Книга рассчитана на широкий круг читателей

Георг Зиммель

Избранные работы

INCLUDEPICTURE "\\\\localhost\\Users\\kirill\\Documents\\DOCUME~1\\Kirill\\LOCALS~1\\Temp\\FineReader10\\media\\image2.png" \* MERGEFORMATINET

Георг Зиммель

ИЗБРАННЫЕ РАБОТЫ

Перевод с немецкого

Киев Ника-Центр 2006

ББК 71.0 3-62

Философ и социолог Георг Зиммель родился 1 марта 1858 г. в Берлине. Закончил философский факультет Берлинского универси­тета. В 1881 г. получил докторскую степень по философии за дис­сертацию о Канте. Название диссертации: «Сущность материи со­гласно физической монадологии Канта». В 1885 г. становится при­ват-доцентом, а в 1901г. - внештатным профессором Берлинского университета. Читал курсы логики, истории философии, метафизи­ки, этики, философии религии, философии искусства, социальной психологии, социологии, а также спецкурсы по Канту, Шопенгауэ­ру, Дарвину. Несмотря на успешную преподавательскую и научную деятельность, европейскую известность, лишь в 1914 г. он был при­глашен в Страсбург на должность ординарного профессора. При жизни издал 25 книг и 180 статей. Умер 26 сентября 1918 г.

За Георгом Зиммелем закрепилась репутация философа, кото­рый не дотянул до того, чтобы стать классиком. Его влияние на со­временную философию, социологию, а также на гуманитарные нау­ки, скажем, литературоведение, глубоко и обширно, однако в значи­тельной степени, как заметил Юрген Хабермас, анонимно. Среди выдающихся философов, на которых оказал влияние Зиммель, можно назвать Блоха, Бубера, Лукача, Хайдеггера, Сартра и др., а если вспомнить и социологов, то список получится очень длинным¹. Идеи Зиммеля восприняты многими, но именно как отдельные идеи, и, будучи воспринятыми, они поменяли свою понятийную оболочку. Зиммель не создал системы понятий, которая позволила бы закре­пить его подход, дать толчок для формирования направления, шко­лы. Общим местом стало указание на эссеизм и фрагментарность зиммелевского стиля. Не будет большим парадоксом утверждать, что у Зиммеля стиль вместо метода, или по крайней мере стиль компенсирует недостаточную четкость метода. Наконец, главная по­

нятийная матрица Зиммеля «жизнь - форма», в которой сведены воедино его главные метафизические и социологические интуиции — понимание действительности как процесса дифференциации жизни, отлагающейся в формах культуры, которые затем начинают ее стеснять и отбрасываются, заменяясь новыми формами, - понятий­ная матрица, бывшая эвристическим стимулом в истолковании всех тем и проблем культурной действительности, позволившая ему, по выражению того же Хабермаса, стать «диагностом времени», никем не была принята в ее зиммелевском варианте. Иными словами, фи­лософия жизни Зиммеля оказалась востребованной по частям, в своих конкретных наработках, но не как таковая в ее целом, не в ее основной концепции.

Если оставить в стороне биографические обстоятельства, то главная причина здесь, на мой взгляд, - в способе выражения. Име­ется в виду не только стиль изложения и даже не способ представ­ления теории. Проблема шире. Философию позднего Зиммеля, сам способ его мировосприятия принято характеризовать таким терми­нами, как «эссеизм», «фрагментарность», «эстетизм», «субъекти­визм», «аристократизм» и «романтизм»². Я бы хотел несколько сме­стить акцент. Дело в философском языке, точнее, в некоторой его неадекватности и вынужденной компенсации эстетическими сред­ствами.

Зиммель - философ переходной эпохи как в жизни европей­ской культуры в целом, так и уже - в философии. Вторая половина XIX - начало XX в. - это эпоха утраты ценностного центра в куль- туре, усиления культурной дифференциации, даже наслаждения центробежными процессами в культуре, потери единого стиля в ис­кусстве, переноса ценностного акцента с общезначимого на индиви­дуальное. Нельзя не согласиться с указанием Д.Фризби на то, что фрагментарный характер теории Зиммеля соответствовал разо­рванному, фрагментарному характеру самой анализируемой эпохи «модерна»³. Те же процессы происходят и в философии. Если в первой трети XIX в. философия имела единый центр - фигура Ге­геля, осуществившего спекулятивными средствами грандиозный философско-теологический синтез, служила олицетворением фило­софии как таковой, - то начиная с 40-х гг. вырастает множество

лил Хабермас, «Зиммель нам сегодня странным образом одновре­менно далек и близок»*.

Из приведенных выше рассуждений следует, что за указанным конфликтом стоит оппозиция индивида и социума. И если иметь в виду эту подмену, то зиммелевские тексты сохраняют и сегодня свою философскую остроту и актуальность.

Несомненная заслуга Зиммеля в том, что, оставаясь философом эпохи, склонной к умозрительности, он в то же время был одним из первых (если не первым), кто обратил внимание философии на жи­вую практику социальной и культурной жизни. Противоположность индивида и социума никогда не превращается у него в мертвую оп­позицию (разве что в эстетизированном варианте как трагедия ку­льтуры). Понятие жизни, спекулятивное по форме, при этом анти- субстанциалистское по существу, так как Зиммель всегда берет ин­дивида в его взаимодействиях с социумом. Взаимодействие - это, пожалуй, основная категория зиммелевского мышления. Собствен­но, понятие жизни у него и означает социальное и культурное взаи­модействие. Можно говорить о том, что философия жизни Зиммеля как раз была попыткой - еще раз повторюсь, удавшейся в деталях, в разработке конкретных тем, но не в целом, не в выработке фило­софского языка, который бы определял парадигму нового философ­ского мышления, - преодоления субстанциализма и субъект-объек­тного дуализма, свойственных классической философии, попыткой мыслить о действительности, опираясь не на что-то, стоящее вне ее, над нею, а на само ее течение, или, если употреблять его собствен­ное излюбленное слово, на поток жизни.

В силу рассмотрения всех проявлений действительности под углом взаимодействия субъективное у Зиммеля никогда не бывает только субъективным, а объективное - только объективным. В этом смысле его утверждения об объективности душевной и духовной жизни индивида, которые исходят из целостности сознательной

жизни последнего, предвосхищают не только экзистенциализм, но и гуманистически и экзистенциально ориентированную психологию: «Наши волевые представления - не только непосредственно прак­тические, но и чисто идеальные, возникающие как простые жела­ния, - имеют свою субстанцию в нашем реальном бытии. Даже са­мые мимолетные, вспыхивающие вожделения так же мало, как на­ши познавательные представления, являются свободно носящими­ся, беспочвенными образованиями; необходимость их возникнове­ния - не просто психологическое сцепление, но наше бытие, реаль­ная динамика нашего подготовляющегося действия и хватания об­разует их содержание».

Чрезвычайно плодотворным такой подход оказался для пони­мания искусства. Если в классической эстетике произведение ис­кусства рассматривалось исходя из абстракций, т.е. как порождение уже абстрагированных рассудочно человеческих способностей, и главным образом с гносеологической точки зрения, то Зиммель, подходя к произведению искусства процессуально, видит в нем дея­тельность, специфическую жизненную активность целостного ин­дивида. Пожалуй, именно Зиммелю принадлежит заслуга преодоле­ния гносеологизма в эстетике, и можно утверждать, что не без его влияния возникла самая глубокая эстетическая теория современно­сти - эстетика словесного творчества М.М.Бахтина (см. Приложе­ние).

Уже устоялась мысль о том, что зиммелевское понимание куль­туры как процесса непрерывного порождения жизнью культурных и социальных форм явилось обобщением Марксовой идеи социаль­ной дифференциации. С этим нельзя не согласиться, но, мне кажет­ся, наряду с этой мыслью следует иметь в виду и другую. О чем бы конкретно ни шла речь у Зиммеля в свете противостояния жизни и порожденных ею форм, говоря о жизни, он, как правило, мыслит ее в ее индивидуальных проявлениях, не растворяет индивида - не­смотря на тенденцию, подсказываемую избранной терминологией, - в потоке жизни или в социальных целостностях. Зиммель как соци­альный философ не перестает быть философом индивидуальности. Взаимодействие как основная категория мышления Зиммеля - и социальное взаимодействие, в частности, - не отменяет того, что индивид мыслится им именно как индивид - в границах его индиви­дуального существования. (Граница - одно из характерных зимме- левских понятий.) Это тонкое чувство границы вообще одновремен­но с пониманием ее как взаимодействия и позволило Зиммелю дать глубокое истолкование смерти как фактора, придающего форму че­

ловеческой жизни, причем формирующего ее не только извне, но и изнутри, в чем он, безусловно, является прямым предшественником экзистенциализма.

Однако при этом нельзя не отметить, что, перебрасывая мостик от индивида к социуму и, шире, к миру в целом, с одной стороны, понятие жизни в силу своей общности и нечеткости содержания препятствует дальнейшему анализу явлений, с другой. Недостаток большинства аналитических экскурсов Зиммеля заключается в том, что он всегда ограничивается в рассмотрении факта (будь то жизнь и творчество Гете, Микеланджело, Ван Гога или феномен религии⁵) подведением его под общие понятия своей философской концепции, говорит о специфическом для данного факта соотношении жизни и формы, но, как правило, пренебрегает феноменологией самого фак­та, не переходит от родовых к разработке видовых, более частных понятий, не строит теории предмета, а ограничивается более-менее художественным описанием. Спекулятивность и одновременно ху­дожественность философского языка Зиммеля при направленности его взгляда на конкретные явления живой действительности дела­ют его одновременно современным и несовременным, придают его текстам непреходящую ценность и в то же время делают их арха­ичными, заставляют смотреть на них с некоторой снисходительно­стью.

Проклятие специализации, постигшее науку, не обошло сторо­ной и философии. Современная философия - здесь снова приходит­ся повториться - это скорее философии, каждая из которых зани­мается своим предметом, использует свой метод и зачастую не ин­тересуется тем, что происходит в смежных областях. Общество, ин­дивид в его заброшенности в бытие, познающий субъект как он про­является в науке, язык, тексты и пр. - все это отдельные, хотя и смежные предметы философского анализа, которые соприкасаются на границах (зиммелевское словцо тут весьма кстати) своих облас­тей, но никогда не оказываются на единой территории, в едином од­нородном, анализируемом с одних позиций пространстве. Вожде­ленный для позитивистов XIX в. синтез научного знания - нынче удел университетских учебников, где единый переплет - последний постмодернистский общий метод философии - пытается скрыть эк­лектизм содержания. В этом смысле философия Зиммеля уникаль­

на как попытка - в чем-то героическая - удержать в поле зрения всю действительность. Неудача была неизбежной, и статус несосто­явшегося классика - плата за дерзостность замысла. Не берусь су­дить, исчерпан ли эвристический потенциал философских идей Зиммеля для профессиональной философии и социологии, их ано­нимное и не анонимное влияние на современную мысль, но для лю­бителей философии зиммелевские тексты, безусловно, остаются живой литературой.

*##

К истолкованию принципа этики

Для Канта понятия закона и всеобщности связаны между собой самоочевидным, логически необходимым образом. На этом покоится его толкование нравственных явлений. Ведь закон должен именно для любого конкретного индивида обладать значимостью, именно его определять; следовательно, он не может, в свою очередь, опре­деляться им, но необходимо противостоит ему именно как нечто не­индивидуальное, общезначимое. Внутреннюю структуру этого типа мышления можно представить следующим образом.

В основе его лежит индивидуальный характер всякой душевной действительности, являющейся конкретной носительницей практи­ческой ценности. Подобно тому как любой кусок материи по своему бытию абсолютно единственен (ибо пространство, которое он запол­няет своим бытием, существует как это лишь один раз и лишь форма его может быть всеобщей, т.е. может разделяться с другими), точно так же и любое душевное бытие как таковое может существо­вать лишь однажды, хотя определения его и могут повторяться в других случаях душевного бытия: то обстоятельство, что целокуп- ность мира по самому понятию своему существует лишь однажды, неизбежно повторяется в каждой ее части. Этот (более или менее ясный) взгляд, что все действительное в этом смысле индивидуаль­но, побуждает к обратному утверждению: все индивидуальное то­лько действительно; т.е. недействительное, долженствующее, идеа­льное не может быть индивидуальным, следовательно, необходимо должно быть всеобщим. Это, может быть, и правильно, но упомяну­тое обращение, логически не необходимое, этого еще не доказывает. «Никогда не велят никому того, чего он сам по себе уже необходимо хочет». Хотя мотив этот у Канта непосредственно касается только стремления к счастью, на самом деле, однако, он обосновывает всю его этику. Данная действительность не только как формальный факт существования, но также как качественное содержание не мо­жет быть одновременно предметом «веления», потому что это пове­ло бы не только к бессмысленному удвоению мира (наподобие того,

которое Аристотель приписывает платоновскому учению об идеях), но также к бессмысленному отождествлению действительного и идеального, которое еще только должно стать действительным. Ес­ли все действительное индивидуально, то идеальное необходимо должно быть всеобщим, если все индивидуальное только действите­льно, то оно не может быть в одно и то же время сверхдействитель­ным, не может быть идеальным требованием закона.

Это отношение между законом и всеобщностью получает свое подтверждение еще с другой стороны: здесь, правда, оно реализу­ется сначала в теоретическом и для этического отношения лишь символическом смысле. Содержание общего понятия, обозначающе­го конкретную вещь, включает в себя лишь некоторые части, сторо­ны, определения вещи; очень многое другое, однако: всю индивиду­альную конфигурацию, все то в вещи, что либо относится к другим понятиям, либо вообще невыразимо в понятии, понятие совершенно опускает из своего содержания. И все же - что именно и замечате­льно - понятие обладает значимостью для всей вещи, в ее целостно­сти, для ее единства, включая все не затронутые понятием опреде­ления. Мыслить это можно только таким образом, что понятие есть как бы скелет, идеальная схема, к которой прирастают все эти ин­дивидуальные части или определения, внутренняя форма, которая сцепляет и держит в себе все лежащие в объеме вещи элементы. Понятие не есть только логический минимум вещи, содержащий в себе те признаки, которыми во всяком случае должна отличаться вещь, чтобы упрочить за собой какое-нибудь определенное значе­ние; но оно обладает также тем функциональным смыслом, в силу которого налагает определенную форму на все остальные элементы или, вернее, на всю совокупность реальных элементов вещи - фор­му, через которую могут циркулировать весьма разнообразные час­ти действительности. Целокупности (индивидуальные вещи, стоя­щие под одним и тем же понятием) могут поэтому выглядеть весьма различно, но они все в равной мере подчинены одной и той же необ­ходимости, предписывающей им какие-нибудь определенные связь и порядок, ограничение и развитие. Итак, каждый конкретный эле­мент в отдельности может определяться и приводиться в движение динамически или каким-нибудь внешним образом - тем, что они об­разуют вещь, относящуюся к какому-нибудь определенному поня­тию, на них этим именно понятием наложен закон, выражающий общую форму любого множества вещей, образующих в силу на­званной индивидуальности своих составных частей различные це­локупности. С точки же зрения содержания только те части или

определения вещи, которые составляют ее логический минимум, т.е. образуют признаки ее общего понятия, обладают непосредствен­ным, реальным (бытийным) отношением к понятию; ко всем осталь­ным понятие это стоит не в конститутивном, но только в норматив­ном отношении; относительно них, и поэтому также относительно целокупности элементов, вещь существует не так, как понятие, но элементы эти должны лишь подчиняться идеальной форме, им вы­ражаемой (или одной из многих форм, под которые как под понятия может быть подведена вещь), если они вообще должны составлять «вещь».

Итак, понятие обладает всеобщностью, поскольку оно есть фор­мирующий или образующий вещь закон, проходящий сквозь все от­дельные свои, в остальном произвольно рознящиеся между собой, осуществления. Возможно, что чувство совершенно неопределенной и общей связи между понятиями всеобщности и закона служит фундаментом для известных этических схем, долженствующих по­средством отношения между индивидуальными и всеобщими фак­торами разрешить трудную проблему: откуда вообще получается долженствование? Если на долженствование не смотреть как на первичную, координированную с бытием категорию, если, напротив, в бытии видеть последний и единственный корень также и всех идеальных образований, то тогда, пожалуй, можно превратить дол­женствование как таковое со стороны его формы в следствие или, вернее, в выражение известных бытийных отношений эмпириче­ского или метафизического рода. Так, например, над темной и недо­статочной сферой эмпирических единичностей высится царство идей, содержащих в себе и излучающих из себя подлинное бытие; и это реальное отношение непосредственно означало долженствова­ние, имело значение требования, обращенного к индивидуальной жизни, - требования выразить в себе всеобщую идею. Или: сущест­вует божественная сила, которая как объемлющая целый мир все­общность возвышается над всем единичным, будь то как ens perfec- tissimum⁶ или как substantia, как начало творения или как coinci- dentia oppositorum⁷. Поскольку она - место и источник всех ценно­стей, тогда как человек обладает способностью приближаться к ней или отпадать от нее, то из этого основного метафизического отноше­ния не только вытекают определенные веления, или заповеди, но

им, так сказать, формально утверждается, что по отношению к бе­зусловно всеобщему началу индивид вообще находится в положе­нии долженствования. Или: индивид окружен обществом, в единст­ве которого парализовано все индивидуальное, тогда как, с другой стороны, жизнь этого общества проникает собою насквозь всякого индивида, оставляя ему лишь самостоятельность обладающего от­дельным движением органического члена по отношению к единому телесному целому. Этим не только устанавливается тот или иной отдельный вид долга, но долженствование вообще есть лишь имя для практического аспекта, которым обладает для индивида это от­ношение. Итак, повсюду, где какое-нибудь конкретное единство яв­ляется всеобщим по отношению к конкретному индивиду, где этот последний превышается, охватывается, питается первым, не утра­чивая, однако, при этом своего специфического характера, способ­ности к самопроизвольному и относительно целостному бытию, - во всех этих случаях долженствование выражает напряжение, суще­ствующее между обоими этими реальными факторами. Этим опре­деляется не содержание долженствования, т.е. что именно должно быть, а лишь общая характеристика и положение существа, перед которым стоит двойное условие: быть индивидом и в то же время быть подчиненным всеобщему началу. Такому индивидуальному бытию имманентно существование для него закона (все равно како­го содержания).

Все это, по-видимому, указывает на существование внутренней связи между всеобщностью как таковой и законом долженствова­ния - связи, которую Кант усилил до логической необходимости, до утверждения, что индивидуальному (как только действительному) нет места в идеальном требовании и что это последнее поэтому мо­жет иметь лишь форму всеобщего закона. Но вся эта связь понятий тотчас же становится спорной, если только уяснить себе, что проти­воположность действительного и долженствующего, как бы радика­льна она ни была, все же, подобно всякой противоположности, охва­тывает лишь некоторые стороны всего действительного и всего идеального человека; целокупностъ одного и целокупность другого вполне могут содержать общие элементы. В противном случае при­шлось бы заключить: действительный человек дышит - следовате­льно, его противоположность, идеальный человек, не может ды­шать. Итак, не общий факт этой противоположности, но каждый раз особое исследование должно решать, какое определение дейст­вительного человека отменяется идеальным требованием и какое остается неизменным. Таким образом, сначала, по крайней мере, не

исключалась бы возможность того, что индивидуальность относится именно к тем определениям человека, которые могли бы быть общи­ми как для его действительности, так и для его идеальности, не­смотря на всю их принципиальную противоположность. Для Канта возможность эта отпадает, потому что закон требует всеобщности не только в силу противоположности своей к индивидуальности действительного, но как свое логическое качество. Из понятия за­кона вытекает, что всякий закон как таковой должен обладать бе­зусловно всеобщей значимостью, что он никогда не может относить­ся только к одному субъекту или только к одной ситуации, привя­занной к какому-нибудь одному определенному, другие места иск­лючающему месту качественного генерического временно-про­странственного космоса. Индивидуальность не только как простое различие, но вообще как в себе существующее, вокруг себя самого вращающееся бытие здесь так же исключена, как и в носителе зна­ния. Из понятия закона уже потому следует его всеобщность, что все этические веления и запреты должны вытекать из отдельных содержаний, самостоятельно существующих в своей отрешенной логичности.

И все-таки, как мне кажется, этой всеобщностью закона, этим принципиальным отрицанием его исключительной значимости то­лько для одного индивида и через него - именно всеобщность зако­на недостаточно обеспечивается. Ибо, как ни парадоксально это зву­чит, всеобщность также есть нечто единичное (Singularis), посколь­ку ей еще противостоит индивидуальность. Если вообще существу­ет возможность индивидуального закона, то признание значимости единственно за всеобщим не только не объемлет всех случаев, но означает крайнюю одностороннюю ограниченность. Но понятие за­кона должно преодолеть эту релятивистическую противополож­ность, оно должно быть абсолютно всеобщим, дабы быть в состоянии обитать на обоих полюсах. Его прикованность к антииндивидуали­стической всеобщности показывает, что оно еще не достигло полной идеальности, полной отрешенности от всякой стоящей еще в проти­воположностях единичности.

Правда, можно было бы следующим образом попытаться вос­становить адекватность всеобщего закона индивидуальному поступ­ку: исходя из индивидуальной жизненной целостности поступка по­дыскать для всей массы его частичных содержаний, для всех его определений каждый раз соответствующий всеобщий закон; из со­вместного действия или взаимного уничтожения всех этих законов в результате получалось бы окончательное нормирование. Именно

формула категорического императива делает, по-видимому, вполне мыслимым такой полный охват индивидуального поступка, не опус­кающий ни одного его элемента. Мы имели бы тогда совершенную аналогию теоретической науке, для которой фактическое состояние какого-нибудь объекта всегда есть равнодействующая действий всех законов, обладающих значимостью для каждого из его отдель­ных определений. Против такого понимания, однако, было выстав­лено возражение, что всестороннего, полного определения даже простейшего реального объекта этим путем достичь невозможно, ибо каждый такой объект содержит столь необозримое множество свойств и отношений, что никакой доступный нам ряд понятий и, следовательно, законов не в состоянии исчерпать его, так что нам пришлось бы удовольствоваться односторонними, частичными определениями вещей, опускающими бесчисленное множество от­ношений. Прежде всего уже это возражение вполне применимо так­же и к попытке сложить нравственное требование, обращенное к какому-нибудь моменту жизни, из всеобщих законов, обладающих значимостью для каждого фактора этого момента в отдельности. Ибо даже в относительно простой жизненной ситуации факторов этих такое неисчислимое множество, что нет никакой возможности расположить их в ряд и подвести каждый из них под соответствую­щую всеобщую норму. Но, кроме того, и это гносеологическое сооб­ражение останавливается, как мне кажется, на полпути. Конечно, количество определений какой-нибудь реальности фактически до того велико, что всякая попытка закрепить без остатка в понятиях закона всю ее целокупность является тщетной; но все же принци­пиально количеству этих факторов целостной реальности могло бы соответствовать точно такое же количество понятий и законов. На самом же деле между действительностью и нашими понятиями су­ществует видовое принципиальное различие, вследствие которого понятия никогда не могут догнать действительности. Определения реальной вещи обладают непрерывностью, текучей постепенностью взаимных переходов, потому наши точно очерченные понятия и их дальнейшее выражение (т.е. естественные законы) бессильны их схватить. Искусственный метод, стремящийся все же перебросить мост между обеими сферами, означает поэтому не только количест­венное упущение, но принципиальное изменение по виду и по фор­ме. Чтобы овладеть в понятиях действительностью, мы должны (на основании неисследованного здесь права) уничтожить текучесть и непрерывные переходы в вещах и между ними, сгустить их в резко отграниченные множественности, должны непрерывное сделать

прерывным, повсюду запрудить бесконечный поток, текущий от ближайшего к дальнейшему.

Очевидно, что эта транспозиция реального особенно разрывает факторы его тогда, когда речь идет о логизировании и закономер­ном познании жизни. Ибо в силу того, что жизненная реальность представляется как один субъект, устойчиво пребывающий среди происходящих с ним изменений, изменения эти получают особую, совершенную непрерывность, так что определения единого в этом смысле существа являют такое обилие и близость взаимоотноше­ний, которые, по-видимому, не встречаются в простых механизмах. Поэтому выхватывание и закрепление отдельных определений ока­зывается в высшей степени неадекватным форме реального органи­ческого бытия и бывания. Эта неадекватность может не смущать ес­тествознание, быть может, потому, что его намерения и априорно­сти направляются на самодовлеющее царство понятий и законов, удовлетворяющееся лишь символическим отношением к реально­сти. Но ввиду того, что этика стоит гораздо ближе к жизни в ее не­посредственности, приведенная теоретическая аналогия обнаружи­вает также, как сущностная форма «всеобщего закона», постулиру­ющего отдельное оторванное содержание, чужда сущностной форме жизни, которая ведь должна подчинить ему свою действительность; как мало даже самое обильное нагромождение таких законов может приблизиться к жизни во всей ее подвижности и многообразии - и это не из-за количественной недостаточности, но вследствие прин­ципиального различия в форме обеих сфер.

Рассмотренная здесь точка зрения запутывается в узел рацио­нализма вообще. Рационалистические предрассудки, примыкающие к закону противоречия, имеют следующую форму: предикаты воз­можных субъектов отрываются от них и выставляются как самосто­ятельные логические содержания. Между каждой парой этих пре­дикатов констатируется противоречие, взаимное исключение друг друга - откуда и выводится затем, что субъект, причастный одному, не может обладать другим или, по закону исключенного третьего, необходимо должен обладать одним из двух. Но, как известно, вы­вод этот допустим лишь там, где речь идет о совершенно бесплод­ной противоположности чистого Р и non-Р. В случае, если обе сто­роны имеют положительный смысл, совершенно невозможно на основании их логического отношения решить, согласуются ли они в одном субъекте или взаимно исключаются, - выяснить это можно лишь из конкретного знания субъекта. Конечно, смертный и бес­смертный суть противоположности; но исключение одного не утвер­

ждает еще значимости другого, если, например, речь идет о камне, который не есть ни то, ни другое. Конечно, жизнь и смерть суть противоположности; но мы затруднились бы выбрать между ними, если бы нам предстояло определить то состояние косности и непо­движности, в котором пребывают некоторые низшие организмы, не обнаруживающие уже абсолютно никаких симптомов жизни, но мо­гущие быть снова возвращенными к жизни. Конечно, голубой и об­лачный суть исключающие друг друга противоположности - когда речь идет о небе, но не о потолке, покрытом голубыми облаками ды­ма. Но спрашивая о значении оторванного от своего носителя по­ступка и в зависимости от полученного ответа оценивая отношение поступка к его носителю как правильное или неправильное, катего­рический императив совершает аналогичную ошибку. Поступок (ложь или искренность, благодеяние или жестокосердие и т.д.) он отделяет от его субъекта, обращается с ним как с логическим само­довлеющим содержанием, ставя вопрос о его безусловной допусти­мости или недопустимости; эта последняя определяется им в зави­симости от того, что представляет собою поступок сам по себе (an und fur sich), а не соответственно тому, что означает он на субъекте, на котором обнаруживается (an dem sie haftet). Намеченная нами, противоположная Кантовой точка зрения отнюдь не должна порож­дать иную оценку, отличающиеся по содержанию своему нормы; антагонизм касается прежде всего или принципиально только осно­воположения, узаконивающего отдельные нормы.

Безразличие закона по отношению к индивиду, для которого он обладает значимостью, происходит у Канта оттого, что для него во­обще прототипом понятия закона служит естественнонаучный и правовой закон. В обеих этих областях «закон» обладает безуслов­ной значимостью, индивидуальное образование, на которое он на­правляется, не может здесь не подчиняться ему, стать независимым от всеобщего источником определений. В естествознании- потому что закон означает здесь лишь формулирование фактического хода (все равно, где и как часто реализованного) отдельных единичных событий; в праве - потому что оно исходя из себя самого и ради со­циального порядка повелевает, как должно протекать отдельное действие. Категорический императив имеет, с одной стороны, логи­ческую структуру естественного закона механического происхож­дения (на что Кант сам указывает), а с другой - структуру правовой нормы. Поэтому для него, по-видимому, не существует круга, грозя­щего всякому априорно-всеобщему моральному закону: закон дол­жен предписывать мне поведение потому, что он обладает или мо­

жет обладать всеобщей значимостью, - но как могу я утверждать его всеобщую значимость, не зная заранее, что он также и для меня обладает значимостью, что он подходит и ко мне?

В этом, как мы знаем, состоит известная трудность силлогизма с общей большей посылкой. Как из того, что все люди смертны и что Кай - человек, могу я заключать, что Кай умрет, ведь большая по­сылка обладает значимостью лишь в том случае, если я уже с само­го начала уверен в смертности также и Кая? В природе закон имма­нентен единичному факту, в ней нет противопоставленности обоих, благодаря чему мог бы возникнуть вопрос о том, подходит закон или нет. Правовой закон в свою очередь повелевает индивиду внешним образом, выставляя лишь объективно частичное требование и оста­ваясь принципиально безразличным к целостности субъектов, так что вопрос о том, подходит ли закон к индивиду, здесь вообще не поднимается, чем, конечно, не исключается неограниченная воз­можность того, что закон к нему не подходит. Но здесь уже, по-ви­димому, обнаруживается недостаточность, присущая «всеобщему закону» со стороны обоих его источников. Ибо этический закон не обладает ни принципиальной адекватностью частному случаю, по­добно естественному закону, ни абсолютной противопоставленно­стью субъекту, подобно закону человеческому, но так как противо­поставленность означает здесь вместе с тем самую теснейшую внутреннюю связанность, то теперь и возникает проблема соответ­ствия. Если закон не подходит, он также не обладает значимостью. Поэтому «всеобщности» его и присущ указанный выше круг.

Мне кажется, однако, что требование всеобщности в рациона­листической этике обнаруживает еще более глубокое обоснование. Подобно тому, как в теоретической области всеобщность познания означает лишь, что оно объективно истинно, точно так же и мора­льная всеобщность значимости и признания сводится к предметно­му значению и конфигурации жизненных содержаний. Под «объек­тивным» я понимаю здесь, конечно, не соотнесенность с каким-ни­будь внешним объектом, а лишь то, что факторы этического поведе­ния - импульсы и максимы, внутренние побуждения и чувствуемые следствия - фигурируют в качестве объективных, выражающих не­кое предметное содержание, элементов, из которых затем уже чис­то логически следует обязательная для субъекта норма. Значение и отношение практических содержаний в своей идеальной отрешен­ности от индивида, в котором они реализованы, излучают нравст­венную необходимость определенных способов поведения. Посколь­ку это с логической необходимостью относится ко всякому, к кому

приложимы условия значимости, то представляется, по-видимому, оправданным вывод: если общезначимость закона непосредственно ощущается, представляется логически возможной или фактически существующей, то это признак того, что закон почерпал эту необхо­димость из объектных содержаний практического мира. Если на первый взгляд прикованность практического закона к возможной или действительной всеобщности представляется насилованием од­ного многими, нивелированием своеобразного типическим, то мне кажется, что в глубочайшем своем основании здесь нет никакой со­циальной или - как говорил о Канте Шлейермахер - политической мотивации; я вижу здесь лишь возведение условий и содержаний практической жизни в идеальную, выражаемую в абстрактных по­нятиях, самостоятельную сферу в совершенной отрешенности от их индивидуальных носителей, и логика морали развивает затем из них те формы (Formung), в которых содержания эти должны проте­кать.

Здесь, где нормирование посредством всеобщности обнаружи­вает свое подлинное значение: как ratio cognoscendi⁸ или как сим­вол предметных отношений и санкций содержаний нашего поведе­ния, - здесь кроется пункт, в котором наша морально-философская тенденция принципиально расходится с Кантовой. Закон всеобщ, потому что он следует из предметных содержаний практической ситуации; но для этого предметные содержания эти должны быть перенесены из формы переживания в форму самостоятельных по­нятий, благодаря которой они только и становятся возможными факторами логической дедукции. Намеченное различие не ограни­чивается областью этики, но проникает вообще принципы жизнесо- зерцания. Так, например, всякая психология, так или иначе приво­дящая к механизму представлений, выхватывает из безостановоч­ного, непрерывного «процесса представления» логически формули­руемые содержания, кристаллизует их в своего рода самостоятель­ные сущности, в «представления», а затем уже из движений, столк­новения, подъема и падения, соединений и разделений этих элемен­тов, действующих как бы из себя, наделенных собственной самосто­ятельной силой, она пытается заново сложить, воссоздать живой поток психического процесса. Для иного - противоположного - по­нимания душевная жизнь есть непрерывный процесс, не допускаю­щий резкого логического разделения на отграниченные, уединенные

друг от друга «представления», ^- все равно, как если бы из точек пытаться составить непрерывную линию или живой организм - из частей, на которые его разрезали.

Но и эти сравнения недостаточно еще выражают ту пропасть, которая разделяет оба эти понимания. Ибо механистическое пони­мание имеет дело с им самим созданными образованиями, не суще­ствующими вообще в подвижной психической реальности, с точно очерченными, идеально устойчивыми понятиями, именуемыми им отдельными представлениями. Это оказывается возможным только благодаря тому, что душевный процесс подводится под совершенно не присущую ему категорию отделяемых и делимых согласно логи­ческим различиям содержаний. Даже говоря о непрерывном, стира­ющем всяческие границы переходе одних представлений в другие, механистическое понимание не достигает действительной адекват­ности описанному процессу. Ибо и в этом случае предполагается не­кое предварительное самостоятельное существование отдельных представлений, которое лишь впоследствии как бы смягчается тем, что представления вбираются в подвижность души и переносятся затем в проникающую их и тем только объединяющую динамику душевного потока. По-прежнему не получается постепенного нарас­тания индивидуального мира представлений из того единого твор­ческого начала, из той еще таинственной для науки, но совершенно ясно чувствуемой творческой инстанции, что именуется нами сло­вом «я». Заменяя текучесть и непрерывность душевного потока иг­рою «представлений», мы стараемся составить существование из того, что на самом деле есть лишь абстрагируемый от него продукт, приблизительно так, как если бы, объясняя чередование отражен­ных в зеркале образов, мы причину появившихся позднее отраже­ний усматривали в предшествовавших им отражениях, а не в реа­льном процессе, породившем каждое из этих отражений в отдель­ности. Всякое данное содержание сознания выводится, таким обра­зом, исключительно из предшествовавших содержаний, так ска­зать, из горизонтальной плоскости, в которой движутся представле­ния, а не из тех глубин, откуда на самом деле вытекает представле­ние как непрерывный жизненный процесс. Попытка объяснить жи­вой и динамичный поток представления из механизма отдельных очерченных своим логическим содержанием представлений есть по методу своему такое же изнасилование жизни логикой, какое пыта­ются произвести над нею, например, физика и химия, желая синте­зировать жизненные процессы из механики тех самых элементов, которые частными точками зрения этих наук предварительно выре­

заны из органической материи. Мы освободили ныне логику от тех искажений, которыми грозило ей постоянное вмешательство со сто­роны психологии. Но мы еще слишком мало обращаем внимания на аналогичные опасности, которые возникают для психологии от за­силья логики. Выведение душевной жизни из механики «представ­лений», т.е. из содержаний сознания, гипостазированных в царство относительно самостоятельных сущностей, наделенных собственны­ми силами и выражаемых логическим значением, представляется мне именно таким логическим засильем, вмешательством логиче­ской тенденции в принципиально чуждое ей царство психологиче­ской жизни.

Я оставляю в стороне вопрос, в какой мере картина душевной действительности, врисованная в чисто теоретическую плоскость, нуждается в подобном переоформлении. Но если сознавать, что она есть переоформление, то на ней тем самым обнаруживается то ме­тодическое дифференцирование, которое, на мой взгляд, приносит с собою этическая постановка вопроса. Из подлежащего нравственной оценке жизненного процесса можно выделить отдельные словесно обозначаемые элементы, образующие материал или предпосылки для обращенного к нашему поведению нравственного требования. Предположим, например, что перед нами кантовский случай безо­пасно присваиваемого денежного вклада, или ситуации, из которых вытекают заповеди Моисея, или сплетение социальных фактов со свойствами и притязаниями индивида, или отношения профессии, брака, религии, чреватые внутренними конфликтами между собою или с силами и желаниями, влекущими к идеалу личного развития. Требуемое этим материалом поведение всегда можно вычислить со­гласно категорическому императиву, или божественным заповедям, или Аристотелевой «середине», или высшему благу общественного развития. Но связывая свои содержания присущей ему своеобраз­ной логикой, царство этих отдельных долженствований изымается тем самым из формы переживания и даже противопоставляется ей. Но только таким путем и устанавливается «всеобщий» закон. Пока отдельные жизненные моменты, побуждения и решения вплетены в единство некоего непрерывного существования, лишь в отношении к центру и потоку этого существования они обладают значением, лишь как дыхание такой индивидуальной жизни они вообще суще­ствуют. Чтобы сделаться материалом для выходящего за пределы индивида закона, они должны быть сначала вырваны из этой моно­полизировавшей их для себя связи. Ибо только став самостоятель­ными по отношению к этому индивиду, не питаясь более соками его

тела, могут они войти в другие сочетания и дать нормирующую форму для любого числа других индивидов. Что какой-нибудь чело­век лжет или жертвует собою ради убеждения, что он жестокосерд или, наоборот, благотворительствует, что он ведет распущенный или аскетический образ жизни, — все это в действительности каж­дый раз абсолютно вплетено в непрерывный поток его жизни; даже термин «вплетено» здесь не совсем подходит, ибо он как будто предполагает некоторое самостоятельное существование и проис­хождение этого точно очерченного понятием действия, которое, бу­дучи таким образом наделено своей собственной характеристикой, затем уже словно задним числом или как бы само собою включается в жизненный поток. На самом же деле, наоборот, поток этот абсо­лютно целен и непрерывен, и мы, лишь подойдя к нему с заранее предвзятым понятием, выкраиваем из него тот или иной кусок, ко­торый составляет, однако, столь же неотъемлемую его принадлеж­ность, как и всякая другая его часть, протекающая между двумя любыми моментами времени. Как бы ни были относительно резки границы между отдельными поступками, на которые внешне разде­ляется наше поведение, внутренне жизнь все же не составляется из лжи, затем - мужественного решения, затем - распущенности, за­тем - благотворения и т.д., но образует непрерывную текучесть, в которой каждое мгновение представляет собою беспрестанно офор­мляющееся, преобразовывающееся целое, где ни одна часть не мо­жет быть резко отграничена от другой и где каждая часть обнару­живает свой смысл лишь внутри и с точки зрения всего целого. Ес­ли в это мгновение совершается такой-то поступок - это означает, что жизнь в своем непрерывном течении приняла сейчас именно эту форму; поступок определяется не извне тем, что это - ложь или благотворение, но он есть теперешняя реальность этого жизненного потока. Так, форма беспрестанно меняющего свои очертания амебо- образного животного определяется не извне - то идеей круга, то эл­липса, то приблизительного четырехугольника, но лишь изнутри - жизненным процессом животного (в связи с обусловливающими его внешними обстоятельствами), хотя круг или эллипс и заключают в себе в качестве объективных форм законы или необходимости, со­вершенно безразличные к тому витальному процессу, который по­рождает их как формы этого существа. Если относительно лжи или благотворения существует всеобщая норма, то в непрерывном и едином ряду жизненного процесса она не найдет тотчас же, сразу опорного пункта, но для этого нужно, чтобы содержания этого про­цесса были предварительно выделены из него ему самому чуждым

образом и извне, хотя бы и в идеальном смысле извне, подведены под заранее уже существующие понятия. Если долженствование присуще таким общим понятиям, как ложь, благотворение и т.п., то оно, следовательно, совсем не может схватить поступка со стороны его внутреннего источника, но берет его лишь после того, как теку­щая непрерывно из этого источника жизнь приведена уже в форму прерывности или даже, собственно, не самая жизнь, а ее отдельные содержания, выражаемые и изолируемые с помощью извне при­ставленной системы понятий. Ложь или благотворение как жизнен­ное проявление своих субъектов обладают единственностью всего действительного и с этой точки зрения никоим образом не являются изображением общей лжи или общего благотворения, о которых го­ворит всеобщий закон; наоборот, чтобы быть ему подчиненными, они должны быть предварительно изъяты из своей органической связи и включены в абстрактную схему, которая оперирует с ними как с уединенными и лишенными своей жизненной динамики со­держаниями, как с суммой идеально и заранее прочно определен­ных признаков. Всеобщность закона обусловлена тем, что целост­ность живого индивида предварительно упразднена, так как пред­метом долженствования она делает поступок, поскольку он опреде­ляется отдельным понятием, а не вздымается в непрерывном пото­ке жизни. Кантовский императив движется принципиально в том же направлении, так как он высказывает лишь наиболее общую формальную абстракцию от всех возможных отдельных общих за­конов. Чтобы стать регулятивом поведения, он должен тотчас же претвориться в материальную и, следовательно, единичную, сингу­лярную норму, которая, как это явно следует из него самого, может каждый раз обладать лишь эмпирической значимостью, т.е. уже в ближайшем же случае может оказаться совсем неприменимой. И лишь на возможную сумму таких относительных всеобщностей раз­лагается категорический императив, как только он хочет стать практическим. Правда, его формула, по-видимому, достаточно ши­рока для того, чтобы определять нравственность действий по «воз­можности их обобщения» и тогда, когда действия наши будут поня­ты так, как они действительно существуют в жизни: в их невыде- лимой сплетенности с целым, подобно волне непрерывного потока, как раз в этот момент остановившей на себе наше внимание.

Фактически, однако, понятые так действия никоим образом не могут быть обобщены, ибо это означало бы не что иное, как мыслить всю жизнь данного индивида в качестве всеобщего закона. Вопрос гласил бы тогда: можешь ли ты желать, чтобы все люди с их первой

до их последней минуты вели себя так же, как ты? Ибо, как это сле­дует не уставая повторять, свой внутренний, действительно под­линный смысл каждый отдельный поступок обнаруживает лишь в целостности жизненной связи. Но и независимо от немыслимости или бессмыслицы этого вывода всегда (даже следуя тем самым кри­териям, по которым категорический императив определяет желате­льность какого-нибудь действия) может оказаться ценным, чтобы существовал только один человек этого определенного рода, а не чтобы существовало хотя бы только несколько таких же, как он.

Но отсюда еще отнюдь не следует нравственная отрицатель­ность этого человека. Итак, последний вывод, к которому приводит категорический императив, если только не разрубать по произволу окружающих отдельный поступок связей, гласил бы: можешь ли ты желать, чтобы ты вообще существовал или чтобы мир, в котором ты существуешь (ибо в том виде, в каком мир существует, он есть не­обходимое условие всей твоей жизни и тем самым также отдельного твоего действия), существовал бесконечное число раз? Таким обра­зом, Кантова формула, последовательно раскрытая до своего по­следнего значения, приводит к идее вечного круговорота. Очевидно, что тем самым на вопрос об обобщении уже не может быть дан то­лько логический ответ, как того требует сама формула, но чтобы его разрешить, необходимы решения волевого и эмоционального рода. Чтобы избежать всего этого, чтобы, отвечая на вопрос о правомер­ности (Legitimierungsfrage), мыслить отдельный поступок обобщен­ным, не остается опять-таки ничего иного, как изолировать его из целостной жизненной связи, перенести его в сферу внешней очер- ченности и ограниченности. Обобщение его полной реальности внут­ри нашего существования отменяет себя самого, отменяет, по край­ней мере, притязание на объективно-логическое разрешение вопро­са соответственно Кантовой формуле: именно обобщение и предпо­лагает искусственную индивидуализацию отдельного поступка. Формула эта разве только определяет каждый отдельный случай; целое она не может определить, ибо это целое (будучи жизнью, оно так же не слагается из отдельных случаев, как действительный ор­ганизм не может быть сложен из отдельных кусков) нельзя, не впа­дая в бессмыслицу, мыслить «всеобщим». Эта индивидуализация отдельного поступка прежде всего противоречит личной индивиду­альности, т.е. жизненным единству и целостности, проходящим сквозь все многообразие отдельных поступков или, точнее: живу­щим как это многообразие. И та, и другая относятся к двум взаимно

отменяющим родам индивидуальности, которые можно было бы на­звать индивидуальностью пассивной и активной.

Первая возникает тогда, когда из непрерывности бытия и ста­новления дух выкраивает отдельный кусок, изолирует его как эк­земпляр понятия, чем и придает ему единство и замкнутость вокруг некоего определенного центра, которых он сам по себе, внутри свое­го космического существования, лишен. Активная индивидуаль­ность дана там, где такое единство наличествует в самом объектив­ном существовании, где внутреннее ее существо само по себе изъя­то из непрерывной сплетенности с целым космического бытия. Что­бы реализовать такое понятие об индивидуальности, мы обыкновен­но преобразовываем временную форму жизненного потока в рядо- положную длительность и говорим тогда о характере, о «я», о суще­ственных чертах и т.д. Это еще более споспешествует фатальной тенденции отрывать отдельный актуальный поступок от жизненной целостности, противопоставлять его ей в качестве только более или менее с ней связанного. Тогда это сверхвременно-индивидуальное есть индивидуальность, отдельный же поступок не есть ее полно­мочный представитель, а есть нечто себе довлеющее. Но суть в том, чтобы увидеть, что жизнь, даже понятая сполна в форме текучего потока, т.е. в каждом настоящем моменте находящая всю целост­ность своего существования (это может стать понятным лишь впо­следствии), есть индивидуальность. Индивидуализирование отдель­ного поступка, в результате которого для него получается лишь пассивная индивидуальность, есть полная противоположность и по­меха индивидуальности целого человека, которая, как мы опять-та- ки увидим ниже, менее всего есть особность, исключительность, ка­чественная инаковость, но есть лишь самостоятельно-единая цело­стность каждого осуществления жизни. Здесь кроется также связь между индивидуальностью и свободой. Не только существование в качестве простой части какого-нибудь целого сужает свободу чело­века (хотя и не в относительных констелляциях исторической жиз­ни), но свобода человека принципиально сужается также и тогда, когда элементы его стремятся, по действенности своей и впечатле­нию, к некоторой самостоятельности.

Мы чувствуем себя несвободными, когда в общем строе нашего существа отдельные моменты (чувственные влечения, авторитар­ные внушения, воспоминания, логические теоремы и т.п.) стремятся уклониться от слияния с другими нашими существенными элемен­тами и, утверждая свою самостоятельность и следуя лишь своему собственному закону, как бы поднимают знамя восстания. Точно так

же и категорический императив отменяет свободу, потому что он отменяет единую целостность жизни в пользу атомизированных по­ступков, которые вместе с лежащей в основе их оценки абстрактной системой насильно подчиняют себе жизнь, определяя ей ее, т.е. свое значение.

Часто встречающееся сопоставление Кантовой морали с прин­ципом протестантизма, хотя и страдает натяжкой, содержит в себе, конечно, ту правильную мысль, что для протестантизма нравствен­ный поступок коренится в метафизической автономии индивида, а не в послушании историческому авторитету, как в католицизме. Но при дальнейшей дифференциации обнаруживается, что упомяну­тая выше направленность императива на отдельный, по содержа­нию своему точно очерченный поступок, в сущности, гораздо более родственна католическому принципу. В высшей степени характер­но, что у Данте грешники подвергаются окончательному осуждению за единичные поступки. Пусть здесь кроется более глубокое значе­ние: что однажды в своей жизни человек совершает нечто такое, что собирает в себе весь смысл, всю тенденцию его жизни, - этиче­ская ценность таких представляющих целое поступков определяет­ся все же со стороны их материальной единичности, подвергаясь мерилу системы заранее установленных норм. Пусть поступок дей­ствительно есть ценностное средоточие существования, как у Канта он есть явление умопостигаемого характера, — как здесь, так и там он оценивается не согласно своей органически-непрерывной сра- щенности с жизнью, но согласно своему отделяемому содержанию, для Канта даже согласно простому намерению (Absicht) этого со­держания. Но в обоих случаях необходимо такое уединение поступ­ка, как бы уединение это ни было внутренне по своему характеру, необходимо потому, что оценку свою поступок должен получить от противостоящей целостной жизни индивида и принципиально без­различной к ней нормы.

f;
Обоснование должного на «разуме» также невозможно: «разум» недостаточно широкий источник для этого. Ибо, во-первых, нельзя, например, сказать, что мы этически должны, поскольку мы разум­ные существа. Именно в качестве таковых мы никогда не породили бы долженствования, ибо тогда мы уже сами по себе жили бы соот­ветственно норме; даже если принять формулу: стать разумным су­ществом - наша задача, то и тогда, следовательно, это не может быть задачей для разумного существа, но лишь для всей целостно­сти нашего существа; лишь эта последняя, а не ненуждающийся в нем разум есть место долженствования. Но и независимо от этого
Кантов «разум», хотя он и носит наименование «душевной способ­ности», совершенно чужд жизни как реальному, исполненному соб­ственного смысла текущему потоку, и есть, в сущности, не что иное, как носитель оформленных в отдельные понятия и их логические следствия жизненных содержаний, о которых мы говорили выше. Мы ведь живем не как такие «разумные существа», но как в том или ином смысле единая целостность, которую мы затем уже, зад­ним числом, разлагаем согласно научным, практическим, телеоло­гическим точкам зрения на разум, чувственность и т.д. Здесь имен­но обнаруживается механистическая тенденция в мышлении Канта: из этих в глубочайшем существе своем несвязанных между собою элементов (ибо они - результат расщепления или возможных раз­личных точек зрения на жизнь) слагается у него жизнь, единство которой, очевидно, никогда не может быть получено таким путем. Но как бы ни мыслить отношение единства и множества между «ду­шевными способностями» - по какому праву исключаем мы другие бесчисленные элементы нашего существа от образования для себя или из себя идеала долженствования? Каково, например, место чув­ственности в нашем существовании? Должна ли она действительно пребывать в нас лишь в своей чистой фактичности, или также и для нее существует путь, которым она как чистая чувственность дол­жна протекать, имманентный ей идеал, к которому она может при­ближаться и от которого она может удаляться? И не точно ли так же обстоит дело с фантазией, с оформлением этически безразлич­ных жизненных элементов, с религиозной верой, рассматриваемой действительно только как вера? Этим намечается уже могущий впоследствии стать существенным мотив: рациональная мораль имеет своей оборотной стороной анархизм бесчисленных областей жизни.

Итак, если разум - сверхиндивидуальная инстанция в нас, по­скольку он есть чистый носитель уединенных через понятия и под­веденных под понятия жизненных содержаний; если вместе с тем он есть душевная энергия, жизненное начало, действующее дина­мически и из единого жизненного центра, - то даже путем такого соединения ему в конце концов все-таки не удастся превратить по­лучающиеся на основании первого его значения всеобщие нормы в функции действительной жизни, которая есть единство, или в идеа­льные излучения ее целостной совокупности. Ибо разум есть и остается частью этой целокупности, рядом с ним стоят другие час­ти, которые только из своего собственного существа, а не из совер­шенно чуждой им сущности разума могут развивать те регулятивы,

которые они на равном основании вправе требовать для своих осо­бых функций. Если вообще приписывать значение нашим духовным энергиям в их особности, то лишь их целокупность может в крайнем случае быть символом жизненного единства, представлять которое один разум сам по себе не имеет никаких полномочий. Если «общие законы» рассматривать как исконную его область, то и указанный способ объединения оставляет их столь же оторванными от единого корня жизненного целого, какими они были до того, в своей непо­средственности.

Итак, пока наше исследование привело нас к тому результату, что все общие законы, нашедшие как таковые свою абстрактную формулировку в категорическом императиве, не могут оформлять нашего поведения с точки зрения того, как оно действительно про­текает в жизни. Отсюда отнюдь не следует необходимость натура­лизма, но требуемый на основании пока еще не выясненного другого принципа поступок сохраняет не менее чистую идеальность, без­различную к своему осуществлению или неосуществлению. В каче­стве всеобщего закон может развивать долженствование, лишь ис­ходя из отдельных содержаний жизни; содержания эти оторваны от ее потока, от непрерывной и целостной подвижности, откристалли- зованы в резко очерченные, логически, а не витально связанные по­нятия. На этих понятиях, конечно, вполне сверхиндивидуальных, возгорается не выводимое из них в собственном смысле этого слова долженствование; последнее находится, следовательно, в сфере, безразличной не только по отношению к жизненной действительно­сти (что вполне правильно), но также и к самому принципу жизни. Ибо оно оценивает поступок и требует его не так, как он возникает, будучи волною единого потока жизни, но так, как понятие его инди­видуального совершения определяется общим понятием поступка. Всеобщему закону не удается распространить категорию долженст­вования на действие, понимаемое как проявление жизни, он не в си­лах также внутренне соединить одно с другой. В заключение ука­жем еще в виде только простого намека (так как здесь речь идет бо­лее о психологическом факте, чем собственно о принципе) на следу­ющее: попытка вывести наши нравственные поступки из их обще­значимости уже потому сомнительна, что всеобщий, типический ха­рактер в гораздо большей степени отличает наши грехи, нежели то, что в нас есть наиболее глубокого и лучшего.

Итак, долженствование, выступающее в качестве всеобщего за­кона, не исходит из жизни, не направлено на жизнь: первое - пото­му, что оно порождается логически идеальным значением отдель­

ных содержаний, перенесенных из жизненной сплетенности в сфе­ру понятий; второе - потому, что оно направлено на отдельные по­ступки (которые отнюдь не должны быть непременно внешними, а могут вполне состоять лишь из доброй воли к ним) и совсем не включает в себя их отношения к целостности жизни, которая мо­жет быть всегда лишь индивидуальной. Вместо этого фактическое значение долженствования лучше всего можно было бы выразить следующим образом: долженствование есть род переживания жиз­ни, в котором точно так же переживается целостность жизни (со­держания, способы поведения, намерения), как она, с другой сторо­ны, переживается в виде и в форме психологической действитель­ности. Жизнь свершается не только в форме одного ряда действите­льности, но, начиная с известной ступени развития, она протекает одновременно также в форме долженствования, и здесь, и там, од­нако, как жизнь в ее несравнимом существе и ритме, а не слагаясь из отдельных кусков, на которые разлагает ее абстрагирующий рассудок, точно так же, как и в психологическом аспекте своем жизнь не слагается из отдельных представлений. Отношение здесь такое же, какое имеется, например, между религией как религиоз­ной жизнью, т.е. самим жизненным процессом порожденной и им самим освященной ритмикой и настроенностью, и религией как сум­мой трансцендентных представлений, оторванных от этого непре­рывного религиозного жизненного процесса и принявших форму за­стывших кристаллов, существующих сами по себе и в свою очередь уже воздействующих на душу.

Сознание, в котором или в качестве которого раскрывается на­ша жизнь, оперирует, следовательно, обеими этими категориями: мы знаем себя, каковы мы в действительности, и мы знаем себя, ка­ковыми мы должны быть. Принципиальная координированность обеих этих категорий, существующая между ними, несмотря на все различие, даже противоположность их состава, не нарушается и тем, что вторая категория, преподнося нам свои содержания в виде велений (норм), тем самым противопоставляет их нам. Ибо эта дуа- листика, эта способность противопоставлять себе себя самого, себя самого делать объектом всевозможных функций, относится к основ­ным определениям духовной жизни вообще. Как бы ни истолковы­вать акт самосознания, в котором мы противопоставляем себе бы­тие, содержание которого - мы сами, по форме своей он, во всяком случае, ничем не отличается от акта долженствования, в котором мы противопоставляем себе должное, содержание которого - мы са­ми. Трансцендирование духа, имеющее, однако, лишь его самого

своею целью (что можно было бы назвать нашей имманентной трансцендентностью), есть одна из его элементарных способностей, и в этой формулировке оно представляет собою лишь общее поня­тие, осуществляющееся в самых различных деятельностях знания, чувствования, веления. Так, сознание как субъект знает об объекте, хотя и противостоящем ему, или представляет истинные содержа­ния, обладающие совершенно независимой от этого сознания значи­мостью. Понятое таким образом долженствование есть модус, в ко­тором протекает так или иначе единая целостность жизни, точно так же, как и модус душевной действительности есть не более чем модус. Это именно объясняет нам, почему морально-философская попытка выдавить из факта долженствования то, что мы - по со­держанию - должны делать, необходимо должна потерпеть круше­ние, ибо ведь и из факта действительности никоим образом нельзя вывести того, что действительно есть. Точно так же понимаем мы теперь и взаимную самостоятельность бытия и долженствования, независимость велений от их осуществления или неосуществления, бесконечно многообразные приближения или удаления бытия от долженствования: ибо и то, и другое в равной мере содержит в себе уже всю жизнь, как у Спинозы мышление и протяжение содержат в себе каждое всю субстанцию.

Тем, что жизнь протекает как действительность и как должен­ствование, отменяется случайность их взаимоотношения, причем это коренящееся внутри или под их сущностью единство отнюдь не требует отмены материального расхождения их каждомгновенного течения. Из того, что долженствование протекает как суверенное по отношению к нашей действительности идеальное полагание, выво­дили право противопоставлять жизнь долженствованию, понимая их как два существенно чуждых (хотя часто и совпадающих по своему содержанию) начала. Но при этом жизнь смешивалась с пси­хологической действительностью, которая есть ведь только одна возможная категория, в которой жизнь является сама себе, хотя практически и самая важная или, во всяком случае, наиболее бро­сающаяся в глаза. Поэтому для долженствования и не оставалось ничего иного, как быть пришпиленным к изолированным, изъятым из жизненного потока, понятиям. Что таким путем естественно по­лучены были лишь недвижные, застывшие законы, не имеющие яс­ного отношения к жизни, и вызывает, по-видимому, ту неудовлет­воренность и недостаточность, которые из всех областей философии более всего присущи этике. Пограничная линия должна быть прове­дена иначе: не жизнь и долженствование противостоят друг другу,

но действительность и долженствование - оба, однако, на основе жизни, как рукава ее потока, как образующие формы ее содержа­ний. Это не следует понимать, однако, только психологически, как будто бы субъект представляет себе свою жизнь то такой, какой она в действительности есть, то такой, какой она должна была бы быть.

На самом деле долженствование имеет не менее объективную подоплеку, чем бытие; и если долг есть вообще нечто объективное, то я не вижу, почему он должен получаться скорее из отношения абстрактно формулируемых содержаний, чем из целостности жиз­ненного потока. Вся трудность объясняется тем, что мы привыкли рассматривать объективное требование как нечто, безусловно про­тивостоящее жизни; тем самым жизнь была низведена до простой субъективности, и этот характер переносится поэтому также и на требование, лишь только оно понимается как функция жизни. Но это очевидно petitio principii*, потому что вывод утверждает лишь то, что уже ранее было установлено в качестве посылки.

Это истолкование долженствования как вместе с самой жизнью данного оформления ее целостности никоим образом не совпадает с Кантовым законом- на том основании, что и этот последний мы «даем себе сами». Ибо отнюдь не индивид как целое, живое единое существо дает здесь себе нравственный закон, а лишь одна часть его, которая представляет в нем сверхиндивидуальный разум. Про­тивоположение, эту неизбежную форму морального веления, Кант мог, таким образом, получить, лишь разделив индивидуальную це­лостность жизни на «чувственность» и разумную, законодательст­вующую часть и противопоставив одну из них другой. В конце кон­цов, Кант не может отделаться от взгляда, что то, что повелевает индивиду, должно лежать по ту сторону индивида. А так как он от­вергает всякую гетерономию, то по необходимости пытается до­стичь этого путем разрыва индивида на чувственность и разум. Разрыв этот не имеет ничего общего с упомянутой выше основной характеристикой духа - противопоставляться себе самому, делать себя самого объектом себя самого как субъекта. Ибо это есть функ­ция единой жизни, а не, подобно обеим тем «душевным способно­стям» (или каким бы более тонким термином ни обозначить основ­ную Кантову позицию), - две сущности. Эта имманентная дуалисти- ка, это отношение себя самого как субъекта и объекта есть скорее форма, в которой единый дух переживает себя самого. Иллюзию,