лишь чисто формальным жизненным единст­вом и тем фактом, что все эти элементы как будто нанизаны на про­тянутую во времени сплошную нить жизни. Если мы охватим уда­ленности типичного развития: лепечущий ребенок, мужчина в рас­цвете сил, отживающий старик, - то зададимся вопросом, что же дает право апеллировать к этим явлениям как к единству, если не то, что сквозь все течет один и тот же жизненный поток, совершен­но не дающий им, однако, ничего схожего и совершенно не объясня­ющий их единства. Существуй переселение душ в действительно­сти, этот поток мог бы без особого напряжения и без изменения своего направления охватить своим формальным единством и еще несколько более удаленных друг от друга элементов человеческого и животного существования. Между рождением и смертью мы не раз чувствуем себя «перерожденными» телесно, душевно, в смысле новой судьбы, чувствуя, однако, все время ту же душу: она словно пронизывает все переживания, но не окрашивается ни одним из них. Есть нечто, что пребывает в нас неизменным, в то время как мы, мудрецы, становимся глупцами, лютые звери - святыми и, за минуту до того еще счастливцы, предаемся отчаянию.

Все механическое меняется с мельчайшим изменением своих частей, ибо в нем нет реального внутреннего единства, скрепляюще­го все элементы. Если после изменения частей такой механизм по каким-либо терминологическим соображениям и продолжают назы­вать «единым», то, в сущности, забывают, что имеют перед собой не то же единство, а совершенно иное. Совсем другое дело - живое или, точнее, одушевленное существо.

Тут мы представляем себе, что оно могло бы не только иначе действовать, но даже быть совершенно иным, не теряя своей тожде­ственности, ибо в нем все переживания связаны определенным «я», пребывающим все время по ту сторону всех отдельных содержаний и действий. Оттого и можно, пожалуй, только по отношению к чело­веку утверждать, что он мог бы стать иным, чем он стал; всякое другое существо перестало бы быть в таком случае самим собою. Очевидно, что именно в этом пункте скрещиваются проблемы сво­боды и личности («я»); лишь он проясняет, почему полярности и от­чужденности разнообразных настроений и судеб, решений и чувств представляют собой разностремящиеся качания маятника, который ведь тоже подвешен к одной неподвижной точке.

Такое понимание мифа вскрывает как его глубочайший смысл уничтожение абсолютности жизни и смерти в пользу относительно­сти той и другой. Суровая и ни в каком высшем синтезе не снимае­мая противоположность жизни и смерти заменяется сплошным, единообразным, бесконечным бытием, в котором жизнь и смерть, являясь друг для друга началом и концом, сплетаются как звенья единой цепи; причем смерть постоянно отделяет бытие, оформляет его и переводит к новой жизни. Современному человеку учение о переселении душ представляется, конечно, прежде всего крайним парадоксом и дикой фантастикой. Но если мы все же находим его приверженцев среди народов, высоко стоящих в своем развитии, и среди выдающихся людей нашей культуры, то это говорит в пользу того, что, несмотря на всю свою причудливую и ненаучную форму, это учение инстинктивно скрывает в себе углубленное представле­ние о сущности жизни. Если бы к этой сфере инстинктивно улов­ленного можно было бы отнести и отмеченную нами в конце симво­лику, то мы могли бы вернуться к тем мыслям, с которых начали нашу статью. Если бесконечное умирание и бесконечное возникно­вение в новых формах есть, с одной стороны, назначение души, а с

другой — символ индивидуальной жизни, отдельные моменты кото­рой словно растянуты до самостоятельных существований, то смерть погружена во все эти части жизни в том же смысле, в каком это вскрыло и наше начальное, хотя и совершенно иначе ориенти­рованное рассуждение. Если формы существования вечно странст­вующей души соответствуют дням или минутам каждого отдельного периода существования, то смерть как граница и форма, как эле­мент и определенная сила присуща каждому дню и каждой минуте в том же смысле, в каком она определяет и расчленяет ритм и оформление всего жизненного потока. В грубой и, так сказать, мате­риалистической форме учение о переселении душ преодолевает представление о смерти как о перерезывании нити жизни парками в тех же двух направлениях, которые совершенно независимо от него были вскрыты и нами: оно, с одной стороны, уничтожает абсо­лютность смерти в жизни тем, что абсолютизирует жизнь как некое целое, конкретизированное отдельной жизнью и соответствующей ей смертью как началами относительными, а с другой стороны, по­гружает смерть в поток жизни как символ того, что жизнь, так ска­зать, каждую минуту преодолевает цезуру смерти, которая, явля­ясь положительным моментом жизни, постоянно пронизывает и оформляет ее. Подобно грубым символам, в которых примитивные народы предвосхищают глубочайшие метафизические идеи после­дующего духовного развития, и учение о переселении душ учит то­му, что нужен всего один только шаг, чтобы постичь смерть как элемент жизни и чтобы преодолеть ее; учит тому, что смерть суще­ствовала до того момента, когда парки перерезали нить, и что жизнь будет существовать и после него.
Микеланджело

К метафизике культуры

В глубине нашей души кроется, очевидно, некоторый дуализм, который, не позволяя нам воспринимать картину мира как нераз­рывное единство, постоянно разлагает ее на целый ряд противопо­ложностей. Помещая затем самих себя в этот уже раздвоенный мир, мы как будто распространяем выше вскрытый раскол на собствен­ное бытие и созерцаем самих себя как существа, расколотые на природу и дух; как существа, душа которых отличает свое бытие от своей судьбы, в видимости которых уплотненная и тяготеющая к низу субстанция постоянно борется с текущим, играющим и вверх поднимающимся движением. Так, мы четко отличаем нашу индиви­дуальность от начала всеобщности, которое то определяется как ее ядро, то возносится над ней как ее идея.

Некоторые художественные эпохи строятся с такой саморазу­меющейся наивностью на одном из полюсов этой противоположно­сти, что почти совсем уничтожают ее в нашем сознании. Классиче­ская греческая пластика ощущает человека исключительно природ- но и без остатка растворяет всю его духовную жизнь в наличии это­го куска природы. В своей анатомически пластичной, но одновре­менно и типизирующей манере оформления поверхности человече­ского тела она являет исключительно субстанциональный элемент человека, уделяя лишь очень немного места вырывающемуся из­нутри движению как началу искажающему и индивидуально слу­чайному. Лишь в эллинизме обретает судьба как начало противо­борствующее покоящемуся бытию человека, свое художественное выражение. Чувство обреченности на свершение и страдание охва­тывает образы искусства и вскрывает ту бездну, которая отделяет наше бытие от непонятности нашей судьбы. Впоследствии все эти двойственности нашего существа обретают в радикализме христи­анского дуализма свое внутреннее метафизическое сознание и ре­шение. Страстный порыв души возносится над нашей внешней суб­станциональностью и ее формой, как над чем-то вполне безразлич­ным. Природа становится враждебной духу и достойной всякого

уничтожения, и вечная судьба людей растворяет в себе их бытие. Чем бы мы сами по себе ни были, далекие и забытые, мы противо­стоим своей судьбе: милости или забвению. В готическом искусстве запечатлевается окончательно это решение дуализма. Как в север­ной форме, которая, вытягивая человеческие тела до искажающей стройности, превращает их путем неестественного вращения и сги­бания всех форм в какой-то символ сверхчувственного порыва и растворяет всю естественную субстанцию человека в его духе, так и в итальянской форме треченто, где дуализм не имеет уже больше облика той мучительной борьбы, победитель в которой не может ви­димо воплотить своей победы; художественный образ с самого нача­ла покоится здесь во внутренне-торжественной духовности, недо­ступной какой-либо природности, неподвластной тяжелой субстан­ции, покоится, таким образом, в полной завершенности, стоящей по ту сторону жизни и всех ее противоположностей. Позднее Возрож­дение изменяет это отношение: оно подчеркивает природу, телес­ность, несущую в своих органических силах и законы художествен­ной формы, и прочную успокоенность бытия в самом себе. Но все же его последняя тенденция стремится к иному и высшему: к принци­пиальному преодолению дуализма. Правда, ищет оно это преодоле­ние в формах природного бытия, а потому и в направлении, совер­шенно противоположном религиозной законченности треченто. Но все же ему предносится такое понятие природы, которое нашло свое сознательное выражение лишь в философии Спинозы, - поня­тие, вскрывающее непосредственное и зрительное единство телес­ности и духовности, субстанциональной формы и движения, бытия и судьбы.

Правда, выявление этого предчувствуемого единства удается вначале лишь в форме портрета, ибо индивидуальность есть то те- лесно-духовное образование, которое наиболее совершенно преодо­левает дуализм тела и духа как принципиальную противополож­ность одного другому. Тем, что душа определенно принадлежит это­му совсем особому телу, а тело столь же определенно этой от всех иных душ отличной душе, они являются не только связанными друг с другом, но и внедренными друг в друга; индивидуальность же воз­носится как над тем, так и над другой как третье и высшее единст­во, единство в себе самой замкнутой личности.

Пусть даже его телесные и душевные элементы, его бытие и су­дьба, отрешенные от существенного и жизненного единства и отпу­щенные к самостоятельности, встанут впоследствии, чужды и дуа- листичны, друг против друга, - все же объединенные в реальной

жизни этого конкретного человека, чью единственность они лишь по-разному выражают, они не знают двойственности и междоусоб­ной борьбы.

Страстное подчеркивание индивидуальности в эпоху кватро­ченто и стремление достигнуть в портрете предельной характерно­сти покоятся на следующем глубоком основании: телесные и ду­шевные элементы нашего существа стремятся выйти из христиан­ского дуализма в какое-то новое равновесие и обретают его сначала в факте индивидуальности как того единства, которое одинаково определяет форму духа и тела, гарантируя тем самым их взаимную принадлежность друг другу. Но за немногими исключениями порт­рету кватроченто такое воссоединение духа и тела удается лишь в изображении головы, а не всего человека, что прежде всего, конеч­но, связано с тем, что человеческая голова уже в своей природной данности является примером наиболее полного одухотворения суб­станциональной формы или, наоборот, наиболее доступной глазу материализацией человеческого духа.

Но это не единственное обстоятельство, которое заставляет нас признать решение в индивидуальном портрете той проблемы, кото­рая поставлена перед ним нашим существом, не вполне удовлетво­рительным; важнее то, что даже вполне удавшееся решение явля­ется решением на каждый раз. Примирение исходит здесь не из глубины самих противоположностей; не собственными силами до­стигает дуализм необходимого единства, а только от случая к слу­чаю: каждый раз оба конца его связывает воедино лишь счастливый случай не повторяющейся индивидуальности. Одновременно и бли­же, и дальше к единству тех элементов, которым христианство ука­зало столь разные и столь удаленные друг от друга родины, стоит Боттичелли. Он первый, кто сумел вовлечь не только лицо, но и об­наженное тело в окрашенность и ритмику душевного настроения, странно исполненного у него одновременно и глубокой взволнован­ности, и какой-то скованной робости. Но, всматриваясь ближе, заме­чаем, что тот разрыв тела и духа, бытия и судьбы, которым жило искусство готики, отнюдь не преодолен у Боттичелли. Правда, со­вершив свой полет в трансцендентное, душа вернулась у этого ху­дожника в тело, но она принесла с собой беспредметную тоску, по­стоянно осязающую какое-то третье, нигде не существующее, цар­ство; тоску, странною меланхолией и исступленностью элегических минут проникающую в самую глубь потерявшей свою родину души. При всей гибкости той символики, в которой тела Боттичелли вскрывают и сущность, и движение душ, мы все же не чувствуем,

что образы его искусства, утеряв путь и цель средневековья, дейст­вительно обрели взамен подлинную телесность. В конце концов ду­ши Боттичелли бродят по бездорожью и витают в неисцелимой да­ли от всего земного, от субстанциональности всех явлений.

Но вот один жест - и художественное воплощение нашего су­щества достигает абсолютного единства; вся предвечная и историей христианства закрепленная раздвоенность нашей души разрешает­ся в полную гармонию: перед нами потолок Сикстинской капеллы, отдельные части памятника папы Юлия II и гробницы Медичи. Гро­мадные жизненные противоречия успокоены здесь в удивительном равновесии и в зрительном единстве.

Микеланджело создал новый мир и населил его существами, для которых все то, что раньше стояло в отношении той или иной близости и дали, слилось в одну изначальную жизнь. Какая-то не­слыханная прежде сила несется потоком сквозь все его образы и растворяет в себе положительно все элементы, бессильные проти­вопоставить ей свое особое, в себе замкнутое бытие. Главное, что душа и тело, долго разъединенные устремлением души в трансцен­дентное, здесь снова познают себя как единство. Ставя наряду с Микеланджело лучшие образы Синьорелли, ясно чувствуешь, что их сущность и красота, в конце концов, все же далеки и чужды ду­ше. Тела Синьорелли совершенно независимы в своем происхожде­нии от души, а лишь предоставлены ей во власть и распоряжение. Тела же Микеланджело настолько проникнуты душой и внутрен­ним содержанием, что уже слово «проникнуты» скрывает в себе слишком много дуалистичного. Если мы все еще говорим о какой-то преодолеваемой двойственности, то лишь совершенно приблизите­льно и условно. В творчестве Микеланджело настроение и страсть души суть непосредственно форма, движение, быть может, лучше: масса его тел. В этих образах найдено, наконец, то тайное, что вскрывает наше тело и душу как два разных слова о последнем единстве нашего существа, ядро которого совершенно неуязвимо двойственностью словесного наименования. Единство же это удале­но от самих элементов совершенно не в той степени, как та индиви­дуальность, в которой их отчасти примиряло кватроченто; гораздо непосредственнее жизнью, единою жизнью, пульсирующей как в духе, так и в теле, связаны здесь воедино обе эти стороны человече­ского существа. Индивидуалистическому завершению личности, пу­тем которого поставленную здесь проблему решали ранее Возрож­дение, а впоследствии Рембрандт, Микеланджело противопоставил

классическую, сверхиндивидуальную, направленную на типичность стилизацию. Если об образах Рембрандта можно сказать, что в каж­дом из них судьба человечества словно выкристаллизовывается в формах абсолютно несравненной, единственной индивидуальности, то в творениях Микеланджело - наоборот: глубоко личная, из недр своего рока поднимающаяся жизнь нарастает до всеобщего, всем человечеством изживаемого жребия. Вся его вовнутрь зарывающа­яся и безгранично проливающаяся вовне страсть является миру в спокойно и классически типизирующих формах.

Возможно, исполненный взрывной страстности и охваченный безмерными противоречиями дух Микеланджело глубоко нуждался в столь объективных, в известном смысле внешних формах, чтобы как-нибудь вообще прорваться в сферу созидающей продуктивно­сти. Душа Рембрандта была далеко не столь титанической и столь насилующей; она совсем не была приговорена к тому, чтобы с нече­ловеческой силой все снова и снова связывать воедино вечно стре­мящиеся друг от друга полюсы жизни. Оттого и формы его творче­ства могли быть более субъективными и чуждыми насильственной сверхличной стилизации. Но более глубокая, сверхпсихическая причина того обобщения, которое в творчестве Микеланджело ре­шительно побеждает все индивидуалистические элементы, кроется в том, что в его образах впервые выявляется чувствуемая им или метафизическая действительность жизни как таковой, т.е. жизни, хотя и скрывающейся в самых разнообразных значениях, стадиях и судьбах, но никогда не теряющей того неописуемого словами един­ства, в котором противоположность тела и духа тонет так же, как и все противоположности индивидуальных существований и положе­ний. Так вечно все та же всеединая жизнь с экстазами и усталостя- ми, страстями и судьбами как своим внутренним роком и ритмом несется единым потоком сквозь все тела и души, порожденные творчеством Микеланджело.

Эта связь всех дуалистических элементов в ранее никогда еще не явленном глазу жизненном единстве - ибо единство античного искусства, не знавшее всей глубины противоположностей, было скорее наивной недифференцированностью - вскрывается, с другой стороны, в форме и движении образов художника. Движением че­ловек обличает то, что в его душе свершается в данную минуту; форма же его субстанции является природной данностью, в извест­ном смысле предшествующей смене психических импульсов. А по­тому христианская отчужденность тела и души отражается во всем

предшествовавшем Микеланджело творчестве в той случайности, с которой анатомическая структура именно этого тела связывается воедино с этим, а не каким-либо иным движением. Даже в отноше­нии образов Гиберти, Донателло и Синьорелли мы не чувствуем, что это определенное движение требует того, а не иного тела или, наоборот, что это тело требует именно такого и только такого дви­жения. Лишь единство людей Микеланджело вскрывает жест этой минуты как зрительно и логически необходимое следствие данной телесной формы и запрещает мыслить иначе оформленное тело как субъект этого определенного движения.

Это уничтожение всякой внутренней отчужденности и случай­ности в отношении друг к другу тела и духа, субстанции и движе­ния и заставляет постоянно ощущать образы Микеланджело испол­ненными совершенного бытия. То, что в них всегда ощущалось как титаническое и переросшее все условности и относительности эм­пирического бытия, не есть только скрытая в них громадная сила, но, кроме того, и законченность их внутренне-внешнего существа, в отсутствии которой заключена специфическая фрагментарность на­шего бытия. И тут кроется не только наше бессилие; важно и то, что стороны нашего существа не слагаются в единство, что одна некото­рым образом полагает границу другой. Тело и душа, изначально нам данное и постепенно созидающееся в нас, бытие и судьба как-то странно противостоят друг другу, постоянно стремясь к нарушению взаимного равновесия. А потому всегда, как только мы чувствуем, что по всем этим руслам течет действительно единая- пусть не особенно сильная, пусть объективно и не безгрешная жизнь, - в на­шем сознании каждый раз вырастает представление о каком-то со­вершенстве, освобождающем нас от недостойной половинчатости каждодневного бытия. Этим, я бы сказал, формальным совершенст­вом отмечены все люди Микеланджело, несмотря на тот двойной трагизм, с которым специфическая фрагментарность нашего бытия вскоре вскроется нам как роковой элемент последних глубин созна­ния Микеланджело. Во всяком случае, в отношении к поставленно­му нами сейчас вопросу реализованным смыслом всех его образов является целостная и в своем центре единая жизнь, воплощенная в полном равновесии тех противоположностей, на которые ее обыкно­венно разлагают как догмат, так и эмпирическая случайность. Это единство жизни в творчестве Микеланджело поднимается так вы­соко над всеми ее полярностями, что в ней стирается даже разница полов. Хотя мужское и женское начало во внешней своей видимости

Но такое совершенство существования, переросшее все взаим­ные ограничения отдельных своих сторон, отнюдь не есть уже бла­женство; напротив: полную противоположность ему оно может не­сти в себе как содержание своей формы. Первый намек на это скры­вается в том бесконечном одиночестве, которое окутывает образы Микеланджело какою-то ясно чувствуемой и непроницаемой атмо­сферой. Тут глубочайшая связь Микеланджело с формой его твор­чества, с пластикой, которая в гораздо большей степени запечатле­на одиночеством, чем, например, живопись. Границы мира, в кото­ром живет пластический образ, его идеальное пространство суть не что иное, как границы его же тела; вне этих границ нет мира, с ко­торым он имел бы нечто общее. Человек живописи всегда окружен пространством, а тем самым и поставлен в мир, дающий место и другим, мир, в который созерцатель картины может вжиться и тем самым некоторым образом приблизиться к изображаемому челове­ку. Человек же пластики и его созерцатель никогда не могут быть овеяны одним и тем же воздухом, ибо нет того пространства, в кото­ром моя фантазия могла бы стать рядом с произведением пластики. Оттого так противна всякая пластика, кокетничающая с созерцате­лем; в гораздо большей степени, чем аналогичная ей живопись, раз­рушает она таким кокетством свою основную художественную